Краткое послесловие от Юлия и Константина 6 страница

Фигуры остановились и медленно обернулись.

Это были мужчины. Мужчины в юбках! Их грубые шотландские рожи имели крайне угрожающие выражения.

– Ну?!! – рявкнул самый здоровый, дохнув на Сатклиффа мощнейшим перегаром.

Тот потерял дар речи, а Джон, вместо того, чтобы извиниться, не удержался от продолжения игры и тихо спросил Пола:

– Прислушайся к себе. Может ты – гомосексуалист?

– Не знаю, – почему-то ответил Пол, как загипнотизированный глядя на толстенные волосатые пальцы, сжимающие ручку зонта…

Но, как бы тихо они не говорили, их все-таки услышали.

Первый удар – прямо в глаз – получил Джон. Следующий удар, в ухо, сбил с ног Пола, и он, поскользнувшись, рухнул в нашпигованную окурками грязь…

Их били умело, не издавая лишних звуков, лишь изредка покряхтывая от усердия…

 

Минут через пятнадцать за столиком кабака сидели шестеро – трое английских музыкантов и трое шотландских шоферов.

– Так как вы, значит, называетесь? – спросил тот, что нанес первый удар. – «Битл»?

– «Битлз», – поправил Пол, выжимая рубашку, которая когда-то была белой.

– «Битлз», значит, – повторил Джек. – Смешное название. Не слыхал. И где вы будете играть?

Джон убрал от подбитого глаза запотевшую кружку с холодным пивом.

– В каком-то «Вереске и Хмеле». Это большой ресторан?

– Черт побери! – радостно взревел Джек. – Да ведь мы в нем-то и сидим!

Друзья огляделись. Более захудалой пивнушки они не видели даже в Ливерпуле.

Они, пожалуй, впали бы в уныние, если бы не тот факт, что угощали шоферы. А Джек тем временем продолжал восторгаться:

– Завтра, значит?! Приду обязательно! Ну… – он поднял свою кружку, и остальные присоединились к нему. – За девственность!

И интернациональный англо-шотландский гогот, смешиваясь с клубами табачного дыма, поплыл над столиками веселого заведения.

 

Спустя неделю Джеймс Маккартни получил телеграмму от сына: «Все идет отлично. У меня попросили автограф».

– Если твой братишка привезет со своих гастролей хотя бы фунт, это будет очень кстати, – сказал отец Майклу. – Становится все труднее сводить концы с концами. Как говаривал папаша О'Хьюган, портной, в изрядном подпитии орудуя ножницами.

 

8

 

В Ливерпульском муниципальном театре «Плейхауз» закончился спектакль. Двадцатишестилетний сын торговца мебелью Брайан Эпштейн не смотрел его. Забредя перед началом в буфет, он так и просидел тут, на высоком стуле перед стойкой, все представление.

Только сейчас, уже порядком надравшись, он обрел общество своих старых знакомых – актера Бэдфорда и актрисы Хелен Линдсей. Не то чтобы служителям Мельпомены так уж нравилось общаться с Эпштейном, но у них, как всегда, не было денег, а у него, как всегда, они были. И, как всегда, Эпштейн завел речь о своей нелепой беспросветной судьбе.

– Я – еврей, Брайни, – (актер был тезкой Эпштейна), – ты понимаешь, что это означает, – сказал он, с вызовом глядя на Бэдфорда.

– Это значит, что за выпивку платишь ты, – ответил тот, с неимоверной скоростью забрасывая в пасть бутерброд за бутербродом.

– Не угадал, – с пьяной улыбкой возразил Эпштейн. – Мой папа, мудрейший человек, говорит так: «Любой еврей намного умнее любого англичанина. Но на тысячу евреев есть один ТАКОЙ дурак, который глупее всех англичан вместе взятых». Так вот, я как раз ТАКОЙ… Я появился на свет в родильном доме на Родни-Стрит…

– О, Боги! – простонала Хелен, пухленькая крашеная блондинка со следами бурной ночи на лице, – неужели мне придется выслушивать все это снова?!

– Молчи, – осадил ее Бэдфорд вполголоса. – Ешь, пей и молчи.

А Эпштейн, не обращая на их переговоры ни малейшего внимания, продолжал:

– Мой бедный папа был так счастлив, он так ждал наследника, что не сразу заметил, что мальчиком я родился каким-то странным. Тупым и хилым. В детстве я не знал ни одного мальчишки на нашей улице, который хотя бы раз не дал мне подзатыльник…

Когда я приходил домой в слезах, папа говорил мне: «Не плачь, Брайни. Ты вырастешь и станешь таким же умным, как я, ты станешь богатым, и вся эта ирландская шантрапа еще будет кусать локти, что они не были твоими друзьями…» Но сколько бы я ни рос, умным я не становился. Репетиторы сходили с ума от моей глупости и упрямства, и читать-то я научился только в восемь лет. Да и то лишь из какого-то вялого подражания…

Господь услышал молитвы моего бедного папы, и мой младший брат Клайв оказался достойным его. Ему не было и семи, а он уже прекрасно справлялся в лавке. А я… А меня выгнали сначала из одной школы, потом из другой… А потом – и из колледжа. Директор так и написал: «За невнимательность и недостаточные умственные способности».

С тех пор всю свою любовь папа перенес на Клайва. И я не осуждаю его. – На глаза Брайану навернулись слезы.

– Как мне надоело это нытье, – наклонилась Хелен к Бэдфорду. – Меня сейчас стошнит.

– Тогда не ешь больше, – шепнул тот ей в ответ.

– …Когда меня выгоняли из колледжа, папа захотел прочитать мое досье. Но там не было ни строки. За год учебы ни один учитель не нашел ничего, что можно было бы обо мне сказать. Ни хорошего, ни плохого! «Как же, простите, так?» – спросил папа, но директор ответил ему: «Чтобы стать хулиганом, ваш сын слишком вял и труслив… Что же касается учебы, тут вы, надеюсь, все уже поняли сами…»

 

Поводом для отчисления Брайана послужил столь незначительный проступок, что, соверши его кто-то другой, на него не обратили бы внимания.

Однажды, войдя в класс, длинный и худой, как жердь, учитель математики обнаружил прикрепленную к доске размалеванную программку. На ней довольно коряво были изображены танцующие девушки.

– Что это за кусок вздорной чепухи?! – грозно спросил он.

– Это – дизайн, – ответил десятилетний Брайан Эпштейн.

– Чепуха, дрянь и девочки, мистер Дизайнер, вот что это такое! – отрезал лысый математик.

И направил докладную директору…

 

– Моя бедная мама Куини проплакала весь вечер. – Эпштейн сделал основательный глоток джина с тоником и промокнул глаза салфеткой. – Она плакала и говорила: «О, несчастный, несчастный Брайни! Я даже не могу пойти в синагогу и помолиться за тебя. Ты так огорчаешь отца, что он старается пореже вспоминать о тебе. И тебе вовремя не сделали обрезание!.. А еврею без обрезания Яхве не поможет…»

– Меня точно стошнит, – шепотом пожаловалась Хелен Бэдфорду. Тот взял ее за руку:

– Пойдем подышим воздухом.

И они тихонько покинули стойку. Но Брайан, даже не заметив этого, разглагольствовал дальше:

– Меня отдали в частную, очень дорогую, школу. Папа думал, что деньги могут превратить ничто во что-то. Но не тут то было. Я не делал никаких успехов и здесь, и папа забрал меня, решив не переводить денег зря.

…Тем временем за стойку рядом с Эпштейном, на место Бэдфорда и Хелен, уселась другая актерская парочка. Не говоря ни слова, они налили себе джина, выпили и принялись за бутерброды с сыром, икрой и беконом.

– А в сорок седьмом меня отдали в еврейскую подготовительную школу. И там, впервые в жизни, у меня появился друг. Ее звали Эмбер. И она была лошадью. За всю мою жизнь у меня был только один настоящий друг. И это была лошадь! Ты слышишь, Брайни? – Эпштейн повернулся и уставился на незнакомца рядом.

– Ты – Брайни? – спросил он.

– Нет, я – Дастин.

– Ага. Вот как. – Он был слегка озадачен, но принял данную информацию к сведению. – Дастин. Ладно. Ты знаешь, что я – еврей?

– Я вас за милю чую.

– Ага, – повторил Эпштейн. – Раз так, слушай дальше. А ты, крошка, – повернулся он с пьяной улыбкой к спутнице Дастина, – позови-ка бармена и закажи еще бутылочку джина, бутербродов и шоколадку для себя. Я плачу. – Он вновь обратился к мужчине:

– Между прочим, Дастин, Эмбер была не только моим единственным другом, но и единственной подругой. У меня никогда не было женщины. Они находят меня скучным… А вот Эмбер не страдала антисемитизмом и не презирала за то, что меня выгнали из колледжа… – Брайан мечтательно вздохнул. – Она позволяла мне ездить на себе, и целых три года я был счастлив. – Слезы вновь появились на его глазах и даже потекли по щекам. – А ведь я поэт, Дастин. Да! Среди евреев много поэтов, а среди поэтов – много дураков… Правда, я не написал ни одного стихотворения, но в душе я – настоящий Гейне!

Нас разлучили с моей Эмбер. Как я плакал, когда папа забрал меня из школы… Лавка процветала, а иметь продавцами родственников – намного выгоднее…

 

Однажды в лавку зашла пожилая женщина, чтобы купить зеркало в прихожую. Брайан разболтался с ней и, между делом, уговорил ее купить еще и кухонный стол.

Это был очень плохой стол, но Брайан продал его ей за двенадцать фунтов! И отец стал гордиться им, решив, что возможно, у его старшего просто позднее развитие.

 

– …Да! Он стал гордиться мной. А я стал презирать себя еще сильнее. Ведь я-то знал, что по призванию я – поэт. А годен оказался лишь на то, чтобы обманывать бедных пожилых женщин… Ты можешь это понять, Дастин?

Но никто ему не ответил. Парочка исчезла, прихватив с собой бутылку джина и поднос с бутербродами. За столиками буфета теперь сидело множество людей, и тут можно было услышать что-нибудь поинтереснее, чем излияния непутевого еврея.

– Как быстро все меняется в этом мире, – сказал Брайан себе. – Только что со мной беседовали такие милые люди, и вот их уже нет…

Но тут вернулись Бэдфорд и Хелен.

– Ого! – удивился Бэдфорд. – Ты уже все выпил и съел?!

– Ерунда, – махнул рукой Эпштейн, – закажи еще. За мой счет, конечно. Так на чем я остановился?

– На обрезании, – напомнила Хелен.

– Нет, – возразил Эпштейн. – На столе. На кухонном столе. Потом я совершил еще несколько удачных сделок и решил уже, что, все-таки, это – моя судьба. Но тут пришла повестка. Я даже помню дату, это случилось девятого декабря. «…Надлежит явиться на медицинскую комиссию в связи с призывом на действительную службу в Вооруженные силы Соединенного Королевства…»

Знали бы вы, как я обрадовался! Я буду настоящим солдатом! Я даже попросился в королевский воздушный флот. Я хотел стать летчиком и носить эту прекрасную черную форму, с которой на улице не сводят глаз девушки… Мама на радостях приготовила фаршированную рыбу, а папа подарил мне запонки… Но меня почему-то зачислили «писарем обслуживающего персонала»…

– Ты служил в армии? – удивился Бэдфорд. – Вот бы никогда не подумал.

– И правильно сделал бы. Ведь я был «канцелярской крысой», а это не служба, – ответил Эпштейн горько усмехнувшись. – Но и та длилось недолго.

 

Именно в пятьдесят втором в государственной жизни Великобритании произошло знаменательное событие – коронация Елизаветы II.

Брайан служил в Лондоне, в частях обслуживающего персонала Двора. И конечно же он мечтал принять участие в этом торжестве.

В ночь перед коронацией он долго не мог уснуть, обдумывая, все ли металлические детали формы начищены и сверкают как следует, хорошо ли отглажены китель и парадные брюки, помнит ли он слова торжественной присяги новому монарху… Приглашение домашним приехать в Лондон и постоять в качестве зрителей военного парада на Трафальгар-Сквер, он разумеется отослал уже давным-давно.

…Ему снилось, как, проходя мимо строя, молодая королева остановилась прямо перед ним. Кого-то она ему напоминала… Кого?..

– Кто этот бравый солдат? – обратилась она к его непосредственному начальнику, ненавистному сержанту Гобсону.

– Рядовой Эпштейн, Ваше Величество, – выпучив глаза рапортует тот, и его идиотские усы трясутся от усердия.

– Рядовой? Я вижу в его взгляде отвагу, преданность и острый ум, – пронзительно глядя в глаза Брайана, замечает королева. – Что ж, если в нашей армии такие рядовые, я спокойна за наше Отечество. Буду рада увидеть вас еще раз, – обращается она прямо к Брайану с загадочной улыбкой на устах. И тут он понимает, на кого она похожа. На его любимую Эмбер. Она добавляет – Сегодня. – И, наклонившись прямо к его уху, шепчет: – После полуночи. В стойле…

…Разбуженный звуком горна Брайан принялся лихорадочно наряжаться в парадное. Но его приготовления пресек Гобсон:

– Не спешите, рядовой Эпштейн. Вы остаетесь в казарме. Не хватало еще, чтобы вас увидела Королева.

Брайан побледнел и, пошатнувшись, ухватился за никелированную спинку кровати.

– Ай-ай-ай, какие мы чувствительные, – Гобсон насмешливо погрозил Эпштейну костлявым пальцем. – Ладно, – сжалился он, – в честь праздника разрешаю вам отправиться в увольнение…

Из города Брайана, пьяного до беспамятства, доставила в часть патрульная машина.

После десяти суток ареста Гобсон отвел его к полковому врачу, и тот, закончив осмотр, выдал свое медицинское заключение: «Абсолютно непригоден к воинской службе».

Нет, Брайан не был болен, ни физически, ни психически. Он просто был НЕПРИГОДЕН. Ни к чему. В том числе и к воинской службе.

 

– И вот я снова в лавке отца, – подводя итог своему рассказу, сообщил Эпштейн и осушил очередной бокал. – Я думал, что добьюсь чего-то в жизни, но, видно, устал… У меня нет друзей и нет девушки, нет любимой работы, а главное – у меня нет цели в жизни и веры в себя…

– Чепуха, – перебил его Бэдфорд. – Выгляни-ка в окно. Какая удивительная ночь! Посмотри на этих людей, – он обвел рукой зал буфета. – Они молоды и веселы!

– У нас еще все впереди! – подхватила Хелен.

– У вас – может быть. Но не у меня. Неудачливый мелкий делец – вот мой потолок в этой жизни.

– А чего бы ты хотел? – поинтересовалась Хелен.

– Я хотел бы стать… композитором. Таким как Григ или Ян Сибелиус. Но у меня нет слуха. Или… например, актером. Как вы… Но сейчас уже слишком поздно.

– Актером? – презрительно повторила Хелен, сделав большие глаза. – Каждый день кривляться перед богатой публикой и не иметь ни гроша в кармане?..

– Да что такое деньги?! – вскричал Брайан. – Разве могут они удовлетворить потребности возвышенной души! – он сунул руку в карман и бросил на стойку увесистую пачку купюр, рассыпавшуюся веером, словно колода карт. – Презренные бумажки! Они говорят мне лишь о том, сколько шкафов, комодов и табуреточек я сумел сплавить сегодня несчастным домохозяйкам! А мне… А мне хотелось бы воспарить над убогим бытом этого захолустья!

– Сколько страсти, – с неподдельным профессиональным интересом заметил Бэдфорд, украдкой перенося банкноты в свой карман. – Между прочим, ты еще можешь стать актером…

– Не говори глупостей, – махнул рукой Эпштейн.

– Я серьезно. Я могу написать записку директору театральной академии Джону Фернальду. Я учился у него, и мы остались добрыми приятелями…

– Даже если так, даже если я и поступил бы в академию, подумай сам, как глупо я буду выглядеть там среди восемнадцатилетних студентов. Я снова стану посмешищем.

– Это лучше, чем плакать у буфетной стойки. Хотя, нам бы очень тебя не хватало… Но почему бы не попробовать? – продолжал увещевать Бэдфорд, запихивая в карман последнюю купюру. – Под лежачий камень и вода не течет.

– А что?! – воспрял Брайан. – Напиши. Напиши, и я поеду! Вперед, в неизвестность! Я еще ни разу в жизни не совершал необдуманных поступков! Бармен, дружок, не найдется ли у тебя клочка бумаги? В твоих руках вся моя будущность!

Клочок нашелся, и Бэдфорд кривыми пьяными буквами написал на нем: «Дорогой Джон. Этот осел хочет стать актером. У него водятся деньжата. Советую принять. Твой Брайни».

Свернув листок вчетверо, он протянул его Эпштейну:

– Вот. Если ты джентельмен, ты не станешь читать это письмо. Там есть кое-что личное. Отдай Фернальду. Только в руки!

– За удачу! – Вскричал Эпштейн, поднимая бокал. – За мою артистическую карьеру!

 

В Лондон Брайан прибыл дождливым сентябрьским утром и, не мешкая, направился в Королевскую Академию искусств.

Первым, что поразило его, был разительный контраст между убогостью обшарпанных стен этого заведения и тем апломбом, с которым разговаривали с ним экзальтированные юнцы, к коим он обращался в поисках директора.

Один ответил ему, что «целью его жизни не является контроль за пространственными перемещениями упомянутого старого борова». Другой спросил: «Вы из провинции?», а получив утвердительный ответ, высокомерно посоветовал: «Уезжайте назад. Лучше сразу»…

И все-таки Брайан добрался до искомого кабинета.

Метафора «старый боров» не в полной мере отражала то впечатление, которое Фернальд произвел на Брайана с первого взгляда. Куда более точно было бы назвать его «издыхающим бегемотом».

Если он когда-то был артистом, то лучше всего ему должны были удаваться роли главарей мафии или придворных палачей. Огромный, мрачный, похожий на Уинстона Черчилля, человек с сигарой во рту, не вставая из-за стола, принял из рук Эпштейна записку Бэдфорда. Он развернул ее и прочел.

– В артисты? – риторически спросил он, пустив Брайану в лицо клуб сизого дыма.

– Да-а-апчхи, – ответил Брайан. – Простите, сэр.

– В артисты… – покачал головой Фернальд, понимающе. И замолчал, глядя Брайану в глаза тяжелым животным взглядом немигающих глаз.

Тягостная пауза тянулась минуту… две… Брайан чуть было не начал скулить и повизгивать, как это делают под пристальным взглядом человека маленькие собачки. Но вместо этого он лишь нерешительно произнес:

– Ну… Я, наверное, пойду…

Фернальд не ответил, все так же неподвижно глядя на него.

Брайан попятился к двери, но когда он уже достиг порога, его действия пресек властный голос:

– Стоять!

Брайан замер.

– Сюда! – прорычал Фернальд, поманив его пальцем.

Брайан сомнамбулически приблизился к столу.

– Деньги! – все так же лаконично произнес директор Королевской академии.

– Не понял, сэр…

– Деньги за обучение. За пять лет. И вы будете зачислены сразу на третий курс. – Не заметив на лице просителя достаточного по этому поводу восторга, Фернальд добавил. – А так же в труппу Стендфордского Королевского театра драмы.

Эпштейн дрожащей рукой достал толстый бумажник, вынул из него пачку фунтов стерлингов и отсчитал немедленно названную Фернальдом кругленькую сумму.

– Порядок, – сказал тот, пряча деньги в ящик стола. – Свободен.

– Но… – нерешительно начал Брайан.

– Чего еще?! – рыкнул Фернальд.

– Но вы даже не послушали, что я могу.

– А что ты можешь?

– Я подготовил отрывок из комедии Уильяма Шекспира «Сон в летнюю ночь». Монолог Тезея из первой сцены пятого акта.

– Валяй.

Брайан собрался с духом и начал текст, который раз двести повторил дома, перед зеркалом:

– И п п о л и т а. – Произнес он тоненьким голоском. – Как странен, мой Тезей, рассказ влюбленных. – И тут же продолжил басом: – Т е з е й. Скорее странен, чем правдив. Не верю // смешным я басням и волшебным сказкам…

Сморщившись, как от зубной боли, Фернальд рявкнул:

– Достаточно! Вы зачислены. До свидания.

 

«Как прекрасно нужно знать произведение и как тонко разбираться в людях, чтобы вот так, с полуслова, определить уровень способностей будущего актера!» – думал Эпштейн с умилением, по пути в театр…

 

Домой, в Ливерпуль, он вернулся через три с половиной месяца.

– Это не мое, папа, – виновато глядя на отца, сказал он. – Все актеры – отвратительные жалкие беспомощные эгоисты. Они любят только себя и деньги. И они никогда не примут меня за своего. Я для них – корова, возомнившая себя пташкой… Но корову можно доить. Они опустошают мой кошелек, а потом смеются за моей спиной…

– О бестолковый сын израильего племени, – нахмурил густые брови отец. – Порой мне становится стыдно, что это я породил тебя. Как радовался я, видя, что у тебя пошло дело в лавке! Я говорил себе: кровь не обманешь! И что я вижу?! Ты бросил все и погнался за миражами… А в результате – только потратил все, что заработал за эти годы! Посмотри на Клайва! Скоро он выстроит собственный дом! А… – махнул он рукой. – Ты и сам все это знаешь… Отправляйся в магазин. Больше я не доверю тебе ничего серьезного. Ты будешь продавцом в отделе грампластинок. Песенки и опереттки – это как раз для тебя.

 

9

 

Поездка в Шотландию не принесла «Битлз» ни денег, ни славы. Только ударную установку. На обратном пути, фургон, ведомый Джонни Джентлом, тряхнуло на каком-то ухабе, барабаны посыпались на Томми Мура, и ему выбило передние зубы. «К черту! – заорал он. – Хватит с меня музыки!» И подарил барабаны «Битлз». Но толку в этом было мало: все равно у них не было своего постоянного ударника.

Реальная польза от этой поездки была только одна: «Битлз» стали «котироваться» в хилом провинциальном шоу-бизнесе Ливерпуля, а владелец клуба «Джакаранда», карлик Аллан Вильямс предложил им свои услуги импресарио.

Первым его проектом с ними стали гастроли в Гамбурге. Но сытых по горло Шотландией «Битлз» не так-то легко было снова сдвинуть с места. Вильямс умел держать нос по ветру и понимал, что главная его задача – уговорить Леннона.

 

… – Соглашайся, Джон, – пискляво напирал Вильямс, глядя на него из кресла снизу вверх. – Золотые горы я не обещаю, но заработок будет.

– Сколько?

Вильямс хитро прищурился.

– Десять фунтов в месяц. Каждому. Плюс – полный пансион.

Для Джона это были серьезные деньги. Но ехать не хотелось. Не хотелось и показывать, что его можно купить так легко.

– Маловато, – ответил он, презрительно поморщившись.

Вильямс посмотрел на него с чуть большим уважением.

– Двадцать, – назвал он новую сумму.

Джон обалдел от того, что их ценность возросла сразу вдвое. Но ехать не хотелось все равно.

– Это не разговор, Аллан, – бросил он и встал с кресла.

– Пятьдесят.

Джон почувствовал азарт охотника. Он подошел к двери, открыл ее, а затем, обернувшись, спросил:

– И это ваше последнее слово?

– Сто! – простонал Вильямс, почти физически ощущая, как запланированные гигантские барыши уходят у него из-под носа. Именно сто фунтов и были нормальным гонораром за эту работу, но Вильямс не рассчитывал, что ему действительно придется их выплачивать.

Сто фунтов. Это была просто невероятная сумма. Джону сразу очень захотелось в Гамбург.

– По рукам, – поспешно вернулся он к столу. – А не обманешь?

– Разве я тебя когда-нибудь обманывал?

– Вообще-то нет, – признал Джон, тем более, что видел Аллана второй раз в жизни.

«Если эти болваны не поедут, наберу других», – думал он по дороге к Стюарту.

 

… – Нет, Джон, это исключено, – покачал головой Стюарт. – У меня через неделю начинаются педагогические курсы.

– Какие еще педагогические курсы?

– Я разве не сказал тебе? Я решил стать учителем рисования.

Джон, питавший хроническую ненависть к школе, поморщился.

– А деньги? Тебе они не нужны?

– Конечно, нужны, но будущее художника для меня важнее.

Услышав это, Джон понял, как действовать дальше. Да и предыдущий разговор с Вильямсом кое-чему научил его.

– Ну, пока, – сказал он, подошел к двери, открыл ее, а затем, обернувшись бросил:

– Жаль только, что ты не сможешь сходить со мной на всемирную выставку художников-авангардистов, которая там открывается…

– Подожди! – остановил его Стюарт, кусая ногти. – Подожди, подожди…

Джон ждал.

– Ладно! Я еду! А что за выставка-то?

– Ну-у… выставка, – неопределенно протянул Джон.

– А ты не врешь? – подозрительно вгляделся Стюарт в его лицо.

– Разве я тебя когда-нибудь обманывал?! – ответил Джон словами Вильямса, по себе зная, какое магическое действие они производят.

 

Узнав, что Пол Маккартни только что сдал вступительные экзамены в педагогический колледж, Джон остолбенел:

– Да вы что, одурели все, что ли? – изумился он.

– А что здесь такого? Профессия, как профессия, – оправдывался Пол…

– Ладно, ты мне одно скажи, ты едешь или нет?!

– Все равно ведь остальные не поедут, – как всегда попытался тот спрятаться за чужие спины.

– Поедут! – не моргнув глазом заверил Джон, думая при этом, что можно обойтись и без Джорджа Харрисона. – Я уже со всеми договорился.

– Да ну, – недоверчиво глянул на него Пол.

– Разве я тебя когда-нибудь обманывал? – произнес Джон фразу, ставшую уже привычной.

– Вообще-то нет, – сказал Пол, чтобы его не обидеть. На самом-то деле Джон уже не раз обманывал его по мелочам. Но как и в прошлые разы, Пол ему почему-то поверил.

 

Джордж тоже согласился не сразу. Сначала, чтобы отвертеться, он заявил, что его не отпустят родители. Но Джон провел массированную психическую атаку многочисленного племени Харрисонов, и вскоре все они вместе уговаривали Джорджа.

– Сто фунтов! – кричал Харольд. – Да на своем вонючем автобусе я не заработаю столько и за год!

А сестра Луиза, не отрывая взгляда от лица Джона, вторила отцу:

– Мне кажется, Джордж, если с вами будет этот мальчик, ничего плохого с тобой случиться не может…

Джордж слушал их с отрешенным видом, словно знал о Гамбурге какую-то страшную тайну. Но тайна была не в Гамбурге. И в конце концов он раскололся. Затащив Джона в свою комнату, он признался:

– На самом деле, не в родителях проблема. На самом деле у меня есть кое-какие планы…

– Надеюсь не по поводу карьеры учителя? – подозрительно спросил Джон.

– Как ты догадался? – удивился Джордж. – Я еще никому не говорил… Ой! Что это с тобой?! – воскликнул он, глядя на перекошенное злобой лицо Джона.

– Ты не будешь учителем, Джордж, – сказал Джон так, словно хотел его загипнотизировать. И добавил: – Разве я тебя когда-нибудь обманывал?

– Разве он тебя когда-нибудь обманывал? – словно эхо повторили эти слова многочисленные домочадцы Джорджа, которые, как оказалось, давно уже стояли возле приоткрытой двери комнаты.

– Да, – тихо сказал Джордж.

– Да? – удивился Джон.

– Да, – повторил Джордж. – Я еду в Гамбург.

 

Оставалось только подыскать барабанщика. И Джон вспомнил о своем старом знакомом, Пите Бесте, сыне хозяйки клуба «Касба». Кроме того, что Пит умел играть на барабанах, он еще славился своими многочисленными любовными победами, но это Джона интересовало меньше всего.

Найдя Беста в клубе, он начал разговор так:

– Я знаю, Пит, что ты собираешься стать учителем.

Пит ошарашено посмотрел на него:

– Я решил это только пять минут назад.

– У тебя есть еще пять минут, чтобы изменить свое решение. Я предлагаю тебе сто фунтов в месяц, за то, чтобы ты НЕ БЫЛ учителем…

– Разве за это платят?

– А я тебя когда-нибудь обманывал? – само собой вырвалось у Джона. Он уже знал, что будет дальше. Это становилось даже скучным…

 

Гамбург. Европейский центр контрабанды оружия и наркотиков.

Зелено-бежевый автофургон «Остин», свернув с Репербана выехал на Улицу Полной Свободы. «Битлз» не знали этого названия. Но «полную свободу» ощутили сразу. Полуобнаженные девицы торчали прямо в подсвеченных витринах нижних этажей, одни откровенно зазывали клиентов, а другие просто наводили марафет, ели или даже читали газеты.

В отличии от Ливерпульских, на этой улице и вечером было светло от неоновой рекламы. И публика тут была разношерстной и пестрой.

«Остин» остановился перед клубом «Кайзеркеллер»[18], где музыканты могли встретится с его хозяином – бритым наголо здоровячком Бруно Кошмидером.

Проходя через роскошный, сверкающий светомузыкой, разноцветными гирляндами и рыболовными сетями, зал, с иллюминаторами вместо окон, ребята восхищенно переглядывались друг с другом. Это была сказка!

Бруно принял их радушно:

– А! Англичане! Добро пожаловать! Отличный зал, правда?

Музыканты воодушевленно закивали.

– Тут играют лучшие коллективы Германии! Самый громкий звук! Самый яркий свет! – он глянул на часы. – Ну все. А теперь поедем туда, где будете работать вы…

 

Это была редкостная клоака. Стоя на куче мусора перед входом в клуб «Индра», умный Стюарт констатировал:

– Махен аллес гут…[19] – что в переводе с немецкого означало: «В какую дыру ты завез нас, Джон?»

– Ду бист дер шмуциге швайн[20], – ответил Джон, что в данном случае означало: «Вполне приличное заведение для музыкантов».

Жизнерадостный Кошмидер провел их между столиками по заплеванному полу к сцене и открыл дверь за ней:

– Добро пожаловать, это ваша гримерка.

С первого взгляда им стало понятно, что это помещение еще совсем недавно служило для иных целей. Вдоль стены стояли аккуратно завернутые в мешковину унитазы.

– Раз, два, три, четыре, пять, – посчитал Джордж. – Потом, загибая пальцы, оглядел товарищей и закончил: – Все сходится.

– Нас здесь ждали, – добавил Джон, поправил очки и, ядовито усмехнувшись, прислонил кофр к среднему унитазу. – Учтите: это место принадлежит мне.

– Во веки веков, аминь, – добавил Стюарт.

Поняв, что ничего уже не сделать, а потому подавив в себе протест, Пол объявил:

– Лично я буду спать у окна.

Кошмидер посмотрел на него с нескрываемым уважением:

– Нет, сынок. Спать вы будете в чистом и теплом помещении. Бросайте инструменты, поехали туда.

 

Чистое и теплое помещение находилось за проекционным экраном детского кинотеатра «Бемби», принадлежавшего Бруно Кошмидеру – как и прочие захолустные заведения этого района. Пять железных кроватей с замусоленными матрацами стояли одной спинкой к стене, другой к экрану.