Необычайно любознательная личность 4 страница

Во время моей учебы в аспирантуре в Принстоне была издана какая‑то тупая работа по психологии, которая породила множество дискуссий. Автор этой работы решил, что «ощущение времени» контролируется в мозге химической реакцией, в которой участвует железо. Я подумал: «Как, черт побери, он сумел это узнать?»

Оказалось, что у его жены была хроническая лихорадка, поэтому у нее постоянно то опускалась, то поднималась температура. Ему пришло в голову проверить ее ощущение времени. Он попросил ее считать про себя секунды (не глядя на часы) и проверял, сколько времени уходит у нее на то, чтобы досчитать до 60. Он заставлял ее считать – бедная женщина – весь день: он обнаружил, что, когда у нее поднимается температура, она считает быстрее; а когда температура падает, – медленнее. Следовательно, подумал он, то, что управляет «ощущением времени» в мозге, должно работать быстрее, когда у нее высокая температура, и медленнее, когда она низкая.

Будучи очень «ученым» человеком, психолог знал, что скорость химической реакции изменяется в зависимости от температуры окружающей среды в соответствии с определенной формулой, которая зависит от энергии реакции. Он измерил разность скоростей, с которыми считала его жена, и определил, насколько температура изменяет скорость. Потом он попытался найти химическую реакцию, скорость которой изменяется в зависимости от температуры в той же пропорции, в какой изменяется скорость счета его жены. Он обнаружил, что реакции, в которых участвует железо, наиболее точно подходят к данному образцу. Таким образом, он сделал вывод, что ощущением времени его жены управляет химическая реакция в ее теле, в которой участвует железо.

Что ж, мне это показалось сущей чепухой – в его длинной цепочке рассуждения было слишком много звеньев, которые могли оказаться совсем иными. Но сам вопрос действительно был интересным: что на самом деле определяет «ощущение времени»? Когда пытаешься считать с равномерной скоростью, от чего зависит эта скорость? И что можно с собой сделать, чтобы изменить ее?

Я решил провести собственное исследование. Я начал считать секунды – не глядя на часы, конечно – до 60, медленно, равномерно, ритмично: 1, 2, 3, 4, 5… Когда я дошел до 60, прошло всего 48 секунд, но это меня не беспокоило: проблема состояла не в том, чтобы считать точно в течение минуты, а в том, чтобы считать со стандартной скоростью. В следующий раз, когда я досчитал до 60, прошло 49 секунд. В следующий раз – 48. Потом 47, 48, 49, 48, 48… Таким образом, я обнаружил, что могу считать с довольно стандартной скоростью.

Но если я просто сидел, не считая, и ждал, пока, как мне казалось, пройдет минута, то результаты получались совершенно разными – полное несоответствие. Таким образом, я обнаружил, что очень сложно засечь минуту исключительно по догадке. Но, когда я считал, я мог очень точно определить, когда прошла минута.

Теперь, когда я знал, что могу считать со стандартной скоростью, вставал следующий вопрос: что влияет на эту скорость?

Быть может, эта скорость как‑то связана с пульсом? Тогда я начал бегать по лестнице, вверх‑вниз, чтобы у меня участился пульс. Потом я бежал в свою комнату, падал на кровать и считал до 60.

Кроме того, я попробовал бегать вверх‑вниз по лестнице и считать про себя во время бега.

Другие ребята смотрели, как я ношусь вверх‑вниз по лестнице и смеялись. «Что ты делаешь?»

Я не мог им ответить – благодаря чему осознал, что не могу говорить, пока считаю про себя – и продолжал бегать вверх‑вниз по лестнице, как идиот.

(Ребята, с которыми я учился в аспирантуре, привыкли к тому, что я часто веду себя как полный идиот. Был случай, например, когда один парень вошел ко мне в комнату – я забыл закрыть дверь во время проведения «эксперимента» – и увидел, как я, одетый в тулуп, стоя на стуле, торчу из настежь распахнутого окна посреди зимы, при этом я в одной руке держу горшок, а другой что‑то в нем помешиваю. «Не мешайте мне! Не мешайте мне!» – сказал я. Я мешал желатин и наблюдал за ним: мне было любопытно, сгустится ли желе на морозе, если желатин постоянно размешивать.)

Так или иначе, после проверки всевозможных комбинаций бега вверх‑вниз по лестнице и лежания на кровати меня ожидал сюрприз! Пульс никак не влияет на счет. И поскольку я очень разгорячился после бега вверх‑вниз по лестнице, я сделал вывод, что температура тела тоже никак с этим не связана (хотя мне следовало знать, что после выполнения физических упражнений температура тела не повышается). На самом деле, я не смог обнаружить ничего, что воздействовало бы на скорость счета.

Бегать по лестнице вверх‑вниз мне скоро наскучило, поэтому я начал считать параллельно с выполнением своих обычных дел. Например, когда мне нужно было сдать белье в прачечную, я должен был заполнить бланк, где указывалось, сколько я сдал рубашек, сколько пар брюк и т.д. Я обнаружил, что могу написать «3» перед брюками или «4» перед рубашками, но не могу сосчитать носки. Их было слишком много: я уже задействовал свою «счетную машину» – 36, 37, 38, – и вот передо мной лежат все эти носки – 39, 40, 41… Как же мне сосчитать носки?

Я обнаружил, что могу расположить их в виде геометрических фигур, например, в виде квадрата: пара носков – в этом углу, пара – в том; пара – здесь и пара – там; итого: восемь носков.

Я продолжил играть в эту игру счета с помощью фигур и обнаружил, что могу считать газетные строки, группируя их в блоки по 3, 3, 3 и 1, чтобы получить 10; потом 3 таких блока, 3 таких, 3 таких и 1 такой составят 100 строк. Таким образом, я дошел до конца статьи. Когда я досчитал до 60, я знал, где на газетной странице я нахожусь, и мог сказать: «Я досчитал до 60, и в газете 113 строк». Я обнаружил, что могу даже читать статьи, пока считаю до 60, причем скорость счета от этого не изменяется! На самом деле, я могу делать что угодно, считая про себя – кроме разговора вслух, конечно.

А как насчет печатания – переписывания слов из книги? Я обнаружил, что могу делать и это, но на этот раз скорость счета менялась. Я пришел в восторг: наконец‑то я нашел что‑то, что, видимо, влияет на мою скорость счета! Я исследовал это более глубоко.

Я печатал простые слова довольно быстро, считая про себя 19, 20, 21, параллельно с этим печатал, считая 27, 28, 29, снова печатал, пока – Что это за слово, черт побери? – А да – и снова продолжал считать 30, 31, 32 и т.д. Когда я дошел до 60, прошло больше минуты.

После некоторого самоанализа и дальнейших наблюдений, я осознал, что, судя по всему, произошло: я прерывал счет, когда встречал сложное слово, которое, так сказать, «требовало больше мозгов». Скорость моего счета не замедлялась; просто время от времени приостанавливался сам счет. Счет до 60 стал настолько автоматическим, что сначала я даже не заметил этих остановок.

На следующее утро, за завтраком, я сообщил о результатах всех этих экспериментов другим ребятам, сидевшим за моим столом. Я рассказал им обо всем, что могу делать во время счета про себя, и добавил, что единственное, чего я не могу делать, считая про себя, – говорить.

Один парень, которого звали Джон Таки, сказал: «Я не верю, что ты можешь читать, и не понимаю, почему ты не можешь говорить. Спорим, что я смогу говорить, одновременно считая про себя, а ты не сможешь читать».

Таким образом, мне пришлось устроить показательное выступление: мне дали книгу, я ее немного почитал, считая про себя. Когда я дошел до 60, я сказал: «Все!» – 48 секунд, мое стандартное время. Потом я рассказал им о том, что прочитал.

Таки был поражен. После того как мы несколько раз проверили скорость его счета, чтобы установить его стандартное время, он начал говорить: «У Мэри был ягненок; я могу сказать все, что захочу, разницы никакой; я не знаю, что тебя беспокоит», – ля, ля, ля, и, наконец: «Все!» Он точь‑в‑точь попал в свое время. Я не мог в это поверить!

Мы немного об этом поговорили и кое‑что обнаружили. Оказалось, что Таки считал иначе, чем я: он мысленно представлял, как перед его глазами движется лента с числами. Он говорил: «У Мэри был ягненок», – и смотрел на эту ленту! Что ж, теперь все было ясно; он «смотрит» на движущуюся ленту, поэтому он не может читать; я же, когда считаю, «разговариваю» с самим собой, поэтому не могу говорить!

После этого открытия, я попытался найти способ во время счета читать вслух – этого не могли делать ни он, ни я. Я подумал, что должен задействовать ту часть мозга, которая не связана с отделами зрения или речи, поэтому я решил использовать пальцы, поскольку это включало чувство осязания.

Вскоре мне удалось считать на пальцах и читать вслух. Но мне хотелось, чтобы весь процесс проходил исключительно в уме и не был связан с физической деятельностью. Тогда я попытался представить ощущение движения своих пальцев во время чтения вслух.

Этого мне так и не удалось. Я счел, что так произошло потому, что я недостаточно тренировался, однако, быть может, это вообще невозможно: я никогда не встречал никого, кто мог бы это делать.

Из того опыта мы с Таки узнали, что в головах разных людей, когда они думают, что делают одно и то же – например, считают, – происходят совершенно разные процессы. Кроме того, мы обнаружили, что можно извне объективно проверить, как работает мозг: для этого не нужно спрашивать человека, как он считает и полагаться на его собственные наблюдения за собой; вместо этого нужно наблюдать за тем, что он может делать и что не может во время счета. Этот тест абсолютно точен. Тут невозможно схитрить.

Совершенно естественно объяснять любую мысль через то, что уже есть у тебя в голове. Все новые понятия накладываются друг на друга: эта мысль объясняется через предыдущую, а предыдущая – через какую‑то еще, которая исходит от счета, который так отличается у разных людей!

Я часто об этом думаю, особенно когда обучаю какой‑нибудь специальной методике, вроде интегрирования функций Бесселя. Когда я смотрю на уравнения, я вижу буквы в цвете – сам не знаю, почему. Когда я говорю, я вижу смутные образы функций Бесселя из книги Янке и Эмде с летающими повсюду светло‑коричневыми j, голубовато‑фиолетовыми n и темно‑коричневыми x. И мне всегда интересно, каким, черт побери, все это должно казаться студентам.

 

Стремление к лучшему

 

Однажды, это было еще в пятидесятых, когда я возвращался из Бразилии на корабле, мы на один день остановились в Тринидаде, и мне захотелось посмотреть сам город, испанский порт. В то время, когда я приезжал в город, мне всегда было интересно посетить бедняцкие кварталы – увидеть, как течет жизнь на самом дне.

Я провел немного времени на возвышенной части города, в негритянских кварталах, гуляя пешком. Когда я шел обратно, рядом со мной остановилось такси, и водитель сказал: «Эй! Вы хотите посмотреть город? Это будет стоить всего пять биви».

Я сказал: «Договорились», – и сел в такси.

Водитель сразу же поехал в сторону какого‑то дворца и сказал: «Я покажу Вам все шикарные места».

Я сказал: «Нет, спасибо; все это одинаково в каждом городе. Я хочу увидеть нижнюю часть города, где живут бедняки. Я уже видел те холмы».

– Да?! – это явно произвело на него впечатление. – Я с радостью покажу Вам все. И когда мы закончим, я задам Вам один вопрос, поэтому я хочу, чтобы Вы осмотрели все внимательно.

Тогда он отвез меня в какой‑то восточно‑индийский район – должно быть, это был некий жилищный проект – и остановился перед домом, сложенным из бетонных блоков. Внутри дома не было практически ничего. На крыльце сидел мужчина. «Видите того мужчину? – сказал он. – Его сын учится медицине в Мэриленде».

Потом он посадил в машину еще кого‑то из жителей этого района, чтобы я смог получше узнать этих людей. Там была женщина, у которой сгнили почти все зубы.

Потом мы остановились еще раз, и он познакомил меня с двумя женщинами, которыми восхищался. «Они вдвоем накопили денег на швейную машину и теперь обшивают весь свой район», – гордо сказал он. Представив им меня, он сказал: «Этот человек – профессор, и самое интересное то, что он хочет посмотреть на наш район».

Мы видели многое, и, наконец, таксист сказал: «А теперь, профессор, – мой вопрос: Вы сами видите, что индийцы так же бедны, как негры, а иногда еще беднее, но они стараются хоть как‑то двигаться вперед: тот человек послал своего сына в колледж; а эти женщины пытаются шить. Но при этом наш народ не может выбраться из нищеты. Почему так происходит?»

Я, конечно, сказал ему, что не знаю – так я отвечаю почти на любой вопрос, – но он не принял бы такой ответ от профессора. Я попытался предположить то, что считал возможной причиной. Я сказал: «За жизнью в Индии стоит долгая традиция, исходящая от религии и философии тысячелетней давности. И несмотря на то, что эти люди живут не в Индии, они по‑прежнему передают своим детям традиции того, что в жизни важно – а это обеспечение будущего и отдача всего ради детей, – они веками делали именно это».

Я продолжил: «Я думаю, что у твоего народа, к сожалению, не было возможности развить столь давнюю традицию, а если и была, то они ее утратили за то время, пока жили в рабстве». Я не знал, так ли это, но ничего лучшего предположить не мог.

Таксист счел это хорошим наблюдением и сказал, что он тоже собирается обеспечить свое будущее: он поставил деньги на скачках, и если он выиграет, то купит свое собственное такси и тогда будет зарабатывать по‑настоящему.

Мне было очень жаль его. Я сказал, что ставить на лошадей – это не слишком хорошая мысль, но он настаивал, что для него это единственный выход. Намерения у него были прекрасные, но метод их реализации зависел исключительно от удачи.

Я не собирался разводить философские дискуссии, поэтому он отвез меня туда, где шумовой оркестр играл потрясающую музыку калипсо, и я очень приятно провел оставшийся день.

 

«Хоутел‑Сити»

 

Однажды, когда я был в Женеве, в Швейцарии, на собрании Физического общества, я гулял по городу и наткнулся на здание Организации Объединенных Наций. Я подумал: «Ух ты! Зайду‑ка внутрь и посмотрю». Одет я был не совсем так, как нужно для посещения подобного места – на мне были грязные брюки и старый пиджак, – но оказалось, что в здании проводятся экскурсии, к которым можно присоединиться и где какой‑нибудь парень все показывает и рассказывает.

Экскурсия была достаточно интересной, но самой поразительной частью была огромнейшая аудитория. Вы прекрасно знаете, как для важных людей, которые занимаются международными делами, все доводится до крайности, поэтому то, что в обычном месте было бы помостом или кафедрой, возвышалось в виде нескольких уровней: по этим ступенькам нужно было взбираться к огромной, величественной, чудовищной, деревянной штуковине, за которой ты стоишь, причем за твоей спиной располагается огромный экран. Перед тобой ряды кресел. На каждой стороне этой огромной аудитории, вверху, стоят стеклянные будки для переводчиков на разные языки. Место просто фантастическое, и я не переставал думать: «Да, уж! Интересно, что чувствуешь, когда выступаешь с докладом в подобном месте?!»

Сразу после этого мы шли по коридору, который находился рядом с аудиторией, когда экскурсовод показал через стекло и сказал: «Видите те здания, которое еще строятся? Впервые ими воспользуются через шесть недель для проведения Конференции по мирному использованию атомов».

И тут я вспомнил, что мы с Мюрреем Гелл‑Манном должны выступать на этой конференции с докладами по поводу настоящей ситуации в физике высоких энергий. Мой доклад был назначен на пленарное заседание, поэтому я спросил гида: «Сэр, а где будет проходить пленарное заседание этой конференции?»

– В той аудитории, из которой мы только что вышли.

– О! – обрадовался я. – Значит, я буду произносить там речь!

Гид взглянул на мои грязные брюки и неряшливую рубашку.

Я понял, какой тупой ему, должно быть, показалась моя реплика, но я действительно искренне удивился и обрадовался.

Мы прошли еще чуть дальше, и гид сказал: «Вот там располагается комната отдыха для различных делегатов, где они часто устраивают неофициальные дискуссии». В дверях, ведущих в зал, было несколько маленьких квадратных окошек, через которые можно было заглянуть внутрь, что и сделали некоторые. Там сидели и беседовали несколько мужчин.

Я посмотрел в окошко и увидел Игоря Тамма, физика из России, с которым мы были знакомы. «О! – сказал я. – Я знаю этого парня!» – и направился в зал.

Гид завопил: «Нет, нет! Не входите туда!» К этому времени, он был уверен, что ему попался маньяк, но он не смог поймать меня, потому что сам не имел права входить в зал!

Когда Тамм меня узнал, он просиял, и мы немного поговорили. Гид вздохнул с облегчением и продолжил экскурсию без меня, так что мне пришлось их догонять.

 

На собрании Физического общества мой добрый друг, Боб Бэчер, сказал мне: «Слушай: во время проведения Конференции по мирному использованию атомов будет очень сложно найти место в гостинице. Почему бы тебе не попросить Государственный Департамент забронировать для тебя комнату, если ты еще не сделал этого сам?»

– Не‑а! – сказал я. – Я не собираюсь просить об этой чертовой услуге Госдепартамент! Я сам улажу этот вопрос!

Вернувшись в свой отель, я сказал, что через неделю уеду, но в конце лета вернусь: «Могу ли я прямо сейчас забронировать номер на конец лета?»

– Конечно! Когда Вы вернетесь?

– Во вторую неделю сентября…

– О, профессор, нам ужасно жаль; но на это время все номера уже забронированы.

Вот так я ходил из отеля в отель и выяснил, что все они полностью забронированы, за шесть недель до нужного времени!

Потом я вспомнил один трюк, которым однажды воспользовался, когда был со своим другом‑физиком, спокойным и почтенным парнем из Англии.

Мы пересекали Соединенные Штаты на машине, и как только подъехали к Тулсе, штат Оклахома, то узнали, что впереди ожидаются сильные наводнения. Мы вернулись в этот маленький городок и увидели огромное скопление машин, в которых сидят целые семьи, и люди пытаются заснуть. Он говорит: «Лучше нам здесь остановиться. Ясно, что дальше ехать невозможно».

– Да ну, брось! – говорю я. – Откуда ты знаешь? Давай посмотрим, сможем ли мы это сделать: может быть, когда мы туда доберемся, вода уже спадет.

– Не сто́ит тратить время, – отвечает он. – Может быть, нам удастся найти комнату в отеле, если мы поищем прямо сейчас.

– Да не переживай из‑за этого! – говорю я. – Поехали!

Мы выезжаем из города и миль через десять‑двенадцать натыкаемся на высохшее русло реки. Да, воды там действительно много, даже для меня. Вопроса больше нет: мы не станем пытаться проехать через это.

Мы разворачиваемся: мой приятель ворчит по поводу того, что комнату в отеле мы теперь точно не найдем, а я говорю, чтобы он не переживал.

Вернувшись в город, мы видим, что он просто забит людьми, которые спят в своих машинах, очевидно потому, что в отелях больше нет свободных номеров. Должно быть, все отели забиты до отказа. Над одной дверью я вижу небольшую вывеску: «ОТЕЛЬ». Это был один из того типа отелей, с которым я познакомился в Альбукерки, когда бродил по городу и глазел по сторонам в ожидании, когда смогу навестить жену в больнице: нужно подняться по лестнице, и на первой площадке найдешь сам офис.

Мы поднимаемся в офис, и я говорю управляющему: «Нам нужна комната».

– Конечно, сэр. У нас есть одна комната с двумя кроватями на третьем этаже.

Мой друг поражен: город забит людьми, которые спят в машинах, когда рядом есть отель со свободным номером.

Мы поднимаемся в свою комнату, и он мало‑помалу все понимает: у комнаты нет двери, дверной проем просто занавешен какой‑то тканью. Сама комната была довольно чистой, в ней была раковина; все было не так уж плохо. Мы готовимся лечь.

Он говорит: «Мне нужно пописать».

– Ванная внизу, в холле.

Мы слышим, как в холле туда‑сюда ходят и хихикают девушки, и он нервничает. Он не хочет туда выходить.

– Ну и ладно; тогда пописай в раковину, – говорю я.

– Но это негигиенично.

– Так ничего страшного в этом нет; просто включи воду.

– Я не могу писать в раковину, – говорит он.

Мы оба устали, поэтому ложимся спать. Стоит жара, и мы ничем не укрываемся; мой друг не может заснуть из‑за шума. Я почти засыпаю.

Немного позже я слышу скрип половиц и приоткрываю один глаз. Это он в темноте крадется к раковине.

 

Так или иначе, я знал в Женеве один небольшой отель, который назывался «Хоутел‑Сити» и представлял собой одно из тех мест, где на улицу выходит лестница, поднявшись по которой, попадаешь в офис. Там обыкновенно бывают свободные номера, и никто не заказывает их заранее.

Я поднялся по лестнице в офис и сказал портье, что через шесть недель снова вернусь в Женеву и хотел бы остановиться в их отеле: «Могу ли я забронировать номер?»

– Конечно, сэр. Нет вопросов.

Клерк записал мое имя на листочке бумаги – у них даже не было журнала для записи брони, – и я отлично помню, как он пытался найти крючок, чтобы прицепить на него эту бумажку в качестве напоминания. Таким образом, теперь я «забронировал» для себя номер, и все было прекрасно.

Я вернулся в Женеву шесть недель спустя, отправился в «Хоутел‑Сити», где для меня действительно подготовили комнату; она была на верхнем этаже. Несмотря на дешевизну отеля, номер был чистый. (Это Швейцария; он был чистый!) На покрывале было несколько дырок, но это было чистое покрывало. Утром мне в комнату принесли европейский завтрак; служащим было очень приятно, что у них остановился гость, который забронировал номер за шесть недель до нужного времени.

Потом я отправился в ООН на первый день Конференции по мирному использованию атомов. У стола регистрации была приличная очередь: женщина записывала адрес и телефон каждого участника, чтобы с ними можно было связаться, если будут какие‑то новости.

– Где Вы остановились, профессор Фейнман? – спрашивает она.

– В «Хоутел‑Сити».

– О, должно быть, Вы имеете в виду «Хоутел‑Сите».

– Нет, он называется «Сити»: С‑И‑Т‑И. (А почему нет? Мы, в Америке, назвали бы его «Сите», поэтому они, в Женеве, назвали его «Сити», чтобы название звучало как иностранное.)

– Но его нет в нашем списке отелей. Вы уверены, что он называется «Сити»?

– Посмотрите номер в телефонной книге. Вы его там найдете.

– О! – сказала она, проверив телефонную книгу. – У меня неполный список! Некоторые люди все еще ищут комнату, поэтому, может быть, я смогу порекомендовать им «Хоутел‑Сити».

Должно быть, она что‑то узнала о «Хоутел‑Сити», потому что больше никто из участников конференции там не остановился. Время от времени, служащие «Хоутел‑Сити» получали звонки из ООН и пробегали два лестничных пролета, чтобы сказать мне, с благоговейным восторгом и восхищением, спуститься и ответить на телефонный звонок.

Я помню одну забавную сцену, которая имела место в этом отеле. Однажды ночью я смотрел из окна во внутренний дворик. Краем глаза в здании, которое стояло напротив, я увидел нечто, что привлекло мое внимание: это было похоже на перевернутую вверх дном вазу, которая стояла на подоконнике. Мне показалось, что она пошевелилась, поэтому я чуть‑чуть понаблюдал за ней, но она не двигалась. Потом, через какое‑то время, она немного сдвинулась в сторону. Я не мог понять, что это такое.

Но через некоторое время меня осенило: это был мужчина с биноклем, который, используя подоконник в качестве опоры, смотрел через двор в окно нижнего этажа!

Кроме того, в «Хоутел‑Сити» произошла еще одна сцена, которую я никогда не забуду и которую мне очень хотелось бы суметь нарисовать. Однажды вечером я возвращался с конференции и открыл дверь в самом низу лестничного пролета. Там стоял владелец отеля, который, пытаясь выглядеть беспечным, в одной руке держал сигару, а другой что‑то толкал вверх по лестнице. Еще выше, женщина, приносившая мне завтрак, двумя руками тянула этот же самый тяжелый предмет. А на самом верху лестницы, на площадке, стояла она: вся в искусственных мехах, с вываливающейся из платья грудью и положенной на бедро рукой, в надменном ожидании. Ее клиент был несколько пьян, и у него не получалось подняться по лестнице. Я не знаю, знал ли владелец, что мне известны все эти штучки; я просто прошел мимо. Ему, конечно, было стыдно за свой отель, но я, безусловно, получил от этой сцены удовольствие.