Аристипп и Диоген

Не всем ученикам Сократа удалось удержаться на лезвии бритвы его просвещенного гедонизма. Двое из них основали философские школы, прославившиеся гротескно-односторонним развитием и сведением к абсурду противоположных моментов сократовой этики. Киренская школа получила свое название от родного города своего создателя Аристиппа. Киренаики утверждали, что душа испытывает лишь два состояния – боль и наслаждение. Все живое стремится избежать первого и достигнуть последнего, и человек не является исключением. Поэтому наслаждение они объявили конечным и единственным благом, независимо от того, что служит его источником. Добиваться следует даже удовольствий, вызываемых безобразными вещами. Поскольку наслаждения самоценны, между ними нет различий. При этом телесные удовольствия предпочтительнее "душевных": и по происхождению, и по силе они первичны.

Киренаики считали условными общепринятые представления о справедливости, чести, дружбе, красоте. Эти "идеи" приобретают для человека смысл лишь в соотнесении с его собственными ощущениями (удовольствия или боли). "Весьма разумно, – говорил киренаик Феодор, –...что человек взыскующий не выйдет жертвовать собою за отечество, ибо он не откажется от разумения ради пользы неразумных: отечество ему весь мир. Кража, блуд, святотатство – все это при случае допустимо, ибо по природе в этом ничего мерзкого нет, нужно только не считаться с обычным мнением об этих поступках, которое установлено только ради обуздания неразумных" [ 17 ]. Даже дружба эфемерна: мудрец не нуждается в ней в силу своей самодостаточности, неразумный забывает о друзьях, как только перестает нуждаться в них.

Итак, хотя формально киренаики развивали тезис Сократа о тождестве блага и удовольствия, исключив из последнего качество разумности, они вернулись к релятивизму софистов, однако "мерой всех вещей" провозгласили не все ощущения, а только приятные. И, как было принято в античности, собственное кредо они утверждали своим образом жизни. Глава школы Аристипп прославился своей готовностью извлекать чувственные удовольствия из чего угодно и платить за них любую цену. Однажды софист Поликсен увидел его за роскошным столом в обществе гетер и стал упрекать. Аристипп спокойно выслушал его и пригласил присоединиться к их пиру. Поликсен согласился. "Что же ты ругаешься? – спросил Аристипп. – Как видно, не роскошь тебе претит, а расходы!" [ 18 ] Долгое время он жил при дворе сиракузского тирана Дионисия, наслаждаясь царской щедростью. Как-то Дионисий прилюдно плюнул в него. Аристипп стерпел, а когда его стали за это ругать, ничуть не смутившись, ответил: "Рыбаки подставляют себя брызгам моря, чтобы поймать мелкую рыбешку; я ли не вынесу брызг слюны, желая поймать большую рыбу?" [ 19 ]

По крайней мере, одним достоинством Аристипп обладал точно – ханжество было ему совершенно чуждо. Он знал, чего хочет, и выражал свои желания со всей откровенностью, которую мог себе позволить, не опасаясь лишиться желаемого. Его светская прямолинейность распространялась также на отношения с сильными мира сего и, судя по всему, если не импонировала им, то развлекала их. На вопрос Дионисия о цели его визита Аристипп ответил, что когда он нуждался в мудрости, то пришел к Сократу, когда же у него возникла нужда в деньгах, явился к тирану. Желаемое он, как уже говорилось, получил в избытке.

В наши дни Аристиппа назвали бы циником. И это было бы отступлением от исторической правды [ 20 ] – настоящие циники, или киники, находились в оппозиции к киренаикам. Отталкиваясь от учения Сократа, они отождествили добродетель с отказом не только от неразумных, но и от разумных удовольствий. Для того чтобы быть нравственным, человек должен научиться обходиться самим собою, ни в чем не нуждаться. Роскошь, изнеженность и прочие продукты того, что в XVIII в. было обозначено греческим словом "культура", отделяют человека от природы вещей и от него самого, поэтому должны быть с презрением отвергнуты. Руководствуясь этой максимой, самый известный киник Диоген Синопский вечно ходил с сумой, спал на собственном плаще, а жилище себе устроил в глиняной бочке близ храма "Метроон" на афинской агоре. Именно он ввел в оборот слово "аскеза" (аскэсиз – усилие, тяжкий труд), которым обозначал тренировку тела и души стойко переносить лишения. Удовольствия, утверждал он, угрожают свободе человека, делают его рабом собственных привычек и пристрастий.

Впрочем, демонстративная аскетичность Диогена с лихвой компенсировалась развязностью языка. Традиция донесла до нас множество его язвительных замечаний по самым разным поводам и о самых разных людях. Учеников Евклида он называл желчевеками, красноречие Платона – пусторечием. Тучному ритору Анаксимену он предложил уделить нищим часть своего брюха и тем и себя облегчить, и им помочь [ 21 ]. Однажды, когда он загорал в Крайни, к нему подошел Александр Македонский и сказал: "Проси у меня, чего хочешь". – "Не заслоняй мне солнца", – ответил Диоген [ 22 ].

Платону приписывают замечание, обнаруживающее самую суть культурного экстремизма киников. Однажды, будучи гостем Платона, Диоген стал топтать прекрасный ковер грязными ногами, приговаривая: "Попираю Платонову суетность". На что хозяин дома ответил: "Какую же ты обнаруживаешь спесь, Диоген, притворяясь таким смиренным" [ 23 ]. За показным отказом от удовольствий киников скрывался отказ от "тяжкого труда" культурного развития и удовольствие безмерной любви к собственному невежеству.

Эпикур

В конце IV в. до н.э. жизнь греков изменилась. Завоевания Александра (334-323 гг. до н.э.) расширили границы Эллады вплоть до Китая и вместе с тем подорвали ее социальную основу – полис. В новом военно-монархическом государстве управление осуществлялось уже не гражданами, а чиновниками, гражданское ополчение уступило место армии наемников. Политическая солидарность, определявшая смысл существования отдельного человека в классическую эпоху, стремительно разрушалась. В конце концов в 147 г. до н.э. некогда непобедимая Греция утратила независимость и вошла в состав Рима.

В этой ситуации в фокусе философской рефлексии оказался уже не калокагатос (прекрасный гражданин), а человек как индивид. С падением полиса окружающая действительность утратила для греков прежнюю стабильность, интеллигибельность, подконтрольность и уже не могла служить жизненной опорой отдельному человеку. Эту опору предстояло найти. Философские школы поздней античности – эпикуреизм, стоицизм и скептицизм – видели свою цель в том, чтобы, используя интеллектуальные ресурсы классики, найти гарантии индивидуального существования. Идеалом такого существования они считали состояние безмятежности (атараксия), в котором человек – мудрец – остается невозмутимым при любых обстоятельствах, с достоинством перенося как дары, так и удары судьбы. Эпикур добавлял к этому, что человек, ставший хозяином самому себе, будет счастлив даже под пыткой.

Эпикур (341-279 гг. до н.э.) был младшим современником Александра Македонского. Родился он в Афинах, вырос на Самосе. В восемнадцать лет вернулся в родной город, но после смерти Александра (323 г. до н.э.) уехал в Колофон к отцу, где и начал преподавать. Позже, собрав учеников, снова приехал в Афины, купил в предместье небольшой сад и там основал собственную философскую школу, получившую название Kepos (от греч. "сад").

Поскольку Эпикур учил, что конечной целью человеческой жизни является удовольствие, уже в поздней античности о нем рассказывали множество неприличных историй. Диоген Лаэртский комментирует их так: "Но все, кто такое пишут, не иначе как рехнулись. Муж этот имеет достаточно свидетелей своего несравненного ко всем благорасположения: и отечество, почтившее его медными статуями, и такое множество друзей, что число их не измерить целыми городами, и все ученики, прикованные к его учению, словно песнями Сирен,... и преемственность его продолжателей, вечно поддерживаемая в непрерывной смене учеников, между тем как все остальные школы едва ли уже не угасли, и благодарность его родителям, и благодетельность к братьям, и кротость к рабам,... и вся вообще его человечность к кому бы то ни было" [ 24 ].

Судя по всему, Эпикур был харизматической личностью. Несмотря на то что его Сад соперничал с двумя авторитетнейшими философскими школами античности – платоновой Академией и аристотелевским Ликеем, – недостатка в учениках у него никогда не было. Друзья приезжали к нему со всех концов Эллады и вели вместе с ним скромную, неприхотливую жизнь в деревенской тиши. Вопреки греческой традиции, обычно они пили воду, лишь изредка разнообразя свой рацион кружкой некрепкого вина. В отличие от Пифагора, основавшего похожий союз в VI в. до н.э., Эпикур не считал, что у друзей должна быть общая собственность, – это означало бы, по его мнению, что они не доверяют друг другу. А дружбу он ценил высоко и был щедро одариваем ею. Его благочестие признавали даже философские противники – Цицерон и другие стоики.

Эпикур отличался слабым здоровьем и последние годы жизни страдал от "каменной болезни", между приступами которой писал друзьям о сладости и наполненности собственной жизни. Предчувствуя скорую смерть, он собрал учеников, попросил принести неразбавленного вина и наполнить для него медную ванну горячей водой.

Счастливы будьте, друзья, и помните наши ученья!
Так, умирая, сказал милым друзьям Эпикур,
В жаркую лег он купальню и чистым вином опьянился,
И через это вошел в вечно холодный аид. [ 25 ]

Итак, Эпикур уверял, что счастливая жизнь не только возможна для отдельного человека, но и подконтрольна ему, т. е. может быть достигнута им самостоятельно, независимо от того, что происходит в жестоком и суетном мире. Однако в отличие от сиюминутного удовольствия, счастье не является непосредственным и требует усилий – прежде всего, занятий философией. Кто считает себя слишком молодым или слишком старым для занятий философией, писал он Менекею, тот считает себя таковым и для счастливой жизни. Философию, которая не способствует душевному здоровью человека, Эпикур называл никчемной.

Счастье является конечной целью человеческого существования по природе вещей. Животные избегают неприятного и стремятся к приятному, человек же обладает разумом, позволяющим ему реализовать принцип самой жизни. Нужно только дать себе труд разобраться в том, что двадцать два столетия спустя Фрейд назовет принципом удовольствия. В соответствии с этим принципом, никакие наслаждения сами по себе не являются злом, однако некоторые из них ведут к страданиям в будущем, другие требуют для своего достижения стольких хлопот, что превращаются в свою противоположность и поэтому от них нужно отказаться.

Здравое размышление обнаруживает, что наслаждения, равно как и страдания, бывают двух видов – телесные и душевные. Первые мы получаем благодаря ощущениям, мы испытываем их в настоящем, радуясь вкусной еде, вину, половой любви, неге и роскоши нашего дома и т. п. Удовольствия тела сильны и желанны, однако обладают весьма неприятной особенностью: ими быстро пресыщаешься и возникает потребность во все более сильных и разнообразных ощущениях. В итоге приверженный таким удовольствиям человек попадает в зависимость от них и начинает испытывать постоянное беспокойство. Он страшится лишиться того, что, в сущности, уже перестало его радовать, и ищет того, что, возможно, принесет наслаждение лишь на краткий миг. Его жизнь становится сплошным страданием.

Поэтому телесные удовольствия Эпикур подразделяет на 1) естественные и необходимые; 2) естественные, но не необходимые; 3) не естественные и не необходимые, а порождаемые праздными мнениями.

К первой группе он относит удовольствия, которые избавляют от страданий, – еду, утоляющую голод, одежду, спасающую от холода, жилище, уберегающее от непогоды, общение с женщиной, допускаемое законом, и т. п. Отдавая предпочтение столь скромным радостям, Эпикур следовал сократовской традиции. Сократ не раз говорил, что пища кажется тем вкуснее, чем меньше ждешь иной, питье тем сладостнее, чем меньше надеешься получить лучшее. Привычка к простым и недорогим кушаньям, добавляет к этому Эпикур, укрепляет здоровье, дает силы для повседневных забот и, главное, позволяет не страшиться превратностей судьбы. Позже стоики довели этот принцип до крайности. Они разрабатывали специальные аскетические практики, приучающие человека во всем себя ограничивать. Скажем, встать на рассвете, посвятить несколько часов физическим упражнениям, затем велеть рабам накрыть роскошный стол, созвать челядь и приказать ей съесть все, чем он уставлен, наблюдая за пиршеством со стороны. И лишь после захода солнца утолить голод хлебом и водой. Так человек научается властвовать собой, т. е. подчинять свою жизнь всеобщему закону, действовать, руководствуясь долгом, а не стремлением к счастью. Эпикур, как и Сократ, исходил из противоположного – ограничение потребностей имело в его глазах ценность только в свете счастья отдельного человека, лишь в той мере, в какой оно предотвращает разочарования, опустошенность, беспокойство, – словом, страдания.

К естественным, но не необходимым удовольствиям он причислял разнообразящие жизнь избыточные наслаждения. Изысканная еда, элегантная одежда, красивый дом, путешествия – все это приносит радость и поэтому вполне оправдано, если только человек относится к этим благам не слишком серьезно и может обходиться и без них. Иначе рано или поздно ему придется расплачиваться за них ценою собственного счастья. Пришлось же Аристиппу превратиться в "царского пса" ради удовольствия питаться куропатками, стоившими пятьдесят драхм (целое состояние!), словно бы они стоили всего один обол [ 26 ]. Подобным образом в наше время многие люди на Западе, а теперь и в России, платят за удовольствие обменивать свою зарплату на разнообразие модных вещей и развлечений, жертвуя тем, что греки ценили превыше всего, – свободным временем, досугом, т. е. интересами собственной личности.

Наконец, наслаждения третьего рода – не естественные и не необходимые – вызываются удовлетворением тщеславия, жажды власти, роскоши и т. п. Они не имеют отношения к телесным потребностям и подвергают душу опасному беспокойству. Желания этого рода бесконечны и безграничны: власти, славы, богатства никогда не бывает достаточно. Погоня за ними превращает жизнь человека в эфемерную борьбу, финал которой замечательно выразил Пушкин в сказке о "вздурившейся" старухе, пожелавшей стать владычицей морскою и вынужденной довольствоваться разбитым корытом.

Телесным удовольствиям противостоят телесные страдания. По крайней мере, некоторые из них неизбежны – Эпикур знал это, как никто другой. Разве можно быть счастливым, испытывая физическую боль? Можно, утверждал он. Люди больше страдают от ожидания боли, чем от нее самой. Особенно сильная острая боль быстро проходит, и хотя бы поэтому ее не следует бояться. Когда она случается, нужно спокойно ждать ее окончания, предвкушая будущее удовольствие от ее отсутствия. Менее интенсивная, но длительная боль вполне переносима и не может затмить собою радости души, на которых и следует сосредоточиться. Наконец, если боль острейшая, то смерть не заставит себя ждать, а смерть – это полное бесчувствие, анестезия.

Таким образом, мерой удовольствия, по Эпикуру, является отсутствие страданий, совпадающее с состоянием блаженной безмятежности – атараксии. Наибольшее беспокойство человеку причиняют не физические, а душевные страдания. Телесная боль длится лишь в настоящем, душевная распространяется также на прошлое (чувство вины) и будущее (страх). Источником душевных страданий выступает невежество, поэтому лучшим лекарством от них является философия.

В самом деле, больше всего люди боятся двух вещей – смерти и божьей кары. Что касается смерти, то опасаются не ее самой, а связанных с ней страданий, боли, неизвестности. Но философия (Эпикур развивал идеи атомистов Демокрита и Левкиппа) учит, что все в мире состоит из атомов и пустоты. Душа представляет собой совокупность наделенных способностью ощущения атомов. Со смертью тела эта совокупность распадается, способность чувствовать утрачивается. Поэтому смерть, которой люди боятся как величайшего из зол, не имеет к нам ни малейшего отношения.

"Привыкай думать, – писал Эпикур своему юному ученику Менекею, – что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений. Поэтому если держаться правильного знания, что смерть для нас – ничто, то смертность жизни станет для нас отрадна: не оттого, что к ней прибавится бесконечность времени, а оттого, что от нее отнимется жажда бессмертия. Поэтому ничего нет страшного в жизни тому, кто по-настоящему понял, что нет ничего страшного в не-жизни. Поэтому глуп, кто говорит, что боится смерти не потому, что она причинит страдания, когда придет, а потому, что она причинит страдания тем, что придет; что и присутствием своим не беспокоит, о том вовсе напрасно горевать заранее. Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет (курсив мой. – Е.Р.). Таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых, так как для одних она сама не существует, а другие для нее сами не существуют" [ 27 ].

Вместе с тем Эпикур высмеивает тех, кто в силу собственного малодушия или ради красного словца утверждает, что жизнь не имеет никакой ценности. Дескать, наше существование наполнено столькими заботами, тревогами и страданиями, что смерть является освободительницей, а лучше всего для человека было бы вообще не рождаться. Если говорящие так действительно верят в то, что говорят, то почему они не уходят из жизни? Если же они пытаются острить, то обнаруживают этим лишь собственную глупость: смерть – не тот предмет, в отношении которого уместна светская болтовня. Мудрец не станет уклоняться от жизни и бояться смерти. Он защищен от превратностей первой и боязни последней собственным разумом.

Что же касается страха перед богами, якобы сурово карающими грешников за их проступки, то он совершенно беспочвен. Не потому, что Бог не существует, – Эпикур вовсе не был атеистом, как утверждали его противники, – а потому, что мыслимый как предел совершенства он не может быть мстительным, подобно земным тиранам. Люди толпы представляют себе Бога по своему образу и подобию. Раз для них предосудительно все, что непривычно, – грешно все то, что не просто, скажет позже устами Заратустры Ницше, – значит, и Бог думает так же. Раз они знают лишь один закон справедливости – око за око, зуб за зуб, – то и Бог исходит из него же. Мнения толпы о богах Эпикур называет ложными домыслами. Боги блаженны, они свободны от беспокойства и суеты земной жизни. Смехотворно предположение, что они оставили бы безмятежное существование ради того, чтобы скрупулезно подсчитывать людские грехи, обдумывать планы мести и осуществлять функции палачей. Богам нет никакого дела до того, что невежественные люди считают предосудительным. А это значит, что для добродетельной жизни разумному человеку (мудрецу) достаточно не делать другим того, чего он не желает себе самому. Этим он заслужит себе и уважение сограждан, и благорасположение друзей.

Итак, мы можем подвести некоторые итоги. Наслаждение, по Эпикуру, совпадает с разумной жизнью, соответствующей античному принципу "Всего в меру", при том, что мерой выступает счастье отдельного человека – безмятежное, не омрачаемое страданиями существование. Поэтому обвинения эпикурейцев в проповеди распущенности, безделья и эгоизма абсолютно безосновательны. Пропагандируемый ими образ жизни скорее напоминает монашеский... Осуждение средневековыми богословами эпикуреизма обусловлено вовсе не безнравственностью этого учения, а неприятием самой мысли о том, что жизнь, наполненная удовольствиями, может быть нравственной.

Вот как выражает эту мысль сам Эпикур в письме к Менекею: "...нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно, и нельзя жить разумно, хорошо и праведно, не живя сладко: ведь все добродетели сродни сладкой жизни и сладкая жизнь не отделима от них. Кто, по-твоему, выше человека, который и о богах мыслит благочестиво, и от страха перед смертью совершенно свободен, который размышлением постиг конечную цель природы, понял, что высшее благо исполнимо и достижимо, а высшее зло или недолго, или нетяжко, который смеется над судьбою, кем-то именуемой владычицей всего, и вместо этого утверждает, что иное происходит от неизбежности, иное по случаю, а иное зависит от нас..." [ 28 ].

Эпикура с полным основанием можно назвать отцом эутимной терапии.