Глава пятаяШашлык из невесты

 

Утро началось слишком рано – в десять часов.

Пришел Паша, долго, но деликатно стучал в дверь, заказал завтрак, напомнил о необходимости принять душ и почистить зубы и вообще вел себя как хорошо вышколенный камердинер английского аристократа, опаздывающего на заседание палаты лордов. Он старательно отворачивался, когда в поле зрения заходила неодетая Светлана, а потом, убедившись, что мы встали, и падать в постель больше не намерены, ушел курить на балкон.

После завтрака, совместного пития кофе и дружного перекура Паша повелел Светлане одеваться по‑уличному, потому что они сейчас пойдут на какую‑то штрассе для массированного налета на гамбургские магазины.

«Шоппинг» – магическое слово, значительно ускоряющее действия любой, даже полуспящей женщины, поэтому через считанные минуты Светлана уже была одета, обута, скупо накрашена и стояла в дверях, готовая к покорению предприятий немецкой торговли.

Паша вернулся после очередного перекура на балконе, окинул ее придирчивым взглядом, снял с плеча невидимую пушинку и сказал, со страстным придыханием: «Хо‑ро‑шо!» – и я был оставлен в гордом одиночестве, награжденный на прощание воздушным поцелуем и многообещающим взглядом сквозь густые, как черный иней, ресницы.

Однако гордое одиночество продолжалось не долго, можно сказать, совсем не продолжалось, потому что сразу же после ухода торгово‑закупочной парочки на пороге возник Петр Петрович Сергачев с полиэтиленовым пакетом в руках.

– Ушли? – спросил он.

– Ушли, – подтвердил я со вздохом.

– Хорошо, – сказал Сергачев и вытащил из пакета огромную, килограмма на два, жестяную банку.

– Вот, – сказал он, устанавливая ее на стол, – купил, угощайся! – и кинул в рот целую горсть леденцов.

Я вежливо взял одну конфетку, покатал ее во рту, ощутил пластмассово‑фруктовый вкус и быстренько проглотил. С детства помню, что конфеты портят зубы и отбивают аппетит.

Сергачев включил телевизор.

Транслировали не обычный выпуск новостей, а что‑то вроде аналитической программы, которую вели несколько серьезных немецких мужчин в дорогих костюмах и двое людей в форме. Судя по количеству орденских колодок, нашивок и разного рода звездочек на погонах, рукавах и лацканах мундиров, форменные люди имели немалый чин и занимали какие‑то высокие посты в армии и полиции, потому что один из них был в форме бундесвера, а другой – в полицейском мундире.

Для начала показали документальные кадры, снятые ARD, CNN, Chanel‑1 и еще какими‑то телекомпаниями, оказавшимися первыми на месте происшествия.

Иногда кадры не говорили вообще ничего, например, масляное пятно на поверхности Мексиканского залива и плавники акул, настойчиво круживших вокруг обломков яхты «Каналья» и радужных солярных разводов с одиноким спасательным кругом посередине.

Это выглядело конечно, впечатляюще, но неинформативно: погибло судно, погибли люди, но почему, отчего – понять было нельзя. И, если бы не письмо в кармане объеденного акулами сеньора Фарго, никто никогда не узнал бы о причастности таинственного Господина Головы к гибели яхты. В этом письме Голова опять продемонстрировал всему миру свою причастность к произошедшей трагедии.

Больше всего комментаторы возмущались тем, что он не требовал выпустить из тюрьмы своих соратников или сместить с поста министра внутренних дел, он просто хотел денег, много денег, несуразно, неприлично много, точно также, как и во всех остальных случаях.

Именно эта неприкрытая меркантильность больше всего бесила собравшихся в телестудии авторитетных аналитиков. Казалось, что они были готовы понять и простить любые, самые немыслимые, чудовищные злодеяния в мировом политическом сообществе, если только на них наклеен ярлык с красивым политическом слоганом.

Сергачев что‑то переводил мне прямо с экрана, какие‑то особо длинные тирады пересказывал, но все‑таки больше слушал, наклонившись вперед к экрану и жестко сцепив пальцы в замок.

Меньше всего говорили о читинской катастрофе, ее даже не показывали. Подробности о ней мне рассказал Сергачев уже после окончания аналитической программы. Когда в заключение еще раз показали кадры горящей берлинской мечети, Сергачев указал на экран и сказал:

– Эти вот – самые страшные, у них сейчас экспансия, пассионарность, их ничто не остановит. Плохо иметь врагов, которые не боятся смерти.

Он выключил телевизор, встал, открыл балконную дверь, постоял в ее проеме, обратив лицо к небу и солнцу, потом вернулся в номер и снова включил телевизор.

– Лешенька, организуй кофе, побольше да погорячее. За кофе и поговорим.

И принялся бездумно переключать каналы.

На многих мелькали те же кадры разрушения и смерти – дымящиеся камни мечети, муфтий, взывающий к небу и людям, горсточка нищих, смотрящих не на мечеть, а в сторону от камеры, не прикрывая лиц, но и не показывая их, мужчина с ключами от автомобиля что‑то спрашивает у полицейского, тот пожимает плечами...

...желтая лента полицейского ограждения, за которой – раскрытая дверь итальянского ресторанчика в Чикаго, трупы, битая посуда, лужи вина и крови, полицейское «No comment», раскрытая ладонь в объектив телекамеры, итальянцы, стоящие за полосой ограждения, гитарист в длинном, до земли, плаще, с гитарой за спиной, смуглое, безразличное к виду смерти лицо...

...сад камней, клочки одежды и человеческой плоти на причудливо изогнутых кустах, растерянные лица японских полицейских – один из погибших оказался высоким чином полицейской префектуры Токио...

...снова – масляное пятно и спасательный круг с надписью «Каналья», теперь снятые с вертолета...

Попили кофе, который принесла горничная, другая, не та, что ночью, но с таким же добротным немецким выменем, живущим своей особой жизнью под форменным платьем.

Там, где был нашит вензель «Саксонского двора», под материей блузки торчал большой, с кнопку дверного звонка, сосок, вызывая мысли о детстве и колыбели, а вовсе не те, что ожидала горничная. Поэтому ушла она с обиженным видом, и изо всех сил старалась не раскачивать бедрами...

– А приличная вроде бы гостиница, – сказал Петр Петрович, проводив ее жадным взглядом, и, словно одернув себя, продолжил уже другим голосом, скучным, даже мрачным:

– Сейчас кино немножко посмотрим, а потом уже будем разговоры разговаривать.

Он встал, вынул из кармана плаща, брошенного на кресло у входа, видеокассету, вставил в магнитофонную щель. Вспыхнул телевизионный экран, прошли полосы и рябь, и на экране появился мужчина, сидевший за столом на фоне какой‑то безликой декорации, какие в наших фотосалонах ставят для съемок на паспорта.

Мужчина был неуловимо похож на меня, хотя его лицо было замаскировано мозаикой, которую телевизионщики делают, когда хотят скрыть лицо преступника или свидетеля, которому угрожают смертью.

– Господа мировое сообщество, – начал говорить моим голосом мужчина, глядя в бумажку, – я, известный вам Голова, уполномочен российской братвой заявить, что нам надоел тот бардак и беспредел, который устроил Бен Ладен и ему подобные отморозки. Мы не хотим видеть на святой русской земле посланцев колумбийской наркомафии и эмиссаров «Золотого треугольника». Нам не нужны китайские крестьяне и рабочие, сажающие коноплю на нашем Дальнем Востоке и шьющие свои тряпичные куртки и штаны в подвалах наших домов. «Россия – для русских!» – так решил Большой сход Великой России. Потому я официально заявляю, что мы, российская братва, объявляем войну коррупции, наркоте и беспределу во всем мире. Отдельное слово для господина Бен Ладена – твои дни сочтены, Беня, распорядись копать себе могилу, если будет что хоронить, конечно.

Мужчина сделал глоток воды из стоящего перед ним стакана, сложил листочки и, уже не глядя в них, добавил:

– А предъява на деньги – это конкретно. Номера счетов мы укажем в нужное время. Готовьте бабки, господа!

Экран на мгновение погас, потом на нем появился двуглавый орел на фоне российского флага и зазвучал царский гимн «Боже, Царя храни...».

– Это что? – ошарашенно спросил я Сергачева, когда экран погас окончательно.

– Это – начало твоей Большой Войны...

И Петр Петрович рассказал мне такие вещи, от которых мои коротко остриженные волосы начали шевелиться.

– Вот ты, Леша, живешь тут в вольном городе Гамбурге и ничего не знаешь. Газет не читаешь, потому что языка не знаешь, а это великий язык между прочим, на нем писали Гете, Гейне, Кант, Шиллер...

– Кант в Калининграде родился, он русский, – поправил я Сергачева.

Он странно посмотрел на меня, сказал «ну‑ну» и продолжил:

– А в газетах интересные вещи пишутся, да и газеты всякие бывают левые, правые, центристские... И если первый теракт, здесь, в Берлине, вызвал однозначно отрицательную реакцию, что и понятно, то чуть позже, в процессе следствия, обнаружились всякие интересные вещи, которые изменили отношение общества. Знаешь, как в калькуляторе нажал кнопку, и там, где был минус, стал плюс, или наоборот. Так и тут: в подвале мечети нашли наркотики, и много наркотиков, так много, что даже после взрыва их оттуда увозили мешками, а сколько еще было «унесено ветром», говоря «по‑американски», никому не известно. При взрыве погибла вся верхушка мусульманской общины Берлина, а надо тебе сказать, что это совсем не те люди, которые посвятили свою жизнь изучению и толкованию Корана. Кстати, Леша, тебе не приходилось читать Коран? Это книга, в которой можно найти оправдание всему. Если тебе нужно убить врага, открой Коран, и найдешь там аят, где благословляется убийство врага. Если кого‑то нужно одарить милостью – есть стихи, призывающие быть щедрым и милосердным. Но это так, к слову. Эти ребята, старейшины мусульманской общины Берлина, держали под собой все Восточные Земли, доставшиеся от бывшей ГДР, и очень много всякого грязного по всей Германии. А что такое коррупция, ты и по России знаешь. Можно поймать карманника, грабителя и даже убийцу, а преступников такого уровня не ловят и не сажают. Получился вроде как подарок немецкой юстиции: был преступник и нет преступника. И никакого тебе Хабеас корпус или презумпции невиновности. Очень удобно, между прочим. Вот после этого общественное мнение начало меняться. Печатные СМИ, которых ты не читаешь, более гибко реагируют на такие колебания во взглядах общества, и теперь большинство изданий, в том числе такие уважаемые, как «Штерн» в Германии или американский «Нью‑Йорк Джорнал», относятся ко всему происходящему благосклонно. В Чикаго уничтожена верхушка итальянской мафии северо‑востока Америки, в Мексиканском заливе взорвана яхта с главарями Западного картеля Колумбии и заодно конгрессмен, с этим самым картелем крепко повязанный. В Токио гибнет господин Мацумото, один из лидеров якудзы, а в Японии якудза что‑то вроде священной коровы, их и критиковать‑то не принято, а уж изобразить какие‑то полицейские телодвижения в их сторону – вообще немыслимо. Якудза – это отдельная, большая и интересная, история, может быть, когда‑нибудь об этом поговорим. Только, боюсь, что не скоро. Что там еще осталось? Читинский поезд это прямой удар по «триадам», по китайской мафии в Москве и по нелегальным мигрантам, то есть те проблемы, которые стоят даже не перед правительством, или силовыми структурами, а перед простыми людьми, которые не могут устроиться на работу, потому что на их место приняли китайца, чьи дети начинают курить анашу, а потом и колоться, потому что опий и производные идут из «Золотого треугольника» и много еще чего, что не так лежит на поверхности. Итак, вывод первый – мировое сообщество сейчас склонно акцептировать подобный способ борьбы с мировым злом.

– Чего склонно делать? – переспросил я.

– Поддерживать, – усмехнулся Сергачев. – Людям нравится, что делает с мафиями господин Голова. И сейчас важно не упустить это настроение... Теперь второй момент всей этой истории. Господина Голову в мире не знают, он известен только в России. И известен, в основном, в двух стыкующихся кругах – уголовном и правоохранительном. И в том, и в другом случае это некая полумифическая личность, устроившая Большой шухер в Большом Городе накануне Большого Праздника. Уркам такие вещи вообще нравятся, эти люди по своей натуре склонны к эпатажу...

Тут Сергачев сделал паузу, с подозрением посмотрел на меня и добавил:

– Эпатаж, Леша, это слово иностранное, оно означает...

– Я знаю, – перебил я Сергачева и без разрешения взял карамельку.

– Теперь главное. Так как в роли Господина Головы выступал ты, то ты и должен стать тем Господином Головой, который встанет во главе всемирной борьбы со всемирной гадостью. Я с братвой в России говорил, теперь они согласны, осознали свою всемирно‑исторческую миссию...

– Погодите, Петр Петрович, что значит теперь? Они что, против были?

– А ты за?

– Нет, я этого не говорил, я слушаю пока...

– Поначалу, да, братва на дыбы встала, типа – а кто это такой Голова, какого хера он от всех честных урок говорит? Вызвать его на Большой сход, пусть ответ держит... Много всяких слов было сказано, а потом ничего, мои ребята поработали, объяснили, что к чему, так что люди у тебя будут...

– Какие люди? – поинтересовался я.

– А ты что – один собрался с гидрой мирового беспредела сражаться? Похвально, конечно, но, боюсь, не получится. Нет, Леша, без людей не обойтись.

– А я еще не согласился, – вяло сказал я. – Да и не могу я просто, у меня Светлана, мы крепкую российскую семью создавать будем, времени на мировую гидру совсем не остается...

– Ясно, аргументов у тебя нет, значит – согласен, – Сергачев встал и спрятал банку с леденцами в полиэтиленовый пакет, – я пойду, а ты вживайся пока в образ Великого Борца с мировым злом. Жития святых почитай, великомученика Георгия, который дракона победил, и вообще...

Он ушел, а я остался вживаться в образ, хотя слово «великомученик» мне очень не понравилось.

 

* * *

 

А после этого случилась трагедия.

В номер ввалился Паша со страшным, цвета несвежего покойника, лицом. Он рухнул в кресло и начал безумно озираться, жадно хватая воздух ртом. Я присел на ручку соседнего кресла и стал с интересом его рассматривать – таким Пашу я еще не видел.

– Сергачев ушел? – наконец выдавил он из себя.

– Только что.

– А куда?

– Он мне докладывает?

– Ну да. Беда у нас, Леха! – он схватил остывший кофейник и жадно, из носика, выпил остатки воды. – Светлану украли!

Я вскочил с кресла:

– Ты чего!

– Сейчас, – он еще раз глубоко вздохнул. – Мы ходили по магазинам. Петрович сказал, води ее как можно дольше, нам поговорить надо. Вот мы по всем подряд магазинам и ходили, Светлана больше смотрела, чем покупала. Бабам же это и надо, особенно когда деньги есть, ходит и чувствует себя хозяйкой положения...

– Паша, не отвлекайся! – взмолился я.

– Так вот, зашла она в магазин, где бельем бабским торгуют, трусики там, лифчики всякие, а я на улице остался, покурить. Вторую сигарету уж выкурил, а ее все нет и нет. Ты понимаешь, это ж такой магазин, белье, его не меряют, его сразу покупают. Это в одежном я понимаю, там сколько угодно времени можно провести, одно померяешь, потом – второе...

– Па‑ша! – почти крикнул я.

– Ну что, я сигарету кинул, в магазин заглянул, нет там ее. Магазин хоть и большой, но по дневному времени народу немного, и все, кто есть, как на ладони. Я – к продавщицам, не видали, мол, такой девушки? Они говорят, как же, видали, она минут пять назад с молодым человеком так‑то и так‑то одетым вышла вон в ту дверь. А там у них не то, чтобы черный ход, а просто дверь на другую улицу выходит, даже не улицу – переулок, Шмутцигвег называется. Там, как понимаешь, ни Светланы, ни молодого человека, вообще – ни души. Ну, я – прямо сюда...

– А позвонить не мог?

– Мог. Не допер, да и магазин этот в двух шагах отсюда, быстрее добежать...

Он вытащил трубку, набрал сергачевский номер:

– Абонент вне зоны досягаемости.

– Бля! – сказал я и рухнул в кресло.