История всемирной литературы 3 страница

Уже здесь видно, что клерикальная литература соприкасалась с некоторыми другими видами словесности. Прежде всего с их функциональными жанрами — историографией, научной или ораторской прозой и т. д. Эти жанры не только перекликаются с клерикальными, но как бы из них вырастают. Так, типичные для Средневековья «всемирные хроники» начинались обычно от «сотворения мира» и пересказывали соответствующие места священных книг. Функциональные жанры также создавались первоначально на мертвых или на архаизированных языках и также порой не без сопротивления перешли затем на живые языки.

Несколько большей гомогенностью, несмотря на региональные и национальные различия, отмечена придворная литература, получившая в условиях Средних веков — вполне закономерно — необычайно большое развитие. Возможно, ее правильнее было бы называть «феодальной», ибо она далеко не всегда создавалась в узкой придворной среде. Она отражала настроения и вкусы как придворной аристократии, так и различных слоев феодалов — от владельцев огромных земельных наделов до бедных рыцарей. Так, если в хэйанскую эпоху в Японии эта литература отмечена придворно-аристократическими чертами, то позже (в период Камакура) в ней начинают доминировать иные тенденции: она становится выразительницей политических амбиций и мировосприятия воинственных феодалов-рыцарей (самураев). В Китае это литературное направление отразило пристрастия и стремления не воинского сословия, а государственного провинциального чиновничества, порой болезненно переживающего свою удаленность от столицы. Таким образом, эта литература не была безоговорочно «рыцарской», хотя в большинстве случаев идеалы рыцарской доблести и благородства отстаивались ею особенно последовательно и красноречиво. Она, конечно, не противостояла литературе церковной (в обстановке Средневековья это было невозможно), но конфессиональных вопросов не касалась. Вопросы веры трактовались в ней достаточно упрощенно (как, например, в западноевропейском рыцарском романе, где само собой разумелось, что все рыцари — добрые христиане, подвигов же святости они почти не совершали). Это равнодушие к религиозным вопросам, что свойственно ряду памятников куртуазной литературы, объективно отразило секуляризаторские тенденции, постепенно развивавшиеся в недрах феодальной культуры, и передало тот своеобразный гедонизм рыцарства, те общечеловеческие идеалы честности и благородства, которые были подмечены в культуре Средневековья некоторыми деятелями Возрождения, например Ариосто, Сервантесом и Шекспиром.

Придворная литература присутствует в литературном процессе на протяжении всего Средневековья, по крайней мере Зрелого, но иногда и в некоторых литературах она получала преимущественное, исключительное развитие, как, например, в Провансе в XI—XII вв. или в Японии в хэйанскую эпоху.

Придворная, или куртуазная, литература также знала свои функциональные и чисто беллетристические

18

жанры. К первым можно отнести феодальную хронику, династийную или же посвященную одному правителю и даже одному событию (например, «Завоевание Константинополя» Жоффруа де Виллардуэна), затем всевозможные наставления по охоте (например, «Книга об охоте» Гастона Феба), турнирам, придворному этикету (например, «О церемониях» Константина Багрянородного), по поэтике (например, «Зеркало поэзии» Дандина) и даже по взаимоотношениям между людьми высшего общества (например, индийское «Руководство в любви», «Ожерелье голубки» Ибн Хазма, «Об искусстве пристойной любви» Андрея Капеллана). Примыкает к функциональным жанрам и панегирическая поэзия, получившая большое распространение в ближневосточном регионе, но знакомая и другим литературам.

Исключительно богата и разнообразна средневековая придворная лирическая поэзия. Типичная для Средневековья изощренность и внимание к форме одинаково характерны и для скандинавских скальдов, и для индийских стихотворцев времени Гуптов, и для японских поэтов хэйанской эпохи, и для арабских лириков VIII—X вв., и для провансальских трубадуров. Придворная поэзия с ее культом рыцарской доблести и индивидуального переживания, чувством природы, прославлением утонченной любви, с ее специфическим пониманием личной чести восприняла кое-что из песенных жанров фольклора (в японской антологии «Манъёсю» рядом со стихами придворных поэтов помещены записи народных песен), но сознательно отгородилась от них. Элитарность и камерность были сознательной установкой этой поэзии. Но следует иметь в виду, что, как писал Ф. Энгельс (в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства»), именно в средневековой лирике произошло рождение любовной поэзии, по своей глубине, серьезности, трепетности отличной от чувственного эроса древних (см.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 21, с. 72—80).

Куртуазная лирика раскрывала переживания лишь представителей феодального слоя общества, хотя нередко черпала свои темы, образный строй, ритмику из фольклора. Лишь рыцарь и его возлюбленная оказывались в центре такой лирики. Их чувства передавались изысканно и тонко, но это были часто не подлинные чувства, а виртуозные вариации на заданную тему. К этому надо добавить, что в эпоху Средних веков, в частности, в области любовной лирики получило широкое распространение меценатство: знатные вельможи заказывали состоящим у них на службе поэтам звучные стихи, прославляющие женскую красоту, природу, рыцарские забавы. Меценатство в равной мере характерно и для индийской литературы, и для арабской, и для западноевропейской.

Тонкий духовный мир человека феодальной среды стал предметом и философской лирики, а также такого специфического жанра японской литературы, как дневники — никки — и записки — соси (Ки-но Цураюки, Идзуми Сикибу, Сэй Сёнагон и др.); впрочем, сходные явления были и на Западе.

Куртуазная лирика нередко соприкасалась с религиозной (например, у Григора Нарекаци, Вольфрама фон Эшенбаха), и с городской (Рютбеф), и — что особенно показательно — с народной (скажем, в знаменитой песне Вальтера фон дер Фогельвейде «Под липой свежей...»).

Более широкая картина действительности, но в большой мере опять-таки с аристократических позиций, давалась в повествовательных жанрах придворной словесности — в памятниках позднего героического эпоса (типа французских жест, испанской «Песни о моем Сиде», отчасти — исландских саг и японских гунки), который не без основания рассматривается как эпос «книжный», и в рыцарском романе. В памятниках эпоса переосмыслялись исторические события прошлого; основной упор делался на рассказы о героическом отпоре иноземным завоевателям, на повествования о феодальных усобицах, идеализировался образ бесстрашного, но порой своевольного феодала. В придворном романе, который сложился не во всех литературах Средневековья (например, такого романа не знала китайская литература), на первом плане были тонкие любовные переживания героев, которые иногда (как в западноевропейском романе или грузинском и персидском романическом эпосе) развертывались на фоне загадочных и чудесных ратных свершений протагонистов, иногда бывали связаны с превратностями судьбы (в романе византийском), с серией всевозможных похождений (в индийском романе) или оказывались переплетены с подробно изображенной придворной повседневностью (в японском «Гэндзи моногатари»). Можно говорить не просто об идеализации — в средневековом романе — феодального миропорядка, а о создании своеобразной утопии, чем была и идея рыцарского братства при дворе грузинских царей, и прельстительная ложь справедливого королевства Грааля. Мечте о прекрасном социуме, основанном на идеалах благородства и самоотречения, должны были соответствовать и герои. Поэтому куртуазный роман почти не знал сатиры, которая не была бы обращена за пределы изображаемого в произведении узкого сословного кружка. Жизнь нефеодалов показывалась в таком романе бегло, незаинтересованно и имела подчиненный характер.

19

Она служила материалом для создания откровенно гротескных образов и положений.

В недрах средневекового общества существовала и демократическая культура народа. Она существенным образом повлияла на формирование народно-эпических памятников, таких, как скандинавская «Эдда», англосаксонский «Беовульф», валлийские «Мабиногион», византийский «Дигенис Акрит», испанские романсы, сербские и болгарские песни, русские былины и т. п. В ранних формах эпоса, носивших общенародный характер, отразились память о первобытнородовом прошлом, о героях-первопредках, старые мифы и предания (в частности, о богатырском детстве, сватовстве и брачных поездках героев). С ранними формами эпоса мы сталкиваемся во всех регионах средневековой литературы, за исключением восточноазиатского, где эпические формы сложились поздно, когда народное сознание было в достаточной степени историзовано.

В эпоху Средних веков народная низовая литература не сформировалась в автономное направление, но она присутствует в ряде сатирических жанров, возникших вне феодального сословия. Проявлением бунтарских настроений народа стало такое специфическое явление Средневековья, как «смеховая культура». Она связана с определенными календарными праздниками, когда на короткое время снимались сословные ограничения и народ позволял себе (вернее, ему позволяли) остроумно высмеивать феодальный миропорядок, религиозные предписания, сами жанры высокой словесности (прежде всего клерикальной). Возникли даже отдельные жанры и формы, снижающие, травестирующие аналогичные жанры высокой литературы (например, лирика вагантов). Элементы смеховой культуры зафиксированы во время карнавала в Западной Европе, масленицы у славян, отчасти — праздника фонарей в Китае, ноуруза в Иране, холи в Индии и т. д.

С этими травестирующими традициями народной культуры связаны такие значительные памятники западноевропейской средневековой литературы, как французский «Роман о Ренаре», византийское «Превосходное повествование про Осла, Волка и Лиса», а также, по-видимому, и их некоторые восточные аналоги.

Народно-демократические настроения во многом вдохновляли и городскую сатиру. Городская литература была очень важным компонентом средневекового литературного процесса, хотя как самостоятельное направление она сложилась не во всех регионах; на Востоке она не была так автономна, как на Западе, а на Руси из-за особенностей феодального устройства (здесь князья «сидели» по городам) вообще не выделилась из общенационального литературного потока.

Городская литература не была единой. Ей присущи кричащие противоречия — плебейское бунтарство и крайняя идейная ограниченность и косность (особенно в среде патрицианской верхушки средневекового города). Но с городской литературой в процессе ее развития были связаны многие передовые тенденции, очень важные для этапа Позднего Средневековья и становления (причем, по-видимому, не только на Западе) черт, предвосхищающих культуру Возрождения.

Городская литература знала и свои функциональные жанры и виды — домострой, лечебники, письмовники и т. п. Они ушли вместе со своей эпохой и со своими создателями. Но с городской словесностью связаны также жанры, которые затем разорвали рамки этого направления и получили большое распространение. По преимуществу это сатирические жанры. Среди них особенно важен жанр сатирической бытописательной новеллы, который родился именно в городской среде. В разных литературах он назывался по-разному. В арабской — макамой, во французской — фаблио, в немецкой — шванком, в китайской — хуабэнь, в корейской — пхэсоль. По своей структуре, стилистике, повествовательным моделям они не совпадают. Но их роднит морализм, демократизм героев, интерес к частным судьбам и обыденным событиям. В движении мировой литературы к реализму городской литературе во многом принадлежит заслуга углубления и расширения бытовой достоверности и жизненного правдоподобия. С культурой города связано и становление театра.

У средневекового театра было, по-видимому, четыре источника, четыре предпосылки для развития. Степень их участия в возникновении театра в разных регионах и в разных национальных культурах была различной. Что же это за источники? Во-первых, это традиции театра (и эпоса) периода Древности (своей и чужой); во-вторых, обряды; затем, придворные празднества; наконец, «смеховая культура» города.

Для многих национальных культур Средние века были временем рождения театра. Даже для тех, которые имели свою античность. Так, полагают, что в Китае театральные представления зародились в Древности. Но драматургия (а не театрализованные жертвоприношения, затем танцы и песни, выступления акробатов и т. п.) появляется здесь лишь в сунскую эпоху (X—XIII вв.), т. е. после возникновения эпического сказа, и как раз на фоне развития городов. В Западной Европе театр, сложившись в церковной среде, очень скоро становится чисто городским мероприятием. Причем совсем без учета

20

античного опыта (творчество монахини Хросвиты является здесь редким исключением). Во многих культурах на средневековом этапе театр еще не обособился от религиозных обрядов и дворцовых увеселений. Так, японские представления в жанре гигаку и бугаку еще не создали своей драматургии. Так же было на Яве, в Бирме и других странах Юго-Восточной Азии. В тех землях, где основной религией стало православие, театральные представления запрещались и театр и драматургия родились уже в следующую эпоху.

Сословный характер средневековой литературы определил и особенности функционирования литературных направлений и отдельных жанров, а также их взаимодействия. Каждый жанр и поэтическая форма были строго «приписаны» к своему направлению. Перенос жанра или формы в другое направление был возможен только путем их пародийного переосмысления, травестирования. В условиях Средневековья пародирование носило непременно социальный характер. Пародировался не личный стиль, а вся структура жанра в целом, его мировоззренческая основа. Поэтому пародия, как травестирующее перенесение жанра из одного направления в другое, вела в средневековой литературе к созданию нового полноценного и полноправного жанра. Иного обмена между направлениями не было (было, конечно, спорадическое использование отдельных приемов и тем; случались, правда редко, памятники, возникшие на стыке направлений, например, французское «Лэ об Аристотеле», в котором видят совмещение черт литератур куртуазной и городской).

Вместе с тем нельзя не учитывать, что в наивысших своих проявлениях средневековая литература того или иного направления не укладывалась в рамки последнего, приобретая общенародное значение. Так, творчество Руставели, типичнейшего и талантливейшего представителя «рыцарского» направления, или, скажем, лирика Рютбефа, не менее типичного порождения городской среды, шире того литературного направления, к которому они по праву принадлежат. Точно так же произведения великих китайских поэтов Ду Фу, Ли Бо, Бо Цзюй-и глубоко отразили общечеловеческие идеалы. Этому не приходится удивляться. Нередко средневековые поэты (и западноевропейские жонглеры и шпильманы, и, скажем, арабские шаиры) бывали выходцами из народной среды, они отражали ее вкусы, пристрастия и предрассудки. К этому надо добавить, что у целого ряда жанров средневековой литературы были народные корни — не только у сатирических перелицовок сакральных текстов, не только у бытовых анекдотов или сказок о животных, но и у героического эпоса в его различных национальных трансформациях. Кроме того, на определенном этапе развития средневековой культуры отдельные жанры, рожденные в господствующей среде, обслуживали все общество, а не только одну эту среду.

Можно предположить, что литературный процесс состоял в Средние века в постепенной смене одного направления другим. Мы можем, однако, подметить определенную последовательность лишь в возникновении направлений. Так, очевидно, литература клерикальная появляется раньше всего. Рядом с ней возникает литература народно-эпическая (но, как уже говорилось, не везде). В период же Зрелого Средневековья направления сосуществуют. Лишь одно из них является в тот или иной момент доминирующим. Но другие не уходят со сцены. Так, в Японии в период безраздельного господства хэйанской аристократии литература не была исключительно придворной; у арабов рядом с произведениями придворных панегиристов существуют нелицеприятные и своевольные стихи Абу Нуваса, а в Византии — Феодора Продрома.

Таким образом, в литературе Средневековья происходит не смена одного направления другим, одного жанра другим, а перераспределение их функций, изменение их удельного веса в литературном процессе. Так, куртуазный роман, возникший на Западе в XII в., существует до самой эпохи Возрождения; просто после XIII в. он становится малооригинальным и не таким репрезентативным, как раньше. Получивший в хэйанский период в японской литературе блистательное развитие жанр дневников — никки — не исчезает в период Камакура (дневники Абуцу-ни, Камо-но Тёмея и др.), но уже не занимает столь внушительного места. Это отдельные жанры. Так и направления; они не исчезают вовсе, но замедляют свое развитие, формализуются и в какой-то мере увядают (хотя и их поздние памятники не лишены порой известного очарования).

Перераспределение жанровых функций происходит не потому, что то или иное сословие, с которым связаны направление или жанр, приходит в упадок. Просто другое сословие становится более активным; более активными делаются тогда и его жанры. Они как бы принимают на себя функции жанров других направлений. Это связано с одной важной чертой средневековой литературы. Человек Средневековья искал в литературных произведениях не только занимательное чтение, но и назидательный пример, поучение и наставление. Литературные памятники были как бы в последнюю очередь беллетристикой; они сообщали сведения по истории и географии, в известной мере подменяли собой науку, вообще учили жизни. Если какой-либо

21

жанр оказывался неразвитым, его функции ложились на плечи другого жанра. Так, можно предположить, что отсутствие в древнерусской литературе светской лирики компенсировалось широким распространением песенного фольклора, а несколько позднее — и так называемых «духовных стихов». Также, видимо, фольклор компенсировал отсутствие в китайской средневековой поэзии любовной темы (за исключением стихов в жанре цы, генетически восходящих к народной песне). Обилие у некоторых народов, например, на Руси, всевозможных праздничных обрядов (новогодних, весенних, свадебных и т. п.) и соответствующего фольклора компенсировало здесь отсутствие театра.

Развитие средневековой литературы Востока и Запада шло, таким образом, путем умножения числа видов и форм, их все большей специализации. При этом чисто функциональные жанры к исходу Средневековья отходили на периферию литературы с тем, чтобы вскоре вообще выйти за ее пределы. С этим связано постепенное, но неуклонное «наступление» прозы. Обычно литература в процессе своего становления начинает со стихотворной формы. Впрочем, в некоторых литературах, например японской или ирландской, мифологические предания оказались записанными прозой с большим числом стихотворных вставок. Но в других литературах бывало иначе; там не только народно-эпическая литература при ее записи сохранила стихотворную форму, но и последняя долго обслуживала и основные повествовательные жанры, и даже жанры функциональные. Это особенно отчетливо проявилось во французской литературе, где стихотворными были и героический эпос (жесты), и агиография (например, один из первых памятников французской письменности «Житие св. Алексея»), и рыцарский роман, и естественнонаучные сочинения (бестиарии и др.), и городская сатирическая новелла (фаблио). Это, как полагают, объяснялось во многом тем, что литературные памятники если уже не пелись, то читались публично. Распространение индивидуального чтения во многом способствовало успеху прозы, которая постепенно подчинила себе большинство повествовательных жанров (в том числе и прежде всего функциональных, но не связанных, конечно, с молитвословиями и церковным пением). По мере продвижения прозы в беллетристику и снижения удельного веса произведений в стихах менялась иерархия жанров в системе литературы.

Усложнение системы жанров и их дальнейшая специализация повлекли за собой и изменение места фольклора в структуре средневековой культуры. Многие молодые литературы, появившиеся в эпоху Средних веков, непременно проходят стадию нерасчлененного, синкретического устного словесного творчества. Так было с молодыми тюркскими литературами, литературами народов Кавказа, Юго-Восточной Азии и др. Возможно, такая стадия была у всех литератур, лишь следы этой стадии были далеко не везде зафиксированы.

В процессе развития литератур Средневековья фольклор все более отходил на периферию словесности. Свою роль предшественника письменной литературы он уже сыграл и уступил место литературным жанрам. Но это не значит, что в дальнейшем он уже не участвовал в литературном процессе. Письменная литература продолжала опираться на его опыт, находя в фольклоре образы и темы, некоторые художественные приемы, лирическое настроение и т. д. Недаром даже в поздней японской антологии «Кокинсю» рядом со стихотворениями известных поэтов помещены записи народных песен. Интересно, что в период Средневековья широко использовался не только свой, но и чужой фольклор. Фольклор чужой был для данной литературы тем культурным субстратом, воздействие которого литература постоянно испытывала. Из этого субстрата часто черпались мотивы фантастические, чудесные. Чужой фольклор был непонятен и загадочен, поэтому он был одновременно чрезвычайно привлекателен и пугающ. Не случайно мотивы феерии и в западноевропейской литературе, и в западноевропейском искусстве были заимствованы из валлийского фольклора: кельтская основа была, как известно, у артуровских сюжетов, получивших столь большое хождение в средневековых литературах Франции, Германии, Англии и некоторых других стран.

К фольклору восходят не только многие сюжеты средневековых литератур, но и многие приемы повествования (повторы, постоянные эпитеты, так называемый «формульный стиль», который обнаруживается не только в героическом эпосе, но и в лирике, романе, в некоторых видах драмы).

Устойчивость художественного приема, традиционность в разработке темы, преимущественное обращение к небольшому набору сюжетов — все эти черты средневековой литературы соответствовали традиционности мышления, типичного для человека той эпохи. Так сложился строгий этикет как система правил, ограничений и запретов, которыми регулировалась и разработка сюжета, и трактовка персонажа. Этот литературный этикет исходил из всей суммы религиозно-сословных идей, лежащих в основе мировоззрения Средневековья. Поведение героя произведения определялось в конечном счете не его личным характером, не его пристрастиями и влечениями, а тем местом, которое ему

22

полагалось занимать в обществе. Замечено, например, что такие популярные персонажи литературы и фольклора того времени, как Александр Македонский, Карл Великий, король Артур, Владимир Красное Солнышко, изображаются малоподвижными, статичными; такая трактовка их образов понятна: с точки зрения средневекового литературного этикета убеленный сединами монарх и должен застыть в своем мудром величии. (Впрочем, такое решение этих образов диктовалось и устойчивой фольклорной традицией.)

Однако это тяготение средневековой литературы к канону, традиционность и повторяемость сюжетов и сюжетных моделей, система правил и запретов не приводили ее к однообразию. Более того, «эстетика тождества» будила творческую фантазию поэта, заставляла его сказать об уже много раз сказанном традиционно, т. е. с использованием определенного набора средств, но глубоко по-своему. Это, между прочим, было одной из причин пробуждения авторского сознания (неизвестного на ранних стадиях развития словесного искусства Средневековья), хотя и привнесение в произведение «авторского начала» часто оказывалось нормативным и фиктивным.

В своих поисках нетрадиционного в традиционном, оригинального в шаблонном средневековые поэты углубили и усилили многозначность художественного слова и образа. Вся литература эпохи насквозь аллегорична. Она полна иносказаний, реминисценций, многозначительных символов, потаённого смысла. Когда японские поэты описывали в пяти строках танки цветущую ветку сакуры или бамбук, клонящийся на ветру, они раскрывали не только чувство близости к природе, но и богатую гамму человеческих переживаний — радость, надежду, печаль. Аллегория и иносказание были обязательным компонентом целого ряда жанров и лирических форм. Например, как цепь аллегорий строятся западноевропейские бестиарии, где каждое из описанных животных символизирует те или иные пороки, добродетели или даже членов божественной Троицы. Немало было аллегоризма в любовной поэзии; так, у тамильских бхактов, у персидских суфиев, у ряда поздних провансальских трубадуров в очень зримых, чувственных описаниях всех радостей любовного переживания и восторгов обладания скрывался иной, основной смысл — приобщение к божественной мудрости и благодати.

В многосмысленности памятников средневековой литературы неизменно оставалось место для морали. Назидательность всегда была отличительной чертой словесности Средних веков и на исходе эпохи стала во многом тормозом в поступательном движении литературы. Она порой сводила на нет те несомненные достижения в изображении мира и человека, которые эта литература накопила за тысячу лет своего существования.

Изображение это было откровенно и прокламированно условным (мифологическое восприятие действительности лишь сменялось наивно реалистическим). Человек изображался еще изолированно, вне его социальной и — главное — психологической детерминированности. Основной интерес для писателей Средневековья представлял человеческий поступок, деяние, жест, но в очень ограниченном и условном наборе ситуаций. Также — и мир человеческих переживаний. Приметы вещного мира также давались изолированно; пропорции между ними не были соблюдены. Поэтому они не складывались в полную реалистическую картину окружающего мира.

Однако средневековая литература непрерывно накапливала опыт все более глубокого и адекватного воспроизведения действительности, познания мира и человека. Этот процесс накопления реалистических черт сопутствовал и непрерывному — в масштабах всемирной литературы — расширению состава литературы как за счет постоянного возникновения новых направлений, жанров и форм, так и благодаря включению в общий процесс все новых молодых литератур.

Средневековая литература была столь богата и многообразна, что без опоры на ее опыт не смог бы осуществляться литературный процесс в следующие за Средневековьем эпохи. Поэтому полного отрицания традиций Средних веков не могло произойти. Да в большинстве регионов Старого Света такого отрицания, открытого, сознательного и прокламированного, и не было. Для многих литератур Востока традиции Средневековья, пусть в очень трансформированном виде, просуществовали практически до первой половины XIX столетия. Для таких литератур эти традиции были национальной классикой. На Западе полного отказа от подобных традиций также не произошло. Здесь было отброшено лишь все косное и застылое, что содержалось в средневековой культуре. И хотя средневековая литература знала периоды несправедливого забвения и предвзятых оценок, благодаря усилиям не одного поколения ученых-медиевистов эта культура оценивается теперь по достоинству, с учетом всех ее достижений и утрат как один из существеннейших этапов в литературном развитии человечества. Советской наукой поставлен вопрос о правомерности и необходимости изучения литературного процесса в эту эпоху в масштабах литературы всемирной.

 

РАЗДЕЛ I. ЛИТЕРАТУРЫ ЮЖНОЙ И ЮГО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ [III—XIII ВВ.]

 

23

ВВЕДЕНИЕ (П.А.Гринцер)

В процессе распада старых и образования новых культурно-исторических зон, происходившем на последнем этапе периода Древности, индийская литература (точнее, литература народов Индостанского субконтинента, на котором в настоящее время расположены независимые государства Индия, Пакистан, Непал и Бангладеш) выделяется в самостоятельный литературный регион. Генетические связи, существовавшие некогда между древнеиндийской литературой и древнеиранской, давно уже потеряли свое значение, и, когда в начале II тыс. н. э. в результате мусульманского проникновения в Северную Индию возобновляются контакты между двумя культурами, их взаимодействие происходит на совершенно новой основе: скрещиваются и взаимно обогащаются независимо друг от друга сложившиеся средневековые литературные традиции, и в ряде случаев (например, в литературе урду) создаются условия для возникновения так называемого индо-мусульманского культурного синтеза. В то же время в самой индийской литературе все более усиливаются дифференцирующие тенденции. Наряду с санскритской литературой, доминирующей на Севере Индии, на Юге — уже в первых веках нашей эры ширится влияние литературы тамильской, а со второй половины I тыс. начинают складываться многочисленные новоиндийские литературы, в первую очередь на дравидских, а затем и на индоарийских языках. Поэтому применительно к эпохе Средневековья мы уже не вправе исходить, как это было ранее, из представления об одной, более или менее целостной индийской литературе, но должны говорить об индийских литературах, которые имеют много общего, но которые многое и разъединяет. Развиваются эти литературы не всегда синхронно, но они постоянно контактируют друг с другом и в целом сходны по своим историческим судьбам.

Существенной особенностью индийского литературного процесса в рассматриваемый период является также то, что понятия «литература Средних веков» и «средневековая литература» в нем не совпадают. Средние века, или период господства феодальных отношений, наступают в Индии, согласно точке зрения большинства специалистов, в середине I тыс. н. э. Между тем санскритская литература, которая в этом тысячелетии успешно развивается и как раз к его середине достигает наибольшего расцвета, принадлежит по своему характеру и свойствам к литературам древнего типа. Не случайно ее — вместе с произведениями на языках ведийском, пали и пракритах — с полным правом называют также литературой древнеиндийской. И только в конце I тыс., с появлением новоиндийских литератур, в Индии на авансцену литературного процесса выдвигаются литературы собственно средневековые.