Неважно, кикой силой может быть Бог, первым аспектом Бога никогда не станет Повелитель всего, Всемогущий. Это аспект того Бога, который ставит себя на один уровень с человеком и ограничивает себя.
Жак Эллюль. «Анархия и христианство»
— Нy, Макензи, не стой разинув рот, как будто только что напрудил в штаны, — болтала без умолку негритянка, направляясь к двери. — Пошли поговорим, пока я готовлю ужин. Но если не хочешь, можешь заняться чем-нибудь другим. За домом, — она указала рукой, не глядя и не останавливаясь, — найдешь удочку рядом с лодочным сараем, наловишь форели.
Она остановилась у двери, чтобы поцеловать Иисуса.
— Только помни, — она обернулась, чтобы взглянуть на Мака, — тебе самому придется чистить то, что поймаешь.
Улыбнувшись, она исчезла и хижине, унося куртку Мака и все еще держа в вытянутой руке двумя пальцами пистолет.
Мак стоял на месте с выражением крайнего изумления на лице. Иисус подошел и положил руку ему на плечо. Сарайю вроде бы просто улетучилась.
— Ну разве она не великолепна! — воскликнул Иисус, улыбаясь Маку.
Мак с сомнением покачал головой.
— Я схожу с ума? Неужели я должен поверить, что Бог — это большая черная женщина с сомнительным чувством юмора?
Иисус засмеялся.
— Она разрушает стереотипы. С ней ты всегда можешь рассчитывать на пару неожиданных поворотов. Она обожает сюрпризы и, хотя ты, может быть, этого пока не заметил, обладает идеальным чувством времени.
— Правда? — произнес Мак, все еще сомневаясь. — И что же мне теперь полагается делать?
— Тебе ничего не полагается делать. Ты волен делать то, что тебе нравится. — Иисус помолчал, затем продолжил, стараясь помочь Маку с выбором: — Я вот плотничаю, Сарайю хлопочет в саду, ты можешь порыбачить, или покататься на каноэ, или же войти в дом и поговорить с Папой.
— Что ж, я чувствую себя обязанным войти и поговорить с ним, в смысле, с ней.
— О… — Теперь Иисус был серьезен. — Не делай этого, если чувствуешь себя обязанным. Здесь от этого никакой пользы. Иди только в том случае, если хочешь пойти.
Мак на секунду задумался и решил, что войти в хижину — это как раз то, чего он хочет. Он поблагодарил Иисуса, который отправился в свою мастерскую, а Мак поднялся на крыльцо и подошел к двери. Он снова был один, но, быстро оглядевшись по сторонам, осторожно приоткрыл дверь. Просунул внутрь голову, затем решился сделать шаг.
— Господь? — позвал он довольно робко, чувствуя себя, мягко говоря, полным идиотом.
— Я в кухне, Макензи. Просто иди на мой голос.
Он вошел и оглядел помещение. Неужели это та же самая хижина? В нем встрепенулись черные мысли, но он снова запер их в недрах разума. Заглянув из коридора в большую комнату, он поискал глазами пятно у очага, но ничто не марало деревянный пол. Он отметил, что комната обставлена со вкусом, украшена рисунками и поделками, которые производили впечатление детских работ. Мак подумал, неужели эта женщина дорожит всеми этими вещицами, как дорожат ими любящие родители? Может быть, именно так она ценит то, что подарено от души, легко, как обычно дарят дети.
Мак прошел по короткому коридору, слыша ее негромкое пение, и очутился в открытой кухне-столовой, где стоял небольшой стол на четверых и стулья с плетеными спинками. Внутри хижины было просторнее, чем он ожидал увидеть. Папа готовила, повернувшись к нему спиной, облачка муки взлетали, когда она притопывала под музыку, или что гам она слушала. Песня, судя по всему, подошла к концу, обозначенному последней парой движений плеч и бедер. Повернувшись к нему лицом, Папа сняла наушники.
Маку хотелось задать тысячу вопросов, высказать тысячу мыслей, многие из них были невыразимыми и жуткими. Он был уверен, что его лицо выдает чувства, которые он силился скрыть, и он затолкал их в дальний чулан своего истерзанного сердца и запер за ними дверь. Если она знала о его внутреннем конфликте, то это никак не изменило выражения ее лица, по-прежнему открытого, полного жизни и доброжелательного. Он спросил:
— Можно узнать, что ты слушаешь?
— А тебе правда интересно?
— Конечно.
— Стиль Вест-кост джюс. Группа называется «Диат-райб», а альбом, который еще не вышел, — «Путешествия души». На самом деле, — она подмигнула Маку, эти ребята еще даже не родились.
— Ну конечно, — отозвался Мак, не слишком убежденный, — Вест-кост джюс, так? Звучит не слишком-то религиозно.
— О, поверь мне, вообще никакой религии. Больше смахивает на евразийский фанк и блюз с идеей и отличным ритмом. — Она шагнула вбок и повернулась к Маку, словно выполняя танцевальное движение, и хлопнула в ладоши.
Мак попятился.
— Бог слушает фанк? — Макни разу не слышал, чтобы слово «фанк» сопровождалось какими-нибудь приличными эпитетами. — Мне казалось, ты станешь слушать Джорджа Веверли III и или «Хор мормонской церкви», ну, то есть что-то более религиозное.
— А теперь послушай, Макензи. Тебе не стоит решать за меня. Я слушаю все, и не только саму музыку, но и биение сердца за ней. Разве ты не помнишь своих занятий в семинарии? Эти парни не говорят ничего такого, чего я не слышала бы прежде, они просто полны энергии и огня. И еще злости, причем, должна признать, у них есть на это причины. Они просто мои дети, которые немножко рисуются и бурчат. Но, понимаешь, я особенно люблю этих мальчишек. Так что буду за ними приглядывать.
Мак пытался поспеть за ходом ее мыслей, найти хоть какой-то смысл в происходящем. Ничто из стародавней семинарской подготовки не помогало. Он внезапно растерял все слова, а терзавший его миллион вопросов словно испарился. Поэтому он высказал лишь очевидное.
— Ты, должно быть, знаешь, — начал он, — что называть тебя Папой мне несколько затруднительно.
— О, неужели? — Она поглядела на него насмешливо. — Разумеется, я знаю. Я всегда знаю, — Она хихикнула. — Но ответь, почему тебе трудно так меня называть? Потому что это прозвище слишком знакомо, или, может быть, потому, что я предстаю в образе женщины, матери, или же…
— Что тоже немалое потрясение, — перебил Мак, смущенно улыбаясь.
— Или, может быть, из-за промахов твоего собственного отца?
Мак невольно ахнул. Он не привык выставлять напоказ свои сокровенные тайны. В тот же миг чувство вины и злость воспрянули, и он захотел ответить резко. Маку казалось, что он болтается над бездонной пропастью. Он искал точку опоры, но преуспел в этом лишь частично, выдавив сквозь зубы:
— Может, потому, что у меня не было никого, кого я мог бы по-настоящему звать папой.
Женщина поставила на стол миску с тестом и, сунув в нее деревянную ложку, повернулась к Маку, глядя на него полными нежности глазами. Она понимала, что творится у него внутри, и почему-то он твердо знал, что она переживает за него больше, чем кто-либо.
— Если позволишь, Мак, я буду тем папой, которого у тебя никогда не было.
Предложение было одновременно заманчивое и отталкивающее. Ему всегда хотелось иметь отца, которому он мог бы доверять, но он сомневался, что нашел его здесь, тем более что этот отец даже не сумел защитить его Мисси. Повисло долгое молчание. Мак не знал, что сказать, а она не спешила развеять неловкость.
— Если ты не смогла позаботиться о Мисси, как же я могу верить, что ты позаботишься обо мне? — Вот, он задал наконец вопрос, который мучил его с первого дня Великой Скорби. Мак чувствовал, что его лицо вспыхнуло от злости, когда он смотрел на эту, как он считал, в высшей степени странную персонификацию Бога, и руки непроизвольно сжались в кулаки.
— Мак, мне так жаль. — Слезы покатились по ее щекам. — Я знаю, какая пропасть разверзлась между нами после этого события. Я знаю, что ты этого пока не понимаешь, но я особенно люблю Мисси и тебя тоже.
Ему понравилось, как она произнесла имя Мисси, однако он тут же возненавидел ее за то, что она вообще его произнесла. Но имя скатилось с ее губ, словно капля сладчайшего вина, и даже ярость, все еще бушевавшая в нем, не помешала понять, что она говорит правду. Ему хотелось верить, и гнев начал медленно отступать.
— Вот поэтому ты здесь, Мак, — продолжала она. — Я хочу исцелить рану, которая разрастается внутри тебя и разделяет нас.
Он молчал и смотрел в пол, пытаясь взять себя в руки. Прошла добрая минута, прежде чем он смог собраться настолько, чтобы прошептать в ответ, не поднимая глаз:
— Наверное, я не против, но только я не понимаю, каким образом…
— Золотой мой, нет простого ответа, который может избавить тебя от боли. Поверь, если бы он был, я бы ответила прямо сейчас. У меня нет волшебной палочки, которой взмахнешь, и все станет хорошо. Жизнь требует некоторого времени и многочисленных взаимоотношений.
Мак был рад, что она как будто пропустила мимо ушей его злобные обвинения. Его пугало теперь, как близок он был к приступу гнева.
— Мне кажется, вести этот разговор было бы легче, если бы не твое платье, — предположил он и попытался выдавить из себя улыбку, хотя и слабенькую.
— Если бы так было легче, можно было бы обойтись без платья, — ответила она, чуть усмехнувшись, — Я вовсе не пытаюсь ничего усложнять. Однако это как раз удачное начало. Я часто убеждаюсь, что если первым делом выбросить все из головы, то потом, когда ты готов, работать с сердцем гораздо легче.
Она снова взялась за деревянную ложку, с которой стекало жидкое тесто.
— Макензи, я не мужчина и не женщина, хотя оба пола проистекают из моей природы. Если я выбираю, явиться ли тебе мужчиной или женщиной, это потому, что я тебя люблю. Для меня явиться тебе женщиной и предложить звать меня Папой — просто смешанные метафоры, просто чтобы ты не скатился обратно к религиозным условностям.
Она подалась вперед, словно желая поделиться секретом.
— Появиться перед тобой в образе величественного старца с длинной бородой, как у Гэндальфа, означало бы укрепить в тебе религиозные стереотипы, а эти выходные будут посвящены вовсе не укреплению религиозных стереотипов.
Мак едва не засмеялся вслух, ему хотелось сказать: «Думаешь, стоит? Да я уже сейчас уверен, что рехнулся!» Однако он сумел сдержаться. Мак верил, по крайней мере догадывался, что Бог — это Дух, ни мужчина, ни женщина, но, несмотря на это, он в смущении признавался себе, что Бог всегда представлялся ему исключительно белым и исключительно мужского пола.
Она замолкла, но только для того, чтобы поставить на полочку у окна какие-то приправы, а затем пристально посмотрела на Мака.
— Ведь тебе всегда было сложно принимать меня в образе своего отца? И после всего, через что ты прошел, разве ты смог бы сейчас хорошо отнестись к отцу?
Он согласился, что она права, и оценил, сколько доброты и сострадания было в ее словах. Каким-то образом способ, каким она явилась ему, лишил его способности сопротивляться ее любви. Это было странно, это было больно и, может быть, это было немножечко волшебством.
— Но тогда, — он сделал паузу, все еще пытаясь рассуждать здраво, — почему делается такой упор на том, что ты Отец? Вроде бы считается, что именно в этом образе ты являлась чаще всего…
— Что ж, — ответила Папа, возвращаясь к готовке, — для этого существует множество причин, причем многие из них уходят корнями очень глубоко. Пока что будет довольно сказать, что мы всегда знали: однажды Творение будет разрушено и истинного отцовства будет не хватать гораздо сильнее, чем материнства. Пойми меня правильно: необходимо и то и другое, однако важность отцовства требуется подчеркивать по причине его катастрофического отсутствия.
Мак отвернулся, чувствуя, что ему вот так, сразу, не осмыслить услышанное.
— Ты ведь знала, что я приеду? — спросил он негромко.
— Разумеется, знала, — Она по-прежнему была занята и стояла к нему спиной.
— В таком случае был ли я волен не приезжать? Был ли у меня выбор?
Папа снова повернулась к нему лицом, ее руки были испачканы тестом и мукой.
— Хороший вопрос, но как далеко тебе хотелось бы зайти? — Она не ждала ответа, зная, что у Мака его нет. Вместо того она спросила: — Ты веришь, что волен уехать?
— Полагаю, что да. Это так?
— Конечно так! Мне не нужны пленники. Ты волен выйти в эту дверь хоть сейчас и отправиться к себе, в пустой дом. Или же пойти вместе с Вилли в «Мельницу». Даже если я знаю, что из любопытства ты приедешь, лишает ли тебя мое знание возможности уйти?
Она умолкла на мгновение, потом вновь занялась стряпней, говоря через плечо:
— Или же, если ты хочешь продвинуться хотя бы на йоту, мы можем поговорить о природе свободы как таковой. Означает ли свобода то, что ты можешь делать все, что хочешь? Или потолкуем обо всех ограничениях в твоей жизни, которые на самом деле лишают тебя свободы? О генетическом наследии твоей семьи, о твоей уникальной ДНК, об особенностях метаболизма, о всяких там квантах, которые выведут нас на над атомный уровень, где лишь я являюсь вечным наблюдателем? Или же обсудим такие темы, как вторжение в твою душу болезни, которая живет и сковывает тебя, влияние социума, окружающего тебя, привычки, которые порождают синаптические связи и прокладывают тропки в твоем разуме? А ведь есть еще реклама, пропаганда и парадигмы. Учитывая влияние всех этих факторов, всех этих влияний и ограничений, — вздохнула она, — что на самом деле есть свобода?
Мак в очередной раз не нашел что ответит!
— Только я могу тебя освободить, Макензи, но свободу нельзя навязать силой.
— Я не понимаю, — отозвался Мак. — Я даже не понимаю, что ты сейчас сказала.
Она улыбнулась.
— Я знаю. Я и не надеялась, что ты поймешь прямо сейчас. Я говорила па будущее. В данный момент ты не понимаешь даже, что свобода — это развивающийся процесс. — Она нежно взяла руку Мака в свои, испачканные мукой, и, глядя прямо в глаза, продолжила: — Макензи, Истина должна тебя освободить, и у Истины есть имя, он там, в мастерской, весь в опилках. Все это в нем. И свобода — это процесс, который протекает во взаимоотношениях с ним. Тогда все то, что бурлит у тебя внутри, начнет постепенно выходить наружу.
— Откуда ты можешь знать, что именно я чувствую? — спросил Мак.
Папа не ответила, только посмотрела на их руки. Он проследил за ее взглядом, и тут впервые заметил шрамы на ее запястьях — такие же, он понял, должны быть у Иисуса. Она позволила ему осторожно прикоснуться к шрамам, оставшимся от глубоких ран, а он поднял голову и посмотрел ей в глаза. Слезы медленно катились но ее лицу, оставляя дорожки в муке, которой были припудрены ее щеки.
— Ты ведь не думаешь, что то, что избрал для себя мой сын, ничего нам не стоило. Любовь всегда оставляет след, — сказала она тихо. — Мы же были там вместе.
Мак удивился:
— На кресте? Нет, погоди, мне казалось, ты его покинула, ну, ты же знаешь: «Мой Бог, мой Бог, почему Ты оставил меня?» — Это были те слова Писания, которые Мак часто повторял во время Великий Скорби.
— Ты не понял заключенной в этом тайны. Несмотря на то, что он чувствовал в тот момент, я никогда его не покидала.
— Как ты можешь так говорить? Ты покинула его точно так же, как покинула меня!
— Макензи, я никогда не покидала его и никогда не покидала тебя.
— Для меня во всем этом нет никакого смысла, — отрезал он.
— Я знаю, что нет. Во всяком случае, пока нет. Но хотя бы поразмысли вот о чем: если все, что ты видишь перед собой, одна лишь боль, может, она просто заслоняет меня?
Мак ничего не ответил, и она снова принялась месить тесто, словно предоставив ему необходимое для раздумий пространство. Она, кажется, готовила разом несколько блюд, добавляя различные ингредиенты. Мурлыча какую-то, вероятно привязавшуюся, мелодию, она завершила последние приготовления и собралась посадить в духовку пирог.
— Не забывай, история не закончилась на его ощущении покинутости. Он сумел отыскать путь, который привел его в мои объятия. О, что это был за миг!
Мак, несколько ошарашенный, привалился к кухонному столу. Его чувства и мысли представляли собой сплошной сумбур. Часть его существа желала поверить в то, что говорит Папа. Но другая часть довольно громко протестовала: «Это никак не может быть правдой!»
Папа взяла в руки кухонный таймер, чуть повернула ручку и поставила на стол перед ними.
— Я не то, что ты думаешь, Макензи.
Мак взглянул на нее, посмотрел на таймер и улыбнулся.
— Я чувствую себя совершенно потерянным.
— Что ж, давай попробуем отыскать тебя в этой неразберихе.
Словно подчиняясь какому-то знаку, на подоконник кухонного окна опустилась голубая сойка и принялась вышагивать взад-вперед. Папа протянула руку к жестяной коробке и, открыв окно, предложила мистеру Сойке попробовать зерен, которые держала на кухне явно для этой цели. Как будто преисполненная смирения и благодарности, птица, нисколько не колеблясь, подошла прямо к ее ладони и принялась клевать.
— Взглянуть, к примеру, на нашего маленького приятеля, — начала она. — Большинство птиц были созданы, чтобы летать. Оказаться взаперти для них означает ограничение способности к полету, а вовсе не иной способ существования. — Она помолчала, давая Маку возможность поразмыслить над ее словами, — Ты, со своей стороны, был создан быть любимым. Поэтому для тебя жить так, словно ты нелюбим, есть ограничение твоей способности, а не способ существования.
Мак кивнул, не в знак согласия, а просто чтобы показать: но крайней мере это он понял и следит за ходом мысли. Это утверждение показалось достаточно простым.
— Человек, живущий нелюбимым — все равно что птица, лишенная способности летать. Вовсе не то, что я хотела для тебя.
В этом и была неувязка. Он в данный момент не ощущал себя любимым.
— Мак, боль подрезает нам крылья и лишает способности летать. — Она выждала секунду, чтобы слова достигли цели. — И если она остается надолго, то ты можешь забыть, что был создан прежде всего для полета.
Мак молчал. Странно, но молчание нисколько его не тяготило. Он посмотрел на птицу. Птица в ответ посмотрела на него. Он задумался, может ли она улыбаться. Во всяком случае, вид у мистера Сойки был такой, словно он улыбается, причем даже сочувственно.
— Я не то, что ты, Мак.
Это не было хвастовством, это была констатация факта. Однако для Мака эти слова были словно ушат холодной воды.
— Я Бог. Я тот, кто я есть. И в отличие от твоих мои крылья нельзя подрезать.
— Что ж, тебе хорошо, но мне-то как быть? — спросил Мак более раздраженным тоном, чем собирался.
Папа принялась гладить птицу, поднеся к самому лицу, и сказала, прикасаясь носом к птичьему клюву:
— В самый эпицентр моей любви!
— Мне кажется, птица понимает это лучше меня, — вот и все, что сумел придумать в ответ Мак.
— Я знаю, милый. Вот потому-то ты здесь. Почему, как ты думаешь, я сказала: «Я не то, что ты»?
— Понятия не имею. То есть ты Бог, а я нет. — Он не сумел скрыть сарказм в голосе, но она не обратила на это ни малейшего внимания.
— Да, но не совсем так. Во всяком случае, не так, как ты думаешь. Макензи, я то, что некоторые назвали «святым и совершенно не таким, как мы». Проблема состоит в том, что многие пытаются понять мою сущность, представляя улучшенную версию самих себя, возводя это в энную степень, умножая на все добро, какое они могут представить, что зачастую совсем не так много, после чего называют все это Богом. И пусть их усилия кажутся достойными похвал, они все же очень далеки от понимания того, что я такое. Я не просто улучшенная версия тебя самого, каким ты себя представляешь. Я гораздо больше этого, выше и безграничнее всего, о чем ты можешь спросить или подумать.
— Прошу прощения, но нее это только слова. Они не несут какого-то особенного смысла, — пожал плечами Мак.
— Даже если ты не сможешь понять меня до конца, знаешь что? Я все равно хочу, чтобы меня познавали.
— Ты говоришь об Иисусе? Это все на тему «попытайся понять суть Троицы»?
Она засмеялась.
— На тему, но только у нас не воскресная школа. Это урок по обучению летать. Макензи. как ты можешь догадаться. положение Бога дает некоторые преимущества. По природе я совершенно бесконечна и лишена ограничений. Я всегда сознаю все в полноте. Я живу в состоянии безграничного удовлетворения, и это мой нормальный способ существования.
Мак усмехнулся. Эта дама была явно довольна собой, однако в ее словах не было ни грана хвастовства, которое все бы испортило.
— Мы создали тебя, чтобы ты разделил с нами все это. Но потом Адам предпочел идти своим путем, а мы знали, что так будет, и все перемешалось. Вместо того чтобы писать Творение от начала до конца, мы засучили рукава и шагнули в самый центр неразберихи, вот что мы сделали через Иисуса.
Мак опешил от этого заявления, изо всех сил стараясь поспевать за ходом ее мысли.
— Когда мы трое проявили себя среди людей в качестве Сына Божьего, мы стали полностью человеком. Мы также решили принять все ограничения, какие это влекло за собой. И хотя мы и прежде присутствовали в этой сотворенной вселенной, теперь мы обрели плоть и кровь. Точно так же, как эта птица, в чьей природе заложена способность летать, решила бы только ходить и осталась бы на земле. Она бы не перестала быть птицей, однако это значительно изменило бы ее восприятие жизни.
Она помолчала, убеждаясь, что Мак все еще поспевает за ней. Мозги у него сводило судорогой, но он все равно отважно промямлил:
— И что?…
— Хотя по своей природе он полностью Бог, Иисус вполне человек и живет как человек. Не теряя ни на миг своей врожденной способности летать, он решил в тот момент ходить пешком по земле. Вот почему имя ему Иммануэль, Бог с нами или Бог с тобой, если уж точно.
— Ну а как же чудеса? Исцеления? Воскрешения из мертвых? Разве это не доказывает, что Иисус был Богом, ну, то есть больше чем человеком?
— Нет, это доказывает, что Иисус настоящий человек.
— Что?
— Макензи, я могу летать, а человек не может. Иисус полностью человек. Хотя при этом он также полностью Бог, он никогда не прибегал к своей божественной природе, чтобы сотворить что-то. Он только жил в тесной связи со мной, жил точно так, как, но моему замыслу, должно было жить всякое человеческое существо. Он просто первый, кто сумел исполнить это в полной мере, первый, кто абсолютно поверил в мое пребывание внутри его, первый, кто поверил в мою любовь и мою доброту, невзирая на внешние проявления и последствия.
— Значит, когда он исцелил слепого…
— Он сделал это как зависимое, ограниченное человеческое существо, поверившее, что моя жизнь и сила действуют внутри его и через него. Иисус, как человек, сам но себе не обладал силой, способной исцелить кого бы то ни было.
Мак был потрясен услышанным.
— Только до тех пор, пока он оставался в связи со мной и с нашим содружеством — нашим союзом, — он мог выражать мое сердце и волю при любых обстоятельствах. Так что когда ты смотришь на Иисуса и тебе кажется, что он летает, на самом деле он… летает. Только в действительности ты видишь меня, мою жизнь внутри его. Вот так он живет и поступает как настоящий человек, как должен жить и поступать каждый человек — через мою жизнь. И птицу узнают не по ее способности ходить по земле, но по ее способности летать. Запомни это: люди определяются не по наложенным на них ограничениям, но по тому, какими я намеревалась их сделать, не по тому, чем они кажутся, а по всему, что предполагалось создать по моему образу и подобию.
Мак чувствовал, что такое количество информации его голова не способна вместить. Все это требовало времени для осмысления.
— Значит ли это, что ты была ограничена, пока Иисус ходил по земле? Я имею в виду, ограничивала ли ты себя ради Иисуса?
— Нисколько! Хотя я была ограничена в Иисусе, внутри себя я никогда не была ограничена.
— В идее Троицы я всегда путаюсь.
Папа рассмеялась звучным горловым смехом, от которого Маку тоже захотелось смеяться. Она поставила птицу на стол, отвернулась, чтобы открыть дверцу духовки и взглянуть на пирог. Довольная тем, что все в порядке, Папа придвинулась вместе со стулом ближе к Маку. А он смотрел на птицу, которая, как ни странно, довольствовалась тем, что находилась рядом с ними. Абсурдность этой сцены заставила Мака хмыкнуть.
— Надо сказать, это хорошо, что ты не можешь уловить чуда моей природы. Кто захотел бы поклоняться Богу, который был бы совершенно понятен, а? В этом нет никакой мистичности.
— Но какой смысл в том, что вас трое, раз вы все один Бог? Я правильно понимаю?
— Более или менее. Мы не три бога, и мы не говорим здесь об одном Боге в трех ролях, как человек, который разом отец, муж и работник. Я единый Бог, и я три личности, причем каждая из трех полностью и неделимо есть одно.
— Ничего себе, а? Мак был окончательно сражен величием этой идеи.
— Ничего страшного, — продолжала Папа. — Важно следующее: если бы мы были просто один Бог и всего одна Личность, тогда ты жил бы среди этого Творения без чего-то удивительного, без чего-то даже основополагающего. И я была бы чем-то совершенно иным.
— И у нас не было бы… — Мак даже не знал, как закончить вопрос.
— Любви и привязанности. Всякая любовь и привязанность возможны для вас только потому, что они уже существуют во мне, в самом Боге. Любовь — это не ограничение, любовь — это полет. Я есть любовь.
Словно в ответ на ее заявление, таймер зазвенел, и птица снялась с места и вылетела в окно. Полет сойки вызвал у Мака совершенно неведомый восторг. Он повернулся к Папе и посмотрел на нее с восхищением. Ведь она была так прекрасна, и, хотя Великая Скорбь все еще не покинула его, он ощущал спокойствие и безопасность, находясь рядом с темнокожей женщиной.
— Ты ведь понимаешь, — продолжала она, — что если бы у меня не было объекта любви, точнее, кого-то, кого я люблю, если бы у меня не было подобных чувств, то я вообще была бы не способна любить? У вас был бы Бог, который не может любить. Или даже хуже, Бог, который, когда того пожелает, ограничивал бы любовь внутри себя. Такой Бог мог бы действовать без любви, и это было бы катастрофой. И это уж точно не я.
С этими словами Папа подошла к духовке, вынула свежеиспеченный пирог, поставила на стол и, повернувшись, словно представляя себя публике, объявила:
— Тот Бог, который есть… я тот, кто я есть, и не могу быть отделена от любви!
Мак понимал: то, что он слышит, как ни трудно это осмыслить, есть нечто поразительное и невероятное. Казалось, ее слова обволакивают, обнимают, говорят с ним каким-то иным способом, сверх того, что можно воспринять слухом. Ах, если бы он мог поверить ее речам! Если бы только все это было правдой! Его жизненный опыт утверждал обратное.
— Ближайшие выходные посвящены взаимоотношениям и любви. Теперь я знаю, ты о многом хочешь со мной поговорить, но сейчас тебе лучше пойти умыться. Остальные двое уже идут домой ужинать.
Она пошла из кухни, но остановилась и обернулась.
— Макензи, я знаю, что твоя душа полна боли, злости и смятения. Вместе, ты и я, мы сумеем как-нибудь тебе помочь, пока ты здесь. Однако я хочу, чтобы ты также знал: во всем этом заключено гораздо больше, чем ты можешь представить или понять, даже если я тебе объясню. Всеми силами сохрани веру в меня, пусть совсем крохотную, какая в тебе еще осталась, ладно?
Мак опустил голову и уставился в пол. «Она знает», — подумал он. Крохотную? Эта «крохотная», должно быть, уже почти ничего. Кивнув, он поднял глаза и снова заметил шрамы на ее запястьях.
— Папа?
— Да, милый?
Мак силился подыскать слова, чтобы выразить ей то, что было у него на душе.
— Мне так жаль, что тебе… что Иисусу пришлось умереть.
Она обошла вокруг стола и крепко обняла Мака.
— Я знаю, что ты чувствуешь, и благодарю тебя. Но ты должен знать, что мы нисколько об этом не жалеем. Дело того стоило. Разве не так, сынок?
Она повернулась к Иисусу, который только что вошел в хижину.
— Совершенно верно! — Он помолчал, а затем взглянул на Мака. — Я сделал бы это, даже если бы делал для тебя одного!
Мак извинился и вышел в ванную, где вымыл руки и лицо, а затем попытался собраться с мыслями.
