ЛЕССИНГ (Lessing) Готхольд Эфраим (1729— 1781) — немецкий философ-просветитель, писатель, критик, основатель национального немецкого театра.

ЛЕССИНГ (Lessing) Готхольд Эфраим (1729— 1781) — немецкий философ-просветитель, писатель, критик, основатель национального немецкого театра. Общим направлением эстетики Л., статус которой в культуре Германии аналогичен высокому статусу эсте­тики Дидро во французской культуре, стало требование реализма, отказ от подражания чужим образцам, отра­жение жизни своей страны. Но самым важным в интел­лектуальной реформе Л. явилось его новое понимание литературы и искусства вообще. В своей знаменитой "Гамбургской драматургии" (1767—1768) Л. обосновал право третьего сословия быть предметом художествен­ного изображения. Такими стали его драмы: "Сарра Сампсон", "Эмилия Галотти", "Линна фон Барнхельм". Вершиной драматического творчества Л. стала драма "Натан мудрый", главным героем которой явился даже не немец, а еврей, отрицающий все положительные ре­лигии и проповедующий свободу совести и братской любви к людям. Театр был главной сферой деятельнос­ти Л., но и в других областях искусства он стал подлин­ным реформатором. В своем эстетическом трактате "Лаокоон, или о границах живописи и поэзии" Л. выступил ярким противником классицизма и феодально-придвор­ной поэзии, сторонником реалистического изображения действительности. Л. не изложил своих философских взглядов в целостном и систематическом виде, уделяя главное внимание все же сфере искусства: его художест­венные произведения и литературная критика позволя­ли ему высказывать свои довольно радикальные взгля­ды. Судя по сохранившимся фрагментам, философское мировоззрение Л. представляло собой соединение фи­лософии Лейбница со взглядами Спинозы. Л. считал, что "предопределенная" гармония Лейбница есть не что иное, как искаженное учение Спинозы о единстве души

и тела, которые суть одно и то же, но представляющее­ся то в качестве мышления, то в качестве протяженнос­ти. В найденном после его смерти фрагменте под назва­нием "О действительности вещей вне Бога" Л. говорит, что между Богом и вещами нет и не может быть никако­го разрыва. Бог существует не вне мира, а в нем самом. Хотя Л. и иронизировал над лейбницевской гармонией, он принял из его системы принцип развития, подчерки­вая действенное начало и непрерывное движение в при­роде. Все в мире, по Л., находится в движении, в движе­нии к совершенству. Л. стал основателем пантеизма в Германии. Он говорил о единстве окружающего мира, о том, что природа и дух — проявления одной и той же субстанции; закономерности мира вытекают из него са­мого; мир несотворим и неуничтожим. Однако известен этот спинозизм Л. стал лишь после его смерти благода­ря Якоби, опубликовавшему в 1785 в "Письмах Мен­дельсону об учении Спинозы" свою беседу с Л., в кото­рой последний признает себя спинозистом и говорит, что для него нет лучше философии, нежели философия Спинозы. Мендельсон не поверил Якоби, завязалась пе­реписка, она была опубликована, вызвала многочислен­ные отклики, ибо Спиноза в Германии был тогда запре­щен. О Спинозе заговорили открыто, возник так называ­емый "спор о пантеизме", вылившийся в дискуссию по главным философским вопросам. После спора Л. стал знаменит. Проблема совершенствования человека и че­ловечества стала основополагающей идеей полемики Л. с пастором Геце, а также трактата "Воспитание челове­ческого рода" (1780), ставшего своего рода духовным завещанием Л. По словам Чернышевского, "если был в Германии, от Спинозы до Канта, человек не менее их одаренный природою для философии, то это, без сомне­ния, был Л. — крупнейший представитель радикально­го крыла немецкого Просвещения".

Т. Г. Румянцева

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ — термин, описывающий ситуацию, сложившуюся в философии в первой трети — середине 20 в. и обозначающий мо­мент перехода от классической философии,

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ — термин, описывающий ситуацию, сложившуюся в философии в первой трети — середине 20 в. и обозначающий мо­мент перехода от классической философии, которая рассматривала сознание в качестве исходного пункта философствования, к философии неклассической, ко­торая выступает с критикой метафизики сознания и обращается к языку как альтернативе картезианского cogito. Л.П., или языковая революция, нашел выраже­ние в лингвистической философии Витгенштейна ("Логико-философский трактат"), феноменологии Гуссерля ("Логические исследования"), фундамен­тальной онтологии Хайдеггера, неопозитивизме. (Уже в "Логико-философском трактате" Витгенштейна под­черкивалось: "Границы моего мира суть границы мое-

552

го языка".) Основными чертами Л.П. являются отказ от гносеологической и психологической проблемати­ки, критика понятия субъекта, обращение к исследова­нию смысла и значения, замена понятия истинности понятием осмысленности, стремление рассматривать язык как предельное онтологическое основание мыш­ления и деятельности, релятивизм и историцизм. Пер­вая волна Л.П. приходится на 1920-е и представляет собой разнообразные попытки прояснения и реформи­рования языка в соответствии с законами логики, ко­торая трактуется как единая структура действительно­сти. Гуссерль, Витгенштейн, Хайдеггер рассматрива­ют обыденный язык как источник заблуждений и фи­лософских проблем, как нечто не подлинное и проти­вопоставляют ему язык, упорядоченный в соответст­вии с законами логики, верифицированный в соответ­ствии с фактами, или язык, как язык искусства. Перво­начально Л.П. осуществлялся в границах синтактико-семантического подхода, ориентировавшегося на ана­лиз ассерторических предложений, абстрагируясь от рассмотрения прагматических аспектов языкового значения, связанных с реальным использованием язы­ка. В рамках логического позитивизма осуществля­лась явная абсолютизация репрезентативной функции языка, имплицировавшая анализ воплощенного в язы­ке знания по образу и подобию отношения субъекта (депсихологизированного сознания) к внешнему миру. Подобный подход может быть описан как метафизика языка, т.к. он сохраняет основные установки эпохи Нового Времени, которая со времен Декарта выдвига­ла разнообразные проекты улучшения языка. Вторая волна Л.П. приходится на 1940—1950-е, когда проек­ты улучшения языка заменяются исследованием и описанием различных типов языка в его обыденном функционировании. Структурализм, герменевтика, лингвистическая философия акцентируют свое внима­ние на контекстах и предпосылках высказываний, на объективированных структурах языка вне связи с субъектом. Идея единого совершенного языка заменя­ется понятиями различия, многозначности, историч­ности оснований языка, описанием его политических и социальных функций. Поздний Витгенштейн, а так­же Селларс и Куайн разработали прагматическую кон­цепцию значения, в соответствии с которой коммуни­кативной функции языка придавалось главное значе­ние, функция же репрезентации понималась лишь как производная от нее. Квази-субъектом познания высту­пала в таком контексте надындивидуальная языковая игра, производящая "картину мира" — эпистемическую очевидность, предпосылочную и первичную по отношению ко всем рациональным представлениям индивидуального сознания.

A.B. Филиппович

ЛИОТАР (Lyotard) Жан-Франсуа (р. в 1924) — французский философ, теоретик "нерепрезентативной эстетики", создатель концепции "нарратологии",

ЛИОТАР (Lyotard) Жан-Франсуа (р. в 1924) — французский философ, теоретик "нерепрезентативной эстетики", создатель концепции "нарратологии", обос­новывающей ситуацию постмодернизма в философии. С 1959 преподавал философию в университетах Пари­жа (Нантер, Сорбонна), с 1972 по 1987 — профессор университета Сент-Дени, соучредитель (вместе сДеррида) Международного философского колледжа. На его творчество заметно повлияло неокантианство, фи­лософия жизни, экзистенциализм, аналитическая тра­диция и "философия власти" Фуко. Основные сочине­ния: "Феноменология" (1954), "Отклонение исходя из Маркса и Фрейда" (1968), "Либидинальная экономия" (1974), "Состояние постмодерна" (1979), "Спор" (1983), "Склеп интеллигенции" (1984) и др. Отражая в одной из своих ранних работ ("Феноменология") глав­ные тенденции этого философского течения в 1950-х, Л. зафиксировал перемещение интересов его предста­вителей от математики к наукам о человеке, от поле­мики против историцизма к поискам возможных ком­промиссов с марксизмом. Так, классическая установка феноменологов — сделать "я воспринимаю" основа­нием "я мыслю" (здесь cogito являет собой аналог "я оцениваю" предикативного высказывания) — была ориентирована на фундацию предикативной деятель­ности деятельностью "до-предикативной". Но по­скольку реальным измерением данной процедуры вы­ступало описание в дискурсе предшествующего дис­курсу, постольку "до-предикативное" не могло быть восстановлено таким, каким оно существовало до то­го, как было озвучено и эксплицировано. По мысли Л., отношение "я воспринимаю" к миру видимому суть то, что именуется у Гуссерля "жизненным миром": "ввиду того, что этот исходный жизненный мир явля­ется до-предикативным, любое предсказание, любой дискурс, конечно же, его подразумевают, но им его и недостает,и о нем, собственно говоря, нечего ска­зать. [...] Гуссерлианское описание [...] есть борьба языка против него самого для достижения изначально­го. [...] В этой борьбе поражение философа, логоса, не вызывает сомнений, поскольку изначальное, будучи описанным, не является более изначальным как опи­санным". При этом резюмируя споры о природе "веч­ных истин", осуществляемые в рамках феноменологи­ческой парадигмы, Л. отмечал: "... не существует абсо­лютной истины, этого постулата, объединяющего дог­матизм и скептицизм; истина определяется в процессе становления как ревизия, коррекция и преодоление са­мой себя, и этот диалектический процесс всегда про­текает в лоне живого настоящего". Факт истинности по сути становится уделом истории. Собственную концепцию "нерепрезентативной эстетики" Л. посвя­тил преодолению моделей репрезентации, утвердив-

553

шихся в искусствоведении после эстетической систе­мы Гегеля. "Событие" (см. Событие, Событийность), по Л., в принципе неопределимо и "несхватываемо": любое изображение всего только указывает на прин­ципиально непредставимое. При этом, согласно Л., "событийность" (не могущая быть подведена под ка­кое-либо универсальное правило) имманентно содер­жится в любом высказывании: "распря", "несогласие" в этом контексте очевидно приоритетны перед "согла­сием". Тем самым Л. стремился разрешить наиблаго­роднейшую задачу: "спасти честь мышления после Освенцима". По его мнению, трагедия тоталитаризма в Европе неразрывно связана с самой сутью европей­ского мышления, ориентированного на поиск безаль­тернативной истины. Такие притязания, по Л., в пер­вую очередь характерны идеологиям модернистского типа или "метанаррациям". Ход рассуждений Л. в дан­ном контексте был таким. Ницше диагностировал при­ход нового нигилизма, подразумевающего в данном конкретном случае следующее: революционеры вооб­ражают, будто бы их оппозиция существующему соци­альному порядку фундирована истиной. Данная исти­на, выступающая в облике "революционной теории", постулирует, что современный способ производства и обусловленная им надстройка обречены вследствие имманентного противоречия, что будущее наличного настоящего идет к катастрофе (всемирная война, пла­нетарное утверждение фашизма). Избежать этого можно якобы только в том случае, если человечество сумеет посредством радикально-силового решения найти путь к иному способу производства. И тут рево­люционер, по мысли Л. ("Либидинальная экономия"), осознает следующее. Он полагал себя вещающим от имени истины и выражающим нравственный идеал. Ре­волюционные ожидания не сбылись. Как следствие — крах революционных ценностей, определяемых ныне как ценности религиозные (поиск спасения людей пу­тем отмщения всем виновным) и клерикальные (про­свещенный интеллектуал выступает ныне в ипостаси доброго пастыря масс). Социализм, по Л., оказывается несомненно менее революционен нежели капиталис­тическая реальность, причинами тому — религиоз­ность социализма и — напротив — циничность вкупе с абсолютным неверием мира капитала. Таким обра­зом, согласно Л., истина революционной теории — не более чем идеал, она являет собой лишь выражение желания истины. "Революционная истина" обусловле­на той же верой в истину, что и религия. Согласно Л., капитализм нет надобности упрекать в цинизме и без­верии: поскольку капитализм ликвидирует все, что че­ловечество почитало святым, постольку эту тенден­цию нужно сделать "еще более ликвидирующей". Со­гласно Л., "конец истории" в этом контексте необходи-

мо понимать как выход человечества из исторического времени с целью очутиться во "времени мифов". По­тому философия и должна снять былую маску крити­ки, которую она носила при господстве единственной истины (например, монотеизма), ей теперь пригодится маска политеистического типа. Л. пишет ("Либиди­нальная экономия"): "Значит, после этого вы отвергае­те спинозистскую или ницшеанскую этику, разделяю­щую движения, обладающие большим бытием, и дви­жения, обладающие меньшим бытием, действие и про­тиводействие? — Да, мы опасаемся, что под покровом этих дихотомий вновь возникнет целая мораль и целая политика, их мудрецы, их борцы, их суды и их тюрь­мы. [...] Мы говорим не как освободители желания". Согласно Л., мир не может пониматься иначе как в ко­нечном счете выдуманное повествование. В лоне исто­рии, исторического времени мир являл собой истину, открытую единственному логосу. Пришло время со­вершить обратный переход: в этом главный смысл идеи Л. о "закате метанарраций" (см. Закат метанарраций). Как же возможен скачок от logos к muthos? Только демонстрацией того, что сам логос был мифом. Философия жестко разделяла дискурс теоретический и нарративный: в первом содержится утверждение то­го, что есть всегда и везде. Во втором все сомневают­ся, он гласит: "некогда...". Всеобщее и особенное про­тивоположены. Это необходимо преодолеть. Л. пишет: "теории сами представляют собой повествования, только в скрытом виде, и не следует позволять вводить себя в заблуждение их претензией на всевременность". Л. фундирует данный тезис "логикой случая" древнегреческих софистов. Указанная логика сводила всеобщую логику к логике частной, частную логику к логике отдельного события; тем не менее она не ста­новилась в итоге ни более истинной истиной, ни более универсальной логикой. Придание любому дискурсу статуса нарративного отказывает абсолютному дис­курсу в праве на существование: "...фактически мы всегда находимся под влиянием какого-либо повество­вания, нам уже всегда что-то сказано, и о нас всегда уже что-то сказано". Нарративное повествование ни­когда не ссылается на стерильный факт, на безмолвное событие, его основа — история, грохот многочислен­ных слов; оно никогда не заканчивается: повествую­щий обращается к слушателю, который сам некогда станет повествующим, само же повествование обра­тится в пересказываемое. Не более и не менее этого. В работе "Состояние постмодерна" Л. выявляет домини­рующую роль в европейской культуре тенденций фор­мализации знания. Основной формой "употребления" знания являются "нарративы" — повествовательные структуры, характеризующие определенный тип дис­курса в различные исторические периоды. Л. выделя-

554

ет "легитимирующие" макронарративы, цель кото­рых — обосновать господство существующего поли­тического строя, законов, моральных норм, присущего им образа мышления и структуры социальных инсти­тутов. Наряду с макронаррациями существуют также и "языческие" микронарративы, которые обеспечива­ют целостность обыденной жизни в ее повседневном опыте на уровне отдельных первичных коллективов (например, семьи), и не претендуют на позиции влас­ти. Сам дискурс, по Л., является метанаррацией и со­здает "социальную мифологию", которая поддержива­ет функционирование всех механизмов управления. Специфика же нашего времени как "послесовременного" ("постмодерна") заключается, согласно Л., в ут­рате макронарративами своей легитимирующей силы после катастрофических событий 20 в. Постоянная смена идеологий подтверждает, что вера в господство разума, правовую свободу и социальный прогресс по­дорвана. Кризис ценностей и идеалов Просвещения, синтезированных в спекулятивной философии Гегеля, означает, с точки зрения Л., отход от тотальности все­общего и возврат к самоценности индивидуального опыта на микроуровне. "Проект современности", та­ким образом, ориентирован на автономию морального закона и с необходимостью обращается к метафизике Канта. Право на индивидуальный выбор в своей реа­лизации приводит к практике сосуществования мно­жества различных языков, гетерогенных "языковых игр", полное тождество которых невозможно ввиду различия их целей ("денотативные", означивающие игры) и стратегий ("прескриптивные", действующие языковые игры). Задачей социальной политики стано­вится не насильственная унификация множественнос­ти в единое "коллективное тело" социума и даже не поиск универсального языка для возможности диалога между ними, но сохранение именно этой разнородно­сти, поддержка практики различных "языковых игр". (Тем не менее Л. составил, видимо, первый список языковых монстров 20 в.: "рабочий-стахановец, руко­водитель пролетарского предприятия, красный мар­шал, ядерная бомба левых, полицейский — член профсоюза, коммунистический трудовой лагерь, соци­алистический реализм".) В работах 1980-х Л. присту­пает к конкретному рассмотрению терминологии язы­ка власти, отталкиваясь от структуралистской модели соотношения "синхронии" и "диахронии". С точки зрения практического использования языка в качестве инструмента власти, существуют различные методы обработки языкового материала: начиная с минималь­ных нарративных единиц — слов, из которых строят­ся предложения, и заканчивая специальными типами дискурса, подчиненными конкретной цели. Так появ­ляются "режимы" предложений и "жанры" дискурса

как методологические процедуры и "правила пользо­вания" языком, посредством которых власть манипу­лирует им, присваивая себе его содержание различны­ми способами словоупотребления. Несмотря на зави­симость таких правил от контекста истории, "проиг­равшим" всегда неизбежно оказывается референт, по­требитель, подчиненный. В сфере коммуникации власть реализуется как технология удержания выгод­ного для нее "баланса сил": производимый посредст­вом риторики дискурс власти захватывает позицию "центра" в коммуникативной среде и стремится под­чинить себе все остальные дискурсивные практики, не допуская их смешения в распределении полномочий и ускользания из-под контроля в сферу "языковых игр". Современная ситуация представлена Л. как онтологи­ческая экстраполяция "языковой игры", в которой пре­обладание "проскрипции" приводит к подавляющему доминированию экономического дискурса. Оппозиция по отношению к этой ситуации выражает радикализм Л. в его стремлении довести "разоблачение" практи­ки центрирования власти до утопического предела ее полного исчерпания. В результате, наделяя только один дискурс всеми властными полномочиями и при­давая ему статус господствующего, Л. тем самым продолжает традиционную линию метафизики. (См. также Закат метанарраций, Метанаррация, Нарратив, Постмодернистская чувствительность, Modern.)

A.A. Грицанов