Письма, фотографии и рисунки 1 страница

 

11 октября 1961 г.

Отель «Амиго», Брюссель

 

Здравствуй, родная,

 

Мы с Мюрреем не даем друг другу заснуть, потому что спорим до изнеможения. Мы проснулись над Гренландией, что было даже лучше, чем в прошлый раз, потому что мы уже пролетели какую‑то ее часть. В Лондоне мы встретили других физиков и поехали в Брюссель все вместе. Один из них был очень обеспокоен: в его путеводителе отель «Амиго» даже не упоминался. Однако у другого физика оказался новый путеводитель: там говорилось, что это пятизвездочный отель; по слухам, лучший в Европе!

 

 

Он, действительно, очень хорош. Вся мебель полированная, из красного дерева, в идеальном состоянии; ванная комната огромная и т.п. Очень жаль, что ты не приехала на эту конференцию, вместо той, другой.

На следующий день, на заседании, все началось очень медленно. Я должен был выступать днем. Именно это я и сделал, но у меня было слишком мало времени. Нам пришлось закончить работу в четыре часа дня, потому что на вечер был назначен прием. Несмотря на это я думаю, что мое выступление прошло хорошо: так или иначе, все, что я не сказал, присутствует в письменном варианте моего доклада.

Итак, в тот вечер мы отправились во дворец на встречу с королем и королевой. У отеля нас ждали такси – длинные черные автомобили, – и в 5 часов вечера мы уехали. Нас провезли через ворота дворца, по обе стороны которых стояла стража; потом мы проехали под аркой, дверь в которую открывали мужчины в красных мундирах и белых чулках, под коленом перевязанных черной лентой с золотой кисточкой. Стражу мы снова встретили у входа, в коридоре, вдоль всей лестницы и наверху, около бального зала. Эти стражники, в шляпах, типа русских, с ремешком, который застегивается под подбородком, темных мундирах, белых брюках и до блеска начищенных черных кожаных сапогах, стояли навытяжку – у каждого в руках поднятый вверх меч.

В «бальном зале» нам пришлось ждать, наверное, минут двадцать. В нем был мозаичный паркетный пол, и в каждом квадрате стояла буква «L» (первая буква имени Леопольд – теперешнего короля зовут Бодуан или как‑то в этом роде). Позолоченные стены относятся еще к восемнадцатому веку, а на потолке изображены обнаженные женщины, разъезжающие на колесницах в облаках.

По периметру комнаты развешано множество зеркал и расставлено множество позолоченных стульев – точно так же, как в тех многих дворцах, которые мы видели, но на этот раз здесь не музей: все это живое, все вычищено до блеска и в идеальном состоянии. Несколько дворцовых служащих непрерывно сновали туда‑сюда. У одного был какой‑то список, и он сказал мне, где я должен стоять, но я его не послушался и, впоследствии, остался без места.

Открываются двери в конце зала. Там стоят король и королева в сопровождении стражи; мы все медленно входим, и нас по очереди представляют королевским особам. У короля молодое лицо с полусонным выражением и очень твердое рукопожатие; королева очень хороша собой. (По‑моему, ее зовут Фабриола – она была испанской графиней.) Мы выходим в другую комнату с левой стороны, где ряды стульев расставлены как в театре, причем в первом ряду стоят два стула для короля и королевы. Перед этими рядами стоит стол с шестью стульями для блестящих ученых – Нильса Бора, Ж. Перрена (француза), Р. Оппенгеймера и т.д. – см. рисунок.

Оказывается, что король хочет знать, чем мы занимаемся, поэтому наши старики дают цикл из шести скучных лекций – очень серьезных – совсем без шуток. Мне было очень трудно сидеть на стуле, потому что от сна в самолете моя спина одеревенела и побаливала.

После этого K[6] с Q[7] проходят через комнату, где нас с ними знакомили, в комнату, расположенную справа (отмечена буквой «R»[8]). (Все эти комнаты просто огромные, позолоченные, в викторианском стиле, разукрашенные и т.п.) В комнате «R» много видов униформы: стража у двери в красных мундирах, официанты – в белых мундирах (чтобы подавать напитки и закуски), военные – в форме цвета хаки с медалями и черные мундиры – вроде траурных (дворцовые служащие).

Из «L»[9] в «R» я иду последним, потому что из‑за деревянной спины не могу идти быстро. Я разговариваю с дворцовым служащим – очень приятным человеком. Он обучает математике в Лувенском университете неполный рабочий день, но его главная должность – секретарь королевы. Он также обучал К, когда тот был молодым, и работает во дворце уже 23 года. Теперь, по крайней мере, я хоть с кем‑то могу поговорить.

Другие разговаривают с К и Q; все стоят. Через некоторое время профессор, возглавляющий конференцию (проф. Брэгг) хватает меня и говорит, что со мной хочет побеседовать К. Брэгг говорит: «К, это Фейнман». Я допускаю промах 1, собираясь опять пожать ему руку – что явно неправильно: руки он мне не подает. После неловкой паузы К спасает положение, пожав мне руку. К делает вежливые замечания по поводу того, какие мы все, должно быть, умные и как сложно, должно быть, думать. Я отвечаю в шутку (так мне посоветовал Брэгг, но что он знает?) – очевидно, ошибка 2. Так или иначе, напряжение ослабевает, когда Брэгг приводит еще одного профессора – по‑моему, Гейзенберга. К забывает о Ф, и Ф быстренько смывается, чтобы возобновить беседу с секретарем Q.

После приличного промежутка времени – несколько апельсиновых соков и множества очень хороших закусок позже – ко мне подходит военная форма с медалями и говорит: «Пообщайтесь с королевой!» Нет ничего, что я сделал бы с бо́льшим удовольствием (очень красивая девушка, но не переживай, она замужем). Ф появляется на сцене: Q сидит за столом в окружении трех стульев, которые заняты – для Ф нет места. Слышится несколько глухих покашливаний, легкое смущение и т.п. и вот! – один из стульев неохотно освобождается. На двух других сидят какая‑то дама и Священник при Всех Регалиях (он тоже физик) по имени ЛеМетр.

Мы ведем что‑то вроде беседы (я слушаю, но не слышу никаких покашливаний и не ухожу со своего места), быть может, в течение минут пятнадцати. Образец:

Q: «Должно быть, очень сложно работать, думая об этих сложных задачах…»

Ф: «Нет, мы все занимаемся этим ради забавы».

Q: «Должно быть, сложно научиться изменять все свои идеи» – это она извлекла из шести прослушанных лекций.

Ф: «Нет, все эти парни, которые читали вам лекции, – просто отсталые старики – вся эта перемена произошла в 1926 году, когда мне было всего восемь лет. Так что, когда я изучал физику, мне нужно было изучить только новые идеи. Теперь стоит другой большой вопрос: придется ли нам менять их снова?»

Q: «Вы должны чувствовать себя счастливым человеком, потому что так работаете для мира».

Ф: «Нет, мне никогда не приходило в голову, направлена ли эта работа на мир или наоборот. Этого не знает никто».

Q: «Безусловно, все очень быстро изменяется – за последнюю сотню лет изменилось очень многое».

Ф: «Но только не в этом дворце». (Я подумал об этом, но сдержал себя.) «Да», – и пустился в лекцию по поводу того, что было известно в 1861 году и что мы обнаружили с тех пор – добавив в конце со смешком: «Похоже, что я никак не могу удержаться от чтения лекций – я профессор, понимаете ли. Ха, ха».

Q в отчаянии поворачивается к даме, которая сидит по ее другую руку и начинает беседу с того же самого вопроса.

Через несколько минут подходит К, шепчет что‑то Q, которая встает – и они незаметно уходят. Ф возвращается к секретарю Q, который лично сопровождает его к выходу их дворца мимо стражи и т.п.

Мне ужасно жаль, что ты это пропустила. Я не знаю, когда мы найдем другого короля, с которым ты могла бы пообщаться[10].

Этим утром, перед самым уходом из отеля со всеми остальными, меня по громкой связи вызвали к телефону. Вернувшись к остальным, я заявил: «Господа, мне позвонил секретарь королевы. Сейчас я вынужден вас покинуть». Все прониклись благоговением, так как не прошел незамеченным тот факт, что Ф говорил с Q дольше и энергичнее, чем это допускали рамки приличия. Я не сказал им, однако, что дело было во встрече, которую мы назначили – он пригласил меня к себе познакомиться с его женой и двумя (из четырех) дочерьми, а также посмотреть дом. Я пригласил его навестить нас в Пасадене, когда он приедет в Америку, и это было ответное приглашение.

Его жена и дочери очень милы, а дом – просто прекрасен. Ты бы получила от пребывания в нем даже больше удовольствия, чем от посещения дворца. Он спроектировал и построил свой дом в бельгийском стиле, немного напоминающим стиль старых фермерских домов, но он выстроен именно так, как нужно. В доме много старых шкафов и столов, которые стоят рядом с более новой мебелью, причем все отлично сочетается друг с другом. В Бельгии, где сохранилось множество старых ферм и т.п., гораздо проще найти антиквариат, чем в Лос‑Анджелесе. Сам дом немного больше нашего, а прилежащая к нему территория гораздо больше, но не возделана, за исключением небольшого сада. В саду есть скамейка, которую он сделал для себя под деревьями, чтобы иметь возможность пойти туда, посидеть и полюбоваться природой. У него есть собака – из Вашингтона, – которую кто‑то подарил королю, а К подарил ему. По характеру пес очень похож на нашего Киви[11], потому что, судя по всему, любят его ничуть не меньше.

Я сказал секретарю, что у меня в маленьком замке в Пасадене есть королева и что мне очень хотелось бы, чтобы он с ней познакомился, на что он ответил, что надеется, что ему удастся приехать в Америку еще раз и повидать нас. Он приедет, если Q снова захочет приехать в Америку.

Я прилагаю фотографию его дома и его визитную карточку, не потеряй ее.

Я знаю, что ты, должно быть, ужасно себя чувствуешь, потому что на этот раз осталась в стороне от всего этого – но однажды я как‑нибудь тебе это скомпенсирую. Не забывай, что я очень люблю тебя и горжусь своей семьей, которая уже есть и которая еще ожидается[12]. Секретарь и его жена передают тебе и нашему будущему малышу свои наилучшие пожелания.

Мне хотелось бы, чтобы ты была здесь, или, что тоже хорошо, чтобы я был там. Поцелуй СНОРКА[13] и расскажи маме о моих приключениях, а я приеду домой раньше, чем ты думаешь.

 

Твой муж тебя любит.

 

Твой муж.

 

«Гранд‑отель»

Варшава

 

Дражайшая Гвинет,

 

Для начала, я тебя люблю.

Кроме того, я скучаю по тебе, по малышу[14] и по Киви, и мне действительно хотелось бы сейчас быть дома.

Сейчас я нахожусь в ресторане «Гранд‑отеля». Друзья меня предупредили, что обслуживают здесь медленно, поэтому я вернулся за бумагой и ручкой, чтобы поработать над своим завтрашним докладом – но что может быть лучше, чем вместо этого написать письмо своей дорогой?

Как Польша? Самое сильное впечатление, которое очень меня удивляет, – в том, что она почти такая, какой я себе ее представлял (кроме одной детали) – не только в том, что касается ее внешнего вида, но и в том, что касается людей, того, что они чувствуют, что говорят и думают о правительстве и т.п. Судя по всему, мы, в США, хорошо информированы, а журналы типа «Тайма» и «Атласа» не так уж плохи. Деталь же, о которой я упомянул, состоит в том, что я забыл, насколько сильно пострадала Польша за время войны, а потому все здания, за несколькими исключениями (которые легко определить по множеству пулевых отверстий в них), построены после войны. В сущности, это довольно значительное достижение – новых зданий очень много: Варшава – большой город, который полностью выстроили заново.

Гений строителей здесь проявился в том, что они сумели построить старые здания. Есть здания, у которых отваливается отделка (стены покрыты бетоном, через который местами проглядывают заплаты из старого кирпича); оконные задвижки ржавые, причем жилки ржавчины спускаются до самого фундамента здания и т.п. Более того, сама архитектура старого типа – отделка примерно 1927 года, но более тяжелая – ничего интересного, на что можно было бы посмотреть (кроме одного здания).

Комната в отеле очень маленькая, с дешевой мебелью и очень высоким потолком (15 футов), на стенах старые подтеки, в том месте, где кровать прижимается к стене видна штукатурка и т.п. Это напоминает мне старый «Гранд‑отель» в Нью‑Йорке – выцветшее хлопчатобумажное покрывало на трясущейся кровати и т.п. Но вся сантехника (краны и т.п.) сверкает и сияет, что меня смутило: она кажется относительно новой в этом старом отеле. В конце концов, я все выяснил: отелю всего три года – я забыл об их умении строить старые здания. (Все еще ноль внимания со стороны официанта, поэтому я прерываюсь и прошу официанта, который проходит мимо, обслужить меня. Смущенный взгляд – зовет другого официанта. Конечный результат: мне заявляют, что мой столик не обслуживается, и меня просят пересесть за другой. Я начинаю сердиться. Ответ: меня садят за другой столик, приносят меню и дают 15 секунд на выбор. Я заказываю Sznycel Po Wiedensky – шницель по‑венски.)

Что касается вопроса оснащения комнаты прослушивающими устройствами: я ищу крышки старых розеток (вроде той, которая есть на потолке в душе). Их пять, все около потолка – футов на 15 ниже. Мне нужна лестница, и я решаю не трогать их. Но в нижнем углу моей комнаты, около телефона, есть похожая большая квадратная крышка. Я немножко вытягиваю ее (один винт ослаблен). Мне редко приходилось видеть столько проводов – как на задней панели радиоприемника. Что это? Кто знает! Я не увидел никаких микрофонов; концы проводов обмотаны изоляционной лентой, как это делается в случае соединений или выводов, которые больше не используются. Может быть, микрофон спрятан в изоленте. Что ж, отвертки у меня все равно нет, поэтому я не снимаю крышку, чтобы продолжить свое расследование. Короче, если моя комната не прослушивается, то они зря тратят кучу проводов.

Поляки очень милые, бедные; придерживаются, как минимум, среднего стиля в (прибыл суп!) одежде и т.п. Есть приличные места, где можно потанцевать, с хорошими оркестрами и т.д. и т.п. Так что Варшава не такая скорбная и скучная, как, по слухам, Москва. С другой стороны, на каждом углу сталкиваешься с тупым и отсталым поведением правительства – знаешь, вроде того, что невозможно получить сдачу с 20 долларов, когда идешь продлить свое приглашение в Американской иммиграционной службе в деловом центре города. Пример: я потерял карандаш и хотел купить новый здесь, в киоске. «Ручка стоит 1,10 доллара».

– Нет, мне нужен карандаш – деревянный, с графитовым стержнем.

– Нет, только ручки за 1,10 доллара.

– Хорошо, сколько злотых?

– Злотые не берем, только 1,10 доллара. (Почему? Кто знает!) Мне приходится подниматься наверх за американскими деньгами. Я даю 1,25 доллара.

Киоскер не может сдать сдачу – он должен пойти к кассиру отеля. Счет за мою ручку выписывается в четырех экземплярах: один остается у киоскера, другой – у кассира, и две копии получаю я. Что мне с ними делать? На обратной стороне написано, что я должен сохранить их, чтобы на таможне не платить пошлину. Ручка «Пейпермейт» сделана в США. (Уносят тарелку из‑под супа.)

Истинная проблема, возникшая между правительством и частными предприятиями, обсуждается на слишком философской и абстрактной основе. Теоретически, планы могут быть хорошими. Но никому не известна причина глупости правительства – и пока эту причину не найдут (и не отыщут способ ее устранить), все идеальные планы будут уходить в зыбучий песок.

Мне не удалось угадать тип дворца, в котором проходят заседания. Я представлял старую, отвратительную, огромную комнату 16‑го века или вроде того. Я опять забыл, что Польша была разрушена почти полностью. Дворец новенький: мы встречаемся в круглой комнате с белыми стенами и позолоченной отделкой балкона; на потолке изображены облака на фоне голубого неба. (Прибывает основное блюдо. Я его ем; очень вкусно. Я заказываю десерт: пирожное с ананасом, 125 г. Кстати, меню очень точное: «125 г» – это вес: 125 граммов. В меню есть блюда вроде «филе селедки, 144 г» и т.п. Я не видел никого, кто проверял бы на весах, не обманули ли его; я тоже не проверял, весил ли шницель 100 г, как было написано.)

Я ничего не получаю от заседаний. Я ничему не учусь. Поскольку здесь не проводят экспериментов, то и данная область не активна, так что в ней работают лишь несколько хороших ученых. В результате здесь целые толпы остолопов (126), что плохо влияет на мое давление: здесь высказывают и серьезно обсуждают такую бессмыслицу, что я ввязываюсь в споры не только на официальных заседаниях (скажем, за обедом), но и всякий раз, когда кто‑нибудь задаст мне вопрос или начнет рассказывать о своей «работе». «Работа» всегда: (1) совершенно непонятная, (2) смутная и неопределенная, (3) что‑то правильное, что очевидно и не требует доказательств, но разрабатывается в процессе длительного и сложного анализа и представляется в виде важного открытия; или (4) претензия, основанная на глупости автора, на то, что какой‑то очевидный и правильный факт, который был принят и неоднократно подтверждал себя в течение многих лет, на самом деле, ложен (эти самые ужасные: не существует аргументов, с помощью которых можно убедить идиота); (5) попытка сделать что‑то, вероятно, невозможное, но точно бесполезное, которая, как это выясняется в конце, провалилась (прибывает и съедается десерт); (6) или просто ошибки. В эти дни «в данной области» наблюдается оживленная деятельность, но эта «деятельность», главным образом, заключается в том, чтобы показать, что предыдущая «деятельность» кого‑то другого привела к ошибке, или в том, что бесполезно или ничего не обещает. Они напоминают кучу червяков, которые пытаются выбраться из бутылки, забираясь друг на друга. Дело не в том, что предмет изучения сложен, а в том, что хорошие люди заняты чем‑то другим. Напоминай мне, чтобы я больше не ездил на конференции по гравитации!

Однажды вечером меня пригласили в дом одного из польских профессоров (молодого, с молодой женой). В Польше обычно выделяют по 7 квадратных ярдов жилплощади на человека, но ему и его жене повезло: у них 21[15] – на жилую комнату, кухню и ванную. Он немного нервничал из‑за своих гостей (меня, профессора Уилера с женой и еще одного гостя) и словно непрерывно извинялся за маленькие размеры своей квартиры. (Я прошу счет. Все это время официант обслуживал два или три столика, включая мой.) Но его жена вовсе не волновалась и целовала свою сиамскую кошку «Бубуш» точно так же, как ты делаешь это с Киви. Она проделала чудную работу, чтобы развлечь гостей – обеденный стол пришлось вынести из кухни, трюк, для выполнения которого потребовалось сначала снять с шарниров дверь в ванную комнату. (Теперь в ресторане всего четыре занятых столика и четыре официанта.) Приготовленный ею ужин был очень вкусным, и все мы получили от него удовольствие.

Да, я упомянул об одном здании в Варшаве, на которое любопытно взглянуть. Это самое большое здание в Польше: «Дворец культуры и науки», который был подарен Советским Союзом. Его спроектировали советские архитекторы. Дорогая, в это просто невозможно поверить! Я не могу даже начать его описывать. Это самое величайшее уродство в мире! (Прибыл счет – его принес другой официант. Я жду сдачу.)

Здесь мое письмо должно заканчиваться. Я надеюсь, что мне не придется дожидаться сдачи слишком долго. Я отказался от кофе, потому что подумал, что это отнимет слишком много времени. И даже несмотря на это, посмотри, какое длинное письмо я могу написать во время воскресного ужина в «Гранд‑отеле».

Я еще раз напоминаю, что я тебя люблю и что мне хотелось бы, чтобы ты была здесь – или, что еще лучше, чтобы я был там. Дома хорошо.

(Прибыла сдача – они немного ошиблись (на 0,55 злотых = 15 центов), но я махнул рукой).

 

А теперь до свидания.

 

Ричард.

 

Суббота, 29 июня, (?), 3 часа дня

Отель «Ройал Олимпик». Около бассейна.

 

Дорогие Гвинет, Мишель[16] (и Карл?),

 

Это мой третий день в Афинах.

Я пишу, сидя у бассейна, держа лист на коленях, потому что столы слишком высокие, а стулья слишком низкие.

Самолет прилетел вовремя, но перелет все равно было некомфортабельным, потому что рейс Нью‑Йорк‑Афины был переполнен до отказа – все места в самолете были заняты. Меня встретили профессор Иллиапулос, студент и племянник профессора, одногодок нашего Карла.

Я очень удивился, обнаружив, что погода здесь очень похожа на погоду в Пасадене, но градусов на 5 холоднее: растительность тоже очень похожа на нашу, холмы выглядят голыми и напоминают пустыню – те же растения, те же кактусы, такая же низкая влажность и такие же прохладные ночи. Но на этом сходство заканчивается. Афины – это всеохватывающее, уродливое, шумное, переполненное выхлопными газами скопление улиц, до предела заполненных действующим на нервы транспортом, который несется как стадо кроликов, когда зажигается зеленый свет, и останавливается, визжа тормозами, когда загорается красный, – и дружно гудит, когда горит желтый. Это очень похоже на Мехико‑Сити, за исключением того, что люди не кажутся такими бедными – на улицах лишь изредка можно встретить нищих. Тебе, Гвинет, Афины понравились бы, потому что здесь много магазинов (все маленькие), а Карлу понравилось бы бродить по сводчатым галереям с их причудливыми поворотами и неизменными сюрпризами, особенно в старой части города.

Вчера утром я отправился в археологический музей. Мишель понравились бы все великие греческие статуи коней – особенно одна, где запечатлен маленький мальчик на огромной, галопом несущейся лошади, все это из бронзы, – очень впечатляет. Я столько всего посмотрел, что у меня даже заболели ноги. Я все перепутал – на предметах нет ярлыков, написанных должным образом. Кроме того, это начинает несколько надоедать, потому что мы и прежде видели много чего похожего. Но есть одно исключение: посреди всех этих предметов искусства была одна вещь, которая настолько от них отличалась и выглядела так странно, что казалась почти невероятной. Ее достали со дна моря в 1900 г., и она представляет собой механизм с зубчатыми передачами, весьма напоминающий внутренности современного будильника с механическим заводом. Зубья сделаны очень точно, и множество колес находится в правильном зацеплении друг с другом. Там есть градуированные круги и надписи на греческом языке. Мне стало интересно, не подлог ли это. По поводу этого предмета была даже статья в «Сайантифик Американ» за 1959 г.

Вчера днем я ходил в Акрополь, который расположен прямо в центре города – высокое каменное плато, где выстроили Парфенон и другие раки и храмы. Парфенон выглядит довольно прилично, но Храм в Сегесте, который мы с Гвинет видели в Сисили, впечатляет ничуть не меньше, потому что в него можно входить и гулять вокруг – подниматься к Парфенону или гулять между его колоннами запрещено. С нами была сестра профессора Иллиапулоса, которая с помощью блокнота – она профессиональный археолог – провела для нас экскурсию со всевозможными подробностями, датами, цитатами из Плутарха и т.п.

Оказывается, что греки очень серьезно относятся к своему прошлому. Они изучают древнегреческую археологию в начальной школе в течение 6 лет, причем у них бывает по 10 часов этого предмета в неделю. Это своего рода поклонение предкам, ибо они постоянно подчеркивают, насколько прекрасны были древние греки – и они действительно были удивительными людьми. Когда же ты стараешься приободрить их, сказав: «Да, и взгляните, насколько дальше древних греков продвинулся современный человек», – подразумевая экспериментальную науку, развитие математики, искусство эпохи Возрождения, великую глубину и понимание относительной ограниченности греческой философии и т.д и т.п., – они отвечают: «О чем это вы? А что было не так с древними греками?» Они непрерывно принижают свой век и возвышают старые времена до тех пор, пока твое указание на чудеса настоящего не начнет им казаться неоправданным недостатком восхищения прошлым.

Они очень огорчились, когда я сказал, что самым важным достижением в области математики в Европе было открытие Тартальей способа решения кубического уравнения: хотя само по себе это открытие практически бесполезно, но оно, должно быть, было чудесным в психологическом плане, поскольку оно показало, что современный человек может сделать то, чего не могли делать древние греки. Тем самым оно помогло войти в век Возрождения, который освободил человека от страха перед древними. Однако греки еще в школах учатся этому страху; они уверены, что им далеко до своих суперпредков.

Я спросил леди‑археолога о том механизме, который видел в музее, – находили ли когда‑нибудь другие подобные механизмы или более простые механизмы, которые привели бы к тому, что видел я, или чему‑то более сложному, – однако, оказалось, что она о нем не слышала. Тогда я встретился с ней и с ее сыном, одногодком нашего Карла (который относится ко мне как к древнегреческому герою, поскольку изучает физику), в музее, чтобы показать ей этот механизм. Она попросила, чтобы я объяснил, почему считаю такую машину интересной и удивительной, так как: «Разве Эратосфен не измерял расстояние до Солнца и разве для этого не нужны были искусно сделанные научные инструменты?» О, насколько же невежественны люди, получившие классическое образование. Неудивительно, что они не ценят свой век. Они воспитаны не на этом веке и не понимают его. Однако через некоторое время она поверила, что, может быть, инструмент действительно поразителен, и отвела меня в служебные комнаты музея – несомненно, должны быть другие примеры, и она найдет полную библиографию. Что ж, других примеров не нашлось, а полной библиографией оказался каталог, состоящий из трех статей (одной из которых была та самая статья в «Сайантифик Американ») – все они были написаны одним человеком: АМЕРИКАНЦЕМ из Йеля!

Я думаю, что греки считают всех американцев, которые интересуются только механическим оборудованием, скучными людьми, тогда как существуют все эти прекрасные статуи и изображения прекрасных мифов и историй богов и богинь, которыми можно любоваться. (На самом деле, одна леди из штата музея, когда ей сказали, что американский профессор хочет более подробно узнать об экспонате 15087, заметила: «Из всех прекрасных вещей, которые есть в этом музее, почему он выбрал именно ЭТОТ? Что в нем такого особенного?»)

Все здесь жалуются на жару и переживают из‑за того, как ты ее переносишь, тогда как погода действительно очень напоминает погоду в Пасадене и даже в среднем на 5 градусов прохладнее. Но все магазины и учреждения закрыты примерно с 1:30 до 5:30 («из‑за жары»). Оказывается, что это действительно хорошая идея (все спят), потому что потом они работают до поздней ночи – ужин между 9:30 и 10 часами вечера, когда становится прохладно. Сейчас люди всерьез жалуются на новый закон: в целях экономии энергии все рестораны и таверны должны закрываться в 2 часа ночи. Это, по их словам, испортит всю жизнь в Афинах.

С 1:30 до 5:30 – время для сна, и я его использую, чтобы написать тебе письмо. Я скучаю по тебе, и мне действительно было бы лучше дома. Похоже, что я действительно утратил свою страсть к путешествиям. Мне осталось провести здесь еще полтора дня, меня просто завалили всевозможными книгами о прекрасном (галечном) пляже здесь, об очень важном древнем месте (хотя уже почти полностью разрушенном) там и т.п. Но я не пойду ни туда, ни сюда, потому что, оказывается, для этого нужно ехать на экскурсионном автобусе от двух до четырех часов в один конец. Нет. Я просто останусь здесь и подготовлю свое выступление на Крите. (Мне дали прочитать три дополнительные лекции двадцати греческим студентам, которые приезжают на Крит только ради того, чтобы услышать меня. Я прочитаю что‑то вроде ново‑зеландских лекций[17], но у меня нет даже набросков! Мне придется написать лекции заново!)

Я скучаю по всем вам, особенно, когда ложусь ночью спать – не скребутся собаки, и некому пожелать доброй ночи!

 

С любовью, Ричард.

 

P.S. ЕСЛИ ТЫ НЕ СУМЕЕШЬ РАЗОБРАТЬ ПОЧЕРК ВЫШЕ, НЕ ПЕРЕЖИВАЙ – ЭТО НЕВАЖНЫЕ И БЕССВЯЗНЫЕ МЫСЛИ. СО МНОЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ, И Я В АФИНАХ.

 

Мак‑Фаддин Холл

Корнеллский университет

Итака

19 ноября 1947 г.[18]

 

Моя дорогая семья,

 

Пишу вам короткое письмо перед отъездом в Рочестер. Каждую среду у нас проводится семинар, на котором кто‑либо рассказывает о каком‑то предмете исследования, и время от времени этот семинар проводится совместно с Рочестерским университетом. Сегодня мы едем на такой семинар в первый раз в этом семестре.

День великолепный, и путешествие должно быть прекрасным. Рочестер находится на северо‑западе отсюда, на берегу озера Онтарио, так что мы будем проезжать через дикую местность.

Я еду в машине Фейнмана, и это будет ужасно весело, если мы выживем. Фейнман – это человек, к которому я начинаю питать заметное восхищение; он – первый экземпляр, которого мне удалось встретить, чрезвычайно редкого рода: коренной американский ученый. Он разработал частный вариант квантовой теории, который всеми принят как хорошая работа и для некоторых задач может оказаться полезнее общепринятого варианта этой теории. А в общем, из него просто сыплются новые идеи, большая часть которых скорее импозантна, чем полезна, и вряд ли хоть в одной из них он продвигается далеко, так как скоро любую идею заслоняет более новое вдохновение. Его самым ценным вкладом в физику является поддержание боевого духа: когда он врывается в комнату со своей самой последней плодотворной идеей и начинает излагать ее во всех подробностях с весьма обильными звуковыми эффектами и энергичным размахиванием руками, то жизнь, по крайней мере, становится нескучной.