От количества к качеству: уникальная вещь

Такую гипотезу можно, казалось бы, оспорить, напомнив о страстной привязанности любителя именно к тому или иному конкретному предмету. Однако ясно, что этот уникальный пред­мет как раз и является тем конечным элементом, который ре­зюмирует собой целую категорию вещей, привилегированным членом парадигмы (возможно, лишь виртуальной, стертой или подразумеваемой) — одним словом, эмблемой серии.

Лабрюйер, иллюстрируя в своих портретах любопытство как страсть, изображает, в частности, коллекционера эстам­пов: «Я глубоко опечален, — говорит этот человек. — Бо­юсь, что вообще перестану собирать эстампы. Понимаете ли, у меня полный Калло, за исключением одного-единственного эстампа; правда, он не из лучших, скорее даже из наименее примечательных, но только его мне и недостает для полного собрания. Я уже двадцать лет охочусь за ним и вот теперь утратил всякую надежду найти его: это очень

¹ Серия почти всегда представляет собой своеобразную игру, когда один из элементов можно выделить и рассматривать как модель. Мальчик бросает на землю металлические крышки от бутылок: какая из них упадет лицом вверх? Совсем не случайно, что в конечном счете ею оказывается одна и та же, — просто он на ней остановил свой выбор. Он сам является и этой моде­лью, и всей придуманной им иерархией; он отождествляет себя не с одной из крышек, а с тем фактом, что она непременно выигрывает. Но он присутству­ет и во всех остальных как в немаркированных членах оппозиции; кидая их одну за другой, он разыгрывает свое развертывание в серию, а тем самым превращает себя в модель — в ту, что выигрывает. Этим иллюстрируется и психология коллекционера — коллекционируя те или иные избранные пред­меты, он всякий раз сам выступает как предмет у них во главе.

тяжко»¹. Здесь с арифметической ясностью видно, что целая серия минус один элемент переживается как равноценная од­ному недостающему последнему члену². В этом элементе сим­волически резюмируется вся серия; без него она — ничто; в результате он обретает по отношению ко всей количествен­ной последовательности странное качество квинтэссенции. Это уникальный предмет, специфичный в силу своего конеч­ного положения, и тем самым он дает иллюзию какой-то ко­нечной цели. Собственно, так оно и есть, но мы видим, что к своей качественности он все время идет через количественность и что ценность, сконцентрированная в этом единствен­ном означающем, фактически совпадает с той, что циркули­рует по всей цепи промежуточных означающих парадигмы. Это можно было бы назвать символизмом вещи (в этимоло­гическом смысле слова symbolein)³, когда целая цепь значе­ний содержится в одном-единственном своем звене. Вещь служит символом не какой-либо внешней инстанции или ценности, но прежде всего целой серии вещей, членом кото­рой сама является (а также и символом личности, которой она принадлежит).

На примере из Лабрюйера прослеживается и еще одно пра­вило, а именно что вещь обретает свою ценность лишь в свое отсутствие. Дело тут не просто в эффекте неудовлетворенного желания. Вопрос в том, создается ли вообще коллекция для того, чтобы стать завершенной, и не играют ли в ней основополага­ющую роль лакуны — роль позитивную, ибо именно в лакунах субъект и обретает себя объективно; появление конечного чле­на серии означало бы, по сути, смерть субъекта, отсутствие же его позволяет субъекту лишь играть в свою смерть, изображая ее как вещь, а тем самым заклиная. Подобная лакуна пережи­вается как страдание, но именно она и позволяет избежать окончательного завершения коллекции, что значило бы окон­чательное устранение реальности. Таким образом, можно лишь

¹ Ж. де Лабрюйер. Характеры, или Нравы нынешнего века. М.-Л., 1964. С. 314. — Прим. перев.

²При этом таким последним членом может оказаться любой элемент серии: любая гравюра Калло может стать той самой, без которой у меня не будет «полного Калло».

³ Служить опознавательным знаком (греч.). — Прим. перев.

порадоваться за лабрюйеровского коллекционера, не нашед­шего своего последнего Калло, — ведь, отыскав его, он сам перестал бы быть тем, вообще-то, живым и страстным челове­ком, каким он пока что является. Собственно, безумие начи­нается как раз тогда, когда коллекция замыкается и теряет ори­ентацию на этот недостающий член.

О том же, видимо, говорит и другой случай, приведенный у Мориса Реймса. Некий библиофил, собиратель уникальных экземпляров, как-то узнал, что нью-йоркский книготорговец выставляет на аукцион экземпляр идентичный одному из тех, которыми он владеет. Он срывается с места, приобретает эту книгу, затем приглашает судебного пристава и сжигает второй экземпляр в его присутствии, дабы тот составил протокол об этом уничтожении. Вложив документ в свой собственный том, который вновь сделался уникальным, он, ублаготворенный, идет спать. Происходит ли здесь борьба с серийностью? Толь­ко на первый взгляд; фактически уникальный экземпляр зак­лючал в себе ценность всех других возможных экземпляров, и, уничтожив второй, библиофил лишь восстановил подорван­ное было совершенство символа. Будучи отрицаема, предава­ема забвению, разрушаема, оставаясь лишь виртуальной, се­рийность все равно никуда не девается. В ничтожнейшем оби­ходном предмете, равно как и в недоступнейшем раритете, она питает собой чувство собственности и игру страсти. Без нее игра была бы невозможна, а значит, не было бы и обладания; собственно говоря, не было бы и самой вещи. Вещь в полном смысле уникальная, абсолютная, не исходящая из какой-либо модели и не размноженная в какой-либо серии, просто немыс­лима. Она так же не существует, как и чистый звук. И подобно тому как звуки обретают свой реальный тембр через серии обертонов, так и вещи обретают свою символичность через более или менее сложные парадигматические серии, соотно­сясь тем самым с человеком в поле господства и игры.

ВЕЩИ И ПРИВЫЧКИ: ЧАСЫ

Каждая вещь располагается на полпути между практи­ческой специфичностью (функцией), составляющей как бы ее явный дискурс, и поглощенностью в некоторой серии/

коллекции, где она становится элементом дискурса скры­того, повторяющегося, наиболее элементарного и наиболее устойчивого из всех. Такая дискурсивная система вещей го­мологична системе привычек¹.

Привычка есть нечто дискретно-повторяющееся (хотя в семантике слова и содержится идея непрерывности). Выч­леняя в течении времени «привычные» нам схемы, мы раз­ряжаем потенциал страха, таящийся в его непрерывности и в абсолютной единичности его событий. Точно так же и вещь, включаясь в дискретную серию, попадает в наше рас­поряжение, в наше владение. Это и есть дискурс субъектив­ности, в котором вещи составляют особо отмеченный ре­гистр, — своей дискретностью, классифицируемостью, об­ратимостью, неограниченной повторяемостью они ставят защитный экран между нами и необратимым становлением мира, выгораживают в мире некоторую зону, которая нам принадлежит, покорна нашей руке и нашему уму, а тем са­мым и утоляет наши страхи. Вещи не только помогают нам совладать с миром, образуя орудийные серии, они еще и помогают нам, образуя серии психические, совладать со вре­менем, делая его дискретным и классифицируемым, как это делают наши привычки, вводя время в рамки тех же ассо­циативных императивов, которыми регулируется расстанов­ка вещей в пространстве.

Хорошим примером такой дискретно-«привычной» фун­кции являются наручные часы². В них воплощена двойствен­ность нашего переживания вещей. С одной стороны, часы

¹ Сама вещь непосредственно составляет основу целой сети привы­чек, служит центром кристаллизации поведенческих стереотипов. И об­ратно: нет. пожалуй, такой привычки, которая не образовывалась бы вокруг какой-то вещи. Вещи и привычки в повседневном быту неиз­бежно определяют друг друга.

²С другой стороны, они свидетельствуют (вспомним об исчезновении больших комнатных часов) о необратимой тенденции современных вещей к миниатюризации и индивидуализации.

Сверх того, наручные или карманные часы представляют собой самый старинный, самый маленький, самый близкий к нам и самый дорого­стоящий из механизмов индивидуального пользования. Это интимный ме­ханический талисман, сильно нагруженный психически, предмет повсед­невной сопричастности, фасцинации (у детей) и зависти.

показывают нам объективное время, а в точной измеримости времени как раз и проявляется наша практическая ограничен­ность внешним миром и смертью. Но вместе с тем, подчиняя нас необратимой темпоральности, часы как вещь помогают нам и осваивать время. Как автомобиль «пожирает» километ­ры, так и часы-вещь пожирают время¹. Субстантивируя его и разбивая на отрезки, часы превращают его в потребляемый продукт. В нем больше нет опасного практического измере­ния — осталась лишь чистая прирученная количественность. Не просто знать, который час, но и «обладать» им через по­средство принадлежащей тебе вещи, постоянно держать его под рукой в зарегистрированном виде, — все это сделалось важ­нейшей потребностью цивилизованного человека, это дает ему чувство защищенности. В доме времени больше не стало, оно больше не стучит в сердце комнатных часов, зато оно по-пре­жнему регистрируется в часах наручных, доставляя нам орга­ническое удовлетворение, словно регулярное действие како­го-нибудь внутреннего органа. Через посредство часов время запечатлевается как то измерение, в котором я объективиру­юсь, и вместе с тем как мое домашнее имущество. Да и вообще любая вещь может быть проанализирована сходным образом — с точки зрения того, как мы присваиваем себе то самое из­мерение, где находим свою объективную ограниченность; про­сто часы, непосредственно соотносясь со временем, составля­ют тут наиболее четкий пример.