Глава 8. Картография безымянного моряка

 

Моряк знал город Полудня не по названиям улиц и номерам домов, как большинство жителей. Моряк знал город не по именам кварталов и районов, как знали его разносчики, курьеры или велорикши, нескончаемым звенящим потоком проносившиеся мимо. Он знал его не по кабачкам, трактирам и барам, ценам, коктейлям, скидкам и винам как знали его местные праздношатающиеся франты, бездельники и просто откровенные пьяницы, за одного из которых часто принимали моряка. И уж конечно, он знал город не по расположению стульев, как его сегодня познавал человек, решивший украсть луну, и не по их количеству, как пытался познать его сегодня же человек, их считающий.

Моряк знал город по его близости к морю.

Точнее, по запаху моря.

Каждая улица или проулок имеет свой запах. Вот, например, если пойти от дома на север, ровно на двенадцать часов, на Пекарской улице будет пахнуть свежеиспечённым хлебом. А если двинуться на восток, на улицу Смольную, в нос ударит кожа и гуталин от местных сапожных лавок. Если же свернуть на следующем перекрёстке со Смольной в Кривоколёсный переулок, можно насладиться запахом масла и железа из велосипедных мастерских мистера Джона и пары его менее влиятельных конкурентов. А в конце целого абзаца керосина, стали и велосипедной резины будет жирная точка аптеки с резким травяным, зеленоватым привкусом мяты и ромашки, случайно затесавшаяся сюда росчерком неведомого архитектора. Моряк мог бродить по городу с закрытыми глазами, ориентируюсь только на ароматы, вонь, парфюм, смрад, амбре и благоухания, и, если бы моряк был слепым, как, например, легендарный Шарманщик, ему не понадобился бы ни тонкий ус белой трости, ни обученный дог на поводке. Моряк читал запахи города, как капитан читал карту, в пересечениях меридиан и параллелей.

Но все эти запахи находились под гнётом другого, несомого вечным дневным бризом, аромата, и по наличию его шлейфа в воздухе моряк знал, насколько он близок к морю. И через этот запах, а не через какой-либо другой, через эту дихотомию Запада и Востока было выстроено всё пространство в мире.

Он знал, что в самых дальних восточных районах и в центре морем пахнет слабо, но зато там силён запах затхлости и пыли, доносящийся из Здания, его бесконечных хранилищ и картотек, скрывающий медный запах крови пыточных. Недалеко от его дома морем пахнет сильнее, запах усиливается дальше на запад, смешивается с ароматами ресторанчиков и кофеен. Дальше – сильнее, мешаясь с Цветочной улицей, где ещё можно пройти под прикрытием десятков разноцветных ароматов роз и пионов. Потом следует густое, нарочито яркое созвездие парфюмерных лавок: буквально полквартала, прячась за сильный запах которого можно пройти ещё сотню шагов в край ежедневной гибели светила. И, хотя здесь иногда и пахнет китовыми внутренностями (секундная вспышка: огромные пенные волны, тёмная блестящая громада с двумя лезвиями плавников, сжатый в руке холод гарпуна, нет, нет), этот аромат можно перетерпеть. Так же, как можно перетерпеть запах йода и водорослей ещё полквартала на запад, где в самом конце находится длинная сувенирная лавка со всякими морскими побрякушками. А дальше, через перекрёсток с табачной лавкой, вечным полисменом в шлеме и скучающим рикшей, ждущим клиента, начинался необъятный лабиринт рынка, и как бы ни был богат на различные оттенки хаос его ароматов, проникнуть туда моряк уже не смел.

И дело здесь было не в преобладающих запахах рыбы и креветок – его моряк стерпеть мог.

Но вот запах моря, запах соли и йода был здесь слишком густ, слишком свеж и сочен, до головных болей и потери сознания. Сколько раз пытался моряк перейти эту черту, черту за которой он лишался всех чувств, кроме ностальгии, черту, за которой он мог только беззвучно рыдать, упав на тротуар и свернувшись калачиком, образуя вокруг себя водоворот удивлённых прохожих. Сколько улиц он исходил когда-то вдоль этой черты по всему городу, с севера на юг, пока не бросил свои попытки добраться до моря: запах не пускал его дальше. Он не мог дойти до моря. Вот уже семь лет моряк был на суше и не мог вернуться к самому главному в своей жизни.

Ночью бриз дул в обратную сторону, если только в дело не вступал август (в конце лета западный ветер был постоянен, напоминая о скорых осенних и зимних штормах), но даже ночью, под прикрытием восточного потока, моряк мог дойти, не лишившись сознания от соли, йода и водорослей, только до второй лавки рынка.

Для моряка город кончался здесь, в самой дальней точке этой незримой, но ощутимой границы, которая пролегала внутри вытянутого помещения сувенирной лавки. Так, на восточном конце её моряк ещё мог находиться, а вот на западном – уже нет. Здесь пролегала черта, за которой таились белые пятна, окружившие крошечный остров его семилетних воспоминаний.

 Кстати, именно в этой лавке, точнее, в её восточной части, и работал моряк, занимаясь тем, чем могла позволить заниматься его безымянная память. Если моряк не помнил фарватеров и карт, рифов и отмелей, званий и команд, то руки его помнили простейшие и самые частые действия забытой жизни. Он вязал морские узлы для сувенирной лавки одним известным только ему способом. Узлы затем обрезались и выставлялись на продажу в деревянных рамках под стеклом среди других бесполезных морских побрякушек. Хозяин лавки, обитавший в её западной части, знал особенности моряка, потому никогда не вызывал его к себе в кабинет, а сам приходил в восточную часть с каким-нибудь указанием. Хозяин вообще ни о чем не расспрашивал моряка – мало ли каких странных обломков былой счастливой жизни обитает здесь, на краю рынка, за которым начинались бедные прибрежные кварталы. Правда, моряк об этих кварталах «моря для бедных» знал лишь понаслышке: пройти туда он уже не мог. Впрочем, хозяина эти причуды не волновали: моряк исправно работал за сущие гроши, никогда не спорил и ничего не просил. Единственное, он никогда не заходил в западную часть лавки. Но моряк умел вязать тот странный узел, который никто, кроме него самого, не умел распутать. За какой конец или петлю узел ни потяни, он затягивался только туже, как мигрень в знойный вечер, каждой своей петлёй дразня и словно призывая к лезвию ножниц, как к спасительному болеутоляющему порошку. Многие, приезжая в город Полудня, специально ехали в эту лавочку сувениров, чтобы купить узел, который так и прозвали – Полуденным. Это была местная головоломка, малоизвестная достопримечательность, и она приносила определённый доход. Потому старый моряк в некотором роде не имел цены. Так думал полноватый мужчина, хозяин лавки.

Да, моряк работал. Каждый месяц он клал под дверь Ады Сканди мешочек с горстью медных монет – половину своего скромного жалования. Каждый день моряк шёл на работу, на запад, на запах моря, приносимый ветром. И, видимо, от того, что сегодня западный ветер был особенно густ и крепок, моряк долго петлял зигзагами кварталов, будто желая в своём маршруте воспроизвести Полуденный узел. Моряк пытался добраться до заветной лавки, словно корабль при встречном ветре – до порта. А может, дело было не только в запахе – моряк сегодня был беспокоен, беззвучно шевелил губами, что-то бормотал, пугая своим видом встречных прохожих. «Костюм – это неспроста… неспроста!» – шептал про себя моряк. Или: «Но стекло, стекло же исчезло».

До лавки оставалось метров сто, когда моряк, посмотрев на другую, залитую солнцем, сторону улицы, заметил девочку-подростка лет четырнадцати. Она стояла на тротуаре, вытянувшись на носках, и смотрела вперёд, в сторону перекрёстка, за которым начинался рынок. Худая, загорелая дочерна, короткое платье в широкую бело-синюю поперечную полоску. Тёмные волосы, стрижка-каре, скругляющая ладную голову. Насмешливые карие глаза, вздёрнутый нос, крупные обветренные губы, наводящие на мысль о дольках грейпфрута. А плечи, руки и лопатки открыты, когда-то золотистый пушок вдоль позвонков выгорел до белёсого, кожа тёмная, ткань свободного платья натянута аккуратными холмиками острых грудок, святой полдень, да она ещё не знает, что такое лифчик, так что отсюда можно разглядеть если не цвет, то форму сосков точно… Ноги худые, но мускулистые, ладные, выточенные из смуглого, загорелого порока, от наполовину прикрытых бёдер вдоль колен, плавной линии икр до худых коричневых щиколоток. А свод длинной стопы, приоткрывшийся в потрёпанных босоножках, только благодаря её стремлению разглядеть что-то там, на западе, в неизвестной ностальгии моряка – белоснежен, загаром нетронут, в десятке параллельных складочек, что так контрастируют со внешней, почти чёрной поверхностью…

Во рту у моряка пересохло, низ живота напрягся, в штанах налилось и отвердело, дыхание перехватило, но дело было не только в желании, наполнившем его тело. Он смотрел на резко очерченный профиль девочки на размытом каменном фоне какой-то там улицы какого-то дурацкого города, всё плыло в утреннем воздухе и первых восточных лучах, и он силился вспомнить, где же он видел похожую девочку, такую же четырнадцатилетнюю, казалось, ещё ребёнка, но разодранная её ногтями спина, её ещё узкая, жаркая, но сухая женственность… Моряку не хватало воздуха, он опускался на дно моря, ледяная вода заполняла лёгкие, воронка сгущалась над головой, темнело, он пытался вспомнить такую же девочку.

И вдруг его ударило:

Прокуренный трюм, запах дешёвого рома, разодранная юбка на деревянном столе, нет, это в хижине на берегу, прямо на песке, и она не на спине, а лицом в песок, не могу, путается, и вот брат её вошёл, или это хохочут матросы на корабле, голова сейчас лопнет.

…и вдруг его ударило плечом, развернуло вдоль утренней улицы с сердитыми извинениями и стуком счётов – какой-то маленький тёмный клерк, серые мешковатые брюки на подтяжках, серый же, словно седой пиджак, веер разлетевшихся бланков. Моряк попытался помочь, но тот только отмахнулся локтем, ловко собрав листки в картонную папку и подхватив счёты, устремился прочь, бормоча что-то о стульях. Моряк посмотрел ему вслед, перевёл взгляд на другую сторону улицы. Девочки не было.

 Когда моряк вошёл в лавку, впервые на час опоздав на работу, хозяин только смерил его пристальным взглядом, но не стал ничего говорить. У хозяина сегодня были заботы посерьёзнее, чем опоздание моряка. Сегодня или, самое большее, завтра должен был прийти фининспектор с проверкой, и надо было подготовить все документы. Хозяин нервничал. Налоги в городе были настолько огромными, что никто не мог заплатить их полностью. Все пытались обхитрить Здание в лице инспектора и совершить сделку без оформления документов, деньги заплатить работнику прямо в руки, а не через кассу.

 Весь день моряк был рассеян. Он путался в узлах и петлях, как спятивший паук, плетя наугад паутину канатов и верёвок, восседая на своей табуретке. Хоть сознание, обожжённое вспышкой, настигшей его на улице, и не перестало ныть прошлым, моряк вспомнил о костюме и о главной пропаже сегодняшнего утра. Теперь его ум был занят этим вопросом.

Он постоянно что-то бормотал про себя, обрывки спутанных мыслей и слов петляли по кругу таким же нелепым узором, как и пальцы, завязывая совершенно невообразимые узлы: «Лицевая линза шлема. Куда она делась? Бухгалтер? Ему незачем. Чистильщик обуви? Для голубятни. Но он её разрушил. Ада? Заигрывает со мной? Бред, она слишком глупа, хотя вероломна. Так ведь можно сойти с ума и вправду поверить, что костюм живой», – пальцы замерли на очередном верёвочном уродце. Моряка бросило в холод. Он почувствовал, как слухи о его сумасшествии становятся правдой. «Нет, такого просто не может быть. Кто-то надевал его костюм, выходил и потерял линзу. Зачем?» – Моряк решительно затянул очередной бесцельный узел: «А может, кто-то хотел оставить мне знак?» – старое сердце моряка забилось сильнее. Он оглянулся и увидел нелепое кружево. Хозяин был в своём кабинете на западном конце лавки, куда моряку не пройти. Даже если бы моряк захотел отпроситься, он не смог бы дойти до западного конца помещения, не потеряв сознания. Дверь в кабинет закрыта. Хозяин готовит документы, пересчитывает деньги, прячет месячную выгоду по лазейкам в законах... А справа, в приоткрытую входную дверь полоской яркого солнечного света врываются гул голосов, звонки велосипедов, крики торговцев: щупальце улицы лежит в нескольких метрах. Полдень вот-вот будет на пике, он гремит и грохочет за дверью во всём своём неповторимом величии, а ведь в полдень возможно чудо, стоит только захотеть, так говорят в этом городе.

«Если я аккуратно протиснусь в эту щель, колокольчик над входной дверью не зазвенит».

 

 

Глава 9. Случай в кабачке «Прохлада»

 

Когда часы отмерили двенадцать священных ударов, а день перелёг на другой бок, Аркадий уже сидел в небольшом кабачке «Прохлада», отмечая подсчитанное им за первую половину дня микроскопической чашкой горького кофе, как он любил. Считающий праздновал увесистую стопку желтоватых бланков, испещрённых цифрами и именами кварталов. По его расчётам, он должен был двигаться медленнее, но страх перед жизнью минус страх перед Зданием, умноженные на усвоенные Хамство и Ложь, увеличили конечную скорость его работы, приближая анонимное «Икс» к моменту разоблачения. Считающий был в восторге. И когда местная светловолосая и голубоглазая официантка, которую, кстати, звали Леа, строила Аркадию глазки, он не сразу отводил взгляд, стесняясь меньше обычного. Да, считающий был в прекрасном настроении, и, несмотря на то, что чиновнику не полагается быть суеверным, он был рад, что хорошее расположение духа совпало со священным боем часов.

Но самое главное – Грегуар был жутко подозрителен.

Он пересчитывал кассу после каждого прикосновения Леи к ней, он был одержим идеей, согласно коей конкуренты из кабачка, что в половине квартала отсюда, хотят сжить его со свету вместе с его скромным заведением. Грегуар видел шпионов и соглядатаев во всех, даже в собственной жене, пока она не ушла от него полгода назад к коммивояжёру.

Усугублялось всё скорой финансовой проверкой, о которой уже был осведомлён в городе каждый, мало-мальски знающий цену деньгам. В последние дни сознание Грегуара не сразу могло определиться, к какой категории отнести очередного посетителя кафе – к шпионам из соседнего кабачка, к соглядатаям финансового инспектора или вообще к жуткой, почти мифической службе Преследования.

Потому, увидев маленького тёмного человечка со счётами и бланками, Грегуар насторожился. Мир привычно вывернулся бредовой теорией параноика в расцвете сил.

«Либо из кабачка этого придурка Джо, либо из Здания», – опытный красноватый глаз Грегуара ловил подробности в виде чернильных пятен на пальцах, вороха бланков, суетливых движений локтями:

«Нет, не из Службы точненько: какой-нибудь писарь, мелкая сошка. Все разгадали про проверку заранее, вот инспектор и посылает тайно. Или это Джо так грамотно замаскировал своего – под клерка из Здания? Выясним».

Леа, уже два раза имевшая честь обслужить маленького тёмного человечка, смотрела на него с любопытством, граничащим с флиртом.

Леа маялась от тоски и вечного страха перед хозяином кафе, в которое устроилась по протекции своего дяди. Леа не любила прибирать в кафе и обслуживать посетителей. Леа любила сладости, танцевать в парке под местный джазовый оркестр и купаться в море летними ночами. Леа любила знакомиться с молодыми людьми, кафе она предпочитала посещать, а не работать в них. Но дядя настоял на своём, и теперь Леа мучилась каждый день. На отпуск нечего было и рассчитывать – Леа трудилась здесь только с весны, все официанты разъехались: и симпатичный Пьер, с которым она целовалось в кладовке, и весельчак Роб, который был в неё влюблён, и хохотушка Вика, влюблённая в Пьера. Леа работала хуже всех, а считала вообще плохо, математика была ненавистна ей со школы, а главное, преподаватель был совсем несимпатичный, потому они с одноклассниками любили убегать с его уроков на побережье. Теперь в кафе у неё всё валилось из рук, Грегуар изводил её подозрениями, она путалась в этих дурацких цифрах, и единственной отдушиной было смотреть на посетителей, и иногда, пока хозяин не видит, обмениваться взглядами с самыми симпатичными из них.

«Какой он милый, – думала она, глядя на посетителя из-за стойки. – Только очень уж серьёзный, но, всё же, очень милый… Два раза уже посмотрел. Сейчас ещё попробую».

– Леа,– услышала она голос строгого хозяина. – Привезли новую мебель. Покажи-ка, где выгружать!

Считающий вздрогнул при слове «мебель» и вскинул испуганные глаза на метнувшуюся к выходу официантку.

 – Достопочтенный господин! – пузатый Грегуар уже надвигался на его столик. – Приносим свои наисердечнейшие извинения! Сейчас будет производиться разгрузка новой мебели для нашего заведения, и это может помешать вашему, хм, кофепитию. Не могли бы вы перейти на открытую террасочку? Я вас провожу. Примите ещё раз наши…

– Нет-нет-нет! – поспешно заголосил считающий. Грегуар уставился на него, как на живое воплощение своих догадок, и Аркадий пояснил:

 – Я как раз интересуюсь различными видами новой мебели, в особенности, кхм, некоторыми её представителями. Если это возможно, я хотел бы остаться.

«Вот себя и выдал. Какое Здание! Там профессионалы. А Джо даже под клерка замаскировать своего шибздика не может. Но зачем ему моя мебель?»

«И чего он на меня так уставился? Надо остаться, пересчитать».

«Я тебя вытурю. Долго не просидишь».

«Нет, надо остаться, надо. Каждый стул важен».

«Странный какой-то, правда. Но симпатичный», – Леа уже суетилась впереди двух кряхтящих амбалов, что заносили первый дощатый ящик. Пока они ставили его на пол под шум бесполезных комментариев Грегуара, Леа успела в третий раз состроить глазки считающему, но тот не отрывал взгляд от ящика.

 «Чего он на них так уставился?» – Грегуар поспешил на кухню, нашёл среди полок самую исцарапанную пластинку, вышел в зал, победно посмотрел на шпиона и зарядил в граммофон какую-то наискучнейшую оперу:

 

«Ты встретилась мне в и-ю-ю-л-е-е,

Тебя называл я лу-у-н-о-о-ой.

Надежды нас обману-у-л-и-и,

Лишь ночь провела ты со мно-о-ой…»

 

«Что это шипит? Трубу прорвало?»

«Её мало кто выдерживал. Верненькое средство. Долго не просидит». – Грегуар наклонился к ближайшему амбалу:

– Не торопитесь, – громко прошептал он в водопаде скрипов и голосов. Рабочие переглянулись, пожали плечами и стали собирать первую партию.

«О господи, опять эта пластинка. Нужно быть таким чудовищем, как этот Грегуар, чтобы её любить. Что?»

Грегуар сделал нетерпеливый жест рукой, как делал всегда, когда хотел, чтобы Леа подошла к клиенту. Легко краснеющая Леа двинулась к считающему. Тот не сводил глаз со стульев, которые сколачивали рабочие.

«Как медленно они работают. Ну, в этом, допустим, семь. А какие удобные, почти как кресла. Знать бы, сколько всего ящиков. Так, плюс ещё…Что?»

– Что-нибудь ещё?

– Э-э-э… Да нет, не нужно.

– Может, ещё кофе?

– Э-э-э… Да, давайте.

 

«Ты встретилась мне…»

 

«Зачем я согласился? Казённых денег в кармане двенадцать, а нет, уже одиннадцать монет медными, но я не имею права их… А всё-таки, как она легко краснеет. И глаза такие голубые. Так. Стулья».

«Кофе. Просто кофе. И взгляд отвёл. Я ему не понравилась. Ещё попробую».

«Так и смотрит, ты глянь, так и смотрит, падла. Точно от Джо. Хочет узнать, какая у меня мебель».

– Ещё медленнее, – амбал покосился на шепчущего хозяина.

«Нам за время платят. Жене куплю украшений тех, из ракушек, она хотела давно».

«Прибавлю звук. Эта Леа еле шевелится. И кофе ему надо покрепче, чтоб пить не смог.».

«Покрепче так покрепче. Голова сейчас лопнет от шума. Сейчас ещё раз посмотрю».

Микроскопическая чашка, скорее походившая на макет настоящей, мерно покачивалась на плывущем подносе. Молотки забивали гвозди.

 

«Тебя называл я лу-у-у-н-о-о-ой!»

 

«Так, второй ящик, ясно, надо записать…»

– Ваш кофе!

«Чёрт, сбила».

– Благодарю.

«Посмотрел! Посмотрел… Надеюсь, я себя не выдала».

«Как она покраснела от одного взгляда. А глаза такие голубые, очень краси… Так. Стулья!»

– Третий ящик нести?

– Эм…

– Так нести али нет?

– Нести, чёрт тебя дери! Третий ящичек. И медленней, медленней, не торопитесь.

«Как его вытурить, а?»

«Как долго несут. У меня хватит ещё на одну чашку, а дальше что? Я не могу тратить казённые».

 

«Лишь ночь провела ты со мно-о-о-ой!»

 

Гвоздодёры с ленивым скрипом вытаскивали стальные скобы, скреплявшие доски ящиков.

«Влетят мне в копеечку эти грузчики. Уже почти час, а можно было всё за тридцать минут успеть. Этак я четверть вчерашней выручки на них потрачу».

Открыли.

«Жене ожерелье, даже два. А завтра в бар пойдём. И на велосипед отложу. Хотя нет, тогда не хватит. Тогда жене – одно ожерелье. Ну и цветы. Завтра в бар. И на велосипед».

Молотки стучали, забивая гвозди.

«Как сердце колотится. Нельзя столько кофе. Четвёртый ящик, а как медленно. Аж в жар бросает, весь красный».

«Я посмотрела, а он покраснел! Точно, я ему понравилась».

Гвоздодёры. Молотки.

«Ещё одну чашку. Дальше – казённые. Может, успеют?»

«Сказать, что закрываемся? Тогда поймёт, что я его раскусил. Ещё полчасика, а потом закрою. Пластинку переверну».

Молотки. Гвоздодёры.

Маленькая чашка на подносе.

– Ещё чего-нибудь, господин?

 

«Ты встретилась мне в и-ю-ю-ле-е.

Тебя называл я лу-у-н-о-ой!»

 

Через два часа официантка Леа, высунув от усердия кончик языка, вписывала в графу счёта неизвестного, но такого милого господина седьмую чашку кофе. Тот сидел уже третий час, не желая уходить.

«Не уходит! Не уходит! Какой же он милый. Только очень уж серьёзный и даже грустный. Но бесконечно милый. Краснеет всякий раз, когда я на него смотрю».

Не краснеть маленький человечек, считающий стулья, не мог. От выпитого сердце отвечало частой дробью по каждому ничтожному поводу. Его постоянно бросало в жар.

«Я потратил все казённые деньги. Как буду отчитываться? Вроде, последний ящик. Ладно. Каждый стул важен. Какие же у неё голубые глаза», – странное безразличие овладело считающим.

Стучали молотки. Лениво, с расстановкой, не торопясь. Вялые ударные очерчивали коду оперы уже в седьмой раз...

«Жене два ожерелья и букет. На велосипед двойную сумму отложу. И в бар. А завтра не выйду. Завтра – отгул за свой счёт. Могу позволить».

«Влип. Влип на недельную выручку. А эта сволочь всего семь чашек выпила. Дались Джо мои кресла…»

Как ни старался Грегуар, рабочие сколотили последние детали из ящика. Считающий робким голосом попросил счёт. Леа, зардевшись в который раз, двинулась к нему вприпрыжку, подлетая на невидимых крыльях на каждом шагу. Грегуар был вне себя от ярости.

«Да он даже не скрывает. Посидел бы ещё хоть минуту для приличия».

– Ну, что ж, – зло обратился он к считающему, – вот вы всё и увидели. Порядка пяти десятков прекрасненьких…

– Пятидесяти шести, – перебил маленький, часто краснеющий господин, – их здесь ровно пятьдесят шесть, я считал. Пятьдесят шесть прекрасных стульев.

«Он их считал. Считал. А меня называют паникером и вздорным дураком. А вот. Сидит среди бела дня. Считает. Ну, Джо!»

 – Нет. Никак не пятьдесят шесть! – громыхнул как в бочку пузатый Грегуар.

Считающий смутился, опять покраснел и полез в свои бумажки, чтобы перепроверить, но очередной громовой возглас сбил его.

 – Никак не пятьдесят шесть стульев, господин! Пятьдесят шесть прекрасных современных кресел от лучших мебельных мастеров Океанского побережья. Последнюю партийку ухватил. Кресел!

– Кресел? – задыхаясь, переспросил маленький красный человек. Сердце его тем временем, дробно стуча, рухнуло стулом по лестнице рёбер:

– Кресел? – спросил он сдавленным каменным голосом.

Пузатый хозяин, видя поверженного конкурента, упивался своим торжеством:

 – Кресла. Именно. Кресла! А вы думали, я буду заказывать для своего заведения стулья? Позвольте, но это подходит для какой-нибудь дешёвенькой забегаловки, вроде кабачка «У Джо».

Считающий посмотрел на мебель новым взглядом. Да, это без сомнения были кресла, удобные и мягкие и совершенно бесполезные, как было утверждено в данной ему инструкции.

«Пересчёту подвергать стулья любой конструкции, табуреты любой конструкции. Все прочие сидения (читай: кресла, скамьи, лежанки, пуфики и проч.) не входят во фронт счётных работ и пересчёту не подлежат».

Аркадию стало дурно. Еле вытолкнув изо рта скомканное «Простите», он поднялся и, хватаясь за давно уже подсчитанные спинки, вывалился из кафе.

«Все деньги, все деньги. И три с лишним часа».

«Получил! Больше сюда не сунутся. Даже недельной выручки не жалко».

«Чудной всё-таки. И жалкий. Но такой милый! Жаль, конечно, очень жаль».

«В бар. Завтра – в бар».

 

 «Надежды нас обману-у-л-и-и,

Лишь ночь провела ты со мно-о-ой…»