Лекции.Орг


Поиск:




Когда отступили воды Босфора 7 страница

Той ночью, сидя в кресле, я говорил себе: «Да, господин парикмахер! Они никогда не позволят человеку быть самим собой, никогда, никогда не позволят!» Я говорил решительно и убежденно, но это не приносило мне желаемого покоя. Тогда я решил, что в моих воспоминаниях, освеженных визитом парикмахера, есть некий смысл, некий порядок, как бы «тайная симметрия»; мои самые внимательные читатели, я думаю, помнят, что я писал об этом и в других статьях. Словно бы это был знак, обращенный в мое будущее: возможность быть самим собой, сидя в одиночестве в кресле после долгого дня или даже вечера; это было что-то вроде возвращения домой после долгих, длившихся годами приключений.

 

Вы меня узнали?

 

И сейчас, когда я обращаю взор в те времена, я словно бреду наугад в беспорядочной толпе.

Ахмет Расим

 

Рассказчики вышли из клуба, но не разошлись, а, стоя под легким снежком, смотрели друг на друга в ожидании новых развлечений: будто они только что стали свидетелями убийства или пожара и были не в состоянии сдвинуться с места: вдруг еще рванет! Лысый, уже давно водрузивший на голову большую фетровую шляпу, повернулся к Искендеру: «Туда всех не пускают. Да и столько народу там не поместится. Я хочу повести только англичан. Пусть увидят и эту сторону нашей жизни». Взглянул на Галипа: "Вы, конечно, можете пойти с нами… "

Когда они проходили мимо американского консульства, человек в фетровой шляпе спросил: «Вы бывали у Джеляль-бея в Нишанташи и Шишли?» — «Что?» — удивился Галип, глядя в лицо, которое не казалось ему выразительным. «Искендер-бей сказал, что вы племянник Джеляля Салика. Разве вы не разыскиваете его? Было бы хорошо, если бы он рассказал англичанам о проблемах нашей страны. Видите, мир уже проявляет к нам интерес». Галип: «Да, конечно». Человек в фетровой шляпе: «У вас есть его адреса?» Галип: «Нет, он никому их не дает». — «А правда, что он прячется там с женщинами?» — «Нет». — «Не сердитесь. Сплетни. Чего только не наговорят! На каждый роток не накинешь платок. Особенно если речь о такой знаменитости, как Джеляль-бей! Знаете, я ведь с ним знаком». — «Неужели?» — «Да, как-то он пригласил меня в одну из своих квартир в Нишанташи». — «Куда именно?» — «Тот дом давно снесли. Это был двухэтажный кирпичный дом. Он жаловался на одиночество. Сказал, что я могу видеться с ним, когда захочу». — «Но он сам стремится к одиночеству». — «Может быть, вы не так уж хорошо его знаете. Сейчас интуиция мне подсказывает, что он ждет от меня помощи. Вы не знаете ни одного из его адресов?» — «Ни одного». — «Неудивительно, что каждый находит в нем частицу самого себя. Замечательная личность!» — заключил человек в фетровой шляпе, и они стали обсуждать последнюю статью Джеляля.

Дверь, на которой было написано «Мастерская манекенов», открыл небритый человек лет тридцати. На нем были черные брюки и полосатая пижамная куртка. Пожав руку каждому из гостей с таким видом, будто они принадлежат к одному тайному братству, он пригласил всех в ярко освещенную комнату, пахнущую краской, заваленную коробками, болванками, жестянками, муляжами различных частей человеческого тела. Вытащив из угла и раздав пришедшим брошюры, он монотонным голосом начал рассказывать:

— Вы находитесь в лучшей из мастерских манекенов на Балканах и Среднем Востоке. Уровень, на который мы поднялись за сто лет существования, показывает, каких вы сот достигла Турция в этом виде производства и его модернизации. Мы не только полностью обеспечиваем страну руками, ногами и бедрами…

— Джеббар-бей, — тоскливо перебил его лысый, — наши друзья пришли не в мастерскую, а для того, чтобы с вашей помощью посмотреть нижние этажи, подземелье, увидеть фигуры страдальцев, нашу историю, то, что делает нас нами.

Гид с недовольным видом повернул выключатель, и сотни рук, ног, голов, торсов вмиг погрузились в беззвучную тьму; теперь горела только голая лампочка, освещающая маленькую лестничную площадку. Когда они спускались по железной лестнице, снизу повеяло влажностью, и Галип остановился. Джеббар-бей тут же подошел к нему.

—Не бойся, — сказал он с видом всезнающего человека, — ты найдешь здесь то, что ищешь! Меня послал Он, Он не хочет, чтобы ты шел по ложному пути, чтобы ты потерялся!

Говорил ли он другим эти непонятные слова? Оказавшись в первом помещении, они увидели освещенные тусклыми лампочками фигуры турецких моряков, пиратов, писцов, крестьян, сидящих по-турецки на полу за трапезой; гид что-то невнятно бормотал. В следующем помещении была фигура женщины-прачки, обезглавленного безбожника и палача с орудиями казни в руках. Гид говорил, и на сей раз Галип отчетливо слышал его слова:

—Сто лет назад, когда мой дед создавал первые фигуры, те, мимо которых вы прошли, у него в голове была единственная мысль: манекены, выставленные в витринах лавок, должны быть сделаны с наших людей. Но международный исторический заговор препятствовал воплощению этой идеи.

Они спускались все ниже, переходили по ступенькам из помещения в помещение и видели сотни фигур, на которые с потолков падали капли воды; под потолком были натянуты провода, и на них, как на бельевой веревке, висели лампочки.

Вот фигура маршала Февзи Чакмака: тридцать лет он был начальником Генерального штаба; ему все казалось, что его народ сотрудничает с врагами, а потому он собирался взорвать все мосты в стране и порушить минареты, чтобы они не стали ориентирами для русских; ему хотелось опустошить Стамбул, объявить его городом-призраком, чтобы, в случае если он попадет в руки противника, он предстал лабиринтом, из которого нет выхода. Рядом фигуры крестьян из Коньи: мать, отец, дочь, дед, дядя, и все похожи друг на друга как две капли воды — результат множественных внутрисемейных браков. А вот старьевщики переходят от двери к двери и не подозревают, что собирают старые вещи, которые делают нас нами. Наши знаменитые артисты, которые, не будучи ни собой, ни другими, наилучшим образом играли в фильмах и себя, и героев, которыми они не могли быть; бедолаги, всю жизнь приспосабливающие к Востоку науку и искусство Запада: отставные паши, долгие годы вечерами с лупой в руках прокладывающие на картах вместо кривых стамбульских улиц липовые аллеи, как в Берлине, или расходящиеся звездными лучами прямые улицы и бульвары с мостами, как в Париже; фантазеры, которые мечтали прогуливать собак по их собачьим делам на поводке — как на Западе — по современным улицам, но умирали, так и не осуществив своей мечты; сотрудники безопасности, до времени отправленные в отставку за то, что были приверженцами традиционных методов пыток и не использовали новых международных достижений в этой области; бродячие торговцы с палками-коромыслами на плечах, которые ходили из квартала в квартал и торговали шербетом, рыбой пеламидой и йогуртом.

Незадолго до смерти, — пояснял гид, — мой дед понял, сколь силен стоящий перед ним международный противник. Определенные силы, не желающие, чтобы наша нация оставалась самой собой, в стремлении лишить нас самого ценного нашего достояния — наших будничных движений, наших жестов — прогнали моего деда из Бейоглу, выбросили его работы из лавок и витрин на проспекте Истикляль. Отец, когда дед был при смерти, понял, что ему в наследство остается подземелье, только подземелье, но тогда он еще не знал, что Стамбул на протяжении многих столетий всегда был подземным городом. Этому его научила жизнь: когда он расчищал подвал, чтобы разместить манекены, он наткнулся на подземные коридоры.

Они спускались по лестницам в эти подземные коридоры, шли по ним, попадали в глиняные пещеры, которые и помещениями-то назвать было нельзя, и видели все новые фигуры несчастных. При свете голых лампочек эти фигуры напоминали Галипу терпеливых людей с покрытыми пылью и грязью лицами, ожидающих на остановке автобуса, который никогда не придет; иногда его охватывало ощущение, которое он испытывал, когда бродил по улицам Стамбула: ощущение того, что все несчастные — братья. Он увидел игроков в лото с торбами в руках, насмешливых и нервных студентов университета, подмастерьев из лавок, торгующих фисташками, любителей птиц и искателей кладов. В одной пещере стояли люди с буквами на лицах, а рядом ученые, разгадавшие тайны этих букв, и знаменитости наших дней — ученики тех ученых.

В углу пещеры, среди фигур знаменитых писателей и деятелей культуры нашего века, была и фигура Джеляля в плаще, который он носил двадцать лет назад. Показав на Джеляля, гид сказал, что на этого журналиста его отец одно время возлагал большие надежды, но тот использовал в недостойных целях тайну букв, открытую ему отцом, и продался ради дешевой популярности. Статья, написанная Джелялем об отце и деде гида, вставленная в рамку, была повешена на шею фигуры, как смертный приговор. Со стен в этих глиняных пещерах, выкопанных без разрешения муниципалитета и не оборудованных должным образом, — в Стамбуле было много подобных подпольных лавок, — сочилась вода, а щекочущий ноздри запах плесени проникал прямо в легкие. Гид рассказывал, как его отец, после того как неоднократно сталкивался с предательством, связал все надежды с волшебством букв, которое познал в путешествиях по Анатолии; он высекал волшебные буквы на лицах и открывал для себя один за другим подземные коридоры, делающие Стамбул Стамбулом. Галип некоторое время стоял неподвижно перед фигурой Джеляля: большое тело, мягкий взгляд и маленькие руки. Ему хотелось сказать: «Из-за тебя я не сумел стать самим собой! Я верил во все басни, которые делали меня тобой!» Он внимательно и долго рассматривал фигуру Джеляля: так сын изучает фотографию отца, сделанную много лет назад. Галип любил его и боялся, хотел быть на месте Джеляля и бежал от него, искал его и в то же время пытался забыть. Галип не выдержал и схватил его за ворот плаща, словно хотел узнать у него смысл жизни, которого не мог понять, тайну, что знал, но скрывал в себе Джеляль, тайну другого мира в этом мире, способ выхода из игры, что, начавшись шуткой, превратилась в кошмар. Неподалеку слышался ставший привычным голос гида:

— Мой отец с необыкновенной быстротой создавал фигуры и с помощью букв придавал их лицам выражение, какое сегодня вы не сможете увидеть на лицах людей на улицах, вообще нигде. В помещениях, которые мы открыли под землей, не хватало места. Конечно, не случайно, что именно в этот момент мы нашли коридоры, соединяющие нас с подземельем. Отец прекрасно видел, что отныне наша история будет вершиться под землей, что подземная жизнь — это свидетельство краха жизни на земле, а у коридоров, каждый из которых выходит к нашему дому, и подземных путей, усеянных скелетами, есть исторический шанс обрести смысл и жизнь только благодаря лицам настоящих турок, созданных нами.

Галип отошел, фигура Джеляля медленно качнулась вправо-влево, как оловянный солдатик на тонких ногах. Зрелище было странное, смешное и одновременно жуткое. Галип отступил на несколько шагов, закурил. Ему совсем не хотелось спускаться со всеми к началу подземного города, где «в один прекрасный день вместо скелетов все увидят манекены».

Гид показывал гостям начало коридора на другом берегу Золотого Рога; этот коридор, соединяющий берега залива, византийцы вырыли тысячу триста шесть лет назад из страха перед нападением Аттилы; дальше пошли рассказы о скелетах, которые можно увидеть, если войти в подземелье с фонарем, о сокровищах, спрятанных от завоевателей шестьсот семьдесят пять лет назад и охраняемых скелетами, о столах и стульях, покрытых густым слоем пыли. Отец гида считал уход под землю вынужденным, признаком упадка и гневно говорил, что каждый подземный коридор времен и Византии, и Нового Рима, и Царьграда, и Константинополя стал впоследствии причиной ужасных беспорядков на поверхности: всякий раз подземная цивилизация мстила наземной, вытеснившей ее вглубь. Слушая все это, Галип вспомнил, что Джеляль в одной из статей писал об этажах домов как о продолжении подземной цивилизации. Гид рассказал, как его отцу захотелось заполнить фигурами все подземные дороги, все коридоры, забитые гниющими скелетами и затянутыми паутиной сокровищами: так он хотел стать участником неотвратимого светопреставления, страшного разрушения, предвестником которого было само существование подземной цивилизации; эта мысль наполнила жизнь отца новым смыслом, и он стал продвигаться по намеченному пути, изображая на лицах фигур тайные буквы. Галипу представилось, как этот гид каждое утро торопится купить газету «Миллиет», чтобы прочитать очередную статью Джеляля. Гид сказал, что те, кто способен вынести зрелище обнимающихся скелетов, которые некогда были византийцами, укрывшимися под землей из страха перед нашествием аббасидов, и евреями, бежавшими от крестоносцев, могут пройти в коридор, где с потолка свешиваются золотые ожерелья и браслеты. Галип понял, что гид внимательно прочел последнюю статью Джеляля. Гид живописал, как скелеты жителей Венеции, Амальфиля, Пизы, бежавших, когда византийцы семьсот лет назад вырезали в городе более шести тысяч итальянцев, и скелеты людей, спасшихся шестьсот лет назад от чумы и прибывших в город на корабле «Азак», склонившись друг к другу, сидят под землей за столами и терпеливо ждут Страшного суда. Слушая все это, Галип думал о себе и Джеляле и решил, что терпения у него, пожалуй, не меньше, чем у Джеляля. Гид повествовал о том, как в подземные коридоры, тянущиеся от Айя-Софии (главный византийский храм (VI в.); после завоевания Константинополя турками был переделан в мечеть. В настоящее время — музей) до Айя-Ирины (Айя-Ирина — древний византийский храм; в настоящее время — концертный зал. Древний византийский храм) и оттуда — к Пантократору, устремились люди, спасаясь от османов, грабящих Византию, и не смогли поместиться там, и коридор был продлен до противоположного берега; а еще через двести лет туда устремились бежавшие после запрета на кофе, табак и опиум, наложенного Муратом IV; все они теперь, с кофейными мельницами, джезве, наргиле, курительными трубками, кисетами с табаком и опием, с чашечками, под густым слоем шелковистой пыли, опустившейся на них, как снег, ждут, чтобы фигуры наконец показали им дорогу к свободе. Галип подумал, что таким же слоем шелковистой пыли будет когда-нибудь покрыт и манекен Джеляля.

Показав гостям коридоры и манекены, гид сказал, что у них с отцом есть мечта: в жаркий летний день, когда Стамбул с его мухами, грязью и облаками пыли будет дремать в полуденный зной, устроить в холодных, влажных и темных коридорах под землей праздник для скелетов и фигур; это будет бурное веселье, прославляющее жизнь и смерть, вне времени и истории, вне законов и запретов. Гости представили себе жуткую картину счастливых фигур, танцующих со скелетами, разбивающих чашки и чаши с вином, вообразили себе музыку и тишину, ужас и экстаз, скрип, сопровождающий совокупление пар. Они двинулись в обратную сторону; на лицах фигур, мимо которых они проходили не останавливаясь, Галип видел горечь, которую гид уже не считал необходимым пояснять. Все увиденное и услышанное в подземелье обрушилось непомерной тяжестью. Слабость в ногах была не от высокого подъема или напряжения долгого дня. Усталость на лицах фигур, мимо которых они проходили не останавливаясь, отзывалась усталостью в его теле. Эти фигуры исстрадавшихся людей со склоненными головами, согнутыми спинами, кривыми ногами были как бы продолжением его собственного тела. Эти лица были его лицом, их несчастья — его несчастьем, и ему не хотелось смотреть на эти фигуры, обступающие его, не хотелось встречаться с ними взглядом, и в то же время он не мог оторваться от них. Галипу хотелось думать (как в юности, когда он читал статьи Джеляля), что за видимым миром кроется простая тайна, разгадка которой делает человека свободным, но он тут же, совсем как при чтении статей Джеляля, ощутил, что его окружает непонятный мир, и вспомнил: такое случалось всякий раз, когда он пытался разгадать тайну; он не понимал, зачем мир воплощен в этих фигурах, зачем он здесь с этими иностранцами, не понимал смысла букв и лиц, не понимал, наконец, тайны своей жизни. В одной из верхних комнат, проходя мимо фигур простых людей, он вдруг понял, что думает, как они, и у него с ними общая судьба; когда-то они жили осмысленной жизнью, но почему-то она лишилась смысла, а они — памяти. Когда они пытались найти этот смысл, их память плутала в коридорах, затянутых паутиной, а разум не находил дороги в кромешной тьме; они так и не сумели найти ключ к новой жизни, упавшей в бездонный колодец их памяти, и на лицах их светилась неизбывная печаль тех, кто потерял свой дом, свою родину, свое прошлое и свою историю. Горечь от того, что ты далеко от дома, сбился с пути, была так сильна и невыносима, что оставалось только терпеть и не стараться постичь утраченный смысл, разгадать загадку; следовало покорно ждать, когда пройдет медлительное время. Галип поднимался по лестнице, и ему казалось, что он не выдержит ожидания и не сможет обрести покой, когда найдет то, что ищет. Чем быть человеком, утратившим прошлое, память и мечты, не лучше ли стать, пусть и плохим, подобием кого-то другого? По мере продвижения к железной лестнице Галип размышлял о том, что все эти фигуры не что иное, как идефикс, скверная карикатура, неостроумная шутка, пустой вздор! А гид, который был карикатурой на самого себя, словно в подтверждение его мысли говорил:

— Отец не верил, что ислам запрещает изображение лиц, для него мысль была не чем иным, как лицом, и все эти лица вы видели здесь.

Они вернулись в комнату, с которой начинали экскурсию; гид попросил внести посильный вклад в их великое дело: опустить в зеленый ящик добровольные пожертвования.

Бросая в ящик тысячу лир, Галип встретился взглядом с женщиной.

— Вы меня узнали? — спросила женщина. У нее было лицо только что проснувшегося ребенка, а глаза в полутьме светились, как у кошки.

— Вы что-то сказали? — смутился Галип.

— Ты не узнал меня. Мы учились в одном классе. Я — Белькыс.

— Белькыс, — повторил Галип, понимая, что не может вспомнить ни одной одноклассницы, кроме Рюйи.

— Я на машине, — сказала Белькыс, — и живу тоже в Нишанташи. Могу подбросить тебя.

Они сели в старенький «мурат» и направились в сторону площади Таксим; Белькыс спросила про Рюйю. Галип ответил, что Рюйя нигде не работает, читает детективные романы и иногда для своего удовольствия переводит их.

— Ты замужем? — поинтересовался Галип.

— Мой муж умер, я вдова.

— Совсем не помню тебя по школе, — признался Галип.

На улице, по которой Галип редко ходил, они вошли в угловой дом, недалеко от дома тети Хале, удивительно похожий на дом Шехрикальп, и подъезд был такой же.

До утра они вспоминали школьные годы, а когда в комнату через открытые занавески ударил солнечный свет, сели завтракать.

— Я знаю, как трудно человеку быть самим собой, — продолжала Белькыс начатую тему, и было видно, что она долго думала над этим вопросом, — но поняла я это после того, как мне исполнилось тридцать. До этого у меня была другая проблема — быть такой, как Рюйя. Ночью, лежа на спине, не в силах уснуть, разглядывая тени на потолке, я хотела стать другой, желание было таким сильным, что мне казалось, я могу снять собственную кожу, как перчатку с руки, влезть в шкуру Рюйи и начать новую жизнь. Иногда, думая о Рюйе, о том, что я не могу жить, как она, я так страдала, что у меня из глаз лились слезы.

Белькыс рассеянно водила ножом по тонкому поджаренному ломтику хлеба, словно мазала его маслом, хотя масла не было.

— Почему люди хотят жить не своей, а чьей-нибудь жизнью, — продолжала она, — этого я не понимаю и сейчас, по прошествии стольких лет. Я даже не могу точно сказать, почему хотела быть именно на месте Рюйи, а не какого-нибудь другого человека. Единственное, что я могу сказать уверенно: это болезнь, которую мне пришлось скрывать долгие годы. Она продолжалась до смерти моего мужа. Возможно, я и сейчас не вылечилась окончательно, но я уже не воспринимаю это состояние как болезнь.

Белькыс рассказывала о себе, а Галип чувствовал, как тепло комнаты обволакивает его тело и оно медленно погружается в непреодолимый сон, в невесомость, какая бывает только во сне. Когда Белькыс начала рассказывать историю Наследника, которую считала «связанной со всем этим», он попросил разрешения немного вздремнуть.

Да, был такой Наследник, который открыл, что самая важная проблема жизни каждого человека — возможность или невозможность быть самим собой. Галип погрузился мысленно в то время и сам стал превращаться в другого человека, потом в дремлющего человека и — заснул.

 

 

Знаки города

 

 

Скажите мне сначала, кто я? Если мне это понравится, я подпишусь, а если нет — останусь здесь, пока не превращусь в кого-нибудь другого!

Льюис Кэрролл

 

Утром Галип отправился прогуляться по Галатскому мосту; он шел в медлительной воскресной толпе, охваченный предчувствием, что вот сейчас он разгадает тайну, которую пытался постичь годами, ведь только сейчас он осознал, что именно ищет. Хотя он догадывался, что это обманчивое ощущение возникло как бы во сне, как плод долгого ожидания, но эти противоречивые чувства не мешали друг другу. Мужчины, вышедшие за покупками, рыбаки, семьи с детьми, спешащие на паром, — никто не замечал, что жизнь их окружена тайной, и разгадать ее предстояло Галипу. Когда он разгадает эту тайну, они — и этот отец с младенцем на руках и идущим рядом сыном в галошах, направляющиеся в гости, и эти мать с дочерью в платках на автобусной остановке — обретут истину, которая много лет подспудно определяла их жизнь.

Галип двигался по тротуару моста, со стороны, обращенной к Мраморному морю; ему почему-то захотелось пойти против движения: на лицах идущих навстречу людей иногда мелькало выражение недоумения, растерянности. Люди удивлялись тому, что Галип идет наперерез, а он смотрел в их глаза и на их лица, стараясь прочесть тайну.

Большинство из них были одеты в старые потертые пальто и пиджаки. Они ступали по мостовой, и мир для них был столь же обыден, как эта мостовая; однако они не обрели своего места в этом мире. У них был отсутствующий вид, они даже не подозревали, что истинный смысл их жизни таится где-то в далеком прошлом.

Шагающие по мосту люди держали в руках пластиковые пакеты. Он впервые обратил внимание на эти прозрачные пакеты, сквозь которые можно было различить бумажные кульки, какие-то металлические и пластмассовые детали, картонки; Галип внимательно читал надписи на пакетах: ему вдруг показалось, что слова и буквы на них являются знаками, которые укажут на «ту, настоящую» правду; появилась надежда. Но знамение слов и слогов на пакетах, высветившись на мгновенье, пропадало, так же как и мелькнувший смысл на проплывающих мимо лицах. Галип старательно читал: «Молочный кисель»… «Атакей»… «Тюрксан»… «Фрукты»… «Часы»… «Дворцы»…

Увидев на пакете у старого рыбака, удящего рыбу, не буквы, а изображение журавля, Галип подумал, что рисунки на пакетах можно читать так же, как и слова. На одном пакете он увидел довольных родителей, уверенно глядящих в мир, а рядом с ними двух детей: девочку и мальчика; на другом было две рыбы; потом он увидел на пакетах обувь, карту Турции, силуэты зданий, пачки сигарет, черных кошек, петухов, подковы, минареты, сладости, деревья. Очевидно, что все они были знаками какой-то тайны, но какой? Перед Ени Джами он увидел женщину, продающую корм для голубей; на пакете, стоящем рядом с ней, была изображена сова. Галип сразу понял, что это та самая сова — эмблема полицейских романов, которые читала Рюйя, — и почувствовал некую направляющую силу. Стало быть, то, что он пытается обнаружить и расшифровать, составляло часть игры этой силы; это был тайный смысл, на который, кроме него, никто не обращал внимания. Никто, хотя все были окутаны этой забытой тайной!

Чтобы поближе рассмотреть сову, Галип купил у женщины, похожей на ведьму, тарелочку проса. В один миг над зернами образовался черный и некрасивый голубиный круг, словно с шумом раскрылся зонтик. Сова на пакете была та самая, что и на обложках романов, которые читала Рюйя! Неподалеку стояли родители, счастливо и гордо наблюдавшие, как их маленькая дочка кормит птиц. Им дела не было до совы, воплощающей истину, или других знаков, им вообще ни до чего не было дела, и Галип рассердился на них. Они ни в чем не сомневались, ни о чем, не догадывались. Они забыли все. Галип вообразил себя детективом из романов, которые читала Рюйя, когда ждала его дома. Ясно, что узел была способна развязать лишь скрытая сила, умеющая мастерски выстроить цепочки знаков тайного смысла, и притом оставаться в тени.

Он определил, что клещи означают «внимание», маслины в банке — «терпение», счастливый шофер с рекламы шин — «приближение к цели», одним словом, он медленно и верно приближался к желаемому. Вокруг было еще множество сложных знаков, которые необходимо было разгадать: телефонные кабели, объявление об исполнении обряда обрезания, знаки дорожного движения, упаковки хозяйственного мыла, лопаты без ручек, неразборчиво написанные политические лозунги, номера с подсветкой, стрелки-указатели, чистые листы бумаги… Наверное, спустя какое-то время это все обретет смысл, но пока был только шум, хаос и усталость. Героям романов, которые читала Рюйя, было легче: они жили в спокойном мире, ограниченном набором улик, которые предоставляли им авторы.

Подходя к рынку, Галип подумал: «Получается, что, когда я читал в первый раз статьи Джеляля, я видел один смысл, а когда читал во второй, возник совершенно иной». Галип не сомневался, что при каждом новом их прочтении будет появляться все новый и новый смысл: и пусть это было похоже на ребусы в детских журналах, но, проходя в открывающиеся одна за другой двери, он приближается к цели. Рассеянно шагая вдоль овощных и фруктовых рядов, Галип подумал, что хорошо бы оказаться там, где он мог бы прочитать все, написанное Джелялем.

… Как же войти в загадочный мир вторых смыслов? Как разгадать их? Ему чудилось, что он уже стоит на пороге открытия нового мира, но никак не может сделать первый шаг, чтобы войти внутрь. В конце романов, которые читала Рюйя, наступала развязка, открывался второй, скрытый до этого момента мир, и тогда первый, ставший неинтересным, отступал в тень. «Убийца — отставной полковник, мстящий за нанесенное ему оскорбление!» — говорила ночью Рюйя, кидая в рот каленый горох, купленный в лавке Алааддина, и Галип понимал, что жена забыла про английских слуг, зажигалки, обеденные столы, фарфоровые чашки и пистолеты, подробным описанием которых изобиловала книга, и вошла в мир нового и тайного смысла, на который указывали предметы и персонажи. Галип же лишь надеялся в него попасть.

Размышляя об этом, Галип внимательно посмотрел в лицо пожилого старьевщика, расставившего на подстилке очаровательные предметы, словно мог прочесть на его лице тайный смысл.

— Сколько стоит телефон?

— А ты действительно покупатель? — спросил старик, оживляясь.

Неожиданный вопрос по выяснению его статуса поразил Галипа. Он подумал: «Ну вот, меня считают знаком чего-то другого!» Нет, это был не тот мир, куда он хотел войти, ему нужен был мир, созданный Джелялем. Джеляль возводил его годами, подробно перечисляя предметы и рассказывая истории в своей рубрике; Галип чувствовал, что сейчас Джеляль укрылся за стенами этого мира, а ключ спрятал. Лицо старьевщика, вспыхнувшее на миг волнением предстоящей возможности поторговаться, обрело прежнее спокойствие.

Выйдя на мост Ататюрка, Галип решил: «Буду смотреть только на лица». Каждое встреченное лицо порождало новый вопрос, как в переводных комиксах, но с исчезновением его исчезал и вопрос, оставляя лишь маленький след. Он попытался было связать выражение лиц с окружающей панорамой города, но из этого ничего не вышло. Пожалуй, на лицах прохожих можно было прочесть историю города, его потрясения, былое великолепие, грусть и горечь, но это не указывало на сознательно хранимую тайну, а скорее свидетельствовало о соучастии в истории, поражении, преступлении. В пенистых валах, тянущихся за буксирами, холодная свинцовая голубизна Золотого Рога приобретала пугающий коричневый цвет.

До того как Галип зашел в кофейню в переулке за туннелем (фуникулер, соединяющий район Каракей с проспектом Истикляль.), ему встретилось семьдесят три лица. Довольный увиденным, он сел за столик, заказал мальчишке чай, привычным движением вытащил газету из кармана, снова стал перечитывать статью Джеляля. В статье уже не было ни одного незнакомого слова, фразы или буквы, но, читая, Галип находил подтверждение мыслям, которые прежде никогда не приходили ему в голову. Эти его новые мысли удивительным образом совпадали с мыслями Джеляля. Галип ощутил внутреннее спокойствие, совсем как в детстве, когда он думал, что у него хорошо получается подражать человеку, на месте которого он хотел бы быть.

На столе лежал бумажный кулек. По горке подсолнечной шелухи нетрудно было догадаться, что лоточник продал семечки тем, кто сидел за этим столом до Галипа. Кулек был свернут из листка школьной тетради. Он прочитал написанное старательным детским почерком: «6 ноября 1972. Задание: наш дом, наш двор. Во дворе нашего дома растет четыре дерева. Два тополя и две ивы: большая и маленькая. Папа сделал ограду из камней и проволоки. Дом — это убежище, которое зимой защищает людей от холода, а летом — от жары. Дом защищает нас от плохого. У нас в доме одна дверь, шесть окон и две трубы». Под сочинением Галип увидел рисунок дома и деревьев во дворе, раскрашенных цветными карандашами. Черепица была нетерпеливо закрашена красным. Галип увидел, что дверь, количество окон и деревьев соответствуют написанному в сочинении, и ему стало еще спокойнее.

Перевернув листок, он стал быстро писать на обороте. Он не сомневался, что слова, которые он писал на линейках, обозначают нечто реальное, как и слова, написанные ребенком. У него было ощущение, что благодаря этой страничке школьного сочинения он снова обретает слова, утраченные с детства. Мелкими буквами столбиком он набросал кое-какие соображения и, заполнив почти всю страницу, подумал: «Как, оказывается, все просто!» И еще: «Чтобы убедиться, что мы с Джелялем мыслим одинаково, мне надо видеть как можно больше лиц!»



<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Когда отступили воды Босфора 6 страница | Когда отступили воды Босфора 8 страница
Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2018-11-12; Мы поможем в написании ваших работ!; просмотров: 120 | Нарушение авторских прав


Поиск на сайте:

Лучшие изречения:

Победа - это еще не все, все - это постоянное желание побеждать. © Винс Ломбарди
==> читать все изречения...

772 - | 745 -


© 2015-2024 lektsii.org - Контакты - Последнее добавление

Ген: 0.014 с.