ЗАКЛЮЧЕНИЕ. Исходя из приведенных данных психологических и электромиографических исследований внутренней речи, можно заключить

 

Исходя из приведенных данных психологических и электромиографических исследований внутренней речи, можно заключить, Что реальный мыслительный процесс у людей, владеющих речью, всегда связан с ней, хотя в отдельные моменты, или фазы, мышления речевые действия могут быть заторможены. Однако у нас нет никаких оснований отрывать одну фазу от другой и делать вывод о наличии в этот момент безъязыкового мышления. По этой же причине нельзя и идентифицировать (отождествлять) мышление с речью, в том числе и с внутренней речью, так как мышление содержит в себе не только речевую, но и предметно-практическую основу, когда доминирующим становится предметный анализ и синтез, а речевая деятельность, как это показывают электромиографические опыты, временно затормаживаются. Однако вслед за этим возникает необходимость в речевом фиксировании, анализе и обобщении зрительно выделенных предметных связей и отношений, и в ЭМГ- записях опять появляются речедвигательные реакции.

ЛИТЕРАТУРА

Жинкин Н. И. О кодовых переходах во внутренней речи.— «Вопросы язы­кознания», 1964, № 6.

Новикова Л. А. Электрофизиологическое исследование речевых кинесте­зии.— «Вопросы психологии», 1955, № 5.

Соколов А. Н. Внутренняя речь и мышление. М., 1968.

 

Д. Слобин ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ

И ДЕТЕРМИНИЗМ

 

Слобин (Slobin) Дэн (род. 1933) — американский психолог и психолинг­вист. Получил степень доктора в Гарвардском университете (1963). Работал в Гарвардском Центре ис­следования познавательных процес­сов, ученик и сотрудник Дж. Мил­лера. Профессор университета Берк­ли в Калифорнии. Курс его лекций по психолингвистике, в котором рас­сматриваются вопросы восприятия речи, биологических основ языка, со­циолингвистики и др., был издан отдельной книгой — «Psycholinguistics» (1971). Одна из этих лекций (печатается по русскому переводу в кн.: Слобин Д., Грин Дж. Психо­лингвистика. М., 1976) посвящена основным положениям гипотезы лингвистической относительности Э. Сепира и Б. Уорфа, которая слу­жит эвристической схемой для боль­шинства современных экспериментальных исследований взаимосвязи языковых структур и познавательных процессов.

 

Предположение о том, что различные языки по-разному влияют на мышление, выдвигалось еще при зарождении философии. В американских гуманитарных науках эта гипотеза лингвистиче­ской относительности и детерминизма получила название «гипоте­зы Уорфа» по имени лингвиста Б. Уорфа, уделившего большое внимание этой проблеме (1956). Начнём с формулировки этой проблемы в том виде, в каком это сделал Э. Сепир, выдающийся лингвист и учитель Уорфа (см. Манделыбаум, 1958).

«Человеческое существо живет не в одном только объективном мире, не в одном только мире социальной деятельности, как это обычно считается. В значительной степени человек находится во власти конкретного языка, являющегося для данного общества средством выражения....Мы видим, слышим и воспринимаем дей­ствительность так, а не иначе в значительной мере потому, что языковые нормы нашего общества предрасполагают к определен­ному выбору интерпретации».

Это утверждение поднимает ряд важных вопросов. Сепир утверждает, что весь опыт человека испытывает влияние конкрет­ного языка, на котором этот человек говорит (неясно, правда, какие именно аспекты языка являются здесь релевантными). Из приведенного утверждения становится ясно, что различные языки должны оказывать различное влияние на мышление и опыт чело­века. Таким образом, Сепир вводит понятие лингвистического детерминизма (язык может детерминировать мышление) и лингвистической относительности (этот детерминизм связан с конкретным языком, на котором говорит человек). Эти понятия стоит рассмот­реть более подробно.

Прежде всего, какие у нас есть основания вообще предпола­гать, что влияние языка на мышление будет зависеть от конкрет­ного языка, какого рода факты могут свидетельствовать о сущест­вовании лингвистической относительности? Люди начинают задумываться над проблемой лингвистической относительности, когда сравнивают языки и обнаруживают, насколько различные катего­рии опыта могут быть включены в языки. Эти категории могут быть выражены в языке различными способами: 1)отдельными словами лексикона (например, дом, белый и т. п.);

2)частями слов, выполняющими грамматические функции (дом — дома, домовой, белый — белее — белеть — белизна и т. п.), а также

3)разнообразными грамматическими средствами например, в английском языке используется порядок слов для различения субъекта и объекта).

Здесь я хотел бы объяснить, почему нам необходимо выделить те виды языковых различий, которые нужно принимать во внима­ние при попытке связывать языковые и неязыковые явления.

Определение специфики различий — первая из трех проблем, с которыми мы сталкиваемся при попытке установления связи между такими явлениями. Первый вопрос можно сформулировать так: какого рода лингвистические факты надо учитывать? Интересует ли нас, каким именно образом выражается некоторое поня­тие в данном языке: при помощи специального термина или при помощи регулярного грамматического явления и т. д.?

Конечно, неизбежно возникает и второй вопрос: между какого рода явлениями мы устанавливаем связь? Например, пытаемся ли мы связать языковые факты, которые мы обнаружили, с фак­тами восприятия или памяти, или социального, поведения, или с чем-то еще? Уорфа больше всего интересовала связь как лексико­на, так и грамматики — особенно грамматики — с Weltanschauung, с общим видением мира, типичным для дайкой культуры. Поэтому гипотезу Уорфа иногда называют "гипотеза язык — Weltanschauung"

И наконец, остается еще один вопрос: какова природа этой связи? Является ли она каузальной, и если да, то какие факторы ее вызывают — языковые или неязыковые? Наиболее плодотворные теоретические рассуждения по поводу этой проблемы строятся на предположении, что язык каким-то образом определяет другие виды поведения, а не наоборот.

В этих теориях можно выделить две основные тенденции, кото­рые часто называют «сильным» и «слабым» вариантом гипотезы Уорфа. Сильный вариант, которого, как правило, придерживался и сам Уорф, утверждает, что язык определяет характер мышления и поведения; что язык представляет собой как бы почву для мышления и философии. Слабый вариант, который в той или иной фор­ме популярен и в наше время, просто утверждает, что некоторые аспекты языка могут предрасполагать к выбору человеком опре­деленного способа мышления или поведения, но этот детерминизм не является жестким.

Сепир выделяет еще один вид каузальной связи, при котором как языковые, так и культурные формы определяются каким-то третьим фактором, например топографией той географической об­ласти, где обитает данное общество. Сепир (1912) упоминает, на­пример, об индейцах паюта, которые живут в пустыне и сталки­ваются с необходимостью искать воду. Их язык дает им возмож­ность весьма подробно описывать топологические различия. Здесь мы имеем случай, когда окружающая среда определяет и языко­вые, и культурные связи с топологией местности.

Я думаю, что очень важно учитывать эти три перечисленные проблемы: природу языковых данных, природу поведенческих дан­ных и каузальную природу существующих между ними связей. Психологические эксперименты, проведенные в последнее время, ставили своей целью связать конкретные языковые различия с кон­кретными аспектами поведения, и даже в тех случаях, когда такая связь была обнаружена, было неясно, какова все-таки кау­зальная природа этой связи. (Обзор большинства подобных иссле­дований см. Леннеберг, 1967.)

Рассмотрим теперь эти вопросы более подробно. Начнем с лексического уровня— с вопроса о том, какие слова входят в конкретный и что они обозначают.

Когда мы сравниваем два языка, мы можем обнаружить, что в одном из них есть слово, для которого нет одного слова-эквивалента в другом языке. Например, не существует английского сло­ва-эквивалента для немецкого Gemutlichkeit (отметим, однако, что это не мешает нам овладеть значением этого немецкого слова и позаимствовать его для употребления в английской речи).

Языки различаются также по наличию обобщающих терминов,для выражения определенных категорий. Например, в английском языке есть обобщающие слова типа «животное», «птица», «насекомое» и «существо», которых нет в других языках. Однако в английском нет слова, которое обобщало бы, например, «фрукты и оре­хи», которое есть в китайском.

Языки на лексическом уровне различаются также тем, как в них осуществляется разграничение разных семантических сфер. Одной из наиболее популярных областей исследования в связи с этой проблемой является цветовой континуум, поскольку он может быть описан объективным образом и не имеет обусловлен­ных природными факторами границ. Языки различаются по тому, какими и сколькими способами они расчленяют этот континуум. Глисон, например, приводит следующее сравнение членений цвето­вого спектра носителями английского, языка шона (язык одной из Областей Родезии) и языка басса (Либерия) (Глисон, 1961).

 

Английский

purple	blue	green	yellow	orange	red
Шона
cipsw uka	citema	cicena	cipsw uka
Бacca
hui	ziza

 

Как же обстоит дело на грамматическом уровне? Здесь, мне кажется, вопрос о детерминизме становится еще более увлекательным, поскольку в любую грамматику включен ряд обязательных классификаций, на которые мы обычно не обращаем внимания и которые вообще иногда удается выявить только когда мы начи­наем сравнивать языки. Один из наиболее поразительных примеров приводит сам Сепир (см. Мандельбаум, 1958).

«Естественно — во всяком случае, это прежде всего, приходит в голову— предположить, что когда мы хотим передать некоторую мысль или свое ощущение, мы производим нечто вроде приблизительного и быстрого анализа тех объективных элементов и отно­шений, которые сюда включены, и что наша языковая задача сводится просто к выбору отдельных слов и словосочетаний, которые соответствовали бы результатам этого анализа. Так, когда мы наблюдаем объект, принадлежащий к классу, который мы именуем «камни» и который летит с небес на землю, мы непроизвольно анализируем это явление и разлагаем его на два конкретных поня­тия; понятие камня и понятие акта падения; и, связав эти два понятия вместе с помощью формальных приемов, присущих английскому языку, мы заявляем: the stone falls. Мы довольно наивно предполагаем, что это есть единственный возможный в дан­ном случае вид анализа. Но это заблуждение. В языке нутка комплексное явление типа падающего камня анализируется совсем по-другому. Про камень отдельно упоминать необязательно, а употребляется только одно слово, глагольная форма, причем практически она понимается не менее однозначно, чем английское предложение. Этот глагол состоит из двух основных элементов, первый из которых указывает на движение или положение камня, а второй выражает движение сверху вниз. Мы можем как-то при­близиться к пониманию этого слова в языке нутка, если допустим существование непереходного глагола типа «камиить», отражаю­щего движение или положение какого-то камне подобного объекта.

Тогда наше предложение камень падает можно представить в форме камнит.

Подобные примеры показывают, почему было выдвинуто пред­положение, что грамматические категории языка скрыто застав­ляют нас обращать внимание на различные признаки ситуации.

В связи с грамматическим аспектом гипотезы Уорфа возникает вопрос о принадлежности слова к определенной части речи и о се­мантических последствиях такой принадлежности. Например, «тепло» является существительным в индоевропейских языках. Многие существительные обозначают конкретные вещи. Может быть, именно поэтому в западной науке было столько бесплодных попыток найти субстанцию тепла вроде «флогистона» или «калорика». Как знать, возможно, если бы западные ученые говорили на языке хоти, где тепло — это глагол, то они начали бы разреше­ние этой проблемы с разработки более адекватной кинетической тепловой теории, к которой в конце концов и пришли.

Пожалуй, хватит абстрактных рассуждений и курьезных при­меров. Положения гипотезы лингвистической относительности и детерминизма весьма трудно проверить точными методами науч­ной психологии, но давайте рассмотрим по крайней мере один кон­кретный эксперимент, в котором сделана попытка установить связь между отдельным аспектом данного языка и отдельным аспектом поведения.

Несколько весьма ценных экспериментов было проведено в конце 50-х годов в рамках «Southwest Project in Comparative Psycholinguistics». Особенно интересен проведенный в соответ­ствии с этим планом эксперимент по исследованию грамматическо­го детерминизма в языке навахо (Кэррол, Касагранде, 1958).

«В языке навахо, если используются глаголы, связанные с ма­нипуляцией, обязательно употреблять определенную глагольную форму, соответствующую, форме или другим существенным при­знакам предмета, о котором идет речь. Так, если бы я попросил вас на языке навахо передать мне какой-то предмет, я должен былбы употребить определенный глагол в соответствии со свойствами этого предмета. Если это длинный, гибкий предмет, например, ку­сок веревки, я должен сказать sanleh; если это предмет длинный и твердый, например, палка, я должен сказать santiih, а если это нечто плоское и гибкое вроде бумаги или ткани, я должен сказать sani icoos и т. п.».

Это интересное грамматическое различие привело Кэррола и Касагранде к следующему предположению: «Ребенок, говорящий на навахо, должен научиться различать признаки «формы» пред­мета раньше, чем ребенок, говорящий по-английски. Открытый американскими и европейскими психологами факт, что ребенок прежде всего начинает различать предметы по размеру и цвету, может быть отчасти является артефактом того конкретного языка, на котором говорит ребенок. Поэтому возникла гипотеза, что упо­мянутое свойство языка навахо будет влиять на относительную значимость и порядок возникновения таких понятий, как цвет, раз­мер, форма или силуэт предметов у детей, говорящих на навахо, по сравнению с детьми того же возраста, говорящими, кроме того, еще и по-английски, а также что дети, говорящие на навахо, будут обращать большее внимание на непосредственно воспринимаемое сходство предметов по форме».

В эксперименте использовался следующий метод: предъявля­лись тройки предметов, и ребенок должен был выбрать из этих трех предметов два, наиболее, по его мнению, «подходящих» друг к другу. «Например, одна из пар состояла из желтой палочки и куска синей веревки, приблизительно равных по размеру. Затем ребенку предлагалась желтая веревка, и он мог произвести выбор либо на основе цвета, либо на основе глагольной классификации на языке навахо, поскольку для выражения длины палки и дли­ны веревки в навахо используются разные глаголы».

Эксперимент показал, что в обеих группах (с преобладанием языка навахо и с преобладанием английского языка) наблюдалось с возрастом увеличение перцептивной значимости формы или очер­тания по сравнению с цветом. Однако дети навахо все время опе­режают своих «английских» сверстников, хотя в возрасте семи лет кривые начинают сближаться. Иными словами, дети, говоря­щие только на навахо, раньше начинают группировать предметы по форме или очертаниям, чем дети, говорящие по-английски, хотя это дети из одной резервации, живущие в одинаковых условиях. По-видимому, в данном случае мы должны при­знать какое-то влияние языка на развитие познавательных про­цессов.

Однако картина несколько усложнилась, когда такой текст был предложен детям, говорящим по-английски и не принадле­жащим к этой резервации. И здесь мы сталкиваемся с очень ин­тересным феноменом. Белые дети-американцы, живущие в при­городах Бостона, имеют большее сходство с детьми, говорящими только на навахо, чем с их собратьями, владеющими еще и английским языком, т. е. они в основном группируют предметы по форме или очертаниям, а не по цвету. С другой стороны, дети негритянских трущоб Гарлема показали результаты, сходные с детьми навахо, у которых преобладает английский язык, потому что они переставали группировать по цвету в более старшем возрасте. Это говорит о том, что необходимо учитывать два вида переменных — окружающие условия и родной язык. Кэрролл и Касагранде предполагают, что определенные факторы среды, в которой растет белый ребенок, живущий в пригороде, — возмож­но, игра с головоломками и игрушками, привлекающими внимание к своей форме, — могут выработать у говорящего по-английски ребенка способность обращать внимание на форму и очертания, уже в раннем возрасте. Если же в окружении практически отсут­ствуют неязыковые средства привлечения внимания к форме (ин­дейская резервация и городские трущобы), то язык, подобный языку навахо, может ускорить развитие познавательных процессов в смысле перехода от группировки по цвету к группировке по форме.

Интересна судьба гипотезы Сепира — Уорфа в наши дни: сей­час мы больше занимаемся вопросами языковых и культурных универсалий, чем вопросами лингвистической и культурной относи­тельности. Как полагает Хомккий, Уорф чересчур большое значе­ние придавал поверхностным структурам языка, в то время как на глубинном уровне все языки обладают универсальными свой­ствами. Ученые, работающие в области культурной антропологии, занимаются поисками тех аспектов глубинных структур, которые являются общими для всех культур, а психологи перешли от ис­следований западной культуры к межкультурным исследованиям, пытаясь постичь общие законы человеческого поведения и раз­вития.

ЛИТЕРАТУРА,

Carrol J. В., Casagrande J. В. The function of language classification. In: Maccoby E. E. et al. (Eds.). Readings in social psychology. N. Y.. 1958.

Lenneberg E. H. Understanding language without ability to speak: A case, report.— «Journ. of Abnormal and Social Psych.», N. Y., 1962, vol. 65.

Mande1baum D. B. (ed.). Selected writings of Edward Sapir in language culture and personality. N. Y., 1958.

Sapir E. L. Language and environment.— «American Anthropologist», 1912.

W h о r f B. L. Language, thought and reality. Cambridge, 1956.

 

IV. Виды мышления, стадии его развития

 

P.Вудвортс РЕШЕНИЕ ПРОБЛЕМ ЖИВОТНЫМИ

 

Вудвортс (Woodworth) Роберт (17 октября 1869—4 июля 1962) — американский психолог, профессор Колумбийского университета (1909— 1942), редактор «Архивов психоло­гии» («Archives of Psychology») (1906—1945).

Психологические взгляды Р. Вудвортса сформулированы им в кон­цепции динамической психологии. Подчеркивая роль мотивации в дви­гательных и интеллектуальных про­цессах, Вудвортс включал в основ­ную схему бихевиоризма «стимул — реакция» промежуточное звено — организм и его установки. Предло­женное им различение потребно­стей и механизмов как основных компонентов динамики поведения стало общепринятым в современной зарубежной психологии. Вудвортс широко известен как си­стематизатор экспериментально-пси­хологических знаний. В хрестоматию включены два отрывка из его фундаментального труда «Experimental Psychology» (1938, № 1; печатается по русскому переводу — М., 1950), посвященных исследованиям интел­лектуального поведения животных и (см. далее) первым попыткам экспе­риментального изучения творческого процесса.

Сочинения: Dinamic. psychology. N. Y., 1918; Psycology ed. N. Y., 1944; Contemporary schools of Psy­chology, 4ed. L., 1947; Experimental Psychology (with H. Schlosberg). N. Y., 1955; Dinamics of Behavior. N. Y., 1958.

То, что нам придется здесь углубиться в психологию животных, обусловлено историческими причинами, ибо исследования на че­ловеке выросли из экспериментального изучения умственных способностей животных.

Дискуссия относительно решения проблем животными сконцентрировалась вокруг концепции «проб и ошибок». Такого рода процесс решения противопоставляется "рассуждению" и "пониманию" (insight). Мы проследим ход экспериментальной работы, стремясь придерживаться исторической последовательности, и по мере продвижения будем искать ясности в определениях.

Если бы мы захотели рассмотреть концепцию проб и ошибок исторически, нам пришлось бы вернуться по крайней мере к А. Бэну (1846, 1855, 1870). Он употребляет это выражение в своей тео­рии «конструктивного интеллекта». Изобретатель или художник должен, по мнению Бэна, во-первых, владеть элементами, которы­ми он пользуется, и, во-вторых, обладать «чувством цели, к кото­рой он стремится». «Во всех трудных действиях, которые должны вести к цели, правило проб и ошибок является очень важным ко­нечным средством».

В зоопсихологии мы встречаемся с концепцией Ллойда Морга­на (1894). Его предшественники на основании анекдотов о сообра­зительности животных признавали наличие у них способности к рассуждению. Морган придерживался правила предполагать у животных лишь самые простые умственные операции, которые могли бы объяснить их поведение, и предпочитал поэтому говорить, что животные научаются путем проб и ошибок. Что он имел в виду, становится ясным при обсуждении вопроса о том, доступно ли животным восприятие отношений. Ллойд Морган проделал множество импровизированных опытов с животными, в том числе с одним фокстерьером, который очень любил таскать трость. Он испытал эту собаку, пользуясь тростью, на одном конце которой был тяжелый набалдашник.

«Сначала собака схватывала трость за середину, но нести ее таким образом было неудобно, так как трость свисала на одну сторону; час или два, потраченные на эти упражнения, пошли собаке на пользу, и к концу дня она уже хватала палку вблизи того конца, где был набалдашник. Таким образом она решила на практике одну из проблем, не подозревая, разумеется, об этом, т. е. отыскала центр тяжести трости. Но есть ли какие-либо основания думать, что собака схватывала это соотношение хотя бы рудиментарно и неясно? Мне кажется, нет. В лучшем случае мож­но считать эти отношения заключенными implicite в практических действиях, но не explicite в ясном восприятии».

Таким образом, поведение типа проб и ошибок направлено наизвестную цель, но не контролируется никаким отчетливым восприятием соответствующих oтношений.

Примеру Ллойда Моргана быстро последовал Торндайк (1889), который ввел в лабораторный обиход эксперимент на разрешение проблемы, используя в качестве испытуемых кошек, собак, цыплят и обезьян. Торндайк дал веские подтверждения реальности научения путем проб и ошибок, или, как он говорит, путем проб и случайных успехов, которому он противопоставлял научение с помощью идей. Он сконструировал целый ряд проблемных ящиков, дверцы которых можно было открыть с помощью потягивания за шнур или петлю внутри клетки или около самой решетки снару­жи, поворачивания дверной кнопки или нажатия на рычаг. Испы­туемыми были 13 кошек, большинство 3—11-месячного возраста, а также несколько собак.

Поведение всех животных, кроме 11-й и'3-й, было почти оди­наковым. Будучи посажена в клетку, кошка начинает проявлять явные признаки беспокойства и стремления освободиться; из за­ключения: она пытается протиснуться через всякое отверстие; ца­рапает и кусает прутья или проволоку решетки, просовывает, лапы наружу через все щели и цепляется за все, что может, находя что-нибудь свободно движущееся или шатающееся, она возобновляет свои усилия, она может даже царапать предметы внутри клетки. В течение 8 или 10 минут она непрерывно царапает­ся, кусается и пытается протиснуться в отверстия. В каждом случае эта импульсивная борьба легко может привести к освобождению кошки из клетки. Кошка, царапающая все вокруг себя, наверное, зацепит в конце концов шнур, или петлю, или кнопку и откроет тем самым дверцу. Постепенно все другие, не приводящие к успеху импульсы будут подавлены, а тот особенный импульс, который приводит к успешному действию, будет закреплен.

Было замечено, что испытуемые кошки различаются между собой по силе и обилию производимых движений. Так, 13-я кошка (18 мес) и 11-я, необычайно вялая, не бились долго и энергично. В некоторых случаях даже вовсе не бились. Поэтому из некото­рых клеток их необходимо было по нескольку раз выпускать и каждый раз при этом кормить. После того как выход из клетки ассоциируется с получением пищи, они стараются выйти всякий раз, как только их туда посадят. Но внимание, которое нередко сочетается с недостатком энергии, позволяет кошке быстрее обра­зовать ассоциацию после первой удачи. Это можно до известной степени видеть на 13-й кошке. Отсутствие яростной активности позволяло этой кошке в большей степени понимать то, что она в действительности делала.

Свои аргументы, направленные против признания у этих животных способности к «рассуждению» и против «видения ими ситуации», Торндайк основывает главным образом на постепенности, с которой достигается овладение проблемой. Кривые научения показывают в основном постепенное, хотя и нерегулярное уменьше­ние времени, приходящегося на каждую пробу. Правда, некото­рые животные овладевали проблемными ящиками за 2 или за 3 пробы, так что их кривые давали резкое падение в самом нача­ле. Это были случаи, «где действие, вызванное импульсом, было очень простым, вполне очевидным и очень ясно очерченным».

В своей более поздней работе на обезьянах с проблемными ящиками сходного типа Торндайк (1901) нашел, что все задачи, кроме самых трудных, решались «путем быстрого, нередко казавшегося мгновенным, оставления безуспешных движений и выбора правильного... Естественно заключить, что обезьяны, внезапно переходящие от множества беспорядочных движений к одному определенному действию с крючком или задвижкой, имеют поня­тие о крючке, о задвижке или о том движении, которое они производят. Автор допускает, что это явное научение с помощью идей также может быть объяснено общей активностью и любознательностью, свободой употребления руки и свойственной животным большой быстротой образования ассоциаций.

Данное Торндайком описание поведения кошек в проблемной клетке стало классическим, хотя обыкновенно охотнее ссылаются на драматическую импульсивную активность более молодых жи­вотных, нежели на мирное поведение некоторых более старших кошек, овладевших проблемами. Важно знать, вызывают ли позд­нейшие попытки проверить это описание необходимость какой-либо существенной ревизии выводов Торндайка. Так, в работе Адамса (1929), подробно описавшего поведение кошек в клетке, представляющей почти точную копию одной из клеток Торндайка, было показано, что животные, оказывается, не просто производят мно­жество движений, а оперируют с определенными предметами. Предметы эти находятся в большей или меньшей близости к дверце и к пище или же связаны с освобождением. Торндайк говорил скорее о «действиях» или движениях, которые ассоциируются с ситуацией, взятой как целое, чем о предме­тах, с которыми имеет дело животное. Таким образом, возникло представление о методе проб и ошибок как о поведении, заклю­чающемся в моторных реакциях на целостную ситуацию, причем движения, ведущие к успеху, должны были бы получать преимущество перед остальными. Следует, однако, отметить, что детальное описание поведения, взятое у Адамса, так же как и наблюдения Мюнцингера (1931), Лешли (1934) и других зоопсихологов, скорее исключает чисто моторную концепцию проб и ошибок. Решение проблемы животными состоит не в выборе особого мышечного движения (поскольку ведущее к успеху дви­жение от пробы к пробе варьирует), а в сосредоточении актив­ности в известной области или на известном предмете — веревке, кнопке и т. п. — и в произведении в этом предмете каких-либо изменений.

Значительный вклад в историю учения о решении проблем был сделан Гобгаузом (1901). Гобгауза не удовлетворяло то, что у Торндайка образовался большой разрыв в ходе психической эво­люции. Ведь у человека большую роль играет схватывание отношений между вещами, а в нарисованной Торндайком картине на­учения животных схватывание отношений не имеет места. Гобгауз считал, что эволюция реакций на отношение — это процесс, в ко­тором можно выделить три этапа. На низшем этапе отношения, хотя и влияют на поведение, однако никаким образом не воспри­нимаются. На втором этапе отношение, не будучи понято как тако­вое, схватывается в связи с его членами в виде целостной струк­туры. На третьем этапе отношение само по себе абстрагируется, получает название и сравнивается с другими отношениями. Этот третий этап присущ исключительно человеку. Но Гобгауз считал, что второй этап представлен в поведении таких животных, как кошки. Он полагал, что эти животные знают о вещах, находящих­ся между собой в Определенных отношениях, но не знают отноше­ний, взятых абстрактно¹. Этот тип сознавания он называл конкретным опытом, а поведение, основанное на таком опыте, — практическим суждением. Гобгауз ввел тип задания, получивший широкое применение в позднейших работах по изучению «понимания» и метода «проб и ошибок». Этот тип можно проиллюстрировать несколькими придуманными им разновидностями задач:

1. Дерганье за шнурок. Приманка привязана, к шнурку; дергая за него, животное обеспечивает себе вознаграждение.

2. Различение шнурков. Приманка прикреплена к одному из 2—3 шнурков; животное видит прикрепленную приманку. Вопрос состоит в том, потянет ли оно за нужный шнурок.

3. Палка или кочерга, с помощью которой можно притянуть предмет, не­досягаемый для «невооруженной» лапы.

4. Две палки. Животному дается короткая палка, служащая для доставания более длинной палки, которой, в свою очередь, можно достать приманку.

5.Препятствие. На дороге у животного помещается ящик или иное пре­пятствие; вопрос состоит в том, уберет животное этот ящик или нет.

6. Трубка и прут. Приманку помещают внутри трубки, и ее можно вы­толкнуть или втянуть с помощью прута.

7. Подставка для ног. Приманку можно достать, пододвинув под нее табуретку или ящик.

Эти задачи отличаются от проблемных ящиков тем, что вклю­ченные в них механические приспособления очень просты и до­ступны обозрению. Никаких скрытых частей здесь нет. Предметы, находящиеся в отношении, даны ясно и непосредственно, если только животное в состоянии распознавать возможности совер­шения определенных движений с лабораторной установкой при простом зрительном восприятии ее.

Ставить в общей форме вопрос о том, решают ли животные проблемы путем проб и ошибок или путем реагирования на пред­меты в отношении, не имеет смыслу; это зависит от проблемы и от вида животного.

Шимпанзе, горилла и. орангутанг благодаря их анатомическому сходству с человеком, в особенности в отношении внутреннего строения черепа, давно уже ставятся, на вершину шкалы психиче­ского развития животных. Интенсивное экспериментальное изучение их, поведения было начато почти одновременно Йерксом (1916) в Калифорнии и Келером (1917 и 1924) в Тенерифе. Оба они охотнее применяли гобгаузовский, нежели торндайковскии тип экс­перимента. Слово «понимание», спорадически (применявшееся пред­шествующими исследователями поведения животных, было принято Келером в качестве подходящей антитезы пробам и ошибкам).

На основании разнообразных наблюдений над антропоидами Йеркс (1927) дает следующий список особенностей, характери­зующих решение проблемы с помощью понимания: «1. Общий об­зор, более детальное рассмотрение и настойчивое обследование проблемной ситуации. 2. Колебания, остановки, поза сосредоточенного внимания. 3. Попытки более или менее адекватного реагирования. 4. В случае, если первоначальный способ реагирования окажется неадекватным, испытание других способов реагирования, причем переход от одного способа к другому резок и часто внезапен. 5. Постоянное или часто возобновляющееся внимание, к конечной цели; оно же является и мотивирующим фактором.6. Наступление критического пункта, когда организм внезапно, прямо и определенно совершает требуемое приспособительное действие. 7. Легкость повторения однажды уже произведенной приспособительной реакции. 8. Замечательная способность обнаруживать существенные стороны или отношения проблемной ситуации и обращать сравнительно мало, внимания на изменения несущественных моментов.

Бирнс де Ган считает внезапный успех недостаточным критерием понимания. Решение проблемы, проявляющееся внезапно, может быть завершением постепенного процесса ознакомления с ситуацией. Примером последнего случая может служить эксперимент с вращающимся столом, проведенный на обезьянах. Пища помещалась на отдельной стороне стола, находящегося перед клеткой. Первая реакция чаще всего состояла в попытке дотя­нуться до пищи или притянуть поближе стол. Заметив, что стол может вращаться, большая часть животных начинала поворачивать его; некоторые пришли к этому образу действий более постепенно, но после нескольких проб их действия были так же определенны, как и у остальных. По-видимому, они поняли особенность вращающегося стола не хуже других, хотя и не так быстро, как другие.

Хотя и нелегко разгадать процесс, с помощью которого животное приходит к решению стоящей перед ним задачи, некоторый свет на этот вопрос проливает изучёние условий, создающих затруднения. К таким условиям относятся сложное или неясное зрительное поле, а также его скрытые особенности. Гобгауз и Келер, настаивали на том, чтобы животное имело возможность обозревать все, что связано с проблемой. Но они нашли, что следовать этому принципу очень трудно. В задаче на составление ящиков животное не видело соответствующих статических условий. В тех случаях, когда кольцо висело на крюке, животное не видело кинетики этой комбинации; оно не видело, что кольцо можно без труда припод­нять над крюком. В этих вопросах статики и кинетики зритель­ное поле без помощи манипулирования или. прошлого знакомства, не открывает существенных отношений.

Серьезную трудность для животного представляет необходимая для решения проблемы последовательность движений. Киннемэн (1902) придумал род секретного замка, в котором операции с уже известными животному приспособлениями нужно было совершить в определенном порядке, например, прежде чем могла быть ото­двинута задвижка, нужно было вынуть болт и т. п. Соединитель­ный механизм был спрятан, и нe было видно ничего такого, что могло бы дать указания о требуемой последовательности опера­ций; эту последовательность можно было установить путем проб. Низшим обезьянам понадобилось для этого большое число проб, и никаких признаков понимания требуемой последовательности не наблюдалось. Наиболее известной проблемой, требующей усвоения чисто временной последовательности, является также "временной лабиринт» Хантера, очень трудный для животных, но легко усваиваемый человеком с помощью слов и чисел. Даже ситуация, полностью доступная непосредственному восприятию животного, может вызвать затруднения, если существенную роль в ней играет последовательность движений.

Если определить понимание как решение путем простого рас­смотрения без каких бы то ни было пробных движений, а метод проб и ошибок как чисто двигательную операцию без какого бы то ни было рассмотрения ситуации, тогда окажется, что наш обзор не выявил ни одного случая, где налицо было бы только понима­ние или только пробы и ошибки. Не было обнаружено ни одного случая такого поведения в проблемной ситуации, когда животное бросалось бы на все окружающее без всякого учета объективной ситуации, животное всегда реагирует на те или иные предметы, и почти всем" его реакциям присуща известная степень правомерности. Метод проб и ошибок состоит не в слепых, рассчитанных на случайную удачу движениях, а в испробовании определенных пу­тей к цели. Насколько мы можем судить по поведению животного, у него всегда имеется некоторое схватывание объективной ситуации.

Другой момент состоит в том, что в любой ситуации, которую можно назвать проблемной, это схватывание никогда не бывает с самого начала полным. Ситуация должна быть исследована, а это редко может быть сделано без передвижений и манипулирова­ния. Но даже при первом взгляде на ситуацию общие очертания проблемы вскрываются в достаточной мере, чтобы до известной степени ограничить область исследования и манипулирования.

ЛИТЕРАТУРА

Adams D. С. Experimental studies of adaptive behavior in cats.— «Comparative Psychol. Monogr.», N. Y., 1929.

Bain A. The senses and the intellect. London, 1855.

Bain A. Mental science, a compendium of psychology and the history of phylosophy. N. Y., 1870.

Hobhouse L. T. Mind in evolution. N. Y., 1901.

Kohler W. The mentality of apes. London, 1924. (

Kohler W. Intelligenzprufungen an Menschenaffen. Berlin, 1917.

L a s h 1 e у К. S. Studies of cerebral function in learning. V. The retention of motor habits after distruction of the so—called motor areas in primats.— «Archives of Neurological Psychiatry», 1924, vol. 12.

Morgan C. L. An introduction to comparative psychology. London, 1894.

Muenzinger K. F., Gentry E. Tone discrimination in white rats.— «Jour­nal of Comparative Psychol.», N. Y., 1931, vol. 12.

Thorndike E. L. Animal intelligence; an experimental study of the associati­ve processes in animals.— «Psychol. Monogr.», N. Y., 1898.

•Thorndike E. L. Handwriting.—«Teachers College Record.», N. Y., 1910, vol. 11 (2).

Y e r k e s R. M. The mental life of monkeys and apes, a study of ideational be­havior.— «Behavior Monogr.», N. Y., 1916.

Y e r k e s R. M. A new method of studing the ideational behavior of mentally defective and deranged with normal individuals.— «J. of Сотр. Psych.», N. Y., 1921, vol. 1.

 

В. Кёллер ИССЛЕДОВАНИЕ ИНТЕЛЛЕКТА

ЧЕЛОВЕКОПОДОБНЫХ ОБЕЗЬЯН

 

 

Келер (Kohler) Вольфганг (21 января 1887—11 июня 1967) — немецкий психолог, один из основателей гештальтпсихологии. Окончил Берлинский университет (1909). Профессор психологии и философии в Геттингенском (1921) и Берлинском (с 1922) университетах, директор Психологического института в Берлине (1922—1935), после эмиграции в США — профессор Суотморского колледжа в Принстоне (1935—1957). С 1913 по 1920 г. В. Келер был ди­ректором антропоидной станции на Канарских островах (о. Тенериф), где проводил обширные исследования интеллектуального поведения человекоподобных обезьян. В этих исследованиях, имевших решающее значение для критики механистических подходов к анализу поведения животных, были заложены новые ме­тодические принципы эксперимен­тального изучения процесса решения проблемных ситуаций, выделены ос­новные характеристики, возможно­сти и границы решения практических задач шимпанзе. На основании полученных результатов Келером была предложена так называемая полевая теория поведения, а также одно из фундаментальных понятий гештальтпсихологии — понятие «инсайта».

В последующих работах Келер за­нимался в основном теоретическими проблемами: он разработал принцип изоморфизма саморегулирующихся физических систем («физических гештальтов») и феноменальных гештальтов, пытался показать структурное подобие закономерностей пси­хической жизни и физико-химических мозговых структур. В хрестоматии приводятся выдержки из книги «Исследование интел­лекта человекоподобных обезьян» (М., 1930).

Сочинения: Die physichen Gestalten in Ruhe und im stazionaren Zustand. Erbangen, 1920; Psychologische Probleme. В., 1933; Dynamics of psychology. N. Y., 1942.