Борьба за существование, 1952–1956 10 страница

Мухаммед Али немедленно взялся за расправу с мелкими мамлюками, находившимися в деревенских поместьях: тысячи людей были убиты, и число голов на воротах Баб аз‑Зувейла росло с каждым днем. 500 человек погибло в цитадели, 3,5 тысячи – на улицах Каира. Решающую роль сыграло избиение первых пятисот человек; с их смертью власти мамлюков пришел конец и завершилась долгая и необычайная история правления этих грузинских рабов в Египте. По подсчетам Камерона, к моменту вторжения Наполеона в Египте было 40 тысяч мамлюков, к 1803 году, когда ушли англичане, около 20 тысяч, а в 1811 году их оставалось, по‑видимому, 5 тысяч человек, причем почти все они и были убиты. Камерон называет их «самой беспощадной кликой людей, омрачавших историю страны своей шестисотлетней тиранией и бездельем… Война была их профессией, а грабеж – ремеслом».

Это явное преувеличение, ибо мамлюки были просто примитивными феодалами‑помещиками, которых истории следовало смести на несколько веков раньше. В период расцвета они славились как хорошие средневековые воины, в период упадка не могли сражаться даже против невооруженного населения на улицах Каира, а к самому концу показали себя абсолютно бездарными вояками. В XIX веке они воевали лучше турок, но уступали албанцам Мухаммеда Али, что, собственно говоря, ничего не доказывает. Каир получил от них в наследство больше красивых памятников, чем от турок, но и это лишь доказывает, что они властвовали в более щедрую эпоху.

После уничтожения мамлюков Мухаммед Али‑паша стал абсолютным повелителем, но вел себя не лучше любого мамлюкского султана. Он немедленно приступил к расширению границ нового королевства, и лучшими генералами стали его любимый сын Тусун и менее любимый сын Ибрагим. По предложению Порты паша начал войну против вахаббитов Аравии, разбил их и овладел всем побережьем Красного моря. Он оккупировал Судан и взялся за модернизацию Египта примерно так, как новый хозяин берется наводить порядок в купленном доме. Он пригласил иностранных специалистов, построил оружейные мастерские, фабрики, верфи, создал в городе систему канализации и послал молодых египтян учиться за границу (в основном во Францию).

Каир под властью этого честолюбивого человека внешне почти не изменился, так как модернизация отвечала лишь его личным интересам, но почти ничего не давала обществу. Его планы были умными и дальновидными, но Каир он пытался удержать на уровне феодально‑купеческого рынка. Его планы промышленного развития не были связаны с интересами населения города, о нуждах которого он думал меньше всего. Если в интеллектуальной жизни Каира при Мухаммеде Али появились какие‑либо сдвиги, их надо отнести за счет влияния тех французских революционных идей, которые были занесены в эпоху Наполеона.

О том, как выглядел Каир при Мухаммеде Али, можно судить по 56 иллюстрациям французского труда «Описание», том «Современное государство». Эти картины исключительно интересны для всех, кто знает современный Каир. Так, например, в 1798 году в Каире было 11 озер, и в центре города катались на лодках. В книге изображено Слоновье озеро (Биркеталь‑Филь), напоминающее венецианский канал (даже с трубадуром) и окруженное богатыми солидными домами. Озеро Эзбекие на плане Наполеона занимало почти половину территории нынешнего парка Эзбекие, и, судя по иллюстрациям, на нем было много лодок, а кругом стояли сотни небольших домов, построенных в середине XVII века. Почти всю западную часть Эзбекие занимала резиденция и штаб‑квартира Наполеона, и в книге Феликса Менжена «История» я нашел картину, изображающую дворец, который Мухаммед Али построил на том месте, где в 1823 году еще находилось озеро. Эти озера были заполнены водой только четыре месяца в году, в течение следующих четырех месяцев они превращались в сады, а в остальную треть года – в пыльные пустыри. Кроме того, от озер распространялась страшная вонь, так как в них сбрасывали нечистоты.

Район Эзбекие, названный по имени построившего здесь мечеть мамлюкского феодала Эзбека, после того как Наполеон поселился в доме Алфи‑бея, стал центром Каира. Когда Наполеон вступил в Каир, между Эзбекие и аль‑Кахирой уже существовал обособленный европейский квартал – здесь жили и занимались торговыми сделками местные европейцы. Его именовали кварталом франков – от слова «афранги», что означает «иностранец». Позднее европейцы назвали его кварталом Розетта, по имени известного итальянца, бывшего дуайеном европейских купцов‑консулов в момент вступления французов.

В народе этот квартал был известен под названием Муски (так он именуется и сейчас). По его границе проходит дорога к мосту Муски, перекинутому через канал. Мост построил Из эд‑Дин Муск, родственник Саладина. Из других иллюстраций в «Описании» видно, что Рода был островом чудесных садов, Шубра – маленькой красивой деревней, а в Каср аль‑Айни существовала больница. Остров Гезира в 1798 году был на одну треть меньше, чем сейчас.

Так выглядел город, когда его покинули французы. А что сделал с городом Мухаммед Али? К сожалению, из топографии Каира главу о Мухаммеде Али можно опустить. Лицо города менял не он, а его внуки и правнуки, вплоть до Фарука. Однако если говорить о роли самого Мухаммеда Али в жизни Каира, то важнее всего, что он занес в Египет новые формы иностранного влияния. У него было какое‑то особое пристрастие к иностранцам, и, как пишет Д. А. Камерон, «пашу и иностранцев сближала общая цель: нажива».

При Мухаммеде Али иностранцы в Каире постепенно превращались в привилегированный класс. Он установил абсолютную торговую и промышленную монополии и делился доходами с европейскими послами, которые, даже несмотря на его кабальные условия, получали большие прибыли. В результате этой сделки «повсюду слышались стоны ограбленных крестьян» (Камерон).

Европейцы приезжали теперь в Каир и с иными целями. Они словно принюхивались к воздуху Африки, многие обладали тонким обонянием и прикидывали, чем можно будет поживиться, когда изменится обстановка. Некоторые ехали в Каир, чтобы раздобыть ценнейшие предметы древности, другие – «исследовать» проблемы работорговли, третьи снаряжали здесь экспедиции в Черную Африку. Европейских женщин интриговала «страна гаремов». Со временем место путешественников заняли туристы, которым открыли путь к экзотике грабители древних могил, антиквары, профессиональные востоковеды и романтические поклонники руин.

Одним из первых, точнее, «королем» археологов – грабителей могил был Джиованни Белцони, который немало способствовал возросшему интересу европейцев к Египту. Белцони был сыном падуанского цирюльника и выступал в роли профессионального силача в бродячем цирке. В Египте его неожиданно обуяла фанатическая страсть к древним руинам. Буквально содрогаясь, читаешь его рассказ о том, как, прибыв в Каир в 1815 году, он силой пробивал себе путь через мумии и уничтожал драгоценные саркофаги в поисках древних папирусов.

Кроме Белцони, были еще два человека, пробудившие в Европе интерес к Египту и Каиру, причем это странное трио подвизалось в Каире примерно в одно и то же время. Джон Люис Буркхардт, англо‑швейцарский путешественник, ученый и исследователь, открыл несколько мест захоронений фараонов, в которых впоследствии орудовал Белцони. Герберт Солт, английский консул в Каире, был патроном и партнером Белцони и нажил состояние на древностях, переправляя их в огромном количестве в Европу. Буркхардт открывал, а Белцони и Солт грабили. Именно Солт и Белцони отправили в Англию гигантскую голову молодого Мемнона, туловище Рамсеса и левую руку фараона, которая теперь грозит всем посетителям египетского отдела Британского музея.

Вслед за Белцони (он все же был археологом) в Каир в поисках древних могил приезжали многие ученые, которых не интересовала ни сенсация, ни нажива. Французы уже побывали внутри Большой пирамиды (Хеопса), и на иллюстрации в 5‑м томе «Описания» изображен французский архитектор Ле Пер в одном из узких проходов пирамиды. Наибольшего успеха, пожалуй, добился английский исследователь полковник Ричард Говард‑Вайз, который в 1836–1837 годах взрывал порохом входы в пирамиды и сверлил дыры в Сфинксе, чтобы узнать, полый ли он внутри. Несмотря на эти довольно грубые методы, в работе Говард‑Вайза не было и намека на вандализм Белцони. В 1826 году в Каир, в надежде излечиться от туберкулеза, прибыл другой серьезный ученый, Эдуард Вильям Лейн, оставшийся здесь до конца своей жизни. Он составил первый хороший арабско‑английский словарь и опубликовал замечательные рисунки пирамид, сделанные им с помощью камеры‑обскуры. До появления фотографии они оставались самыми точными и детальными изображениями пирамид.

Археолог Огюст Мариетт, которого египтяне уважают больше других ученых, прибыл в Каир в 1850 году, и мы должны быть глубоко признательны ему за замечательную коллекцию египетских древностей в каирском Музее фараонов. Он основал этот музей и собрал все его экспонаты.

В конечном итоге настоящие ученые вытеснили вандалов, и в 1827 году французы создали в Лувре египетский отдел. Его возглавил Жан Франсуа Шампольон, позднее назначенный заведующим первой в Европе кафедры египтологии в Коллеж де Франс. 17 лет спустя такая же кафедра была создана в Берлине, и ее возглавил немецкий египтолог Лепсиус. Шампольон прославился тем, что с помощью смелой теории о фонетическом характере иероглифов расшифровал надпись на Розеттском камне. В 1828 году он прибыл в Каир во главе французской экспедиции.

Египет времен фараонов вызывал в Европе XIX века все возрастающий интерес, и естественно, что европейцев больше всего привлекал Каир. Если ранние путешественники были в основном профессионалами, сейчас десятки талантливых любителей описывали свои поездки в экзотический город. Читая многочисленные тома таких описаний, можно получить полное представление о Каире 20‑х, 30‑х, 40‑х годов прошлого века и заметить, как в глазах европейцев город превращался из столицы таинственного Востока в обычный город, куда мог приехать всякий, если у него были для этого деньги. И конечно, эти путешественники писали о Каире Мухаммеда Али.

Сначала путешественниками‑любителями были главным образом англичане, но от них не отставали и американцы.

Лучшее описание каирских улиц и уличного движения в начале XIX века оставил капитан Мойл Шерер, посетивший Каир в 1822 году. Он увидел на узких оживленных улицах «поток людей в чалмах, длинные вереницы верблюдов, писцов и купцов, кое‑где одинокого всадника, богатого каирца на муле, бедняка с крошечным перегруженным ослом, группу вооруженных албанцев, вереницу едущих в бани женщин с закрытыми чадрами лицами, закутанных в черные мантии; женщины ехали верхом на высоких седлах, и не было видно ни фигуры, ни лица, ни ноги – ничего, кроме темных сверкающих глаз. Впереди окриками и ударами разгоняли прохожих рабы, вел лошадь слуга, и у каждого стремени по слуге…».

В 1836 году Эдуард Лейн опубликовал свой труд «Современные египтяне». Это был не рассказ путешественника, а добросовестное и точное описание жизни египетского народа, его обычаев и нравов. Труд Лейна стал руководством как для ученых, так и для любителей, интересовавшихся Египтом и, в частности, Каиром. Благодаря этой книге в Каир хлынули англичане и англичанки в поисках «настоящего Египта». Хотя труд Лейна и помогал им лучше понять все, что они видели в Каире, немногие из них смогли проникнуться жизнью египтян так глубоко, как Лейн.

Американцы появились здесь в 1830‑х годах, причем визит в Каир был для них как бы приятным эпилогом их респектабельного паломничества в Святую землю. Наиболее интересен из этих первых американцев Джордж Стефенс, довольно наивный путешественник, прибывший в Каир из Петры и Палестины. Американский консул в Каире (англичанин по имени Джордж Глиддон) представил его Мухаммеду Али, и Стефенс рассказывает – почти в стиле Марка Твена – о беседе с пашой. «Его (Мухаммеда Али) драгоман Нубар‑бей (армянин) представил меня, – пишет Стефенс. – Паша отложил трубку (кальян), показал рукой, чтобы я сел справа от него на диван, и любезно сказал, что он приветствует меня в Египте. Я ответил, что ему скоро придется приветствовать здесь полмира; он спросил почему; без всякого желания польстить старому турку я ответил, что все ныне хотят посетить эту интересную страну… Зная его страсть ко всяким новинкам, я сказал, что ему следовало бы продолжать свои добрые и полезные дела и ввести пароходное сообщение между Александрией и Каиром. Он снова вынул изо рта мундштук кальяна и торжественно, будто он провозглашал библейское изречение «Да будет свет, и появился свет», объявил, что он уже заказал парочку пароходов. Я знал, что он привирает…»

Но старый турок совсем не врал Стефенсу, потому что в последующие 10 лет на пароходах от Каира до Александрии совершили плавание 15 тысяч человек.

По дороге домой консул Глиддон предложил Стефенсу навестить губернатора Каира. Когда они поднимались по ступеням Дворца правосудия, то увидели лежавшего ничком араба, которого два человека нещадно стегали кожаными кнутами. Они посетили также рынок рабов, но для американца Стефенса в этом не было ничего нового; он не выразил возмущения и лишь упомянул в книге, что видел «абиссинку с красивым и умным лицом, одетую в шелка, с украшениями из золота и раковин; она окликнула меня, выглянула из‑за занавески, улыбаясь и кокетничая, а когда я стал удаляться, заплакала и надулась…».

В целом американцы взирали на Каир иными глазами, чем европейские путешественники, – они и сейчас относятся к нему иначе. Со своим практическим умом они реалистически воспринимали грязь и нищету города. Особенно типичен Джеймс Юинг Кули, посетивший город в 1839–1840 годах. Кули тоже приехал из Петры и Палестины, и в Каире его больше всего поразили глупые обычаи и высокие цены за гостиницы. Заметил он и кое‑что похуже: «Долгие годы деспотизма и рабства привели к тому, что народ, привыкший к грабежу со стороны правительства и его чиновников, к отсутствию всякой заботы о своих нуждах, начисто потерял моральное мужество и чужд элементарнейшим принципам честности». Когда Кули поехал к пирамидам, то увидел, как с холма прямо на него несутся полуголые арабы с дубинами в руках. Некоторые были одноглазые, у других не хватало пальцев, у третьих выбиты зубы; все несли кожаные бутыли с водой для путешественников, свечи для освещения внутренних покоев пирамид и дубины, чтобы отгонять других «гидов».

Самым важным американцем в то время считался консул Джордж Глиддон, и хотя некоторым американцам он нравился, Кули терпеть его не мог. Глиддон был единственным иностранным консулом, выступавшим против массового грабежа и вывоза древностей из Египта. В 1841 году он опубликовал «Призыв к антикварам Европы», убеждая европейцев не злоупотреблять вывозом древностей; однако и он не решился потребовать полного прекращения грабежа. Он с презрением отзывался о наполеоновских ученых и их труде «Описание», резко критиковал Мухаммеда Али и французов и хвалил за джентльменское поведение живущих в Египте англичан. Он утверждал, что почти все иностранные консулы получают барыши от монополий Мухаммеда Али и замешаны в аферах с экспортом древностей. Правда, позднее англичанин д‑р Бауринг заявлял, что Глиддон и сам был замешан в этих аферах. Глиддон хорошо отзывался только о русском консуле и писал, что русские очень деловиты и ведут себя как джентльмены. Русские первыми создали специальные институты для обучения молодых дипломатов восточным языкам, а Глиддон и русский консул были единственными дипломатами в Египте, говорившими по‑арабски. В 1837 году Глиддон направил президенту ван Бурену доклад о поведении иностранных консулов в Каире, и, судя по всему, его особенно расстраивало то обстоятельство, что дипломаты стараются не допустить участия США в грабительской торговле с Египтом. Он упоминает также, что пароходная компания «Пенинсула энд Ориентал» намерена привезти в Египет большое число американских туристов, что должно помочь США примкнуть к «широким и всеобъемлющим» планам захвата египетского рынка.

Книги Буркхардта, Лейна, Стефенса, Кули и Глиддона пробудили у англичан и американцев не только желание познакомиться с древними египетскими памятниками, но и самим окунуться в экзотическую жизнь Каира. Появилось и много туристок. Поездка женщины в Каир сама по себе была необычным явлением, но, когда женщины принялись в деталях описывать все, что они видели на улицах, в домах и дворцах, этот восточный город предстал перед далекими питателями, сидевшими у каминов в гостиных английских викторианских домов, в совершенно новом измерении. Читатели увидели его глазами «бесстрашных» путешественниц, которые, как и следовало ожидать, добавили к описанию Каира легкий элемент сплетен и бытовые детали.

В 1839 году г‑жа Доусон Дэймер опубликовала на редкость натуралистический рассказ о своем пребывании в Каире, в том числе о посещении дворца Мухаммеда Али в Шубре. Она пишет о вульгарно обставленных апартаментах дворца и восклицает: «Увы, это вкус рядового английского мебельщика!» Она посетила полулюбительский и полупрофессиональный театр на острове Рода, где шел итальянский водевиль, а в зрительном зале сидели в основном «левантийские женщины» и «красивые еврейки». Она упоминала, что д‑р Аббот добивался открытия в Каире библиотеки и что она присутствовала на английском богослужении в протестантской часовне, построенной немецкими миссионерами.

Год спустя г‑жа Сара Хэйт, американка из Нью‑Йорка, приехала в Каир после путешествия в Москву, Турцию и Александрию. Она безапелляционно заявляет, что туземцев Египта следовало чаще потчевать розгами и что французские штыки и английские пушки могли бы преподать хороший урок «этому варвару» Мухаммеду Али. Однако в пансионе г‑жи Хилл, где она жила, волосяной матрас на кровати показался ей роскошью, какой она не видела после Москвы; она упоминает, что окно ее комнаты было сделано из 475 маленьких стекол. Г‑жа Хэйт посетила Каир как раз в тот момент, когда европейские романтики зачитывались книгой Вольнея «Руины» и приходили в болезненный восторг при одном упоминании о древних развалинах.

Как писал Вольней, руины вызывали «тысячи тончайших ощущений и тысячи чудесных воспоминаний». Один английский офицер уже покончил самоубийством, бросившись с пирамиды. Перед этим в беседе с друзьями он говорил, что это самый славный способ умереть. Г‑жа Хэйт и ее муж затеяли романтическое приключение иного характера: они провели ночь внутри пирамиды, в Зале мертвых, где, по ее словам, местный француз устроил «симпатичный ресторанчик». Она провела вдохновенную ночь, но все же была рада, когда настало утро.

Читатели ждали от женщин‑путешественниц пикантных подробностей о жизни восточных гаремов, и они с готовностью удовлетворяли это любопытство. Все женщины, побывавшие в Каире, посетили хотя бы один гарем. Г‑же Доусон Дэймер попался весьма респектабельный гарем: женщины выкармливали шелковичных червей, одна из жен копировала картину Аккермана, а белая черкесская красавица беседовала с г‑жой Дэймер на религиозные темы. Г‑же Саре Хэйт не удалось посетить гарем, так как в Каире вспыхнула эпидемия чумы. Г‑жа Софи Пул, сестра Эдуарда Лейна, описала несколько гаремов. В одном из них женщины «с огромным интересом» обсуждали конфликт между Россией и Турцией. «Я заметила, – писала она, – что в гаремах сильны проанглийские настроения».

Казалось невероятным, что гаремы выглядят так чудовищно благопристойно. Наконец за дело взялся француз Жерар де Нерваль, писатель, умевший ловко прикидываться простаком. По его словам, он отправился в Каир искать себе жену. Поиски привели его в конце концов в гарем, который к его приходу, как и следовало ожидать, был пуст. Писателя провели в небольшую комнату почти без всякой мебели, и он писал, что «в этих, даже самых лучших, гаремах нет главного – кроватей». Он спросил сопровождавшего его шейха:

– Где спят женщины и их рабыни?

– На диванах, – ответил шейх.

– Но на них нет одеял, – сказал де Нерваль.

– Они спят одетые. А зимой укрываются шерстяными и шелковыми одеялами.

– Я понимаю, что мужу неприятно проводить ночь в комкате, где находится много одетых женщин, – сказал де Нерваль. – Но что будет, если он захочет взять с собой двух‑трех из этих женщин…

– Двух‑трех?! – в ужасе воскликнул шейх. – Ни одна собака не позволит себе такой гадости! О боже! Разве найдется в мире женщина, даже немусульманка, которая согласится делить постель мужа с другой женщиной? Неужели женщины так ведут себя в Европе?

Несколько иначе писала о сералях Гарриет Мартино (напоминающая Симону де Бовуар той далекой эпохи), побывавшая в Каире в 1840 году. Два гарема, которые она посетила, вызвали у нее отвращение. «Я заявляю, – писала она, – что если на земле есть ад, то он там, где существует полигамия».

Итак, викторианские читатели получили полное представление о гаремах – благопристойных, грешных и дурных, но самый сенсационный рассказ о женщинах Каира привезла г‑жа Софи Пул, посетившая женские бани. Закутавшись в полотенце, она торжественно вошла в парильное отделение бань. «Передо мной открылась, – писала она, – неописуемая картина. Моя спутница предупредила меня, что я увижу раздетых людей, но представьте мое изумление, когда я оказалась среди тридцати совершенно нагих женщин всех возрастов, среди которых были девушки и маленькие девочки. Вы, наверное, не поверите, но ни на одной из них, кроме нас, не было даже признака одежды. Женщины с кожей всех оттенков – от черной, лоснящейся, у негритянок, до белоснежной – сидели группами, словно они были одеты, и весело болтали, а другие бродили по баням или отдыхали у фонтана. В банях не было ничего красивого – вся сцена внушала отвращение». Она писала в заключение: «Англичанка, желающая воспользоваться общественными банями в Египте, должна закрыть глаза и заткнуть уши».

Благодаря такого рода литературе к 1840–1850‑м годам Европа хорошо представляла себе Каир, хотя представление было весьма поверхностным. Мухаммеда Али вполне устраивал такой интерес Европы к Египту. Он понимал, что в конце концов ему придется бороться против притязаний европейцев на Египет, но в то же время открывалось золотое дно, если каким‑то образом приобщить Египет к бурному промышленному и торговому процветанию Европы. Это оказалось возможным благодаря двум событиям. В 1822 году Мухаммед Али внедрил в Египте культуру хлопка, а в 1845 году лейтенант Вагхорн доставил в рекордный, тридцатидневный срок почту из Бомбея в Лондон, воспользовавшись сухопутным путем через Египет.

В Египте уже выращивали свой отечественный («балади») хлопок, и шведский натуралист Пэр Форскал упоминал о нем в книге о флоре Египта в 1775 году. Но хлопчатобумажным фабрикам Европы до зарезу был нужен высокосортный хлопок, волокно которого после фабричной очистки оставалось бы крепким и достаточно тонким для производства высококачественных тканей. В 1818–1819 годах француз Жумель, изучавший культуру хлопка в Америке, пытался убедить Мухаммеда Али, что если бы он завез эфиопский сорт хлопка «махо» (названный по имени турецкого бея, растившего его у себя на огороде), это произвело бы переворот в сельском хозяйстве Египта. Убедить Мухаммеда Али не удалось, и тогда Жумель вместе с другим купцом купил небольшой участок земли около гелиопольского обелиска и посадил хлопок «махо». В 1820 году он послал три кипы хлопка в Триест, что убедило Мухаммеда Али назначить Жумеля управляющим своими хлопковыми плантациями.

В 1822 году какой‑то заезжий американец демонстрировал перед Мухаммедом Али новейшую хлопкоочистительную машину «Уитни», но паша не купил ее. Вместо этого он приобрел роликовую хлопкоочистительную машину, однако эксперимент и с ней не удался, ибо оказалось, что руки и ноги феллахов куда дешевле. Культуру хлопка внедряли медленно и со скрипом, но все же паша был убежден, что это и есть то «золотое дно», о котором он давно мечтал. Весь хлопок Египта принадлежал паше, и он начал насаждать его по всей дельте Нила. Феллахов насильно заставляли сажать хлопок, и в брошюре о хлопковой культуре в Египте (1841) Джордж Глиддон писал, что «сначала, когда феллахов принуждали сажать хлопок Жумеля, они оказали сопротивление правительству». Феллахов пороли, били палками по пяткам или в кандалах отправляли на службу в армию. «Капиталы потекли в Египет», – писал Глиддон, и в этом, по его словам, «была весьма большая» заслуга Мухаммеда Али.

Даже сейчас трудно определить, какой вред принесло египетской экономике введение этой монокультуры в сельском хозяйстве. Хлопок не только усилил стремление европейцев овладеть Египтом, но и превратил его в колониальную страну с монокультурным хозяйством и в сырьевой придаток промышленной Европы. Капиталы действительно притекали в Египет, но, как указывал Глиддон, деньги концентрировались в руках нескольких купцов, торговавших хлопком и установивших непосредственный контакт с европейскими банкирами. А на вершине этой денежной пирамиды, выраставшей из европейских капиталов, сидел Мухаммед Али.

Хлопок принес в Египет также систему кредита, которая, однако, была поставлена с ног на голову. Мухаммед Али и его преемники соблазнились европейскими кредитами и бесконечно брали займы под грабительские проценты. В конце концов Англия и Франция, как главные кредиторы, наложили лапу на египетскую экономику, взяли под контроль всю жизнь Египта, и стране пришлось расплачиваться за долги паши. Мухаммед Али попытался индустриализировать страну, но неудачно, и только потому, что он считал Египет своей собственностью. Так, например, в 1847 году он построил около Каира первую плотину через Нил, которая была необходима для орошения хлопковых земель. Но к этому времени у него уже накопился такой долг в Европе, что американский консул Глиддон отправился в 1841 году в Англию, чтобы убедить ее вмешаться в дела Египта – под предлогом защиты интересов угнетенного народа и обуздания жадности Мухаммеда Али.

Никто в Лондоне не прислушался к Глиддону, потому что он был американец. Он настаивал, чтобы феллахам Египта дали право самим решать, какие культуры им выращивать. Однако это отнюдь не устраивало английских промышленников и политических деятелей. Английское правительство направило д‑ра Джона Бауринга для изучения финансового положения Египта. Его Синяя книга (1840) убедила правительство, что нужно лишь подождать, пока окончательно «созреет плод», и тогда его можно будет легко сорвать.

Другим событием, сильно повлиявшим на жизнь Египта и поднявшим престиж Каира, было открытие молодым английским офицером Томасом Вагхорном прямого пути из Индии через Египет в Англию. Вагхорн несколько лет пытался найти удобный путь для пересылки корреспонденции Ост‑Индской компании через Египет (о том, как ему это удалось, прекрасно написал Адольф Жоанн (1850) в книге «Путешествие в Египет и Грецию»). Его успех был предвестником неизбежного шага – строительства Суэцкого канала.

В 1847 году Мухаммед Али разрешил смешанной группе, в которую входил Роберт Стефенсон, изучить возможность строительства канала из Красного моря в Средиземное. Французские инженеры – советники Наполеона – утверждали, что уровни двух морей различны, но комиссия 1847 года опровергла их выводы. Лессепс начал строить канал (1859) уже после смерти Мухаммеда Али, но проект был одобрен еще при нем. Канал был открыт в 1869 году, и эти два могучих фактора европейской экспансии – хлопок и канал – определили будущий путь Египта – путь, который принес много несчастий и деградацию, но в конце концов вынудил египтян бороться за подлинную независимость.

В этот переходный период Каир внешне изменился мало, однако люди вроде Вагхорна, Лессепса, Бауринга и другие европейские специалисты и путешественники постепенно придавали европейскую окраску общественной и политической жизни города. Все это тем не менее почти не отразилось на его топографии.

Каир 1847 года (то есть за два года до смерти Мухаммеда Али) хорошо описал Эдуард Лейн в книге «Каир пятьдесят лет назад». Он писал, что европейские нововведения еще не дошли до Каира, если не считать, что в домах богатых турецких буржуа появились стеклянные окна (Мухаммед Али запретил «мушарабия» в новых зданиях); в Муски открылись также магазины со стеклянными витринами европейского стиля, составлявшие разительный контраст арабским лавчонкам. Франки теперь ходили в европейской одежде, а местный оружейный завод нанял европейских рабочих. Дорога из Эзбекие в Булак, построенная Наполеоном, проходила через поля с фасолью и болота, которые в период разлива Нила затоплялись.

Улицы в 1847 году были узкие (от 5 до 10 футов в ширину), но намечалось строительство широких и прямых проспектов, так как богатые турки обзавелись каретами. Раньше перед всеми лавками Каира существовали небольшие каменные скамейки (мастаба), но Мухаммед Али приказал снести их, так как они якобы мешали движению транспорта. На рынках и базарах появились европейские товары. Лейн упоминает «шали из Кашмира, Англии и Франции, муслин английского производства для чалм… и европейское полотно».

На рынке Хан аль‑Халиль турецкие купцы продавали готовое платье, турецкие сабли и молитвенные коврики; здесь же по понедельникам и пятницам проходили аукционы и распродажи, большей частью турецких товаров. К югу от Хан аль‑Халиля находилась укаля аль‑Геллаба – рынок рабов. В 1847 году его перенесли в район мечети Каит‑бея: по мнению властей, сборище грязных рабов способствовало распространению заразных болезней (в 1835 году в Каире была серьезная вспышка чумы). Эдуард Лейн утверждает, что в его время рабам стало жить полегче. До сих пор продавались даже черкесские белые рабы (новые мамлюки или те, что остались от прошлого?). В старом, окруженном стеной городе находился еврейский квартал, и, по словам Феликса Менжена, ежегодно в дни подъема воды в Ниле евреи вместе с мусульманами участвовали в церемонии открытия шлюзов оросительных каналов. Лейн писал, что дома в еврейском квартале снаружи выглядели «отвратительно, но внутри некоторые были просто роскошны». Греки жили в двух кварталах: Харат ар‑Руме (греков все еще называли римлянами) и Внутреннем квартале. У коптов тоже было два квартала – один к северо‑востоку от Эзбекие, а другой – Харат аль‑Нассара (Квартал христиан).