Субъекты общественных процессов — не индивиды, а общности, собранные и воспроизводимые на какой-то матрице. Состояние всей системы общностей, соединенных в общество, — один из главных предметов обществоведения и, конкретно, социологии.
Современное индустриальное общество вошло в своем жизненном цикле в очередной этап кризиса (потому и заговорили о постиндустриальном обществе). Этот кризис переживается по-разному в разных культурах и цивилизациях, но никто от него не может закрыться.
Надо предупредить, что тема этой лекции сложна и непривычна. Поэтому устное ее изложение здесь пришлось дополнить обширными выдержками из методологических и фактологических работ. Чтение этих выдержек потребует усилий.
Приступая к этой проблеме, надо кратко уточнить наше представление об обществе. Как и в отношении понятия народ, обыденное представление об обществе проникнуто эссенциализмом. Мы думаем о нем как о вещи — массивной, подвижной, чувственно воспринимаемой и существующей всегда. Это представление было воспринято вместе с механицизмом картины мира в проекте Просвещения и укреплено в советское время историческим материализмом, в котором общество выглядело как движение масс, организованных в классы, ведущих между собой борьбу.
Привычная для нас социология, сложившаяся в рамках такого классового подхода, и занималась изучением состава и численности социальных групп, стараясь определить их границы, споря о принадлежности отдельных групп и «прослоек» к тому или иному классу. Этот образ нам близок, поэтому и начали мы с утверждения, что «общности — субъекты общественных процессов». Это — простительная для начала уступка соблазну гипостазирования.
Однако такое положение подвергается критике. Как говорят, оно приводит к тому, что «социальные группы натурализируются (гипостазируются и фетишизируются), т. е. наделяются таким же онтологическим статусом, что и «вещи», существующие вне и независимо от сознания социолога». Такое гипостазирование присуще очень многим. Критики даже пишут: «Можно констатировать, что подавляющее большинство социологов отождествляют социальную группу с «субстанцией» — множеством людей, границы которого тем или иным способом конструирует научное сообщество» [73].
В общем, здесь мы рассматриваем общество как сложную систему, которая не возникает «сама собой». Ее надо конструировать и создавать, непрерывно воспроизводить и обновлять. Виднейший представитель западной социологии А. Турен писал:
«Идея общества возникала как идея “конструктивная”, т. е. способная установить порядок в сферах, где насилие, страсти или групповая замкнутость производят кризис или разрушение индивидов и общностей… Эта идея общества никогда не была очевидной или естественной. Она всегда была сконструированной, и ее следует признать как предельно разработанный и комплексный подход к формам поведения и социальной организации» [143].
Общество находится в процессе непрерывного развития, так что в динамическом взаимодействии переплетаются интеграция и дезинтеграция — как отдельных элементов, так и всей системы в целом. Общий кризис индустриального общества отмечен преобладанием процессов дезинтеграции. В 2002 году А. Турен таким образом сформулировал вызов, перед которым оказалось обществоведение в ходе кризиса индустриализма последних десятилетий XX века:
«Мир становился все более капиталистическим, все большая часть населения втягивалась в рыночную экономику, где главная забота — отказ от любого регулирования или экономического, политического и социального контроля экономической деятельности. Это привело к дезинтеграции всех форм социальной организации, особенно в случае городов. Распространился индивидуализм. Дело идет к исчезновению социальных норм, заменой которых выступают экономические механизмы и стремление к прибыли.
В завершение можно утверждать, что главной проблемой социологического анализа становится изучение исчезновения социальных акторов, потерявших под собой почву или из-за волюнтаризма государств, партий или армий, или из-за экономической политики, пронизывающей все сферы социальной жизни, даже те, что кажутся далекими от экономики и логики рынка. В последние десятилетия в Европе и других частях света самой влиятельной идеей была смерть субъекта. Это можно считать эквивалентом того, что принято называть критической социологией» [143].
Вывод, трагический для современной цивилизации: смерть субъекта. Исчезновение социальных акторов, т. е., коллективных субъектов общественных процессов! Это совершенно новое состояние социального бытия, мы к этому не готовы ни интеллектуально, ни духовно, а осваивать эту новую реальность надо срочно. Но, судя по множеству признаков, глубина и разрушительность этого кризиса «в Европе и других частях света» не идет в сравнение с тем, что переживает Россия.
Кризис российского общества, перешедший в 1991 году в острую стадию, потряс всю эту систему, все ее элементы и связи. Период относительной стабилизации после 2000 года сменился в 2008 году новым обострением. Можно утверждать, что одна из главных причин продолжительности и глубины кризиса заключается в том, что в России произошла глубокая дезинтеграция общества. Этот процесс был запущен перестройкой и реформами 90-х годов, маховик его был раскручен в политических целях — как способ демонтажа советского общества. Но остановить этот маховик после 2000 года не удалось (если такая задача вообще была осознана и поставлена). Сейчас диагноз состояния системы общностей (социокультурных групп) стал актуальной и срочной задачей. В 1999 году исследователи, изучающие эту сторону реформы, писали:
«Социальная дезинтеграция понимается как процесс и состояние распада общественного целого на части, разъединение элементов, некогда бывших объединенными, т. е. процесс, противоположный социальной интеграции. Наиболее частые формы дезинтеграции — распад или исчезновение общих социальных ценностей, общей социальной организации, институтов, норм и чувства общих интересов. Полная социальная дезинтеграция разрушает систему, но не обязательно ее составные части… Это также синоним для состояния, когда группа теряет контроль над своими частями. Этим понятием часто обозначается и отступление от норм организации и эффективности, т. е. принятого институционального поведения то ли со стороны индивида, то ли со стороны социальных групп и акторов, стремящихся к переменам. Тогда понятие социальной дезинтеграции но содержанию становится весьма близким к понятию «аномия». Социальная дезинтеграция способствует развитию социальных конфликтов» [37].
А. Тойнби писал, что «больное общество» (в состоянии дезинтеграции) ведет войну «против самого себя». Образуются социальные трещины — и «вертикальные» (например, между региональными общностями), и «горизонтальные» (внутри общностей, классов и социальных групп). Это и происходит в России. В большой обзорной работе сказано:
«В настоящее время в российском социальном пространстве преобладают интенсивные дезинтеграционные процессы, размытость идентичностей и социальных статусов, что способствует аномии в обществе. Трансформационные процессы изменили прежнюю конфигурацию социально-классовой структуры общества, количественное соотношение рабочих, служащих, интеллигенции, крестьян, а также их роль. Судьба прежних высших слоев (политическая и экономическая элита) сложилась по-разному: кто-то сохранил свои позиции, используя имеющиеся привилегии, кто-то утратил. Хуже всех пришлось представителям прежних средних слоев, которые были весьма многочисленны, хотя и гетерогенны: профессионалы с высшим образованием, руководители среднего звена, служащие, высококвалифицированные рабочие. Большая их часть обеднела и стремительно падает вниз, незначительная доля богатеет и уверенно движется к вершине социальной пирамиды…
Коренным образом изменились принципы социальной стратификации общества, оно стало структурироваться по новым для России основаниям… Исследования подтверждают, что существует тесная связь между расцветом высшего слоя, «новых русских» с их социокультурной маргинальностью, и репродукцией социальной нищеты, криминала, слабости правового государства» [37].
С каким багажом и инструментарием мы подходим к изучению структуры нашего кризисного общества, его дезинтеграции и образования новых общностей? С одной стороны, имеется длительная традиция таких исследований. Говорится даже, что в дореволюционной России (т. е. до 1917 г.) проблематика классов и сословий, а также социального расслоения, составляла ядро обществоведческой мысли. Но влияние механицизма вело к преобладанию статичных представлений. Общественные процессы казались медленными и равновесными. Кризисное обществоведение требует другого подхода, мы видим вокруг нелинейное развитие событий, пороговые явления и кооперативные эффекты. Маргинальные группы, которые раньше таились в порах общества, вдруг выходят на первый план и вершат судьбами класса, который совсем недавно осознавал себя гегемоном.
Надо сказать, что советское образование в обществоведении в этой проблеме не освоило даже заделов Маркса, не говоря уже о Ленине. Маркс постулировал деление людей на классы по их отношению к собственности. Это была научная абстракция, принятая сугубо для целей анализа политэкономии.
Более того, Маркс уточнил, что группа людей, объединенная определенным отношением к собственности на средства производства, объективно уже существует как класс, но это «класс-в-себе». У этой группы еще не сформировалось самосознания как особой структурной единицы общества. Только с момента формирования субъективного коллективного сознания (например, пролетарского мировоззрения), эта группа являет себя обществу как класс — «класс-для-себя». Это очень важное уточнение модели, но в массовом сознании советского общества оно не отложилось. На нем не делали акцента, поскольку оно противоречило упрощенной официальной истории русской революции как пролетарской. Это уточнение Маркса делало понятие класса почти неприложимым к советскому обществу.
В нашем обществоведении не задавались вопросом: класс — реальность или абстракция? Именно западные историки-марксисты (особенно Э. Томпсон в Англии) поставили этот вопрос и пришли к выводу: в определенный исторический период классы — реальность! Эти современные историки-марксисты, изучавшие уже на базе нового знания страну классического капитализма — Англию, — описали исключительно важный для нас процесс превращения общин в классы. Они сделали две оговорки, которые именно для нас меняют все дело.
В замечательном труде Томпсона «Формирование рабочего класса Англии» (1963) сказано: «Класс есть образование «экономическое», но также и «культурное» — невозможно дать теоретического приоритета ни одному аспекту над другим. В последней инстанции принадлежность к классу может определиться в равной степени посредством и культурных, и экономических форм». Труды этого направления заложили основы социальной истории, которая быстро приобрела характер социокультурной истории. Уже история становления рабочего класса показала, что структура общество складывается из социокультурных общностей, экономических атрибутов недостаточно для самосознания группы.
Во-вторых, было установлено, что классы образуются, стягивая людей на единой основе, лишь в действии, а именно в классовой борьбе. Из реальной истории вытекает, что классовая борьба предшествует возникновению класса, а не наоборот. Только в этой борьбе и складывается класс, «обретает сознание». Даже в протестантской Англии формирование классов шло долго и с трудом, хотя вполне классовая борьба началась там в XVIII веке. Но даже и в XIX веке это была борьбой общины против нового класса «патронов», отступивших от традиционных понятий справедливости.
Для объяснения Томпсон предложил взятую из физики метафору: «поле социальных сил» — уже есть классовый конфликт, но еще нет классов. Отметим, что в той борьбе недавние крестьяне и батраки проявили завидную организованность. По словам историка, они создали «антитеатр угрозы и восстания» с развитым символизмом: сожжением чучел, повешением сапога, световыми эффектами и молниеносными действиями по устрашению предпринимателей и разрушению машин до прибытия карателей — с тщательным исключением убийств. То есть даже весьма высокая культура классовой борьбы еще не означает наличия класса.
В условиях глубокого кризиса и дезинтеграции общества, когда система расколов, трещин и линий конфликта является многомерной, классификация общностей никак не может быть основана только на экономических индикаторах (собственность, доход, обладание товарами длительного пользования и т. д.). Кластеры отношений, соединяющих людей в группы, выражают именно социокультурные структуры. Поэтому произошедшие в обществоведении после краха СССР методологические сдвиги не приблизили к пониманию процессов дезинтеграции с их сильными синергическими эффектами. З.Т. Голенкова и Е.Д. Игитханян пишут:
«В начале 90-х годов большинство исследователей социальной структуры в России изменили парадигму исследований. Произошел переход от марксистской парадигмы к теории социальной стратификации… Современную социальную структуру российского общества нельзя рассматривать как стабильное устойчивое явление. Появившиеся различные формы собственности привели к рождению новой социальной структуры с новыми формами социальной дифференциации. Основной характеристикой современного российского общества является его социальная поляризация, расслоение на большинство бедных и меньшинство богатых. Таким образом, налицо конфликт между сущностью проводимых экономических реформ и ожиданиями и стремлением большинства населения. Пространство социальной стратификации как бы свертывается практически к одному показателю — имущественному (капитал, собственность, доход)… Эти проблемы часто обсуждаются на страницах социологических и общественно-политических журналов. Однако весьма мало исследуются проблемы рабочего класса, отдельных слоев специалистов. Не слишком много внимания уделяется крестьянству.
В заключение отметим, что проблематика социальной стратификации российского общества является сегодня приоритетной в российской социологии» [38].
Является ли эта тематика приоритетной или нет, сказать трудно, наукометрических исследований в российском обществоведении давно не ведется. Важнее качественный вывод: основу парадигмы этих исследования составляет теория социальной стратификации. Ее познавательные возможности конкретно в приложении к нынешнему кризису, пожалуй, даже меньше, чем у теории классов, тем более развитой после Маркса в социокультурной истории. Да она, в принципе, и мало отличается от теории классов — обе принадлежат к одной и той же парадигме модерна. В 1996 году Л.Г. Ионин сделал замечание, справедливое и сегодня:
«Дело выглядит так, будто трансформирующееся российское общество в состоянии адекватно описать и понять себя при помощи стандартных учебников и стандартных социологических схем, разработанных на Западе в 60-70-е годы для описания западного общества того времени…
И западное общество, и российское почти одновременно подошли к необходимости коренной когнитивной переориентации. На Западе она произошла или происходит. У нас же она совпала с разрушительными реформами и полным отказом от приобретенного ранее знания, а потому практически не состоялась. Мы упустили из виду процессы, происходящие в нашем собственном обществе и живем сейчас не своим знанием, а тридцати-сорокалетней давности идеологией западного модерна. Вместе с этой идеологией усваиваются и социологические теории, и методологии, тем более, что они ложатся на заботливо приготовленную модернистским марксизмом духовную почву…
Теории, которые у нас ныне используются, описывают не то стремительно меняющееся общество, в котором мы живем сейчас. Переводимые и выпускаемые у нас ныне учебники социологии описывают не то общество, с которым имеет дело студент» [67].14
Картина социальной стратификации российского общества, конечно, необходима — как первое, грубое приближение, но она недостаточна, чтобы «понять себя». Выделение социальных слоев проводится прежде всего по уровням доходов, а это более узкое основание, чем даже выделение групп по отношению к собственности и разделению труда. Добавление к экономическим параметрам при стратификации индикаторов власти, статуса, образования, проведения свободного времени и пр., принципиально не меняют модели. В главном она сходится к описанию неравенства в распределительных отношениях.
Разделение на богатых, средний класс и бедных можно уточнять, разделяя эти страты на более тонкие слои (например, на 10 групп по уровню доходов), но проблема дезинтеграции общества по культурным и, в частности, по ценностным основаниям не решается. Не выявляются при этом ни причины «исчезновения социальных акторов», ни корни аномии российского общества. Насколько беспомощна модель социальной стратификации (теорией назвать ее трудно), показывает поразительная бесплодность концепции среднего класса как главного субъекта истории нынешней России, в том числе как субъекта модернизации. Эта концепция как раз и была выведена из этой модели, которую официальное обществоведение приняло за свою парадигму. М.К. Горшков (директор Института социологии РАН) пишет в связи с доктриной модернизации (2010):
«Практически не происходит осознания устойчивых групповых интересов, основанных на политических, социальных, духовных, профессиональных и других идентичностях. Это препятствует формированию полноценного гражданского общества и утверждению характерных для обществ модерна социальных практик и институтов» [41].
Но это и значит, что никакого среднего класса как социокультурной общности в России пока что не существует, и эта страта социальным актором не является.
П. Сорокин, говоря об интеграции, исходил именно из наличия общих ценностей, считая, что «движущей силой социального единства людей и социальных конфликтов являются факторы духовной жизни общества — моральное единство людей или разложение общей системы ценностей». Но нынешние социальные страты в России вовсе не интегрированы общими ценностями. Напротив, по ряду ценностей группы складываются по вертикальной оси, пронизывая все страты и соединяя их в «больное общество». Например, в лекции об аномии был приведен такой вывод из исследования: «тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям всех слоев и групп населения, хотя, конечно, у бедных и пожилых людей эти чувства проявляются чаще и острее». И таких «вертикальных связок» много и они едва ли не сильнее, чем горизонтальные связи в социальных стратах. Можно сказать, что происходит вертикальное членение общества, а не слоистое.
Так под каким углом зрения мы должны «визуализировать» карту социокультурных общностей России, чтобы она служила полезным инструментом для изучения нашего кризиса? А. Турен писал:
«Если идея общества распадется, как до этого распались идеи прогресса или народа, причина этого видится в том, что более нет каких-либо институциональных посредников, достаточно сильных, чтобы поддержать взаимозависимость мира экономики и мира культуры. Единственный посредник, который есть и который, следовательно, образует центральный объект социальной науки, — это идея субъекта, поскольку она сочетает тему всеобщего участия в экономической жизни с максимальным уважением к многообразию культурных проектов» [143].
Вот минимальные требования: общность как субъект процессов кризисного общества должна быть выделена с помощью как экономических, так и культурных индикаторов и критериев. Требуется синтез экономико-социологических и культурологических подходов. Это трудная задача, и первым шагом должно быть сочетание того и другого подхода, а их синтез потребует времени и методологических усилий.
Поскольку классовый и стратификационный подход нам более или менее знакомы и присущие им индикаторы чувственно воспринимаются благодаря эмпирическим наблюдениям, большее место здесь отведем культурно-социологическим работам (учитывая, что их авторы, внедряясь в информационное пространство обществоведения, вынуждены «перегибать палку»).
Делая обзор современных западных представлений об изменениях структуры общества, Л.Г. Ионин резюмирует, что в результате «детрадиционализации» классовых состояний, распада классовых идентификаций и нарастающей мобильности происходит распад социальных классов и слоев, соответствующих прежним иерархическим социоструктурным моделям. Все более явственно проступают признаки «постклассового общества». Далее Л.Г. Ионин выдвигает сильный тезис о парадоксальном характере структурных изменений российского общества (приведем некоторые из предложенного им перечня парадоксов):
«Чисто структурные моменты происходящих ныне в России изменений совершенно не соответствуют тому, что происходило в западных странах и привело в конце концов к отмеченной выше индивидуализации и плюрализации жизненных форм. Вместо необычайного повышения жизненного стандарта на фоне устойчивого экономического роста, что имело место на Западе, в России происходит противоположный процесс — глубокое падение жизненного уровня большинства населения…
Это, казалось бы, исключает плюрализацию и индивидуализацию жизненных форм и способствует, наоборот, формированию архаичных, с точки зрения современного социокультурного развития, форм социального расслоения.
Однако наблюдение российской реальности демонстрирует и совершенно другие факты.
1. Резкое, даже скачкообразное увеличение количества самых многообразных, абсолютно не сводимых к сословным, классовым или слоевым определениям жизненных форм и стилей, имеющих исключительно культурное происхождение. Все эти стили, возникшие в России в течение последних пяти-десяти лет, не корреспондируют непосредственно с категориями демографической, профессиональной или экономической структуры как советской, так и нынешней «капиталистической» России.
2. Крайняя условность и подвижность профессиональной структуры в сегодняшней России. Парадоксальным образом необходимость борьбы за выживание не обедняет, а наоборот, обогащает жизненно-стилевой репертуар индивидов. Необходимость приработка для содержания семьи часто заставляет индивида осваивать и усваивать жизненные формы и стили, к которым он никогда бы не обратился в благополучной и стабильной ситуации… Происходит релятивизация жизненных стилей в практике отдельно взятой личности. Разрушаются стабильные классово-культурные и специфически слоевые идентификации, которые уже не могут быть в полной мере восстановлены даже в условиях возможной социальной и экономической стабильности.
… 6…Политическая жизнь в России сегодня далека от традиционных западных моделей, но близка современным западным моделям… Главным признаком российской политики является практически полное отсутствие социально-слоевой идентификации политических партий. Многочисленные попытки отдельных партий и лидеров установить предполагаемую классическими политологическими учениями “принципиальную координацию” между партией с ее доктриной и соответствующим социальным слоем многократно и красноречиво проваливались. Рабочие отказываются идти в лоно социал-демократии, промышленники не поддерживают ни гайдаровскую партию, ни партию экономической свободы, которые собственно для них и создавались. Нет партии рабочих и партии крестьян, нет партии бедных и партии богатых.
Формирование блоков и движений регулируется не социальной (социальнослоевой) близостью участвующих партий, а именно актуальными политическими темами, по которым может возникнуть временная общность целей, и конкретными политическими ситуациями. Социально обусловленной идиосинкразии политиков разных ориентаций не возникает. И это не неразборчивость и беспринципность, как о том любит шуметь пресса, а принципиальная характеристика политики, в корне изменившейся вместе с ликвидацией и очевидной бесперспективностью восстановления традиционной классовослоевой структуры общества…
Все эти факты приводятся здесь для того, чтобы показать: Россия в результате начавшихся в 1985 году медленно и мучительно развивавшихся реформ, перешедших впоследствии в революционные по масштабам и стилю изменения, отнюдь не вернулась в собственное, досоветское, или буржуазное, характерное для середины века, прошлое, а естественным образом перешла в характерное для современных западных стран «постклассовое» состояние» [66].
Не будем спорить о том, «естественным» ли образом Россия «перешла в характерное для современных западных стран состояние» и действительно ли состояние, в которое перешла Россия, «характерно для западных стран». Трудно согласиться и с тем, что «необходимость борьбы за выживание обогащает жизненно-стилевой репертуар индивидов». В начале 1990-х годов 12 млн рабочих и инженеров сотни отраслей промышленности с их разными культурными стилями превратились в мелочных торговцев с их стереотипными стилями. А всего за годы реформ около 20 млн человек прошли через тюрьму — вот уж где единообразие стиля.
Но это и назовем «перегибанием палки». Главное — многие отмеченные автором явления внешне схожи с тем, что наблюдается на Западе. Для изучения «своих» явлений социологи Запада не обращаются ни к Марксу, ни к фон Хайеку, они создают методы, адекватные социальным процессам начала XXI века. Так же должны поступать и мы, а не копаться в учебниках Келле и Ковальзона.
Для нас также полезно данное Л.Г. Иониным описание процесса дезинтеграции российского общества, рассмотренного через призму социологии культуры. Он пишет:
«Гибель советской моностилистической культуры привела к распаду формировавшегося десятилетиями образа мира, что не могло не повлечь за собой массовую дезориентацию, утрату идентификаций на индивидуальном и групповом уровне, а также на уровне общества в целом…
Болезненнее всего гибель советской культуры должна была сказаться на наиболее активной части общества, ориентированной на успех в рамках сложившихся институтов, т. е. на успех, сопровождающийся общественным признанием. Такого рода успешные биографии в любом обществе являют собой культурные образцы и служат средством культурной и социальной интеграции. И наоборот, разрушение таких биографий ведет к прогрессирующей дезинтеграции общества и массовой деидентификации.
Наименее страдают в этой ситуации либо индивиды с низким уровнем притязаний, либо авантюристы, не обладающие устойчивой долговременной мотивацией… Авантюрист как социальный тип — фигура, характерная и для России настоящего времени» [65].
Здесь мы не будем обсуждать культурологическую модель обретения новых идентификаций атомизированными личностями кризисного общества, которую развивает Л.Г. Ионин. Наша тема — дезинтеграция общностей, а также выявление и диагностика тех, которые сохранились, хотя бы и в сильно разрыхленном состоянии, и нарождаются в новых условиях.
Первая задача — найти параметры, индикаторы и критерии, по которым можно было бы структурировать массу населения России в общности. Понятно, что все члены «воображаемого сообщества» жителей России связаны между собой большим числом связей.15 Каждый гражданин РФ связан со всеми остальными связями общего гражданства, он «собран» с ними на общей территории, замкнутой общими границами, общим языком, хозяйством и валютой — список можно продолжить. Это — общий фон, на котором надо обнаружить особые сгустки человеческих связей и отношений, они и есть искомые общности. В зависимости от разрешающей способности наших инструментов мы можем разглядеть сгустки больших или меньших размеров и плотности.
Различение «общностей» разных видов — сложная задача даже в мире животных, где особи популяции одного вида очень похожи друг на друга и обладают признаками, сразу отличающими их от особей другого вида. Виды отличаются множеством таксономических признаков — и все же различить близкородственные виды бывает трудно, поиском индикаторов занимается множество исследователей. Насколько труднее задача такой классификации в современном «массовом» обществе, где люди за последние сто лет стали похожи друг на друга и очень подвижны! В глаза бросаются те группы, которые специально стараются выделиться из массы — панки и кришнаиты, скинхеды или байкеры. И то они в зависимости от ситуации или выставляют свои атрибуты напоказ, или уходят в тень. Это — инсценировка в ходе поиска идентичности.
Но основная масса населения не гипертрофирует свою принадлежность к какой-то специфической «театральной» общности, а участвует в деятельности многих общностей, увеличивая так свой социальный капитал. Человек может работать на заводе, играть на гитаре в рок-группе, быть активистом «Трудовой России», выращивать яблони на шести сотках и вести ЖЖ в Интернете. От него тянется пучок связей, соединяющих людей нескольких социокультурных групп, а также все эти группы между собой. Так индивиды и их отношения составляют социальную структуру.
Мы исходим из умеренного предположения, что да, российское общество переживает процесс дезинтеграции — происходит разрыв связей между общностями и в то же время разрыв связей между членами каждой общности. То есть, идет разрыхление и сокращение в размерах (деградация) самих общностей. Но эти процессы не достигли той глубины, при которой деградация стала необратимой.16 Более того, сопротивление такому омертвлению сильнее, чем это казалось в 1990-е годы. С другой стороны, идут и процессы интеграции общества — по-новому в новых условиях, иногда в виде «сетей взаимопомощи», нередко в болезненных формах (например, в теневой или даже криминальной экономике, в молодежных сообществах типа фанатов или гопников).
Конечно, динамическое равновесие неустойчиво и может быть резко нарушено, да и деградация, скорее всего, преобладает и ускоряется по мере исчерпания тающего запаса советских ресурсов. Но об этом поговорим позже, а сначала надо разобраться с проблемой в воображаемой стабильной ситуации.
Для выявления общностей — как сгустков кооперативных человеческих отношений — применяются разные методы наблюдения. Исходный материал для гипотез и программ наблюдения дает статистика. Социологи также используют для наблюдения за коллективами или выборками людей методы, разработанные этнографами (этнометодология). Они даже иногда «погружаются» в изучаемую среду, на время нанимаясь рабочими, официантами и пр. Проводятся опросы (иногда массовые), чтобы дополнить объективные данные выражениями самосознания людей как принадлежащих к той или иной общности.
Другой срез системы эмпирических методов — выявление видов деятельности, которую осуществляет предполагаемое сообщество. Ясно, что всякая деятельность оставляет материальные следы (улики) — основные и побочные продукты, как-то зафиксированные сообщения, повреждения и загрязнения среды обитания и т. д. Так изучаются даже общности, которые тщательно скрывают свое существование и маскируют следы своей деятельности (например, преступные сообщества). Скрыть все следы невозможно, вопрос в размере средств, которые может затратить исследователь (или следователь).
Модельным случаем общности, деятельность которой с необходимостью требует гласной фиксации очень многих ее следов, является научное сообщество. Разберем подробнее этот относительно простой и хорошо изученный случай, чтобы уяснить проблему (подробнее см. [69]).
Любая исследовательская область, обозначаемая названием предмета исследований, является проекцией на плоскость науки как системы знания определенного сообщества исследователей — коллективного субъекта деятельности в этой области. Слово «сообщество» указывает, что имеется некоторая общая основа, которая объединяет группу исследователей и отличает каждого из них от всей остальной массы ученых. Ученых, разрабатывающих одно научное направление (область), объединяет, прежде всего, общая когнитивная структура. В ней можно выделить ряд элементов.
Одним из ключевых элементов всей системы познавательных средств являются научные факты.17 Факты, от которых мы отталкиваемся в нашем исследовании, служат нам опорой, трамплином, эталоном для проверки наших результатов.
Второй элемент когнитивной структуры — теоретические представления. Изменения в них приводят к наиболее глубоким сдвигам познавательной структуры, здесь происходят и наиболее острые конфликты. Теоретические концепции обладают и особенно большой объединяющей силой, в них выражается кредо сообщества. Поскольку научный факт всегда включает теоретическое толкование эмпирически наблюдаемых явлений, то различие теоретических взглядов зачастую является главной причиной того, что некоторые ученые долго не замечают фактов, которые кажутся очень существенными другим.
Третьим элементом когнитивной структуры является комплекс исследовательских методов. Через призму своего методического оснащения видят исследователи предмет труда. Любое понятие, которым они оперируют, неявно включает в себя тот метод, с помощью которого оно может быть экспериментально обосновано.
Каким образом можно эмпирически выявить когнитивную структуру совокупности исследований? Путем анализа публикаций. Когда ученый направляет сообщение о полученном им результате, он помещает свою работу в познавательный контекст своей исследовательской области. Для этого служит язык библиографических ссылок. Это особая знаковая система, которая складывалась в течение столетий. Сопровождение научной статьи достоверной библиографией — необходимое условие для включения результатов в научное знание. Средством заставить ученого ответственно отнестись к этой функции служит этическая норма науки.
В библиографических ссылках ученый отражает все элементы когнитивной структуры. Поэтому в статьях, публикуемых членами исследовательского сообщества, имеется набор важных работ, отражающих когнитивную структуру этой области. Эти работы цитируются большинством работающих в этой области исследователей, поэтому они относятся к числу высокоцитируемых работ. Такие статьи не распределены равномерно в «поле» науки — они группируются в гроздья (кластеры).
Члены сообщества, разрабатывающие одну область, в каждой своей статье они цитируют сразу несколько таких работ, между которыми возникают незримые связи социтирования, т. е. одновременного упоминания пары работ в какой-то третьей статье. Сильное социтирование указывает на концептуальную близость двух работ. Если выявить в мировом массиве информации высокоцитируемые статьи (например, установив порог цитирования 15 ссылок в год), связать их попарно социтированием, а затем стереть слабые связи, задав порог социтирования, то мы получим систему связанных между собой кластеров ключевых статей. Это — карта науки, на которой каждый кластер является отражением отдельной исследовательской области, ее «отпечатком пальца».
Этот кластер является продуктом деятельности данного научного сообщества — оно не выявляет то, что существовало раньше, а создает кластер в ходе нынешних исследований. Поэтому кластер представляет собой графический образ когнитивной структуры данной исследовательской области в данный момент времени. Это «образ» исследовательской области, созданный работами всей стоящей за ним мировой «бригады» ученых, работающих в данном направлении. Большинство этих ученых присутствуют в кластере безымянно, их вклад выражается в линиях социтирования, соединяющих ключевые работы.
Детализация, масштаб карты зависят от устанавливаемого порога социтирования. Если, например, выявлять пары статей, получившие не менее 10 социтирований в год, то полученный кластер будет отражать сравнительно небольшую компактную предметную область (типа области «Рецепторы инсулина»). Если снизить порог социтирования до 3 совместных ссылок, то на карте науки появятся более крупные структурные единицы (например, такие, как «Иммунология», или «Исследование ДНК» и т. д.).
В качестве примера приведен кластер исследовательской области «Рецептор инсулина» в 1975 году (рис. 1).
Рис. 1. Кластер часто цитируемых и сильно связанных социтированием статей в исследовательской области «Рецептор инсулина» (1975 г.). В рамках — фамилия первого автора и дата публикации, в кружке — число полученных в 1975 году ссылок (по указателю Science Citation Index), на линиях — число социтирований в 1975 году
Таким образом, выявление исследовательской области как структурной единицы знания происходит в плоскости науки как информационной системы. В эту плоскость проецируется деятельность исследовательского сообщества (структурной единицы науки как социальной системы), работающего в рамках определенной когнитивной структуры. Это сообщество соотносится с искомой исследовательской областью, «социальным субстратом» которой оно является. Взаимное соответствие всех трех структурных единиц разных срезов науки можно представить схемой (рис. 2).
Рис. 2. Схема взаимосвязи социальной (А), структурной («карта науки» — В) и когнитивной (С) плоскостей, на которые проецируется исследовательская область и разрабатывающее ее научное сообщество
Все эти три структуры хорошо организованы и описаны, все они коррелируют между собой, а информационная система научного сообщества документирована в научных журналах и материалах конференций и обеспечена аппаратом ссылок, который позволяет графически построить образ общности в ее динамике (зарождение, развитие, расщепление на дочерние сообщества или исчезновение).
Благодаря высокой доступности «следов» деятельности, научное сообщество стало излюбленным объектом исследований в социодинамике культуры (эти работы интенсивно велись с 70-х годов XX века в наукометрии и социологии науки). На этом объекте были отработаны приемы с широкими прикладными возможностями. Сложившийся при исследовании научных сообществ методологический подход, в общем, вполне приложим к изучению и других общностей, хотя и не с такой степенью точности.
Здесь мы говорим о «сгустках» исследовательской деятельности в достаточно четко очерченных структурных единицах. Но надо иметь в виду, что структурирование науки не является слишком жестким: границы исследовательских областей и направлений размыты, они «прорастают» друг друга, многие ученые принадлежат одновременно к нескольким исследовательским сообществам, а многие находятся в «переходном состоянии»: их тематика не вписывается ни в одну из сложившихся структурных единиц. Из таких находящихся в «диффузной» части науки работ могут возникнуть новые научные направления или эти работы будут втянуты в орбиту уже существующих исследовательских областей.
Мировая «популяция» научных работников оставляет около 4 млн человек. Отыскание в этой массе искомой общности, т. е. ученых, занятых исследованиями в интересующем нас направлении,18 облегчается тем, что любое научное сообщество тесно связано со своим авангардом — той международной «бригадой» ученых, лидеров, которая работает на «переднем крае» науки. Лидеры не назначаются администрациями, не избираются на съездах — их «выдвигают», не сговариваясь и даже не осознавая этого шага, исследователи, вместе составляющие сообщество.
Это — видимая, небольшая группа (в среднем она насчитывает около 2% от численности сообщества), «актив» научного сообщества. Она включает в себя: авторов открытий, давших начало новому направлению; ученых, давших теоретическую трактовку этим открытиям; тех, кто изобрел или нашел эффективные методы исследования нового предмета. Кто-то из них получает престижные премии, кто-то становится видным административным руководителем, кто-то пишет учебники и выступает в прессе, но эти положения они занимают как представители невидимого для публики сообщества, создающего массив ценного знания. И в то же время, можно сказать, что это сообщество создано пионерскими работами этого «актива».
В принципе, то же самое можно сказать об общностях в других сферах деятельности — вот что для нас важно.
Подобные группы, «представляющие» общность (актив), в разных сферах формируются по-разному. Но именно эти группы видны обществу, и их образ — язык, поведение, ценности и интересы, образ действий — приписывается стоящим за их спиной общностям. Если такая группа не образуется, то общность не видна, а значит, ее как социального явления не существует, ибо не имеет канонического образа «самой себя» и не может обрести самосознания. Она остается, перефразируя Маркса, «общностью-в-себе».
В последние десятилетия эти представления о формировании социальных (точнее, социокультурных) групп были развиты ведущими социологами, в частности, П. Бурдье. Общепринятым мнением эти представления воспринимаются болезненно. Мы привыкли «видеть» социальные общности как объективную реальность, хотя это — продукт нашего мыслительного конструирования образа реальности, а иногда и сложной теоретической работы. П. Бурдье сказал в интервью (1992 г.):
«Тот особый случай, который представляет собой проблема социальных классов, считающаяся уже решенной, очевидно, чрезвычайно важен. Конечно, если мы говорим о классе, то это в основном благодаря Марксу. И можно было бы даже сказать, если в реальности и есть что-то вроде классов, то во многом благодаря Марксу, или более точно, благодаря теоретическому эффекту, произведенному трудами Маркса» [26].
Для «сборки» менее крупной, чем классы, общности необходима конструктивная деятельность особой группы, которая выстраивает матрицу когнитивной, информационной и нормативной системы будущей общности (поначалу «общности в себе»). Так, например, возникают сообщества, которые на карте науки обозначаются как «научные направления» или «исследовательские области». Эти группы и представляют в социальном мире возникающую и развивающуюся общность (за это представительство чаще всего сразу возникает борьба, нередко приобретающая драматические формы, как например, в случае борьбы за представительство научного сообщества генетиков в СССР в 40-е годы XX века). П. Бурдье говорит:
«Я не устаю напоминать, приводя знаменитое название работы Шопенгауэра, что социальный мир есть также представление и воля. Представление в психологическом смысле, но еще и в театральном, в политическом, т. е. как делегирование, как группа уполномоченных представителей кого-либо. То, что мы рассматриваем, как социальную реальность, есть по большей части представление или продукт представления во всех смыслах этого термина. А социологический дискурс входит в первую очередь в эту игру, и с той особой силой, которую ему придает его научный авторитет. Когда речь идет о социальном мире, то говорить авторитетно значит делать: если, например, я авторитетно заявляю, что социальные классы существуют, я в значительной степени способствую тому, чтобы они существовали» [26].
Основательный обзор этих представлений (в основном по трудам Бурдье) опубликовали Ю.Л. Качанов и Н.А. Шматко [73]. Они пишут, ссылаясь на эти труды, о «бытийной недостаточности» группы, о необходимости для нее «делать себя», а не просто «быть собой»:
«Группу, мобилизованную вокруг общего интереса и обладающую единством действия, нужно производить, создавать путем постоянной целенаправленной работы — социально-культурной и в то же время политической — как через конструирование представлений (в широком интервале от номинаций и практических таксономий до идеологем, мифов и «научных» теорий) о группе, так и через репрезентирующие ее институции (от «групп давления», возникающих ad hoc, до ассоциаций, обществ и партий)» (см. [73]).
Выдвигается тезис, согласно которому «социальная группа практически существует лишь как субститут группы, субститут, способный действовать в качестве практической группы, как более или менее осознанная метонимия».19 Отношение между этим субститутом и социальной группой подобно отношению между обозначающим и обозначаемым. Об этом отношении Бурдье писал:
«Обозначающее — это не только тот, кто выражает и представляет обозначаемую группу; это тот, благодаря кому группа узнает, что она существует, тот, кто обладает способностью, мобилизуя обозначаемую им группу, обеспечить ей внешнее существование» (см. [73]).20
Надо уточнить, что эта группа-субститут (то есть, заместитель) не изобретает абстрактную сущность, а возникает на основе существующего в социальной системе материала — того контингента группы-в-себе, который и надо мобилизовать и консолидировать дополнительными связями. Это наглядно видно на примере научных сообществ, которые активно «генерируют» свой авангард. Более классический случай: Маркс и его соратники смогли не только обозначить, но и создать класс пролетариата потому, что произошла промышленная революция и появилась масса людей, ставших наемными работниками на заводах и фабриках. Труды Маркса помогли этим людям узнать, что они существуют как класс, как субъект исторического процесса. Более того, во многих случаях группа-в-себе активно выбирает себе группу-субститут путем перебора кандидатов и в большой мере корректирует их доктрины.
Это, например, произошло в русской революции, где роль обозначающей группы перешла от эсеров к большевикам. Конечно, этого бы не произошло, если бы большевики не вели интенсивной политической борьбы с эсерами, но исход этой борьбы во многом определялся той частью солдат, рабочих и крестьян, которые внимательно следили за этой борьбой и соотносили позиции сторон со своими чаяниями.
Но и когда большевики вышли на первый план, об их отношении с революционными массами Брехт сказал: «Ведомые ведут ведущих». Поэтому во многих случаях утверждение, что «субституты лишь в том случае представляют социальную группу, если сами производят ее, продуцируют своих доверителей» [73], является преувеличением («перегибанием палки»). Английский историк Э. Карр в 14-томной «Истории Советской России» (с 1917 до 1929 года) пишет о первых месяцах после Октября:
«Большевиков ожидал на заводах тот же обескураживающий опыт, что и с землей. Развитие революции принесло с собой не только стихийный захват земель крестьянами, но и стихийный захват промышленных предприятий рабочими. В промышленности, как и в сельском хозяйстве, революционная партия, а позднее и революционное правительство оказались захвачены ходом событий, которые во многих отношениях смущали и обременяли их, но, поскольку они [эти события] представляли главную движущую силу революции, они не могли уклониться от того, чтобы оказать им поддержку».
После этих вводных рассуждений рассмотрим процесс дезинтеграции общества, идя «сверху вниз».
Лекция 8
