От серийной мотивации к мотивации реальной

На протяжении всего нашего анализа мы пренебрегали са­мой природой коллекционируемых вещей; занимаясь их систематикой, мы не принимали во внимание их тематику. Меж­ду тем очевидно, что картины мастеров коллекционируются иначе, чем сигарные кольца. Прежде всего, коллекционирова­ние (от colligere — выбирать и собирать) — это не просто накопительство. Низшую стадию образует накопление субстан­ций: старых бумаг, продуктов, — лежащее на полпути между оральной интроекцией и анальной задержкой; далее идет се­рийное накопление одинаковых предметов. Коллекция нахо­дится уже в области культуры; она ориентирована на предметы дифференцированные, зачастую обладающие меновой стоимо­стью и составляющие «предмет» хранения, торговли, социаль­ного ритуала, демонстрации, — бывает, даже источник дохода. В них объект сопровождается проектом. Не переставая отсы­лать друг к другу, они вовлекают в эту игру внешнюю социальную действительность, человеческие отношения.

Однако даже и там, где сильна внешняя мотивация, коллек­ция всегда остается подвластна внутренней систематике, обра-

зуя в лучшем случае компромисс между той и другой; даже если дискурс коллекции обращается к людям, прежде всего он все-таки обращен к самому субъекту. В нем везде четко просле­живается серийная мотивация. Как показывают социологиче­ские опросы, покупатели книжных серий («10/18», «Что я знаю?»), однажды втянувшись в собирание данной серии, про­должают покупать даже те ее тома, которые им неинтересны: внутреннее различие в рамках серии уже само по себе создает достаточный формальный интерес, заменяя интерес реальный. Мотивация покупки происходит по чисто ассоциативному пра­вилу. Сходным образом ведет себя и тот читатель, которому чте­ние доставляет удовольствие лишь тогда, когда вокруг рас­ставлены все его книги; при этом неповторимость данной кон­кретной книги стремится к исчезновению. Собственно, значимой становится уже не столько сама книга, сколько мо­мент ее помещения в общий ряд на библиотечной полке. И об­ратно, покупателю той или иной книжной серии, однажды «от­ставши» от нее, очень трудно включиться снова — он уже не покупает даже те тома, что представляют для него реальный ин­терес. Этих наблюдений достаточно для четкого разграничения двух разных мотиваций, взаимно исключающих друг друга и уживающихся вместе лишь в порядке компромисса, причем серийная мотивация по инерции явно имеет тенденцию преоб­ладать над диалектической мотивацией интереса¹.

Но и чистое коллекционерство может иметь выход на реальные интересы. Человек, поначалу покупавший систе­матически все выпуски серии «Что я знаю?», в дальнейшем

¹ Такое разграничение серийного удовлетворения и собственно удо­вольствия очень существенно. Во втором случае перед нами как бы удо­вольствие от удовольствия, где удовлетворение превосходит само себя и утверждается как отношение к чему-то или кому-то. В серийном же удов­летворении это «что-то» или «кто-то», второй член, благодаря которому удовольствие и обретает свое качество, — исчезает, отсутствует, не получает удовлетворения; в результате удовлетворение отбрасывается в серийную че­реду, проецируя вширь необретенную целостность и компенсируя ее повто­рением одного и того же. Вот почему люди, однажды перестав читать поку­паемые ими книги, покупают их все больше и больше. И потому же много­кратное повторение полового акта или же смена партнеров бесконечно компенсируют собой исчерпанность любовных открытий. Удовольствие от удовольствия ушло — остается удовлетворение. Одно исключает другое.

l17

часто начинает ориентировать свое собрание на какую-то оп­ределенную тематику — скажем, музыку или социологию. На известном количественном уровне накопления становится возможной избирательность. Однако здесь нет какого-то аб­солютного правила. С одной стороны, можно с одинаковым регрессивным фанатизмом коллекционировать картины ма­стеров и этикетки от камамбера, а с другой стороны, у детей коллекции марок постоянно служат источником обмена. Та­ким образом, из тематической сложности той или иной кол­лекции никогда не следует с необходимостью ее открытость в реальный мир. Самое большее, такая сложность может слу­жить ее признаком или приметой.

Коллекция вырывается из рамок чистого накопительства либо в силу своей культурной сложности, либо в силу своей неполноты, незавершенности. Действительно, всякая не­хватка содержит в себе определенный императив — импе­ратив найти тот или иной недостающий предмет. И такой императив, будучи осмыслен как поиски, страстное стрем­ление, послание к другим людям¹, сам по себе уже разруша­ет смертельные чары коллекции, где субъект гибнет в чис­той фасцинации. Неплохой иллюстрацией может служить телепередача, где каждый коллекционер, представляя пуб­лике свое собрание, упоминал при этом некую вполне оп­ределенную «вещь», которой ему недостает, тем самым при­глашая всех помочь ее добыть. Вещь, стало быть, способна дать начало социальному дискурсу. Но одновременно сле­дует и признать очевидное: это способна сделать не столько наличествующая, сколько отсутствующая вещь.

САМОНАПРАВЛЕННЫЙ ДИСКУРС

Итак, для коллекции все же характерен, в тот или иной момент, разрыв с инволютивной системой и обращение к не­которому проекту или императиву (престижному, культурно­му, коммерческому — неважно, главное, вещь рано или по-

¹ Однако даже и в этом случае другие люди нужны коллекционеру лишь как свидетели его коллекции, и в уже сложившиеся отношения между субъектом и объектом они включаются лишь на правах третьего.

l18

здно ставит человека лицом к лицу с другим человеком, то есть становится посланием). И все же сколь бы открытой ни была коллекция, в ней всегда есть некая неистребимая не­соотнесенность с миром. Чувствуя себя отчужденным, как бы рассеянным в социальном дискурсе, чьи правила ему непод­властны, коллекционер пытается сам воссоздать такой дис­курс, который был бы для него прозрачен, чтобы он сам владел его означающими и сам же в конечном счете являлся его означаемым. Но его проект обречен на неудачу: пытаясь преодолеть дискурс, он не видит, что просто-напросто транс­понирует открытую дискретность вещей в закрытую дискрет­ность субъекта, где теряет всеобщую значимость даже исполь­зуемый им язык. Таким образом, попытка обрести целост­ность через вещи всегда отмечена одиночеством; она не связана с коммуникацией, и именно коммуникации в ней не хватает. Возникает, впрочем, вопрос: а способны ли вообще вещи образовать какой-то иной язык? Может ли человек че­рез их посредство утвердить какую-то иную речь, кроме са­монаправленного дискурса?

Коллекционер никогда не бывает безнадежным манья­ком — именно потому, что собирает он вещи, так или иначе всегда препятствующие ему дойти в своей регрессии до пол­ной абстракции бреда; но по той же самой причине дискурс, производимый им с помощью этих вещей, никогда не мо­жет преодолеть некоторой своей скудости и инфантильно­сти. Коллекционирование — всегда процесс, ограниченный своей повторяемостью; самый его материал — вещи — слиш­ком конкретен и дисконтинуален, чтобы сложиться в реаль­ную диалектическую структуру¹. Если «тот, кто ничего не собирает, — кретин», то и в собирателе тоже всегда есть что-то убогое и нечеловеческое.

¹ Иное дело, например, наука или память, которые также представля­ют собой коллекцию, но коллекцию фактов, знаний.