Присвоение возрастного индекса. Личное дело № 40—45

Отсутствует единое мнение относительно интересующего возраста. Наука и культура предлагают самые противоречивые размышления. Начнем с обидного. Дж. Бернард Шоу в работе 1903 года «О правилах революционера» писал: «Каждый человек старше сорока – негодяй». Ф. Достоевский в «Записках из подполья» выразился еще радикальнее: «Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно! Кто живет дольше сорока лет – дураки и негодяи».

Смягчим разоблачительный пафос классиков размышлениями психологов. Американский писатель Б. Фрид так определяет кризис сорокалетия: «Это время, когда все прежние достижения теряют смысл: все становится серым, высыхает или успокаивается». А по мнению психолога У. Питкина (следует отметить, завидного оптимиста), человек, не достигший 40 лет, ничего собой не представляет. Он мало прожил, не проанализировал свой опыт и не сделал соответствующих выводов.

В сорок принято подводить очередные итоги прожитого. Какими бы они красивыми ни были, они в равной степени порадуют и удручат. Вспоминается горькая мудрость Ф. Ницше: «Когда ты будешь у цели своей, на высоте своей, ты споткнешься». Споткнешься не от того, что обманут ноги. Ты преуспел, ты достиг своих целей, но ты споткнешься о правдивость непроговоренного: потребность в борьбе окажется ценнее результатов. Логика завершенного на этом этапе жизненного проекта, быть может, склонит к наслаждению, но анализ, даже самый поверхностный обзор механизмов формулирования этой логики, засвидетельствует случайность обретенного.

По Ницше, если строптивец не желает идти, как ему предписывает судьба, она тащит его силком.

Герой Дж. Кэрри размышляет: «Спиноза … умер в сорок лет, надышавшись стекольной пыли. Не очень это полезно для здоровья – шлифовать линзы». Кстати, не очень полезно для здоровья доживать до сорока лет. Кстати, очень дурная мысль…

Нет сомнения, есть чем гордиться – что-то да претворится в жизнь, однако катастрофическая алогичность композиции свершений куда более масштабна, чем объем преуспевания. И речь даже не идет о вынужденных компромиссах. Нагота истины в ином: человек пришел не туда, куда указывал точно рассчитанный им самим план. Итоги случились наперекор индивидуальной воле. Результаты убедительны, мускулисты и красивы, но они прячут самого человека в фигуре повторяемости. Ты жил, подчиняясь законам дня, а теперь хочешь на основании логики прожитой повседневности выстроить убедительную концепцию самого себя, не случайную, философски выверенную. Вот она, неотвратимая истина, обустроенная по законам метрики беспорядочного сочленения аморфного и волевого. Здесь должно прозвучать что-нибудь из Сартра. И все же лучше вспомнить исповедь одного из 40-летних горьковских героев: «Я, знаете, раньше хорошо спал. А теперь – лежу, вытаращив очи, и мечтаю, как влюбленный студент, да еще с первого курса… Хочется мне что-то сделать… эдакое, знаете, геройское… А что? Не могу догадаться… И все кажется мне: идет по реке лед, а на льдине поросенок сидит, такой маленький, рыжий порося, и верещит, верещит! И вот я бросаюсь к нему, проваливаюсь в воду… и – спасаю порося! А оно – никому не нужно! И – такая досада! – приходится мне одному того спасенного поросенка с хреном съесть…»

Какой-нибудь четырнадцатилетний подросток, к примеру герой С. Таунсенд, приглядевшись к папаше, с недоумением запишет в дневнике: «Почему мой отец в свой сорок один год выглядит таким старым по сравнению с президентом Рейганом, которому семьдесят? У отца нет ни работы, ни забот, и все равно вид у него замученный. Бедный президент Рейган отвечает за безопасность всего земного шара, но он всегда улыбается и выглядит веселым. Ничего не понимаю».

Из исповеди 42-летнего героя Т. Фишера: «Пункт первый из списка плачевных фактов: я ничего не умею. Вообще ничего. Я уже слишком стар, чтобы торговать своим телом. У меня недостаточно знаний, чтобы заниматься интеллектуальным трудом. Даже в разнорабочие я не гожусь. То есть я бы, наверное, справился худо-бедно… но в этой сфере все уже занято гаитянами, кубинцами и прочими нелегальными иммигрантами, а по сравнению с ними я уж точно неконкурентоспособен.

Может быть, я скажу очевидную вещь, но одна из причин, по которой я никогда не добивался успеха, заключается в том, что я никогда не рвался в первые ряды. Да, я хотел быть богатым и преуспевающим человеком. А кто не хочет?! Но для того чтобы добиться успеха, его надо как-то добиваться, а я не сделал вообще ничего, чтобы ухватить свою толстую плитку шоколада.

Кусок сыра был не больше, чем требуется по размерам, указанным в инструкции к мышеловке».

Что же, при таком освещении мужчина смотрится как плод инцеста. Чувствует он себя, будто в трусах с чужого, слишком маленького плеча. В дополнение к нарисованной картине мужчине еще не хватает нажраться чего-нибудь несвежего и пукнуть. Вот будет кардинальный и окончательный конфуз! Ведь окружающие, как известно, очень чувствительны к такого рода самовыражению, потому что сами святые.

Человек в этом возрасте перестает воспринимать себя точкой пересечения титанических страстей мира. Здоровье прекращает быть бесперебойным – мужской тонус начинает подводить и становится прерывистым. Аполлон гневается, Дионис хихикает. Система страсти – готовность реализовать себя в любом любовном случае – после сорока начинает рассыпаться. Мужчина уже не в состоянии прогнозировать свою сексуальную вероятность, прописанную теперь в жанре гадательности и неизобразимости. Если раньше все зависело от желания, то теперь следует учитывать многообразные обстоятельства, среди которых нелишни порывы ветра и какой-нибудь вектор искривления меридианов призрачной самооценки в структуре тела, обремененного опытом поражений и усталости.

До сорока любовное приключение было подобно подарку, который жизнь нередко подсовывала человеку, и он мог распорядиться этой возможностью по своему усмотрению. Физическое состояние юного мужчины подразумевало нескромный интерес относительно особ противоположного пола. Оборотные физические средства были подкреплены уставным капиталом молодости и здоровья. Мужчина в 40 лет воспринимает всякую любовную возможность с оглядкой на самовольную репрессивность правоохранительной телесности – именно последняя артикулирует собственную пунктуацию в сексуальном законодательстве. Сорокалетний в результате пользуется любовной возможностью только в том случае, когда телу заблагорассудится дать этот шанс.

Обратимся к теме, не менее печальной. В 40 лет обнаруживается, что индивидуальный, самим тобой составленный путеводитель по жизни выдержал уже миллионное издание и протерт на сгибах. Жизнь настоятельно заявляет свой самый стойкий жанр – хоровод. А в нем все неистовые порывы и демонстрации субъективности обречены на фигуру повторения. Грядущее намекает на то, что успехи будут еще более успешными, победы станут победнее, но распознать в них свою самость потребует титанического труда, на который человек с каждым прожитым годом оказывается все менее способен.

Сорокалетний герой М. Горького признается: «Я устаю и… распускаюсь, и не могу удерживать мои нервы… и вот создается это адское положение…» Психиатр из радикалов в этом клиническом случае может дать мужчине добрый совет: лет на пять воздержаться от общения с самим собой.