Уход власти от ясного целеполагания — симптом глубокого кризиса. Если интеллектуальную команду Горбачева или Ельцина еще можно было подозревать в саботаже, то после 2000 года более вероятным объяснением является низкая квалификация. Сегодня власть молчит, не пытаясь изложить свое представление о будущем, а если и говорит, то так, что каждое слово порождает кучу недоуменных вопросов. Речь власти стала не средством объяснения (от слова «ясно»), а средством сокрытия целей и планов, если таковые имеются. Недаром при власти существует целая рать толкователей («политологов»). Поскольку и у оппозиции дело не лучше, это надо считать следствием общего неблагополучия в культуре.
Можно представить такую цепочку срывов.
— Сильное потрясение когнитивной структуры вызвала акция Хрущева по профанации целеполагания. В конце 50-х годов идеологическая власть стала уходить от фундаментальных вопросов, раз за разом подрывая иерархию ценностей и смешивая ранги проблем. Как правило, это смешение имело не случайный, а направленный характер — оно толкало сознание к принижению ранга проблем, представляя вопросы исторического выбора как технические решения, автономные от проблемы добра и зла.
Еще в 1930-е годы Н.И. Бухарин мог критиковать поэтические образы будущего у Блока и Есенина. Он верно определял несовместимость прозрения Блока с антропологией марксизма: «Это воспевание новой расы, азиатчины, самобытности, скифского мессианства, очень родственное философской позиции Блока, не напоминает ли оно некоторыми своими тонами и запахами цветов евразийства?»
Так же верно оценил Бухарин несовместимость с марксистской апокалиптикой «производительных сил» есенинского образа светлого будущего — где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где «дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой». По словам Бухарина, «этот социализм прямо враждебен пролетарскому социализму». Это был спор о выборе цивилизационного пути. В программных выступлениях Хрущева цель уже определялась в терминах «догнать Америку по мясу и молоку», а спорить приходилось с образами не Толстого и Блока, а Евтушенко.
— Способом отхода от целеполагания стало смешение векторных и скалярных величин. Это привело к глубокой деформации понятийного аппарата и, фактически, означало прекращение попыток представить образ будущего. Именно в этом смысле период Брежнева был застойным. Движение требует постоянной ориентации «по звездам», но эта функция не выполнялась, решения принимались ситуативно, как ответ на угрозы, которых не могли вовремя разглядеть в тумане. Скорее всего, Горбачев и его команда поначалу действительно не могли бы сказать, «где они посадят самолет».
Эта методологическая слабость в полной мере проявилась после 2000 года, вследствие чего нефтедоллары и не помогли остановить процесс деградации хозяйства и социальной сферы. Дело дошло до того, что в 2006 году Греф объяснял, что надо делать с лишними деньгами, которые душат Россию: «У стабилизационного фонда есть две функции. Первая функция очень малопонятна — это функция стерилизации избыточных денег… Стабилизационный фонд нужно инвестировать вне пределов страны для того, чтобы сохранить макроэкономическую стабильность внутри страны. Как это не парадоксально, инвестируя туда, мы больше на этом зарабатываем. Не в страну!»
— Целеполагание выступает в связке с рефлексией. Одно без другого недейственно. Невозможно ставить цель на будущее, не подведя итога прошлому как результата предыдущих решений. Проектирование будущего выполняется в конкретных координатах пространства и времени. Исходная точка каждого проекта — «здесь и сейчас». Мы проектируем будущее не из реальности США или Швеции, не из царской России или ЗССР, а из РФ начала XXI века. Для понимания сущности исходной точки надо знать ее генезис (зарождение и развитие в прошлом) и динамику изменений. Для этого необходима рефлексия как особый тип анализа.
Общество без рефлексии не имеет будущего. Первым шагом к общему кризису у нас и стало отключение памяти и порча инструментов рефлексии. Это изменение в конце 1980-х годов было массовым и поразительным по своей моментальности — как будто кто-то сверху щелкнул выключателем. Распалась цепь времен, а если сказать прямо, то идеологические службы реформы совершили убийство исторической России. Проектирование будущих форм исходило из двух принципов: возможно более полного слома советской системы и копирования западных структур как «естественных» и эффективных.
— Принципиальный дефект той мировоззренческой структуры, на основе которой производилось целеполагание реформ, — этический нигилизм, игнорирование тех ограничений, которые «записаны» на языке нравственных ценностей. Отсутствие этой компоненты в программax больших реформ выхолащивает их смысл, лишает легитимности. Постановка цели реформы всегда предваряется манифестами, выражающими этическое кредо ее интеллектуальных авторов. Они обязаны сказать людям, «что есть добро» в их программе и что есть меньшее зло по сравнению с альтернативными программами.
Если мы вспомним весь перечень частных целей, поставленных в реформе, то убедимся, что ограничения не упоминались вообще или затрагивались в очень расплывчатой, ни к чему не обязывающей форме (вроде обещания Горбачева «конечно же, не допустить безработицы» или обещания Ельцина «лечь на рельсы»).
Неопределенность целей, средств, индикаторов и критериев и сейчас продолжает быть присущей всем изменениям, которые власть пытается внести в жизнеустройство страны. Это движение без компаса и карты грозит России многими бедами.
— Программами-вирусами для долгосрочного целеполагания постсоветской России стали абсурдные (с точки зрения легальных критериев) идеи и доктрины. Примером служит доктрина деиндустриализации России, которая реализуется на практике. В частности, А.Н. Яковлев предложил доктрину «Семь «Де» — семь магических действий, которые надо совершить в ходе реформы. Это — формула целеполагания, обнародованная академиком РАН, членом Политбюро ЦК КПСС, «архитектором» перестройки. Четвертым «Де» у него и стоит деиндустриализация. Разъяснение этой немыслимой цели заменено бессвязными и не имеющими отношения к теме банальностями. Это редкостное по своей иррациональности стремление уничтожить отечественную промышленность широко распространено в реформаторской элите.
Надо подчеркнуть, что деиндустриализация представляет прямую национальную угрозу для русского народа. Хотим мы этого или нет, но за XX век образ жизни почти всего русского народа стал индустриальным, т. е. присущим индустриальной цивилизации. Даже в деревне почти в каждой семье кто-то был механизатором. Машина с ее особой логикой и особым местом в культуре стала неотъемлемой частью мира русского человека. Русские стали ядром рабочего класса и инженерного корпуса СССР. На их плечи легла главная тяжесть не только индустриализации, но и технического развития страны. Создание и производство новой техники сформировали тип мышления современных русских, вошли в центральную зону мировоззрения, которое сплачивало русских в народ. Русские по-особому организовали завод, вырастили свой особый культурный тип рабочего и инженера, особый технический стиль.
В сознании антисоветской элиты укоренилась нелепая версия утопии «постиндустриализма», при котором человечество якобы будет обходиться без материального производства — промышленности и сельского хозяйства. Г. Греф, будучи министром, сделал такое заявление: «Могу поспорить, что через 200-250 лет промышленный сектор будет свернут за ненадобностью так же, как во всем мире уменьшается сектор сельского хозяйства».
В этом умозаключении имеет место тяжелое нарушение логики. Однако эту мысль развивает С.Ю. Сурков: «Мы так долго топчемся в индустриальной эпохе, все уповаем на нефть, газ и железо… Нам не нужна модернизация. Нужен сдвиг всей цивилизационной парадигмы… Речь действительно идет о принципиально новой экономике, новом обществе».
Это — стратегическая концепция, претендующая быть примером нарочитого абсурда. Доктрина деиндустриализации ради «постиндустриализма» полностью противоречит всему тому знанию, которое к середине 1990-х годов было накоплено о постиндустриальном обществе. Было показано, что это общество вовсе не «деиндустриализованное», а гипериндустриальное.
— Культура предвидения в России не выдержала удара постмодерна. В рамках нашей темы постмодернизм — это радикальный отказ от норм Просвещения, от классической логики и рациональности. В политической практике это означает постоянные разрывы непрерывности, что резко затрудняет рефлексию и предвидение.
Человек парализован наблюдаемой реальностью. Россия стала обществом спектакля, а оно несовместимо с предвидением и проектированием будущего. Граждане стали зрителями, затаив дыхание наблюдающими за сложными поворотами захватывающего спектакля. Теряется ощущение реальности, люди перестают понимать, где игра актеров, а где реальная жизнь. Жизнь приобретает черты карнавала, условности и зыбкости. Человек утрачивает способность к критическому анализу и выходит из режима диалога, он оказывается в социальной изоляции. Такое состояние поддерживается искусственно, возник даже особый жанр и особая способность — непрерывное говорение. На радио и телевидении появились настоящие виртуозы этого жанра.
Но особенно важно для нашей темы то ощущение «псевдоциклического» времени, которое возникает у человека, наблюдающего политический спектакль. Один спектакль «стирает» другой — «история смысла не имеет»! Общество спектакля — это «вечное настоящее», историческое время перестает быть общей ценностью.
В реальной жизни время, как важнейшая координата бытия, ощущается в связи «прошлое — настоящее — будущее». Спектакль способен «остановить» настоящее, и в нем не остается места для проявления воли человека, будущее запрограммировано режиссером. Режиссеры спектакля становятся абсолютными хозяевами воспоминаний человека, его устремлений и проектов.
В каком же состоянии находится в России духовная деятельность по предвидению будущего и конструированию будущих социальных форм?
Прежде всего, наша культура утратила инструменты и навыки для войны «образов будущего». Мы не только проиграли эту войну в 1990-е годы, но и отравили свой организм внедренными нам вырожденными образами-вирусами. Без излечения мы не выберемся из той экзистенциальной ловушки, в которую угодили в конце XX века, но излечение идет очень медленно. Поражение этой части нашего общественного сознания является системным.
Состояние арсенала средств для этой работы сегодня плачевно. Главные изъяны нашего интеллектуального оснащения вызваны тем, что подавлена рефлексия и испорчены ее инструменты (архивы, статистика, стандарты отчетности). Снижен общий уровень рационального мышления (мера, логика, различение категорий и понятий, смешение индикаторов и критериев). За 1990-е годы в России распались профессиональные сообщества, а СМИ, обязанные служить каналами социодинамики знаний, в основном работают на создание хаоса.
Но главным следствием нашего кризиса, парализующим способность к предвидению и проектированию будущего, является аномия России. Результатом ее стало исчезновение коллективных субъектов предвидения и формирования образа будущего.
Произошла глубокая дезинтеграция российского общества и утрата идентичности большинством личностей. Обрезав советские корни, жители России не обрели других и становятся людьми ниоткуда, идущими в никуда. Проблемы страны не воспринимаются большей частью населения как общие, требующие сочувствия и мобилизации усилий всех. Это и не позволяет выработать общий образ будущего.
Беспокойство, страхи и пессимистическое восприятие будущего не позволяют людям строить долговременные жизненные планы, а именно они и побуждают к мыслям о будущем. Согласно опросу 2003 года, 81,7% респондентов не планируют свою жизнь или планируют ее не более чем на один год. Сегодня почти три четверти россиян обеспокоены одним: как обеспечить свою жизнь в ближайшем году. Как подчеркивают социологи, «тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям всех слоев и групп населения , хотя, конечно, у бедных и пожилых людей эти чувства проявляются чаще и острее».
Граждане России не хотят «глядеть в будущее». Сокращение «социальной жизни» человека релятивизирует его взгляды, оценки, отношение к нормам и ценностям. Особенно сильно социальная катастрофа повлияла на сокращение длительности жизненных проектов молодого поколения.
В этих условиях мы должны сконструировать и создать социальные формы, в которых деятельность по разработке новой методологической базы для предвидения и проектирования будущего могла бы вестись и в этих аномальных неблагоприятных условиях — как вели свои летописи «монахи в темных кельях» даже в условиях вражеских нашествий.
Лекция 21
