Когда отступили воды Босфора 8 страница

Зайдя в еще одну кофейню, Галип вытащил из кармана домашнее сочинение и стал читать, как статью Джеляля. Теперь он отлично сознавал: если читать подряд написанное Джелялем, можно узнать, где тот находится. Надо только найти место, где хранится весь архив Джеляля. Читая и перечитывая домашнее сочинение, он уверился, что это может быть только дом: «место, которое защищает нас от плохого». Непосредственность ребенка, смело называющего окружающие предметы, обнадеживала, что он вот-вот определит место, в котором ждут его Рюйя и Джеляль. В каждой очередной кофейне он вписывал новые строчки на обратной стороне школьного домашнего сочинения.

К тому моменту, как он снова оказался на улице, некоторые предположения он отмел, другие выплыли на первый план: за городом они быть не могли, потому что Джеляль не любил жить нигде, кроме Стамбула. Вряд ли они были на азиатской стороне: она, по словам Джеляля, была недостаточно «исторической». Не могли прятаться Джеляль и Рюйя у кого-нибудь из друзей: общих друзей у них не было. Вряд ли Рюйя решилась бы пойти с Джелялем к кому-нибудь из своих приятелей. Бесполезно искать их в гостиничных номерах, где их не мучили бы воспоминания: мужчина и женщина, даже брат с сестрой, вызвали бы подозрение.

Посидев в очередной раз в кафе, он стал более оптимистично оценивать свое положение. Ключевые слова выглядели простыми и понятными, как домашнее сочинение, на обороте которого он их написал. В дальнем углу кафе по черно-белому телевизору показывали футбольный матч. Футбольное поле было покрыто снегом, пробегающие футболисты оставляли на нем черные дорожки, как линии, прочерченные углем, мяч, катающийся по грязи, был черным. Присутствующие, кроме нескольких человек, играющих в карты за пустым столом, наблюдали за этим черным мячом.

Выходя из кафе, Галип подумал, что тайна, которую он пытается разгадать, так же ясна, как этот черно-белый футбольный матч. Ему надо только идти туда, куда несут его ноги, а по дороге смотреть на изображения и лица. В Стамбуле полно кофеен; заходя через каждые двести метров в кофейню, человек может обойти весь город.

Недалеко от площади Таксим он вдруг оказался в толпе, вышедшей из кино. Лица людей, которые шли, засунув руки в карманы, глядя в землю, или спускались по лестнице, держась под руку, были настолько полны смысла, что собственный кошмар, в котором он жил эти несколько дней, показался ему не таким уж страшным. На лицах у вышедших из кино было написано спокойствие: они забыли о собственных несчастьях, погрузившись с головой в чужую жизнь. Они были одновременно и здесь, на этой убогой улице, и там, в той жизни, где им хотелось быть. Их память, набитая неудачами и горечью, сейчас наполнилась чувствами, заглушающими каждодневную тоску. Галип печально подумал: «Эти люди могут верить, что они — другие!» Чтобы стать другим, человек должен приложить все имеющиеся у него силы. Галип был полон решимости собрать всю свою волю для этой цели. «Я — другой!» — сказал он себе и с радостью почувствовал, что изменилась не только обледеневшая мостовая под ногами, не только площадь, увешанная рекламой кока-колы и консервов, но и сам он до кончиков ногтей. И внутри него зазвучала, как новая жизнь, музыка, наполненная воспоминаниями и печалью того, другого человека, которого он не хотел называть по имени.

Он больше не чувствовал необходимости заходить в кофейни, чтобы читать людские лица, и потому направился через Харбие прямо в Нишанташи.

Он решил, что Рюйя с Джелялем в воскресенье пойдут в «Конак» на вечерний сеанс в семь пятнадцать, и помчался к кинотеатру, но ни на улице, ни у входа в кинотеатр их не было.

Побродив еще немного по улицам, он пошел к дому Шехрикальп. Из всех окон домов на улице, кроме окон дома Шехрикальп, лился голубоватый свет телеэкранов: так было каждый вечер в восемь часов. Глядя внимательно на верхние этажи дома Шехрикальп, Галип увидел привязанный к решетке балкона верхнего этажа кусок темно-синей материи. Такого же синего цвета ткань висела на этом балконе и тридцать лет назад, когда в доме жила вся семья: тогда это был знак для водоноса. Человек, развозивший воду в цинковых бидонах на конной повозке, по этим синим тряпицам понимал, на каких этажах кончилась питьевая вода, и соответственно поднимал воду наверх.

Галип стоял, раздумывая о том, что это могло означать: это мог быть знак, что Рюйя и Джеляль здесь, а могло быть приметой того, что Джеляль возвращается к некоторым мелким деталям своего прошлого. Около половины девятого он наконец сдвинулся с места и пошел к себе домой.

Еще совсем недавно вечерами они сидели в этой гостиной с Рюйей, читали газеты и книги, курили; и сама комната и лампы в ней были полны невыносимых воспоминаний и невыносимой грусти, как фотографии потерянного рая, попавшие на страницы газет. Ничто не говорило о том, что Рюйя вернулась или приходила: знакомые запахи и тени приветствовали вернувшегося домой усталого мужа. Оставив сиротливые вещи под печальным светом ламп, Галип темным коридором прошел в темную спальню. Снял пальто и улегся в темноте на кровать. Он лежал на спине; отсвет ламп из гостиной и пробивающийся через коридор свет уличных фонарей превращался на потолке спальни в изображение тонколицего дьявола.

Когда Галип поднялся с постели, он точно знал, что будет делать. Он просмотрел в газетах телепрограмму и программу ближайших кинотеатров; последний раз пробежал глазами статью Джеляля; открыл холодильник, достал давно лежавшие там маслины и брынзу, съел их с черствым хлебом. В большой конверт, найденный в шкафу у Рюйи, сунул несколько газет, надписал на конверте имя Джеляля. В четверть одиннадцатого он вышел на улицу, добрался до дома Шехрикальп и стал ждать.

Зажегся свет на лестнице, и неизменный привратник дома Исмаил с сигаретой во рту вытащил бачки и стал высыпать мусор в большой контейнер, стоявший недалеко от каштана. Галип пересек улицу.

— Здравствуйте, Исмаил-эфенди, я принес пакет для Джеляля.

— А-а, Галип, — отозвался привратник с радостью и удивлением директора лицея, через многие годы узнавшего старого ученика, — но Джеляля здесь нет.

— Я знаю, знаю, что он здесь, но я никому не говорил. — Галип решительно направился к парадному. — Он сказал мне: смотри никому не говори, что я здесь, а пакет оставь внизу, у Исмаила!

Спустившись по лестнице, пахнущей, как и раньше, газом и пригорелым маслом, Галип вошел в квартиру привратника. Жена Исмаила, Камер, сидя в том же, что и всегда, кресле, смотрела телевизор, стоявший на подставке, на которой раньше стоял приемник.

— Камер, смотри, кто пришел, — окликнул ее Галип.

— Ах! — воскликнула женщина и встала. Они обнялись. — Совсем вы нас забыли!

— Как можно вас забыть?!

— Все мимо ходят, но никто не заглядывает.

— Я принес это Джелялю! — Галип показал пакет.

— Исмаил сказал?

— Нет, Джеляль сам сказал, — ответил Галип. — Я знаю, что он здесь, но вы никому не говорите об этом.

— Что нам остается, уж так он просил.

— Знаю. Он сейчас наверху?

— Понятия не имею. Приходит поздно, когда мы спим. Уходит рано, когда мы спим.

Мы его не видим, только слышим голос. Забираем мусор, оставляем газеты. Иногда газеты за много дней скапливаются под дверью.

— Я наверх не пойду, — сказал Галип. Он оглядел квартиру, словно ища место, где бы оставить конверт: обеденный стол под той же голубой клеенкой в клеточку, те же выцветшие занавески, скрывающие ноги прохожих на улице и грязные колеса машин, коробка с шитьем, утюг, сахарница, газовая плитка, батарея с облупившейся краской. На гвозде, вбитом в край полки над батареей, на обычном месте Галип увидел ключ.

— Я заварю тебе чай, садись вот сюда, на кровать. — Одним глазом она посматривала на экран. — Что делает Рюйя-ханым? Почему у вас до сих пор нет детей?

На экране, который теперь поглощал все внимание Камер, появилась девушка, отдаленно напоминающая Рюйю: волосы непонятного цвета растрепаны, кожа белая, взгляд наигранно ребяческий. Со счастливым выражением она красила губы.

— Красивая женщина, — тихо сказал Галип.

— Рюйя-ханым красивее, — так же тихо возразила Камер.

Они вместе смотрели на женщину с восхищением и некоторой робостью. Галип ловким движением сдернул ключ с гвоздя и опустил в карман, где лежал листок с домашним сочинением школьника и его пометками. Привратница ничего не заметила.

— Куда положить конверт?

— Давай мне.

Через маленькое окошко, выходившее на дверь в парадное, Галип увидел, что Исмаил вошел в дом и направился к лифту, чтобы поставить на место пустые мусорные бачки. Свет в лифте дрогнул, на миг ухудшилось изображение в телевизоре; Галип встал и попрощался с Камер. Топая, он поднялся по лестнице к входной двери. Открыл дверь и, не выходя, с шумом закрыл. Потом тихонечко вернулся к лестнице и на цыпочках, с волнением, с которым никак не мог совладать, поднялся на два этажа вверх. Сев на ступеньки между вторым и третьим этажом, он стал ждать, когда на лифте спустится Исмаил, расставлявший баки по верхним этажам. Одновременно на всех этажах погасли лампы. «Автоматика!» — пробормотал Галип, вспомнив это волшебное и зовущее в далекие страны слово из своего детства. Лампочки зажглись снова. Когда лифт — слышно было, как привратник вошел в него, — двинулся вниз, Галип стал медленно подниматься наверх. На двери этажа, где одно время он жил с родителями, поблескивала медная табличка адвоката. На двери этажа, где жили Дедушка с Бабушкой, он увидел табличку гинеколога, а перед дверью — пустой бак.

На двери Джеляля не было никакой таблички. Привычной рукой старательного инспектора, принесшего квитанцию за газ, Галип нажал кнопку звонка. Когда он позвонил второй раз, лампочки на лестницах опять погасли. Из-под двери не было видно никакого света. Нажимая на звонок третий и четвертый раз, он пытался нащупать ключ в кармане; когда он нашел ключ, звонок еще продолжал звонить: «Прячутся в одной из комнат, — подумал Галип, — или сидят в гостиной друг против друга и молча ждут». Ключ никак не влезал в замок, Галип даже подумал, что это не тот ключ, но вдруг он с какой-то поразительной легкостью встал на место: так бывает с памятью, в которой все перепутано, а потом неожиданно наступает момент просветления. Галип понял, что дверь в темную квартиру открылась, а потом услышал, как в темной квартире зазвонил телефон.

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Дом-призрак

 

И тут у него в душе стало пусто, как в доме, откуда вынесли все вещи.

Флобер

 

Телефон зазвонил через несколько секунд после того, как открылась дверь, но Галип вдруг забеспокоился, подумав, что между дверью и телефоном есть автоматическая связь, как в фильмах о гангстерах, и телефонный звонок показался ему сигналом тревоги. На третьем звонке Галипу почудилось, что сейчас на него наткнется Джеляль, спешащий к телефону; на четвертом он решил, что в квартире никого нет; на пятом — что кто-то здесь все же есть, потому что так долго могут звонить, только если знают, что хозяева дома. На шестом звонке Галип бросился к телефону: он стал нащупывать выключатели, пытаясь вспомнить расположение мебели в этом полузабытом жилище, где был последний раз пятнадцать лет назад, в спешке спотыкался обо что-то, ударяясь о какие-то вещи. Наконец он добрался до телефонного аппарата и снял трубку. Тело само нашло кресло и опустилось в него.

— Алло!

— Вы все-таки подошли, — сказал незнакомый голос.

—Да.

— Джеляль-бей, я давно вас ищу. Извините, что беспокою в столь поздний час. Мне надо увидеть вас как можно скорее.

— Простите, кто говорит?

— Много лет назад мы познакомились на балу в честь Дня Республики. Я сам представился вам, но скорее всего вы теперь не помните этого. Потом я написал вам два письма под вымышленными именами, которых сейчас не помню: одно касалось возможно сти раскрытия тайны смерти султана Абдулхамида, другое относилось к делу студентов, известному как «сундучное убийство» (Громкое убийство, совершенное в Стамбуле в 1970-х гг., которое было раскрыто после обнаружения трупа в сундуке). Я дал вам понять, что в этом деле присутствовал некий агент, который потом исчез, и вы, с вашим глубоким умом, поняли суть проблемы и посвятили ей статью.

— Чего вы хотите?

— Передо мной сейчас другое досье.

— Оставьте в редакции.

— Я знаю, что вы давно не ходите в редакцию. К тому же не уверен, что могу доверить работающим в газете материалы на такую острую тему.

— В таком случае оставьте привратнику.

— Я не знаю вашего адреса. Справочная дает номера телефонов, но не дает адресов. Этот телефон вы зарегистрировали на другое имя. В справочнике вообще нет телефона на имя Джеляля Салика. Есть телефон Джалалиддина Руми, наверняка псевдоним.

— А тот, кто дал вам телефон, не дал адреса?

— Нет.

— Кто вам дал телефон?

— Наш общий друг. Об этом я тоже хотел бы рассказать вам при встрече. Я давно вас ищу. Использовал самые невероятные возможности. Звонил вашим родственникам. Встретился с тетей, которая вас так любит. Я ходил в те места, которые — я знал это из ваших статей — вы любите, в надежде встретить вас: на улицу Куртулуш, в квартал Джихангир, в кинотеатр «Конак». Пока я искал вас, я узнал, что группа английских телевизионщиков, остановившаяся в отеле «Пера палас», тоже ищет вас, как и я. Вы знаете об этом?

— Что у вас за досье?

— Не хочу говорить по телефону. Дайте адрес, и я тотчас приеду. Вы ведь в Нишанташи, да?

— Да, — сказал холодно Галип, — но меня эти темы больше не интересуют.

— Как?

— Если бы ты внимательно читал мои статьи, ты бы понял, что подобными сюжетами я больше не занимаюсь.

— Нет-нет, эта тема как раз для вас. И с английскими телевизионщиками вы можете обсудить ее. Адрес.

— Извини, — сказал Галип с удивившей его самого веселостью, — я больше не встречаюсь с любителями литературы.

Он спокойно положил трубку. Протянул руку и включил лампу. Удивление и ужас, которые он испытал, когда комната осветилась бледным оранжевым светом, он потом определит как мираж.

Комната была абсолютно такой же, как двадцать пять лет назад, когда Джеляль жил здесь холостым журналистом. Ничего не изменилось: вещи, занавески, цвета, тени, запахи, даже лампа на том же месте. Некоторые новые вещи будто играли с Галипом в игру, имитируя старые, стараясь убедить его, что этих двадцати пяти лет как бы и не было. Но, приглядевшись повнимательнее, он поверил, что вещи не играют, а время, прошедшее с его детства до сегодняшнего дня, вдруг — словно по мановению волшебной палочки — куда-то исчезло. Вещи, на которые он натыкался в тревожной темноте, не были новыми. Они предстали перед ним такими, какими он видел их в последний раз, они постарели вместе с его воспоминаниями, некоторые из них должны бы были развалиться, и вдруг — вот они, у него перед глазами. Старые столы, выцветшие занавески, грязные пепельницы, усталые кресла не покорились времени и судьбе, которую предопределил для них Галип после того дня (дня, когда дядя Мелих с семьей приехал из Измира и поселился в доме); они словно восстали против уготованной им доли и пытались жить собственной жизнью. Галип ужаснулся, убедившись в том, что все вещи стоят именно так, как стояли, когда Джеляль был начинающим журналистом и жил здесь с матерью.

В одной из последних статей Джеляль написал: «Некоторые вещи мы просто не помним, а про некоторые вещи мы даже не помним, что не помним их. Их надо найти!» Галип все еще сидел в пальто в старом кресле и, когда снова раздался звонок, машинально протянул руку к знакомому телефонному аппарату: он был уверен, что сможет говорить голосом Джеляля.

Голос в трубке был тот же. На этот раз по просьбе Галипа он представился: Махир Икинджи. Имя ни о чем не говорило Галипу.

— Они готовят военный переворот. Маленькая религиозная организация внутри армии. Новая секта. Они верят в Махди. Верят, что время пришло. К тому же руководствуются твоими статьями.

— Я никогда не занимался такими вздорными делами.

— Занимался, Джеляль-бей, занимался. Сейчас ты пишешь, что ничего не помнишь: то ли потерял память, то ли хочешь все забыть. Просмотри свои старые статьи, почитай их — вспомнишь.

— Не вспомню.

— Вспомнишь. Насколько я тебя знаю, ты не из тех, кто может спокойно сидеть в кресле, получив известие о готовящемся военном перевороте.

— Был не из тех. Сейчас я совсем другой.

— Я приеду к тебе сейчас, напомню прошлое, воскрешу забытые тобой воспоминания. Ты поймешь в конце концов, что я прав, и возьмешься за это дело.

— Я бы хотел, но не могу с тобой увидеться.

— Я с тобой увижусь.

— Если сможешь найти мой адрес. Я никуда не выхожу.

— Послушай, в стамбульском телефонном справочнике триста десять тысяч абонентов. Поскольку я знаю три первые цифры, я могу быстро — пять тысяч номеров в час просмотреть справочник. Это значит, что самое большее через пять дней я найду и твой адрес, и твое вымышленное имя, которое меня так интересует.

— Зря стараешься! — сказал Галип, пытаясь придать уверенность голосу. — Этого номера в справочнике нет. — И отключил телефон.

Галип долго сидел в кресле. Потом стал обследовать другие комнаты квартиры-призрака, в которой Джеляль воссоздал обстановку своего детства и юности: вдруг что-то укажет ему на место, где скрываются Джеляль с Рюйей. В течение двух часов он был скорее увлеченным почитателем, осматривающим с любовью и восхищением музейные экспонаты, чем детективом поневоле, ищущим следы пропавшей жены; осмотрев комнаты и коридоры дома-призрака, исследовав шкафы, он получил следующие результаты предварительного расследования.

Судя по двум чашкам, стоящим на подставке, которую он опрокинул, когда пробирался в темноте по коридору, Джеляль приводил кого-то в дом. Хрупкие чашки разбились, и нельзя было попробовать тонкий слой осадка и сделать из этого какой-либо вывод (Рюйя всегда пила очень сладкий кофе). Судя по последнему номеру из скопившихся под дверью газет «Миллиет», Джеляль заходил в эту квартиру в день, когда исчезла Рюйя. Около старой пишущей машинки «ремингтон» лежала газета за тот день со статьей «Когда отступили воды Босфора», где его решительным почерком зеленой ручкой были исправлены опечатки. В шкафах у входной двери и в спальне не было ничего указывающего на то, что Джеляль отправился в путешествие или надолго ушел из дома. Армейская пижама в голубую полоску, обувь со свежими следами грязи, темно-синее пальто, которое он часто надевал в такую погоду, зимний жилет, несчетное количество белья (в одной из статей Джеляль писал, что разбогатевшие после проведенных в нищете детства и юности мужчины в зрелом возрасте покупают трусы и майки в таких количествах, что большинство из купленного они не успевают надеть), грязные носки в пакете для стирки— обычный дом человека, который в любую минуту может вернуться с работы.

Галипа ошеломило навалившееся на него прошлое, он почувствовал горечь, когда вспомнил о вещах, которые не помещались в доме, были проданы старьевщику и, качаясь в его конной повозке, отправились в забвение, аллах знает в какие дальние края; немного придя в себя, он пошел в коридор, туда, где увидел единственное «новое» в доме — длинный застекленный шкаф, занимающий стену между кухней и уборной. После не слишком долгих изысканий он нашел на полках, где царил исключительный порядок, следующее: вырезки газетных новостей и репортажей Джеляля — начинающего корреспондента; вырезки всех статей, написанных «за» и «против» Джеляля, все статьи и фельетоны, написанные Джелялем под псевдонимами; все статьи рубрики, которую Джеляль велпод своим именем; вырезки подготовленных Джелялем для публикации материалов в разделах: «Хочешь — верь, хочешь — не верь», «Разгадываем ваши сны», «Сегодня в истории», «Невероятные происшествия», «Читаем ваш почерк», «Ваше лицо, ваша личность»,"Кроссворды и ребусы"; вырезки интервью с Джелялем; материалы, не пошедшие в печать; какие-то наброски; десятки тысяч газетных вырезок и фотографий, которые он собирал годами и хранил; тетради с записями снов и всяких фантазий; тысячи читательских писем, уложенных в коробки из-под орешков, засахаренных каштанов и обуви; романы с продолжением, полностью или частично написанные Джелялем под псевдонимами; копии сотен писем, написанных Джелялем; сотни журналов, брошюр, книг, школьных и военных ежегодников; коробки, набитые фотографиями людей, вырезанными из газет и журналов; порнографические фотографии; рисунки странных животных и насекомых; две большие коробки со статьями и публикациями о хуруфизме и науке о буквах; корешки старых автобусных билетов, билетов в кино и на футбольные матчи, испещренныезнаками, буквами, какими-то символами; альбомы с фотографиями и пачки фотокарточек, не вклеенных в альбом; грамоты, полученные от журналистских обществ; вышедшие из употребления деньги, турецкие и царской России; телефонные и адресные книжки.

Взяв три адресные книжки, Галип вернулся в гостиную, снова сел в кресло и стал внимательно просматривать их, страницу за страницей. Минут через сорок он понял, что с людьми, адреса и телефоны которых здесь указаны, Джеляль общался в пятидесятые — шестидесятые годы, и через них Рюйю и Джеляля он найти не сможет: номера телефонов давно изменились вместе с адресами хозяев, старые дома которых, скорее всего, пошли на снос. Он снова отправился к застекленным полкам шкафа, нашел письмо Махира Икинджи по поводу «сундучного убийства», о котором когда-то говорил Джеляль, и другие письма, полученные Джелялем в семидесятые годы, прихватил и статьи на эту тему и начал все это читать.

Галип с лицейских лет знал некоторых людей, причастных к событиям, к политическому убийству, которое прошло в газетах как «сундучное убийство». У Джеляля были другие мотивы интересоваться этим сюжетом: он говорил, что все на свете является подражанием чему-то, что уже было, и в нашей стране одаренные молодые люди, сами того не сознавая, повторили с точностью до мелочей действия такой же группы заговорщиков из романа Достоевского «Бесы». Перелистывая письма того времени, полученные Джелялем, Галип вспомнил, как несколько вечеров Джеляль рассуждал на эту тему. Те неприятные, холодные, без солнца дни хотелось забыть, и он забыл их: Рюйя тогда была замужем затем «очень хорошим» парнем, к которому Галип испытывал нечто среднее между уважением и презрением; Галип тогда не сумел подавить любопытства, о чем впоследствии весьма сожалел; он слушал сплетни, пытался понять, что к чему, но получал сведения не столько о счастливой жизни молодоженов, сколько о последних политических событиях. Зимним вечером, когда Васыф привычно кормил японских рыбок (красные wakin и watonai с облезлыми по причине брачного периода хвостами), а тетя Хале разгадывала кроссворд, изредка поглядывая в телевизор и устремив взор в холодный потолок холодной комнаты, умерла Бабушка. Рюйя тогда пришла на похороны в выцветшем пальто и блеклом платке, одна (дядя Мелих, открыто ненавидящий зятя-провинциала, сказал, что так оно и лучше, выразив тем самым мысли Галипа), и быстро ушла. После похорон Галип как-то встретился с Джелялем, и тот стал интересоваться, не знает ли Галип чего-нибудь о «сундучном убийстве»; однако он не узнал того, что хотел: читал ли кто-нибудь из знакомых Галипу политизированных молодых людей книгу русского писателя? «Все убийства, — сказал в тот вечер Джеляль, — как и все книги, повторяют друг друга».

Далеко за полночь, когда Галип просматривал вынутые из шкафа статьи Джеляля, свет ламп начал тускнеть, как в театре перед открытием занавеса, мотор холодильника простонал печально и устало, как старый, набитый до отказа грузовик, переключающий скорость на крутом подъеме, и стало темно. «Сейчас включат», — понадеялся Галип, привыкший, как все Стамбульцы, к отключению электричества, и довольно долго неподвижно сидел в кресле, держа папки, набитые газетными вырезками. Он слушал давно забытые звуки дома: бульканье в батарее, поскрипывание паркета, стон в кранах и трубах, глухое тиканье часов, пугающий гул, доносящийся с улицы. Прошло много времени, пока он в темноте на ощупь добрался до комнаты Джеляля, улегся, но заснуть сразу не смог.

Кто убил Шемса Тебризи?

Сколько буду я искать тебя от дома к дому, от двери к двери? Сколько буду искать от угла к углу, от улицы к улице?

 

Мевляна

 

Галип проснулся поздно утром; свет старой лампы, свисающей с потолка, напоминал цвет пожелтевшей бумаги. Не снимая пижаму Джеляля, в которой он спал, Галип обошел квартиру, погасил все включенные лампы, взял просунутый под дверь номер «Миллиет», сел за рабочий стол Джеляля и стал читать: увидев в статье опечатку, которую он заметил еще в субботу, когда был в редакции (вместо «вы были самими собой», было написано «мы были самими собой»), он потянулся к ящику стола, нашел зеленую ручку и исправил опечатку. Откладывая статью, он подумал, что Джеляль каждое утро в этой пижаме в голубую полоску садился за этот стол и закуривал, внося правку в статью этой самой ручкой.

Он был убежден, что все идет как надо. С аппетитом завтракая, как человек, который хорошо выспался и уверенно начинает новый день, он был самим собой и не ощущал потребности быть кем-то другим.

Приготовил кофе, достал из шкафа несколько коробок со статьями, газетными вырезками, письмами и водрузил их на стол. У него не было сомнения, что, внимательно прочитав лежащие перед ним бумаги, он найдет то, что ищет.

С одинаковым интересом он читал воспоминания помощника механика, водившего первый появившийся в Стамбуле «форд» модели "Т", и рассуждения о необходимости поставить в каждом районе Стамбула башню с музыкальными часами; в одной статье объяснялось, почему в Египте были запрещены те места сказок из «Тысячи и одной ночи», где изображались свидания гаремных женщин с черными рабами; далее шли разглагольствования о том, как удобно спрыгивать на ходу из старого трамвая на конной тяге, рассказ о том, почему из Стамбула улетели попугаи, а вместо них прилетели вороны, отчего в городе начались снегопады.

Он вспрминал, как читал эти статьи в первый раз, а сейчас делал заметки на клочке бумаги, иногда перечитывал какие-то абзацы, предложения; прочитанные складывал в коробки и с волнением доставал новые.

Солнце двигалось в сторону дома напротив; постепенно оптимизм Галипа стал улетучиваться. Вещи, слова, понятия как будто оставались на своих местах, но чем больше он читал, тем больше чувствовал, как ускользает прочная нить, связывающая их с Джелялем. Читая письма, вынутые из другой коробки, он, почти как в детстве, восхищался и радовался, что такие разные люди проявляют интерес к Джелялю: в письмах просили денег, обвиняли друг друга, сообщали, что жены других журналистов, с которыми авторы писем полемизировали, — проститутки, доносили о заговорах тайных сект, о взятках, получаемых монополистами, выражали свою любовь и ненависть; чтение писем не принесло Галипу успокоения, напротив, усилило нарастающую в нем неуверенность.

Наверно, это было связано с тем, что по мере чтения менялся образ Джеляля, существовавший в его представлении. Утром все вещи и предметы были продолжением понятного мира, Джеляль же в своих статьях неизменно подчеркивал «неизвестные» стороны жизни. После обеда Галип понял, что Джеляль в его представлении перестал быть такой совершенной личностью, как прежде. Стол, за которым он сидел, мебель вокруг и вся комната изменились. Вещи стали опасными, совсем не дружественными знаками мира, который не откроет так просто своих тайн.

Эта перемена была как-то связана с тем, что Джеляль написал о Мевляне, и Галип решил заняться этой темой. Он вытащил все статьи Джеляля о Мевляне и стал читать их.

К самому значительному в истории поэту-мистику Джеляля привлекали не стихи, написанные в Конье (Конья — город в Турции, где долгие годы жил и умер Д. Руми и где сейчас находится его музей.) в тринадцатом веке по-персидски, и не знаменитые строки, отобранные как примеры для преподавания на уроках в средней школе. Мевлевийские радения (Исполнение традиционного обряда дервишей ордена мевлеви — танца «вертящихся дервишей».), на которых зарабатывали туристические фирмы и изготовители рекламных открыток, интересовали его не больше, чем отделанные перламутром старые книги посредственных писателей. В течение семисот лет после смерти Мевляны о его ордене и творчестве, получивших широкое распространение, были написаны десятки тысяч томов толкований; Джеляль-журналист испытывал неизменный интерес к его личности. Больше всего в Мевляне Джеляля интересовала мистическая и сексуальная связь с некоторыми мужчинами в разные периоды жизни и то, какое отражение нашло это в его поэтических произведениях.

В Конье, где Мевляна получил по наследству от отца звание шейха, его любили не только его мюриды, но обожал весь город; уже немолодой Мевляна попал под влияние бродячего дервиша' Шемса Тебризи, чьи взгляды на жизнь были совершенно не похожи на его собственные. Джеляль считал, что это обстоятельство невозможно понять без нового подхода. И свидетельством тому были усилия толкователей, на протяжении семисот лет пытавшихся объяснить эти отношения. После того как Шемс пропал или был убит, Мевляна, вопреки недовольству других мюридов, приблизил к себе обыкновенного, ничем не примечательного ювелира. Джеляль полагал, что такой выбор — знак, указывающий на нравственное состояние самого Мевляны, а не показатель чрезвычайно сильного влияния Шемса из Тебриза, как это пытались доказать все толкователи. После того как умер второй «близкий друг», его место занял третий, такой же заурядный.