Пример на «чертову дюжину». Дурацкое включение иного при представлении людей шариками дало в осложненном варианте анекдота Тм J2031.1 из Швейцарии (по А. Кристенсену, Мудрые деяния, с. 182) «чертову дюжину»: Двенадцать человек, которые не могут досчитаться одного из своих, по совету постороннего считаются при помощи шариков: каждый кладет по шарику, но посторонний тоже, так что на этот раз получается не 11, а 13; они решают, что тут замешан нечистый.
Тяга к иному. Набоков о футбольном вратаре, последнем и первом в команде из 11 игроков:
Как иной рождается гусаром, так я родился голкипером. В России и вообще на континенте, особенно в Италии и в Испании, доблестное искусство вратаря искони окружено ореолом особого романтизма. В его одинокости и независимости есть что-то байроническое. На знаменитого голкипера, идущего по улице, глазеют дети и девушки. Он соперничает с матадором и с гонщиком в загадочном обаянии. Он носит собственную форму; его вольного образца светер, фуражка, толстозабинтованные колени, перчатки, торчащие из заднего кармана трусиков, резко отделяют его от десяти остальных одинаково-полосатых членов команды. Он белая ворона, он железная маска, он последний защитник.
(Другие берега , 12.3). Оборотная сторона тяги к иному как единственно своему у Набокова — отвращение к тому, что этот писатель «потусторонности» обзывал пошлостью. Так и Бердяев в Самопознании о своей «тоске по трансцендентному» с «отталкиванием от обыденности». Но нет ничего обыкновеннее тяги к иному. Каждый рождается иным и потому нуждается в ином; все мы девяты люди. Согласно Жаку Маритену (Ответственность художника , 3.1) человек есть «животное, питающееся трансцендентным».
Святой и бог. «Святой — это прежде всего „ не “» Флоренского значит, что святость вид инакости, ср. «das Ganz andere», священное по Рудольфу Отто. От инакости святого его связь с красным цветом и с ростом (см. Святость 1 Топорова, с. 441 слл.) — как у дурака, и между ними юродивый, «святой дурак»; к «эксцентричности» юродивого см. Сыркин, Спуст, возн ., 3. А «система из людей и бога», τò σξστŋμα τò `εζ àνθρ'ωπων καì θεον (Арриан, Беседы Эпиктета , 1.9.4), соответствует русской формуле мир да Бог, «выражающей идею высшего согласия, гармонии, равновесия, блага (характерно, что с этой формулой, между прочим, обращаются с поздравлением к новобрачным)» — Топоров, Мир и воля , с. 44. Перед Богом все равны, друзья и враги, свои и чужие, я и другие: Друг по/обо друге, а Бог по/обо всех, т. е. печется, или Всяк за своих стоит, а один Бог за всех или Всяк про себя, а Господь про всех (ПРН, с. 39, 35 и 610).
Заморышек. Включение иного в число, мена типа числом происходит в сказке про Заморышка (НРС, 105). Вот начало сказки:
Жил-был старик да старуха; детей у них не было. Уж чего они ни делали, как ни молились Богу, а старуха всё не рожала. Раз пошел старик в лес за грибами; попадается ему дорогою старый дед. «Я знаю, — говорит, — что у тебя на мыслях; ты всё об детях думаешь. Поди-ка по деревне, собери с каждого двора по яичку и посади на те яйца клушку; что будет, сам увидишь!» Старик воротился в деревню; в ихней деревне был сорок один двор; вот он обошел все дворы, собрал с каждого по яичку и посадил клушку на сорок одно яйцо. Прошло две недели, смотрит старик, смотрит и старуха, — а из тех яичек народились мальчики; сорок крепких, здоровеньких, а один не удался — хил да слаб! Стал старик давать мальчикам имена; всем дал, а последнему не достало имени. «Ну, — говорит, — будь же ты Заморышек!»
Здесь, как в анекдоте про девятых людей, две точки зрения, со стороны в «ихней» деревне 41 двор, но для самого старика, «обошедшего все дворы», кроме своего, их 40, заведомо круглое число. Из своего-то, заведомо сверхполного 41-ого яйца — приходит догадка — и родился у старика со старухой неудачный мальчик по прозванию Заморышек: свое-иное не в счет и безымянно. «Сорок молодцев в поле возятся, а Заморышек дома управляется», но дальше этот Заморышек по-богатырски ловит морскую кобылицу, которая пожрала один из 40 смётанных его братьями стогов сена. Он пригоняет домой 41 жеребенка кобылицы, ее награду, и говорит: «Здорóво, братцы! Теперь у всех у нас», т. е. у каждого, «по коню есть; поедемте невест себе искать.» Отроду иной, герой впервые сам через попарное соотнесение «всех нас» с морскими конями вошел в число. Именно однородные, составившие круглое число братья способны долго искать по белому свету 41 невесту от одной матери (однородных невест) и заехать за тридевять земель к бабе-яге, у которой как раз 41 дочь. Братья справляют свадьбу, ночью баба-яга пытается их погубить, а губит своих дочерей, головы дочерей попадают на спицы — число не названо — кругом стены (палаты бабы-яги обведены стеной) вместо голов братьев. Круглость числа, необходимую в пути, ведь «В дороге и отец сыну товарищ», то есть должен помогать (ПРН, с. 275, 775 и 834) как брат, как равный, тем более необходимую за три девятью землями, в ином месте, сообщили братьям кони, а поддерживают эту нестойкую круглость 41 столб у ворот бабы-яги, 41 ее дочь и столько же, наверно, спиц кругом стены. Сперва спиц не было, был 41 железный столб у ворот и братья привязали к столбам коней, но когда дело дошло до голов, появились железные же спицы, числом 41, если это бывшие столбы. Такие переделки на ходу встречаются в сказках, а слово кругом подтверждает, что спиц столько; 41 внутри сказки круглое число, поэтому 40 неполное. Случай с шестами, спицами или тычинками для голов у дома вредителя, как и задача на узнание, требует круглого числа (чтобы самих жертв было К—1, положенное вредителю неполное число), и его круглость наглядно сказывается в расположении спиц вокруг дома. Устойчивый тип числа похож на главное значение слова, неустойчивый на неглавное: 41 сверхполное взято готовым, а 41 круглое сложилось внутри сказки, там оно и остается.
Круглое 40 и круглое 41. Мену типа числом я определяю меной точки зрения считающего на предмет счета (о «точках зрения» см. Поэтику комп. Б. Успенского и В. Федоров, Поэт, реальн .). Правда, сказочник легко перемежает точки зрения на число, но не в таких включениях и исключениях дело. Еще раз обратимся к началу сказки про Заморышка: «„--Поди-ка по деревне, собери с каждого двора по яичку и посади на те яйца клушку--“ Старик воротился в деревню; в ихней деревне был сорок один двор» — это точка зрения постороннего; «вот он обошел все дворы, собрал с каждого по яичку» — а это старика — «и посадил клушку на сорок одно яйцо. Прошло две недели, смотрит старик, смотрит и старуха, — а из тех яичек народились мальчики» — посторонний; «сорок крепких, здоровеньких, а один не удался — хил да слаб! Стал старик давать мальчикам имена; всем дал, а последнему не достало имени.--» — старик. Здесь сосуществуют две точки зрения и нет мены типа, круглое для постороннего число 41 лишь названо со стороны, раньше чем оно для самого старика с его круглым 40 успело сложиться. Единственная мена типа в сказке происходит дальше, когда Заморышек впервые сам входит в число, попарно соотнося «всех нас» с морскими конями. Попарное соотнесение это простейший счет. Первоначально считать это с-равнивать четами, попарно, ср. сочетать, а нечетный это не идущий в с- чет — СРНГ 21, с. 207. Включение-невключение в счет по Томасу Манну, Иосиф и его братья , 4.7, гл. Их семьдесят .
Тридевять. К обороту за тридевять земель см. О. Кузнецова в Неизв. изв ., с. 58–62. Усиленное утроением круглое число тридевять — ср. τρìς `εννε'α в Илиаде, 16.785, или латышское trejdeviņi «трижды девять», т. е. «очень много», — часто встречается в заговорах, например Великор. закл ., 14 (в закрепке), 28 (вместе с круглыми 12 и 70) и 43. Сюда же тридевя(т) из новгородской берестяной грамоты 715, см. А. Зализняк, Загов. текст . Дальнейшее усиление: Запру я этот заговор тридевяти-треми замками, тридевяти-треми ключами-- (Великор. закл ., 211) — это 9×3×3 показывает, что устойчиво круглое 9 и само есть трижды три, а счет девятками, давший поверье про девятый вал (об этом выражении см. Б. Богородский в СРЛ-80, с. 112—20), происходит от архаичного счета тройками, давшего треволнение по образцу греческого τρικνμíα. А неназванное место за тридевятью землями, куда заехал Заморышек и его братья и где живет злая баба-яга, это иное тридесятое царство, ср. в другой сказке (НРС, 139) —заехали за тридевять земель в тридесятое царство, в иншее государство-- или в заговоре (Великор. закл., 120) — отгони злую лихоманку за тридевять земель, в тридесятое пустое царство--. За круглым 27, утроенной девяткой, здесь следует сверхполное 30, утроенная десятка. Нашелся считатель, который избавился от скачка через две единицы, заменив таблицу умножения бухгалтерскими счетами: тридевять по Б. Виленчику в РР, 1981, № 4, с. 157 сл., обозначает 3 десятка да 9 единиц, итого 39, а тридесять — 3 десятка да 10 единиц, итого 40. Несмотря на одобрительный отзыв И. Добродомова (там же, с. 158), эта «новая теория» — у нее, кстати, есть старый предшественник Бестужев-Марлинский: «Так не хочешь ли, братец любезный, чтоб я--отдал мою дочь за человека, у которого нет тридевяти снопов для брачной постели--» с примечанием «Постель стлалась на тридцати девяти снопах разного жита--» (Роман и Ольга , 1) — служит примером того, как не надо толковать фольклорные числа. Насильное уточнение глубокого потеряло магический множитель 3, ср. заговорное трисветлое царство--и среди того трисветлого царства--трисветлые великие светлицы солнечные (Великор. закл ., 299), сюда же свѣтлое и тресвѣтлое слънце из плача Ярославны в Слове о полку Игореве, потеряло счет девятками и инакость тридесятого. Отрицает счет девятками А. Шустов в РР, 1998, № 2, с. 120–27.
Пушкинские 33 богатыря. Но вот другой случай неточности. В пушкинской Сказке о царе Салтане -- число богатырей 33, заметил Левон Абрамян (Подступы , с. 169), оказывается четным: все равны, как на подбор; идут витязи четами, \ и блистая сединами | дядька впереди идет; старый дядька Черномор \ с ними из моря выходит \ и попарно их выводит, будто пересчитывая. Четность 33 богатырей скорее недосмотр Пушкина чем неподчинение фольклорного числа здравому смыслу. Для Царя Салтана Пушкин использовал кратко записанную им народную сказку про то, как младшая из трех сестер похвалилась, что с первого года родит 33 сына — усиленное круглое число, в котором проглядывает сверхполное 11; царь женился на ней, и «после девяти месяцев царица благополучно разрешилась 33 мальчиками, а 34-й уродился чудом — ножки по колено серебряные, ручки по локотки золотые, во лбу звезда, в заволоке» (на затылке? на груди?) «месяц». А дальше у чудесного, иного царевича 30 братьев, не 33: «из моря выходит 30 отроков точь-в-точь равны и голосом и волосом и лицом и ростом», «вышли 30 юношей и с ними старик» (отсюда тридцать витязей прекрасных и с ними дядька их морской во вступлении Руслана и Людмилы ). Вполне возможно, юноши выходят четами, & сказка учитывает это, отказывается на ходу от нечетного числа, как ради инакости Василисы Премудрой, 13-ой в НРС, 222, — от задачи на узнание.
«Если нет Бога, то я бог». Считающихся в анекдоте 10, устойчиво круглое число, причем по записи (1) они сидят в кружке, а по (2) это артель с ее круговой порукой: Все за одного и один за всех (артель ярко изображена у Мельникова-Печерского — В лесах , 1.15). К тому же они в пути, а путникам необходима круглость числа, равенство. Но без иного для всех каждый для себя иной, вот идея анекдота. Своим «Если нет Бога, то я бог» высказал эту идею Кириллов Достоевского (Бесы , 3.6.2), ср. у него же «атеисты, ставшие богами» в черновике речи о Пушкине или «„Я сам бог“ — и заставляет Катю себе поклоняться.» в набросках Житие великого грешника, еще ср. заборную надпись «Бог это я» бунтующих парижских студентов в мае 1968, Ni maître, ni Dieu. Dieu, c'est moi. (Граффити , с. 152), «Бог— я» помешанного Батюшкова и то же самое, но в сослагательном наклонении у Декарта, Размышления о первой философии , 3.
«Бог это я». Кириллов из Бесов сказал «Если нет Бога, то я бог», но у Пастернака тринадцатилетний гимназист приходит к тому же заключению из противоположной посылки: «--Бог, конечно, есть. Но если он есть, то он — это я.--» — Доктор Живаго (1.1.8, здесь же про гимназиста: «Он был странный мальчик. В состоянии возбуждения он громко разговаривал с собой.»); это связано контрапозицией с выводом Заратустры-Ницше (2, гл. На блаженных островах ) «Но я хочу совсем открыть вам свое сердце, друзья мои: если бы существовали боги, как удержался бы я, чтобы не быть богом! Следовательно, нет богов.» — но дальше (4, гл. В отставке ) он же «Лучше совсем без Бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу, лучше быть безумцем, лучше самому быть Богом!» и ему в ответ: «Какой-нибудь Бог в тебе обратил тебя к твоему безбожию.»[14] Во всех случаях подразумевается собственная исключительность, инакость. А у Хармса в Комедии города Петербурга твердит «Бог — это я!», «Бог — это я», «Я Бог», «Я Бог но с топором!!», «Бог это я» персонаж с выразительной фамилией Обернибесов, ср. заглавие Бесы. Но мусульманский мистик аль-Халладж тоже сказал «Я есмь Истина», т. е. Аллах, и его казнили как еретика.
К Заратустре Ницше — Юнг в Психологии и религии:
Ницше не был атеистом, но его Бог был мертв. Результатом этой кончины стал раскол в нем самом, и он испытал нужду в олицетворении своей другой самости как «Заратустры» или в другое время как «Диониса». --Трагедия книги Так говорил Заратустра состоит в том, что Ницше сам сделался некоим богом, раз его Бог умер; а произошло это оттого, что он атеистом не был. — Тот, у кого «Бог умирает», падает жертвой «инфляции».
(3 — ЮСС 11.142, к «инфляции», т. е. надмеванию, Юнг ссылается на свои Отношения между «я» и бессознательным , ЮСС 7.227 слл.).
Религиозность герменевтики. Чтобы самому попасть в счет, каждому считающему дураку нужен другой считающий, а всем вместе нужен иной, ср. пословицы Друг по/обо друге, а Бог по/ обо всех. Бог не как свой брат, скорее поможет, но и Бог не свой брат, не увернешься; Человек так, а Бог инак / да Бог не так (ПРН, с. 35–37 и 39). Этот образ иного для всех нас, благодаря кому мне удается включить во всех себя-иного, принадлежит естественной, неофициальной религии фольклора, которую исповедовать призван толкователь. Герменевтика не может не быть религиозной, говорят мне; да, но какая это религиозность? Достоинства всякой учрежденной религии измеряются для меня как толкователя тем, насколько несвоевольно и бескорыстно, насколько представительно ее писания развертывают скрытую в языке и фольклоре неписаную вселенскую религию. А всё прочее — сектантство.
Не я и не все, а чужой. «Если нет Бога, то я бог», говорит Кириллов (3.6.2), а его сосед Шатов убежден, что «синтетическая личность всего народа», или (русский) мировой человек, и есть Бог (2.1.7). К ответу «Никто» на свой вопрос «Кто Бог?» Кириллов применил правило «Если никто другой, то я сам» и покончил с собой, а Шатов применил к тому же ответу правило «Если никто в отдельности, то все как один», и его убили ради будущего общечеловека. А наш анекдот говорит, что если никто из своих, то чужой; это третий вид более общего правила «Если (и только если) никто, то иной». Бог не (как) свой брат-- (ПРН, с. 36 и 39), «--нельзя о боге сказать „свой“--» — О. Трубачев, Этноген. культ, слав . (с. 176), бог иной, но не я сам, ни даже мировой человек, все как один. Бог тот иной, кто дарует иному — мировому человеку или мне самому — другость. Ср. «Ведь Бог та сила, которая из половинного человека делает цельного.» в Коперн. пер. грамм , (с. 389) Розенштока-Хюсси. На тему «кто» см. Ян Гон да, Местоим. ка, и В. Топоров, Indo-Iran , 2, и Индоевр. загов . (3.1), с. 25–53; против Шатова — заметка Розанова О «народо»-божии ; мифотворчески о Кириллове и Шатове Вяч. Иванов, Достоевский и роман-трагедия , экскурс (ИСС 4, с. 443 сл.). Целое из К частей можно по-индийски или по-шатовски посчитать за К + 1-ое, но девятым людям знание того, что их десятеро, не помогло сосчитаться самим, без одиннадцатого. Способ включить каждого в число, подсчитав ямки от своих носов на песке или коровьей лепешке в варианте Тм J2031.1, где будто пародируется дописьменный ближневосточный счет оттиснутыми на глине особыми фишками согласно Денизе Шмандт-Бессера (Прежде письма), этот способ удостовериться, что «и я такой же человек», у глупцов тоже от иного-чужого.
Включение себя. В противоположность «еще совсем мальчишке», думавшему «Я-то один, а они-то все» (Записки из подполья ), старый механик Андрея Платонова знает: «А без меня народ неполный!» Допустим, и я, артельщик из анекдота, понял наконец, что я сам — десятый; что произошло? Я самоотчужденно, глазами встречного Лутони или отпустившего нас хозяина —
--я и другие движемся в разных планах (плоскостях) видения и оценки (действительной, конкретной, а не отвлеченной оценки), и чтобы перевести нас в одну и единую плоскость, я должен стать ценностно вне своей жизни и воспринять себя как другого среди других--. Но это предполагает авторитетную ценностную позицию вне меня.
(Бахтин в Авторе и герое , с. 54), — самоотчужденно «положил себя в счет», для меня наконец сложилось круглое 10 и сменило тип, стало неполным круглое 9. Память о таком включении иного хранят слово сам-десят, вообще сам -«последний», правило поведения «Я — последний» и даже схема натурального ряда. Но пока включения себя не произошло, пока сосуществуют круглое для артельщика 9 и круглое для постороннего 10, мены типа нет. Так же нет ее в начале сказки про Заморышка, где сосуществуют 40 и 41, с той разницей, что число дворов, яиц и мальчиков без иного — устойчиво круглое, а число артельщиков без иного — неустойчиво круглое. 9 у девятых людей есть дурацкое 10, как 13 есть «чертова дюжина», сюда же неполный «глупый человек» (СРНГ 21, с. 117) и не все дома у кого; 9 предполагает 10, первенствующая точка зрения у человека не нашего десятка, 11-ого. «Никто не может, так Бог поможет», «Друг по/обо друге, а Бог по/обо всех» — печется, «Перед Богом все равны» (ПРН, с. 35 сл. и 39). Чем я должен быть для девятерых, тем одиннадцатый является для меня, это и есть «завершение» по Бахтину: «Но я-для-себя — другой для Бога.-- Чем я должен быть для другого, тем Бог является для меня.» (Автор и герой, с. 52), ср. в дневниковой записи Льва Толстого под 27.3.1910 «Ты о людях, а Б[ог] о тебе.» — Анекдот-притча про девятых людей говорит слушателю «Десятый это ты», он как зеркало или как лубочная картинка с подписью «Два дурака дерутся, а третий смотрит», но без третьего на картинке (ПРН, с. 267, 437 и 574)[15].
Парадокс собственной исключительности. Старому механику Платонова возразил Михаил Гаспаров в Зап. вып . (с. 143) под названием математики: «„Без меня народ неполный“? Нет, полнее, чем со мной: я — отрицательная величина, я в нем избыточен.»— Но это опять одностороннее суждение «по себе» и «от себя», снова смешная математика девятых людей, у которых не 10 круглое, полное число, а 9. Пока ты ребячески считаешь, что ты со своей инакостью один такой, не как все, ты наоборот будешь не один, а «как все» в том же дурном смысле, говорит мудрый анекдот про девятых людей; в записи (4) у них одно прозвище на всех— Ваньцы, от Иван(-дурак). На этот парадокс собственной исключительности похож фрагмент Гераклита «дóлжно следовать общему, но хотя разум (логос) — общ, большинство живет так, как если бы у них был особенный рассудок»[16] (2/23а) в толковании Владимира Бибихина, Язык филос ., И, вот выдержка (с. 111 сл.):
Мы становимся людьми толпы именно тогда, когда отгораживаемся, обособляемся, — конечно, только в собственном воображении. Как раз обособление делает нас пылинкой толпы. Желание не походить на всех, отделиться делает человека одним из толпы, живущим по своему частному разумению. Чтобы не походить на толпу, не быть в общей массе, надо следовать всеобщему разуму и смыслу, не пытаясь отгородиться в отдельную самость.
Порядковое числительное. К выражениям типа сам-десят см. Э. Хэмп в ВЯ, 1971, № 1, с. 91–93, и Ю. Степанов, Константы , с. 390–94. Порядковое числительное естественно обозначает последнего, замыкающего ряд, носителя полноты-целостности, см. у Бенвениста в Именах деятеля, 11.1, или Порядк. числ. Гонды, с. 139 слл. / 248 слл. Это К-тый с внешней точки зрения, но «сам для себя» К + 1-ый, иной, как показывает близость индоевропейских ординальных форм суперлативным (Имена деятеля , 11.2; Порядк. числ ., с. 143/252), ведь превосходная степень тоже для иного, ср. самый: сам. Из значения «К-тый» развилось значение «К» в слове неделя: это слово было образовано от не делать как название воскресенья, христианского праздничного дня (точнее см. О. Трубачев в ЭССЯ 24, с. 115—17) — седьмого вместо еврейской субботы, согласно названиям вторник, четверг и пятница и тому, что по-недельник «тяжелый день» (как 13 «несчастливое число»); позднее название седьмого, последнего дня перешло на всю седмицу, а сам он стал считаться и первым днем, отсюда среда (но ср. С. Толстая, Счет дней нед .; Степанов, Константы , с. 398–404). Последний кусок угощения часто остается на блюде, это стыдливый кусок (СВРЯ, ст. Стыдитель): стыдно брать всё, а в последнем куске и заключено всё. Так и не совсем круглые, будто бы точные цены: пословица «Рубль цел/крепок копейкой» или «Копейка рубль бережет» или «Без копейки не рубль» (ПРН, с. 114, и СВРЯ, ст. Копейка) — про ту последнюю, сотую (в произвольном порядке) копейку, которую тебе возвращают в магазине, чтобы не вызвать чувства, что тебя ограбили, и еще чтобы ты невольно округлил расходуемые 99 до 90.
Последний и первый. На замечание Я — последнее слово в азбуке тому, кто ребячески не считается с другими и якает, есть потешный ответ Да аз первое (ПРН, с. 618), как будто отсылающий в оправдание к евангельскому «последние будут первыми» (Марк, 10.31, Матфей, 19.30 и 20.16, и Лука, 13.30). В сказках последний по времени, младший брат, обычно третий, оказывается главным, первым по важности. «Первым среди равных», если применить феодальную формулу, сделался 41-ый, отроду иной Заморышек из НРС, 105. Правило «Я — последний» напоминает, что рождаешься последним в ряду, но для старших ребенок — главный, и «последние будут первыми» это обещание вернуть в блаженное детство, ср. благословение детей у Марка, 10.13–16, или «будьте как дети» у Матфея, 18.1–6 (с параллельными местами).
Не все дома. Поговорку не все (свои) дóма у кого, о человеке с придурью, дурачке или дурочке, из-за двусмысленности теперешней орфографии, лишенной буквы ять, но не дающей хода букве ё, всё чаще понимают и произносят плохо: не всё дома. В анекдотический словарь Н. Шанского и соавторов Этим, фразеол. этот оборот не попал как «не имеющий пока сколько-нибудь убедительного объяснения его происхождения» (с. 7) — в отличие от связанного с ним по смыслу множественного вежливости, точнее быть на вы, под которым читаем (с. 21 сл.):
Предполагают, что когда Римская империя была разделена на две части и стало два императора — в Риме и в Константинополе, люди, обращаясь к императору, говорили: «Вы решили», «Вы можете сделать» и т. п., имея в виду не одно лицо, а двух императоров. Затем это было переосмыслено как особая почесть, распространилось на ближайших сановников императора (сначала в качестве лести), затем на всех, кому хотели польстить. Постепенно важные лица стали требовать, чтобы к ним обращались на вы.
— вот реконструкция без толкования, бестолковая. Некоторое подобие не все дома может быть получено (по modus tollens) из пословицы Вся семья вместе, так и душа на месте или Семья вместе, и сердце на месте, душа в горстú (ПРН, с. 388, и Р. посл, погов ., с. 100) и поговорки душа/сердце не на месте у кого «кому страшно, тревожно».
К не все дома. Так-то так, а значит не все дома у его милости — услышал на каторге, записал и подчеркнул Достоевский (Сибирская тетрадь , 327). Вскоре был начат Дядюшкин сон, где к тому же обыгрывается говорящая фамилия (1): Что же такое Мозгляков? — Но ведь, во-первых, в голове не все дома. Ср. поговорку у него одной клёпки нет или у него чердак без верху: одного стропильца нет (ПРН, с. 436); в Несторе и Кире Казакова: «Февраль, — сказал вчера про него Нестор. — Дня одного не хватает!» (3), про сына-дурачка. Есть варианты с прибавкой (Прикам ., с. 29) у него не все дома: Васька дома — Ваньки нет, Ванька дома — Васьки нет и у него не все дома: девяносто девять не хватает до сотни, во втором варианте перевернуты для усиления (как в бéз году неделя) отсутствие того же одного, главного, ср. без царя в голове «дурачок», и наличие девяноста девяти — так в полесском дэвяностó д`эвять «дурак» (из статьи О. Терновской Бзык, с. 118); кроме девятых людей, так и неполный или несовсéмый, несовсéмина «придурковатый, дурачок» (СРНГ 21, с. 117 и 158). «Тюрьма не дурна: пуста / без жильцов не стоúт» (ПРН, с. 228), отсюда дурной пуст, без жильцов стоит.
Неполнота и сверхполнота в дураке. Идею нехватки, недостатка, лишенности несет в себе и сказочный вредитель в противоположность герою, носителю полноты. Герой волшебной сказки замыкает собою круглое число, он до конца К-тый или даже К + 1-ый, а у вредителя так и остается неполное число К—1 жертв или становится неполное число дочерей. Но дурак не просто ущербен и зол, он прежде всего иной и в силу своей инакости он двойствен (об амбивалентности глупости см. Бахтин, Творч. Рабле , с. 283/286 сл. и 464/470 сл.), в дураке, образцовом ином, сходятся крайности — неполнота и сверхполнота. Вот девяты люди: они таковы, потому что каждый из них для себя только иной, нет самоотстраненности; ср. лишний «сверхполный», но и лишенный, лишенец «неполный», оба от корня лих-/лиш-, обозначающего иное. А в неполном по отношению к сотне названии дурака дэвяносто дэвять проглядывает сверхполное 11. И «дня одного не хватает» до круглого числа в 29-дневном, сверхполном феврале с Касьяновым днем.
Семья и душа. «Семья вместе, и душа на месте» — из членов семьи так скажет скорее мать, «матернее сердце в детях--» (ПРН, с. 385), а дурак— матушкин сынок. «Где дуракова семья, тут ему своя земля», и вообще «Русский человек без родни не живет» (с. 326 и 390), сюда же угроза ты у меня своих не узнаешь!: моя душа это моя семья, родня, свои, близкие во мне, начиная с матери. Женившись, матушкин сынок становится мужиком-мужчиной и входит в мир-общество, а мировой человек входит в него; об этом-то состоянии члена общества говорят и вежливое вы и название зубы мудрости.
