Попробуем теперь применить намеченные закономерности к одному частному, но жизненно‑интересному вопросу – о методах борьбы со старостью. До сих пор он рассматривался как вопрос специальных прикладных наук – медицины и гигиены, опирающихся на специальные теоретические – физиологию и патологию. Но если старость, как указано в предыдущем, есть частный случай общего организационного факта – противоречий системного расхождения, то вопрос может быть поставлен и тектологически, а эта постановка всегда является наиболее широко‑обобщающей, т. е. наиболее пригодной для выяснения методов решения задачи.
Старое, специализированное научное мышление подходило к задаче следующим образом. Оно сталось анализировать явления старости, как всякой другой болезни, и затем искало против них соответственные лекарства и предупреждающую диету. Так, одни видели основу процесса в порче кровообращения – утрате упругости сосудов и обызвествлении их стенок, – и против этого направляли гигиенические и лечебные меры; другие, придавая особенное значение утрате некоторых внутренних выделений, связанных с половой жизнью, пытались заместить их дополнением извне, приемами вытяжек из семенных желез и т. п.; третьи, принимая за исходный пункт хроническое отравление организма ядами кишечника, вырабатывали против него пищевую диету и т. д. Во всем этом, несомненно, очень много верного, и на этих путях уже сделаны ценные завоевания. Но такие методы все ограничены в одном смысле: они принципиально частичны. Между тем старость по своей природе не частичное повреждение организма и даже не простая сумма частичных повреждений, хотя бы очень многих.
Это болезнь, так сказать, тектологическая, охватывающая все строение организма; частичные методы против нее, по медицинскому выражению, только паллиативы, т. е. средства борьбы не с болезнью в целом, не с ее основой, а только с отдельным «симптомами», частными проявлениями. И сами творцы указанных методов большей частью признают это, считая, что они борются скорее против «преждевременной» старости за «нормальную», «естественную», а таковой, по их мнению, является самая поздняя старость, какая возможна при наилучшей жизненной обстановке. И эта старость понимается уже как нечто непреложное; для нее сознательно или бессознательно, скрыто или явно принимается, в сущности, метафизическое основание, какое‑то «исчерпывание» жизнеспособности элементов организма – как будто она есть какая‑то особая, в определенном количестве вложенная в него сила, а не постоянно изменяющееся отношение между его активностями и активностями, его разрушающими.
Из этой характеристики не составляют исключения и новейшие смелые опыты «омоложения», с большим, чем все прежние, успехом выполняемые Штейнахом, Вороновым и другими. В них роль «жизненного эликсира» играют внутренние выделения – гормоны так называемой «пубертатной» железы, клеток, ткани, расположенной между канальцами семенной железы, где образуются сперматозоиды[69]. «Омоложение» достигается или путем прививки свежих семенников, а следовательно, с ними и пубертатных желез из другого организма, или путем перевязки семяпроводов, которая, прекращая образование сперматозоидов, вызывает усиленное развитие «пубертатной» ткани и усиленное выделение гормонов в собственных семенниках организма. Частая, но непостоянная успешность этих опытов, как и предыдущих, зависит от того, насколько они совпадают с линией «закона наименьших».
В самом деле, все системы органов живого организма в их неразрывной цепной связи взаимно необходимы и должны быть взаимно достаточны; каждая дает для других некоторые условия жизни, и жизнь целого поэтому необходимо ограничивается уровнем жизнедеятельности наиболее слабых, наиболее отстающих систем. Если, например, источник слабости и упадка заключается в системе дыхательных органов или органов выделения, то поддержать именно их – значит поднять и жизнь целого до уровня следующей наиболее отстающей от других системы. Если гормоны пубертатной железы необходимы для нормального функционирования организма, а выделение их уменьшено, то вся жизнь целого должна понизиться соответственно этому уменьшению, и тогда усиление этого маленького органа поведет к общему повышению всех функций. Значит, достаточно принять, что у большинства самцов высших организмов с их интенсивной половой жизнью крушение начинается именно с данного органа и функции, чтобы стал понятен успех многих опытов в этом направлении, успех, конечно, частичный и временный.
Впрочем, омоложение посредством перевязки семяпроводов, подавляющей образование сперматозоидов, наводит на мысль, что здесь дело идет так же о другой «наименьшей», именно об ослаблении клеток центрального нервного аппарата и об их поддержании путем повышения их жизненного баланса. Дело в том, что производство сперматозоидов, несомненно, конкурирует с жизнедеятельностью нервных клеток, требуя относительно большой затраты необходимых им фосфоробелковых или «нуклеопротеидных» веществ: наибольшую долю сперматозоида составляет ведь ядро, столь богатое ими. Если принять во внимание тяжелую для ослабевших нервных клеток борьбу с окружающими их соединительно‑тканными клетками «нейроглии» и клетками мозговых оболочек, то вполне можно себе представить, что очень малый недочет в балансе этих драгоценных материалов может быть роковым для нервных клеток, которые тогда стесняются и подавляются низшими элементами. И понятно, что улучшение баланса путем вычета немалой затраты может тогда надолго поправить дело. Прививка же свежих семенников дает аналогичное улучшение баланса другим путем: она вводит сразу в организм большой запас тех же нужных нервным клеткам материалов, которые постепенно усваиваются через лимфу и кровь при регрессивных превращениях семяобразующих клеток введенной чужой железы.
С таким взглядом гораздо легче согласовать и совершенно иное отношение организмов самок к аналогичным методам омолаживания, равно как и к кастрации. С одной стороны, в смысле «омолаживания» не получается таких результатов, как там[70], но, с другой стороны, и удаление яичников у самок гораздо слабее и медленнее влияет в сторону вырождения, чем удаление семенных желез у самцов. Дело в том, что образование женских яичек гораздо меньше в количественном смысле конкурирует с нервными клетками за ядерные вещества, меньше влияет на их баланс: одно женское яичко приходится на миллиарды сперматозоидов, тогда как оно только в сотни или тысячи раз их больше, и следовательно, действие зависит только от изменения выработки гормонов, без изменения фосфорного баланса мозга.
Так или иначе, ясно, что здесь дело идет о частичных поправках в жизненной системе. Но с тектологической точки зрения возможна и иная, принципиально общая постановка задачи, какая именно, это должно быть уже ясно из предыдущего. Дело идет о разрешении противоречий системного расхождения. Метод – не частый только, а целостный – тоже нам известен: контрдифференциация. Вопрос же заключается в том, как его возможно было бы применить.
Если при исследовании вопроса мы будем иметь в виду только отдельный организм, то немедленно обнаруживаются трудности, по‑видимому, непреодолимые. Во‑первых, конъюгация вообще дает положительные результаты только до известной степени расхождения; когда оно зашло дальше этой ступени, слияние оказывается слишком дисгармонично, сопровождается слишком большой растратой активностей; а еще дальше – дело сводится к неизбежному неуспеху, к полному крушению, к разрушению. В организме человека степень дифференциации клеток разных тканей несравнимо больше, чем то расхождение, какое существует между способными к конъюгации клетками одного вида, хотя бы и сравнительно высоко развитого, как, положим, инфузории Paramoecium. Для биолога ясно, что, например, конъюгация нервной клетки с поперечным волокном мышцы была бы жизненной нелепостью. Притом же всякая подобная контрдифференциация неминуемо расстраивала бы в корне сложные дополнительные соотношения – основу жизненной устойчивости организма; а задачи этого типа вообще разрешимы лишь постольку, поскольку после конъюгации сохраняются необходимые дополнительные связи.
Во‑вторых, и чисто технически прямая конъюгация разнородных тканей организма невыполнима без их разрушения, потому что все их функции устойчиво связаны с их положением в организме, а оно, в свою очередь, закреплено скелетной системой (кости, хрящи, соединительная ткань).
Если так, то на каком пути искать решения? На том, на котором его ищет и находит наша великая наставница в тектологии – природа. Она, когда ей приходится решать задачи подобного типа, расширяет круг данных: не ограничивается одной особью, а берет две или даже больше. Копуляция и конъюгация одноклеточных организмов, слияние половых клеток у высших являются именно способами борьбы против отрицательной стороны системного расхождения. Индивидуальное сужение жизнеспособности, индивидуальный ее упадок преодолеваются объединенными силами особей; и достигается даже то, что не без снования некоторые биологи называли «бессмертием протоплазмы».
Конъюгация между человеческими существами известна нам до сих пор в двух формах. Во‑первых, половая, как у других организмов; она, очевидно, весьма частичная. Во‑вторых, общение опыта, конъюгация переживаний, путем речи, мимики, искусства и других способов выражения и восприятия, выработавшихся в ряду функций нервно‑мускульного аппарата. Эта конъюгация отнюдь не является только «психической», что показывают ее результаты при повторном и длительном общении, какое бывает, например, между супругами. Благодаря зависимости всех органов и тканей от нервно‑мозговой деятельности за 15–20 лет совместной жизни приобретается и внешнее физическое сходство между супругами, которое бывает в среднем не меньше, а иногда больше обычного сходства между братьями и сестрами.
Медицина уже успела присоединить к этим двум третью форму, пока еще односторонней и весьма частичной, но все‑таки прямой физиологической конъюгации; это различные прививки органов и тканей: прививка кожи при больших обжогах, переливание крови, вливание кровяных сывороток и т. п. Опыты Алексиса Карреля, Пржибрама и других над животными с прививкой иногда целых сложнейших органов, например почки и глаза, от одной особи к другой раскрывают самые широкие перспективы в этом направлении.
Практически такие прививки представляют решение знакомого нам типа задач – «на определенные сопротивления». В известной части организма или известной его функции недостаточны его относительные активности – сопротивления; их приходится, так сказать, добавлять извне: при большой потере крови можно во избежание гибели организма пополнить кровью другого человека, при опасности со стороны внедрившихся дифтерийных микробов и их ядов впрыснуть парализующую их сыворотку от «иммунизированного» животного и т. д. Из этой постановки задачи вытекает и односторонность конъюгационного акта: переливание крови от одного человека к другому, но не обмен ею, не общее ее смешение, – и его частичность.
Иной характер имеет контрдифференциация. Она может рассматриваться как решение задачи общей, задачи «на неопределенно‑изменчивые сопротивления». И, конечно, именно к этому типу принадлежит задача борьбы со старостью. Само собою намечается решение на манер конъюгационного обновления живых клеток. Но эти клетки с их коллоидным полужидким строением легко могут физически смешиваться, целиком или обмениваясь некоторой частью своей живой ткани. Два высших, например человеческих, организма с их наружным скелетом – кожей и внутренним – костями, хрящами и т. д. так просто смешиваться не способны. Что же здесь возможно? При современной научной технике вполне возможна прямая, непосредственная конъюгация тех тканей различных организмов, которые имеют жидкую форму, т. е. крови и лимфы. Это те ткани, которые составляют внутреннюю конъюгационную среду организма, которые поддерживают его химическое единство путем непрерывного обмена со всеми прочими тканями. Технически дело должно сводиться к несколько усложненной операции переливания крови, к обменному переливанию от индивидуума А к индивидууму В и от В к А, причем ни тот ни другой не несут количественных потерь.
Многоклеточные организмы в большинстве, особенно высшие, бывают покрыты снаружи защитительным скелетным слоем; такова у человека роговая эпидерма и фиброзная «кожа». Вследствие этого прививка живых тканей возможна лишь при нарушении непрерывности защитительного слоя, т. е. при наличности раны – по меньшей мере частичной дезорганизации жизненной системы, что опасно для ее сохранения. Естественно, что к человеческому телу, наиболее интересному для нас биологическому объекту, конъюгационные методы применялись медициной только тогда, когда рана уже имелась в наличности (например, прививка кожи при ожогах) или когда нанесение раны представляло заведомо меньшее зло при значительной уже дезорганизации системы (разрез или укол для переливания крови при острой анемии, для вливания сывороток при инфекционных болезнях). Необходимое поранение может быть весьма серьезным по его возможным последствиям, а сама прививка, если она неудачна, еще более; так, переливание крови не раз в прежние времен приводило к гибели пациента: случаи эмболии от свертков крови, случаи «несовместимости» крови и прочее. Поэтому не возникло и мысли о применении прививок, например того же переливания крови, иначе, как в строго определенных патологических случаях, следовательно, с целью неизбежно частичной и требующей одностороннего воздействия. Опыты же над животными ставились применительно к задачам лечения человека.
Но с тектологической точки зрения наука вовсе не обязана ограничивать себя частичными задачами и односторонним методом. Здесь, как повсюду, специализация суживала и связывала научную работу: медику и физиологу была совершенно чужда мысль о возможностях, вытекающих из общебиологической теории копуляции и конъюгации. Вопрос о повышении жизнеспособности путем непосредственного физиологического жизнеобмена даже не ставился. Не смелости мысли не хватало для этого: чудеса науки за последнюю эпоху делают невероятным подобное предположение; не хватало соответственного направления мысли. Но раз мы пришли к общей конъюгационной формуле, ее логика вынуждает поставить этот вопрос. Решительный ответ на него дадут точные эксперименты, для которых, несомненно, настало время; не случайно ведутся теперь в целой массе лабораторий систематические опыты над прививками живых тканей, а выдающиеся ученые‑специалисты открыто выдвигают и пытаются решать своими частичными методами задачу борьбы со старостью, т. е. того интегрального повышения жизнеспособности, которого природа достигает именно конъюгационным методом.
Ввиду исключительной важности вопроса мы остановимся на практических способах его решения в будущем.
Хотя нынешние многочисленные и блестящие опыты над прививкой органов и тканей подготовляют на деле применение конъюгационного метода в самом широком физиологическом масштабе, но все же такое полное его развитие вследствие технических трудности осуществится, по всей вероятности, не скоро. Сравнительно легко и удобно современная техника позволяет осуществить конъюгацию по отношению к жидким тканям организма – крови и лимфе. Зато для них необходимые приемы и способы можно считать уже выработанными, уже готовыми.
Переливание крови – операция, почти заброшенная в начале нашего века, стало очень широко практиковаться последнее время, особенно с мировой войны. Оно применяется теперь не только при больших потерях крови, но и при тяжелых заболеваниях. Благодаря этому аппараты и хирургическая техника переливания крови доведены до надлежащего совершенства, и никаких принципиальных трудностей дело не представляет. Найдены надежные способы устранить свертывание переливаемой крови: примешивание к ней безвредного лимоннокислого натрия или парафиновая смазка стенок на ее пути в аппаратах. Выяснены условия несовместимости крови и простые методы, которыми она заранее устанавливается – приемы определения тождества или различия собственных ядов крови, ее «агглютининов» и «гемолизинов»; имеется классификация крови по отношению к этим ядам и т. д. Словом, есть возможность предотвратить почти все опасности операции.
Так как при обмене крови ее потери ни для одного из пациентов не получается, то переливание может быть выполнено в самых широких размерах. Полный обмен крови, разумеется, невозможен, да и едва ли желателен; наибольшая его величина, если взяты субъекты с равным количеством крови, равняется, как показывает простое вычисление, половине всей ее массы; но и для этого потребовалось бы чрезмерно затянуть операцию; обмен же, например, ⅓ величины сравнительно очень большой (4–4½ фунтов), потребовал бы гораздо меньшего времени[71].
Если бы понадобилось усилить эффекты операции, то она допускает сколько угодно повторений между теми же лицами через известный промежуток времени или с переменой одного из «конъюгирующих». В последнем случае эффекты должны оказаться и сложнее.
Что может дать такая операция? Разумеется, было бы наивно предполагать, как думали в старые времена некоторые алхимики, что молодая кровь просто, так сказать, механически способна омолодить старый организм заключающимся в ней избытке «жизненной силы», а старая – столь же простым путем состарить молодой. Но не менее ошибочно было бы видеть в ней только питательную жидкость. Она – живая ткань, очень сложная и имеющая огромное организационное значение. В ней живут лейкоциты, ведущие свою борьбу против внутренних врагов – микробов; в ее сыворотке вырабатываются антитоксины – «противоядия» к микробным и иным ядам; в ней циркулируют «гормоны», внутренние выделения целого ряда специальных желез, регулирующие во многих отношениях жизнь организма. Являясь внутренней средой организма, средой для всех его органов и тканей, кровь «соотносительна» с ними как их основная среда, носит на себе их структурный отпечаток как их жизненное дополнение. Поэтому она, как показывают точные исследования, по своему составу индивидуальна, т. е. не одинакова в разных организмах[72]. Она не может не влиять на все органы и ткани, как все они на нее влияют. При ее передаче от организма к организму с ней неизбежно передаются в той или иной мере, например, «иммунитеты» – способность противостоять разным заражениям; передаются лейкоциты с той или иной степенью боеспособности; предаются гормоны с их регулирующими тенденциями и т. д. Если все это мало до сих пор научно наблюдалось, то именно потому, что внимание врачей направлялось целиком в другую сторону. Вся серотерапия – непреложное свидетельство в пользу нашей точки зрения.
Наиболее вероятный вывод таков. Конъюгация жидких тканей организмов должна иметь не частичное, а общее влияние на их жизнедеятельность. Есть все основания полагать, что молодая кровь с ее материалами, взятыми из молодых тканей, способна помочь стареющему организму в его борьбе по тем линиям, по которым он уже терпит поражения, т. е. по которым он именно «стареет»; в какой мере помочь – это, конечно, может выяснить только опыт.
Но нет ли оснований предполагать, что зато старая кровь должна «старить» молодой организм? Это весьма маловероятно. Сила молодости заключается ведь в ее огромной способности ассимиляции, переработки всякого материала. Она, как известно, легко справляется даже с прямой потерей довольно большого количества крови, быстро ее восстановляя[73]. Следует ожидать, что она будет справляться и с материалом ослабленной, ухудшенной крови, кроме разве случаев заражения; притом и в более старой или вообще худшей крови должны находиться все же и такие элементы для развития, которых в этой, лучшей, не было. Впрочем, нет никакого основания ограничивать подобную конъюгацию именно сочетанием старого или молодого или сильного и слабого: расширение жизни здесь зависит вообще от выхода за пределы индивидуальности, от прибавления индивидуального к индивидуальному для жизненного согласования.
Сами собой намечаются некоторые важные частности. Пусть, например, в одном организме в силу индивидуальных условий его зарождения и развития накопляются преимущественно одни токсины, которые не может полностью удалять из его тканей или парализовать его кровь, в другом же – другие. Тогда обмен крови должен приводить к глубокому очищению и освежению организма, к освобождению организма от специфически вредных для него внутренних ядов.
Далее, передача иммунитетов против разных болезней. При обмене крови она возможна в самых широких размерах потому, что количество переливаемой с обеих сторон крови может быть очень велико, составлять довольно значительную часть общего его количества. Кроме того, следует ожидать передачи не только тех иммунитетов, которые приобретаются перенесением болезни или прививкой токсинов, но также иных, передачи которых до сих пор достигать не умели, – иммунитетов, зависящих от возраста (у взрослых против некоторых детских болезней и обратно), от наследственности и т. п.
Но, быть может, главным приобретением окажется положительное увеличение суммы элементов развития. Мы, правда, еще точно не знаем, в какой именно мере кровь и лимфа служат носительницами органических свойств, воплощенных в остальных органах и тканях. Но с организационной точки зрения немыслимо, чтобы при непрерывном и тесном общении с ними эти жидкие ткани не отражали на себе их строения и состава.
Есть и прямое указание на это: если существует наследственность приобретенных свойств, – а ее признавать в известной мере, по‑видимому, приходится современной науке, – то через какую же иную среду, если не через кровь и лимфу, могли бы передаваться зародышевым клеткам из других частей тела необходимые факторы воспроизведения происшедших там изменений[74]. Разумеется, на указанном пути есть много трудностей и даже опасностей: мы знаем по другим формам конъюгации, что сочетание индивидуальных комплексов далеко не всегда бывает благоприятным, не говоря уже о возможности передачи болезней и т. п. Но очевидно, что из этого вытекает только необходимость планомерного исследования и осторожной постановки опытов, начиная с животных. Кстати сказать, над животными такие опыты технически уже выполнялись, но совершенно с другими целями. Для выяснения того, как действуют на организм внутренние яды, продукты переутомления и т. п., устраивалось перекрестное кровообращение – искусственно соединялись сонные артерии двух собак таким образом, чтобы кровь одной питала мозг другой, и обратно. Но известен один случай, где такая операция делалась и с целями, весьма близкими к намечаемой нами задаче. Это опыты А. Кана, опубликованные в Америке в 1916 г. Он вводил бактериальную инфекцию нескольким собакам в полость брюшины. Затем устраивалось парами, между здоровой и зараженной собакой, обменное кровообращение в продолжение часа и даже более. Оказалось, что собаки, подвергшиеся этой операции, все лучше справлялись с заражением, чем не подвергавшиеся: результат тем более замечательный, что сама по себе операция, связанная с разрезами, с порчей крупных сосудов, нервным потрясением, отнюдь не могла способствовать повышению жизнеспособности собак. Вывод тот, что сопротивление инфекции повышается, если в борьбе с нею участвуют совместно два организма: роль конъюгации здесь очевидна.
Мы видели, что конъюгационный метод применим к таким разнообразным комплексам, как простые капли воды и живые клетки, психические образы и социальные организации, даже к таким отвлеченно‑идеологическим системам, как языки и наречия. Зная это, можно с вероятностью, близкой к полной достоверности, ожидать, что он окажется применим и к тем организационным формам, которые лежат между какими‑нибудь из упомянутых типов. Между типом простой клетки и типом социальной организации находится многоклеточная колониальная система – сложный организм. И если, как мы знаем, оба крайние типа способны к глубокой реальной конъюгации, расширяющей рамки их жизнеспособности, то было бы странным исключением, если бы для среднего это оказалось невозможно.
Главная причина, по которой исследование до сих пор не вступило на путь, раскрывающий перед ним огромное поле работы и перспективы невиданных побед, это индивидуализм современного научного мышления, для которого идея глубокого физиологического обмена жизни личностей должна представляться не только чуждой, но прямо отталкивающей. Конечно, развитие преодолеет это препятствие.
Я лично после неуспешных, в течение почти двадцати лет, попыток привлечь интерес компетентных специалистов к этому вопросу решился предпринять подобные опыты с помощь некоторых сочувствующих врачей и с теми недостаточными средствами, какие нашлись под рукой. За два с половиной года нам удалось сделать десяток операций обмена именно между пожилыми и молодыми людьми, что, конечно, вовсе не обязательно по общему смыслу конъюгационного метода, но давало шансы на более наглядные результаты. Обменивалось примерно от седьмой до четвертой части всей массы крови. Впечатление от опыт о в, – о большем, чем «впечатление», я не решаюсь пока говорить ввиду их малочисленности и недочетов исследования, зависевших от слабости наших средств, – это впечатление таково, что наши теоретические предвидения подтверждаются. Из 11 участников первых опытов (4 пожилых и 7 молодых – некоторые подвергались операции не один раз) относительно 10 обнаружилось повышение жизнеспособности в разных отношениях[75]. Наиболее постоянным является действие на нервную систему – повышение работоспособности и улучшение самочувствия, то и другое иногда в очень сильной степени. Эти симптомы отнести за счет внушения в данном случае едва ли возможно, даже если бы они были единственными; дело в том, что если на пожилых могло действовать таким образом сознание, что они получили молодую кровь, то на молодых, получивших старую кровь, действие должно было быть в обратную сторону. По‑видимому, нервные клетки особенно чувствительны к изменению внутренней среды – чего, впрочем, и следовало ожидать. Но имелись и другие, вполне объективно устанавливаемые изменения, особенно у пожилых: такие, как резкое улучшение при артериосклерозе и подагре, уменьшение седины (правда, временное, исчезавшее через несколько месяцев), значительное увеличение жизненной емкости легких, а также и мускульной силы (последние два симптома также у одного из более молодых участников)[76]. В общем, при самой осторожной оценке этих результатов, надо признать доказанным, что тут есть что исследовать [77]. Здесь открывается невообразимое поле для экспериментов: комбинации неисчерпаемы; а если выяснится возможность накопления положительных результатов при повторных конъюгациях этого типа, то нельзя указать заранее никаких границ вероятным успехам[78].
Праздник бессмертия
I
Тысяча лет прошла с того дня, как гениальный химик Фриде изобрел физиологический иммунитет, впрыскивание которого обновляло ткани организма и поддерживало в людях вечную цветущую молодость.
Мечты средневековых алхимиков, философов, поэтов и королей осуществились…
Городов – как в прежнее время – уже не существовало. Благодаря легкости и общедоступности воздушного сообщения люди не стеснялись расстоянием и расселились по Земле в роскошных виллах, утопающих в зелени и цветах.
Спектротелефон каждой виллы соединял квартиры с театрами, газетными бюро и общественными учреждениями… Каждый у себя дома мог свободно наслаждаться пением артистов, видеть на зеркальном экране сцену, выслушивать речи ораторов, беседовать со знакомыми…
На месте же городов сохранились коммунистические центры, где в громадных многоэтажных зданиях были сосредоточены магазины, школы, музеи и другие общественные учреждения.
Земля превратилась в сплошной фруктовый лес… Специальные лесоводы занимались искусственным разведением дичи в особых парках…
Не было недостатка и в воде… Ее получали при посредстве электричества из соединений кислорода с водородом… Освежающие фонтаны били каскадом в тенистых парках. Серебрящиеся на солнце пруды со всевозможными породами рыб и симметричные каналы украшали Землю.
На полюсах искусственные солнца из радия растопили льды, а по ночам над землей поднимались электрические луны и разливали мягкий ласкающий свет.
Одна только опасность грозила Земле – перенаселение, так как люди не умирали. И народное законодательное собрание одобрило предложенный правительством закон, по которому каждой женщине в продолжение своей бесконечной жизни на Земле разрешалось оставлять при себе не более тридцати человек детей. Родившиеся же сверх этого числа должны были по достижении пятисотлетней зрелости переселяться на другие планеты в герметически закупоренных кораблях. Продолжительность человеческой жизни позволяла совершать очень далекие путешествия. И, помимо Земли, люди проникли на все ближайшие планеты Солнечной системы.
II
Встав утром с роскошной постели из тончайших платиновых проволок и алюминия, Фриде принял холодный душ, проделал обычные гимнастические упражнения, облачился в легкую термоткань, которая давала прохладу летом и согревала зимой, и позавтракал питательными химическими пластинками и экстрактом из переработанной древесины, напоминающим по вкусу бессарабское вино. Все это отняло около часа. Чтобы не терять даром времени, он – совершая туалет – соединил микрофоном уборную комнату с газетным бюро и выслушал новости мира.
Радостное ощущение силы и здоровья переполнило все его тело, крепкое и стройное, как будто состоящее только из костей и мышц…
Фриде вспомнил, что сегодня в двенадцать часов ночи исполняется ровно тысячелетие человеческого бессмертия… Тысяча лет!.. И невольно мысль его стала подводить итоги пережитого…
В соседней комнате – библиотека собственных сочинений Фриде, около четырех тысяч томов книг, написанных им. Здесь же и его дневник, прерванный на восемьсот пятидесятом году жизни, шестьдесят огромных фолиантов, написанных упрощенным силлабическим способом, напоминающим древнюю стенографию. Далее – за кабинетом – художественное ателье, рядом – скульптурная мастерская, еще далее – зал в стиле вариэноктюрн, сменившем декадентский, – здесь Фриде писал стихи, – и, наконец, симфонический зал с клавишными и струнными инструментами, на которых играл путем всевозможных механических приспособлений, достигая тем необычайной полноты и мощи звука. Вверху, над домом, была устроена физико‑химическая лаборатория.
Гениальность Фриде была разносторонняя и напоминала гениальность одного из его предков по матери – Бэкона, оказавшегося не только великим ученым, но и драматургом, произведения которого долгое время приписывались Шекспиру. В течение тысячелетия Фриде показал успехи почти во всех отраслях науки и искусства.
От химии, где, как ему показалось, он исчерпал все силы и возможности своего ума, Фриде перешел к занятиям скульптурой. В течение восьмидесяти лет он был не менее великим скульптором, давшим миру много прекрасных вещей. От скульптуры он обратился к литературе: за сто лет написал двести драм и до пятнадцати тысяч поэм и сонетов. Потом почувствовал влечение к живописи. Художником он оказался заурядным. Впрочем, техникой искусства он овладел в совершенстве, и, когда справлял пятидесятилетний юбилей, критики в один голос пророчили ему блестящую будущность. В качестве человека, подающего надежды, он проработал еще около пятидесяти лет и занялся музыкой: сочинил несколько опер, имевших некоторый успех. Так в разное время Фриде переходил к астрономии, механике, истории и, наконец, философии. После того он уже не знал, что делать… Все, чем жила современная культура, его блестящий ум впитал, как губка, – и он опять вернулся к химии.
Занимаясь лабораторными опытами, он разрешил последнюю и единственную проблему, над которой долго билось человечество еще со времен Гельмгольца, – вопрос о самопроизвольном зарождении организмов и одухотворении мертвой материи. Более никаких проблем не оставалось.
Работал Фриде по утрам. И из спальной отправился прямо наверх – в лабораторию.
Подогревая на электрическом накаливателе колбы и наскоро пробегая в уме давно известные формулы, которые не было надобности даже записывать, – он переживал странное чувство, все чаще посещавшее его за последнее время.
Опыты не интересовали и не увлекали его. Давно во время занятий он уже не испытывал того радостного энтузиазма, который когда‑то согревал душу, вдохновлял и переполнял всего его высшим счастьем. Мысли неохотно двигались по избитым, хорошо знакомым путям, сотни комбинаций приходили и уходили в повторяющихся и наскучивших сочетаниях. С томительным тягостным ощущением пустоты в душе он стоял и думал: «Физически человек стал – как Бог… Он может господствовать над мирами и пространством. Но неужели человеческая мысль, о которой люди христианской эры говорили, что она беспредельна, – имеет свои границы? Неужели мозг, включающий только определенное количество нейронов, в состоянии произвести также только определенное количество идей, образов и чувств, – не более?.. Если это так, то…»
И ужас перед будущим охватывал Фриде.
С чувством глубокого облегчения, чего никогда не бывало прежде во время занятий, он вздохнул, услышав знакомую мелодию автоматических часов, возвещающую о конце работы…
III
В два часа Фриде был в общественной столовой, которую посещал ежедневно только потому, что здесь встречайся с членами своего многочисленного потомства, большинства которых он даже и не знал.
Он имел около пятидесяти человек детей, две тысячи внуков и несколько десятков тысяч правнуков и праправнуков. Потомством его, рассеянным в разных странах и даже в разных мирах, можно было бы заселить значительный город в древности.
Фриде не питал к внукам и детям никаких родственных чувств, какие были присущи людям прошлого. Потомство было слишком многочисленно для того, чтобы сердце Фриде вместило в себя любовь к каждому из членов его семьи. И он любил всех той отвлеченной благородной любовью, которая напоминала любовь к человечеству вообще.
В столовой ему были оказаны знаки публичного почтения и представлен совсем еще молодой человек, лет двухсот пяти десяти, – его правнук Марго, сделавший большие успехи в астрономии.
Марго только что возвратился из двадцатипятилетней отлучки, он был в экспедиции на планете Марс и теперь с увлечением рассказывал о путешествии. Жители Марса – мегалантропы – быстро восприняли все культурные завоевания Земли. Они хотели бы посетить своих учителей на Земле – но их громадный рост препятствует им осуществить это желание, и теперь они заняты вопросом о постройке больших воздушных кораблей.
Фриде рассеянно слушал рассказ о флоре и фауне Марса, о его каналах, о циклопических постройках марсиан… И все, о чем с таким пылом говорил Марго, нисколько не трогало его. Триста лет тому назад он один из первых совершил полет на Марс и прожил там около семи лет… Потом он совершил еще раза два‑три короткие прогулки туда же. Каждый уголок поверхности Марса знаком ему не хуже, чем на Земле.
Чтобы не оскорблять все же правнука невниманием, он спросил:
– Скажите, юный коллега, не встречали ли вы на Марсе моего старого приятеля Левионаха, и как он поживает?
– Как же, встречал, наш уважаемый патриарх, – с живостью ответил Марго. – Левионах занят теперь сооружением грандиозной башни, величиною с Эльбрус.
– Так я и знал, так и знал, – загадочно улыбаясь, проговорил Фриде. – Я предсказывал, что в известном возрасте всех марсиан охватит страсть к большим сооружениям. Однако, юный коллега, до свидания… Мне надо спешить по одному важному деду. Желаю вам успеха.
IV
Маргарита Анч, цветущая женщина лет семисот пятидесяти, последняя жена Фриде, связью с которой он начиная уже тяготиться, была президентшей кружка любителей философии. Еще за несколько верст до ее виллы Фриде фонограммой дал знать о своем приближении.
Фриде и Анч жили отдельно, чтобы не стеснять самостоятельности друг друга.
Анч встретила мужа в алькове тайн и чудес – изумительном павильоне, где все было залито мягким ультрахромолитовым цветом, восьмым в спектре, которого не знали древние люди с их неразвитым чувством зрения – подобно тому, как еще раньше дикари не знали зеленого цвета.
Красивый шелковый туникон, – до колен, чтобы не стеснять движений, – свободно и легко облегал ее стройные формы. Распущенные черные волосы волнистыми прядями упадали на спину. И ароматом тонких и нежных духов веяло от нее.
– Очень рада видеть тебя, милый Фриде, – сказала она, целуя мужа в большой и выпуклый, точно изваянный из мрамора лоб. – Ты мне нужен для одного важного дела…
– Я это предчувствовал, когда ты в последний раз говорила со мной по телефоноскопу, – ответил Фриде… – Признаюсь, меня несколько удивил тогда твой таинственный вид… Ну, в чем же дело?.. Почему такая экстренность?..
– Я хотела так, мой милый, – с кокетливой улыбкой сказала Анч… – Может быть, это каприз, но… иногда приходят желания, от которых трудно отказаться… Кстати, где мы встречаем сегодня ночью Праздник бессмертия?.. И сегодня же, если ты помнишь, исполняется ровно восемьдесят три года со времени заключения между нами брачного союза…
«Однако…» – подумал про себя Фриде и с неохотой ответил:
– Не знаю!.. Я еще не думал об этом.
– Но, конечно, мы встречаем его вместе? – с легкой тревогой спросила Анч…
– Ну, разумеется, – ответил Фриде… И от того, что неприятное чувство разливалось внутри его, он поспешил заговорить о другом: – В чем же твое важное дело?
– Сейчас сообщу, мой милый… Я хотела приготовить к новому тысячелетию сюрприз. Идея, с которой ты познакомишься, вот уже несколько десятков лет занимает меня и, наконец, только теперь вылилась в окончательную форму.
– Гм‑м… Что‑нибудь из области иррационального прагматизма?.. – пошутил Фриде.
– О, нет!.. – с грациозной улыбкой ответила Анч.
– В таком случае, что‑нибудь из области политики? – продолжал Фриде. – Вы, женщины, в этом отношении всегда хотите идти впереди мужчин…
Анч засмеялась.
– Ты великолепный угадчик, милый. Да, я приступаю к организации общества для совершения гражданского переворота на Земле, и мне нужна твоя помощь… Ты должен быть союзником в распространении моих идей… Тебе – при твоем влиянии и связях в обществе – это очень легко сделать…
– Все будет зависеть от характера твоих замыслов, – подумав, возразил Фриде. – Наперед я ничего не могу тебе обещать…
Анч слегка нахмурила тонко очерченные брови и продолжала:
– Идея моя заключается в том, чтобы уничтожить последние законодательные цепи, которыми люди еще связывают себя на Земле… Пусть каждый человек в отдельности осуществляет то, что в древности называлось государством, – является автономным… Никто не смеет накладывать на него каких‑либо уз… Центральной же власти должна принадлежать только организация хозяйства…
– Но ведь по существу так в действительности и есть? – возразил Фриде. – Скажи, чем и когда стесняется воля граждан?
Анч вспыхнула и горячо заговорила:
– А закон об ограничении деторождения женщин тридцатью членами семьи?.. Разве это не ограничение?.. Разве это не дикое насилие над личностью женщин?.. Правда, вы, мужчины, не чувствуете на себе гнета этого закона.
– Но ведь этот закон вытекает из экономической необходимости?..
– Тогда надо предоставить решение его не случайностям природы, а мудрому вмешательству сознания… Почему я должна отказаться от тридцать пятого сына, сорокового и так далее – и оставить на Земле тридцатого? Ведь мой сороковой сын может оказаться гением, тогда как тридцатый – жалкой посредственностью!.. Пусть на Земле остаются только сильные и выдающиеся, а слабые уходят с нее… Земля должна быть собранием гениев…
Фриде холодно заметил:
– Все это неосуществимые фантазии, которые к тому же не новы – были высказаны полтораста лет тому назад биологом Мадленом… Нельзя ломать порядки, которые являются наиболее мудрыми… Между прочим, должен сказать тебе, что женщины древней эпохи так не рассуждали. У них было то, что называется материнским состраданием: слабых и уродливых детей они любили более, чем сильных и красивых… Нет, я отказываюсь быть твоим союзником… Мало того, в качестве члена правительства, представителя «Совета Ста», я накладываю свое veto на твои действия…
– Но ты – как гений – не должен бояться переворотов!..
– Да… Но как гений я предвижу весь тот ужас, который произойдет на Земле, когда вопрос о расселении будет решаться свободной волей граждан… Начнется такая борьба за обладание Землей, от которой погибнет человечество… Правда, человечество неминуемо погибнет и по другим причинам, замкнется в безвыходном круге однообразия, – закончил Фриде, как бы рассуждая сам с собою, – но зачем искусственно приближать роковой момент?..
Анч молчала. Она никак не ожидала отказа. Потом, холодно повернувшись строгим классическим профилем к Фриде, сказала с обидой:
– Делай, как знаешь!.. Вообще я замечаю, что в последнее время как будто чего‑то недостает в наших отношениях… Не знаю, может быть, ты тяготишься ими…
– Может быть, – сухо ответил Фриде… – Надо наперед свыкнуться с мыслью, что любовь на Земле не вечна… В течение моей жизни – ты восемнадцатая женщина, с которой я заключил брачный союз и девяносто вторая, которую я любил…
– Ну, конечно!.. – сказала Анч, гневно закусив губки, и розовые пятна выступили на нежно‑золотистой коже ее лица… – Но вы, мужья, почему‑то требуете, чтоб женщина оставалась верна вам до конца, и почему‑то только себе присваиваете право изменять ей первыми…
Фриде пожал плечами:
– Право сильнейшего, на котором ты только что строила свою теорию…
Анч от возмущения вся задрожала, но искусно овладела собой и с гордым спокойствием заметила.
– Итак, мы расстанемся… Ну, что же?.. Желаю вам успеха в вашей будущей жизни…
– От души желаю и вам того же! – стараясь не замечать яда ее слов, ответил Фриде.
Единственное чувство, которое он испытывал, было чувство тягостного томления…
Тридцать один раз при объяснениях с женщинами пришлось ему слышать эти слова, с одним и тем же выражением в лице, голосе и глазах…
«Как все это старо!.. И как надоело!..» – думал он, усаживаясь в изящный, похожий на игрушку, аэроплан…
V
Вечер Фриде провел на воздушном поплавке, на высоте пяти тысяч метров, в многочисленной компании молодежи, собравшейся по случаю приезда Марго. Сидели за большим круглым вращающимся столом, верхняя крышка которого подкатывалась на воздушных рельсах, принося и унося цветы, фрукты и веселящий возбуждающий напиток, необычайно ароматный и приятный на вкус.
Внизу феерическими ослепительными огнями блестела Земля… По сети гладко накатанных дорог катились автомобили спортсменов, позволявших себе иногда в виде редкого удовольствия этот старый способ передвижения. Электрические луны, разливая фосфорическое сияние, роняли мягкий голубой свет на сады, виллы, каналы и озера, – и издали в игре полусветов и полутеней Земля казалась затканною прозрачной серебряной сеткой…
Молодежь с восхищением любовалась красотой, открывающейся перед ними картины, особенно не видевший Земли двадцать пять лет Марго…
Он повернул механический рычаг. И кресло, на котором он сидел, поднялось на стержне над столом, так что всем собравшимся стало видно говорящего.
– Друзья!.. Предлагаю тост и гимн в честь Вселенной!
– Великолепно!.. – радостно подхватили собравшиеся… – Тост и гимн!
Во время пиршеств часто пели национальные гимны, составленные композиторами, патриархами семей. Поэтому вслед за первым предложением Марго сделал второе:
– Друзья!.. Так как нашему столу оказана честь присутствием здесь нашего уважаемого патриарха Фриде, то предлагаю спеть его гимн «Бессмертный».
И взгляды всех устремились на Фриде. Он сидел погруженный в свои мысли, и – когда было произнесено его имя – склонил в знак согласия голову.
Под аккомпанемент величественного симфониона стройные мужские и женские голоса запели гимн, написанный в звучных и смелых мажорных тонах. Гимн состоял из восьмистиший, заканчивающихся каждое словами:
Благословенна единая душа вселенной,
разлитая и в песчинках, и в звездах,
Благословенно всеведение, потому что оно
является источником вечной жизни.
Благословенно бессмертие, уподобившее людей богам!..
Торжественным хоралом плыли звуки, казавшиеся молитвенным вздохом самого неба, приблизившего к Земле свои загадочные и глубокие дали…
Только Фриде сидел по‑прежнему безучастный ко всему, что делается кругом… Когда гимн был окончен, взгляды всех опять устремились на него. И один из более близких к Фриде внуков, химик Линч, взял на себя смелость спросить:
– Уважаемый патриарх!.. Что с вами?.. Вы не принимаете участия в пении вашего любимого гимна!
Фриде поднял голову… Сперва у него мелькнула мысль, что не следует омрачать веселья молодежи никакими сомнениями, но сейчас же на смену ей пришла другая: рано или поздно все неизбежно будут переживать то же самое, что и он.
И Фриде сказал:
– Этот гимн – величайшее заблуждение моего ума… Всеведение и бессмертие заслуживают не благословения, а проклятия… Да, будь они прокляты!
Все удивленно повернулись к патриарху. Он сделал паузу, обвел присутствующих полным глубокой мукой взором и продолжал:
– Вечная жизнь есть невыносимая пытка… Все повторяется в мире, таков жестокий закон природы… Целые миры создаются из хаотической материи, загораются, потухают, сталкиваются с другими, обращаются в рассеянное состояние и снова создаются. И так без конца… Повторяются мысли, чувства, желания, поступки, и даже самая мысль о том, что все повторяется, приходит в голову, может быть, в тысячный раз… Это ужасно!
Фриде крепко сжал руками голову. Ему показалось, что он сходит с ума…
Кругом все были ошеломлены его словами.
Через мгновение Фриде заговорил снова, громко и строго, точно вызывая кого на бой:
– Какая великая трагедия человеческого бытия – получить силу Бога и превратиться в автомат, который с точностью часового механизма повторяет самого себя!.. Знать наперед – что делает марсианин Левионах или что скажет любимая женщина!.. Вечно живое тело и вечно мертвый дух, холодный и равнодушный, как потухшее солнце!..
Никто из слушателей не знал, что ответить… Только химик Линч, через некоторое время опомнившись от первого впечатления, произведенного на него речью, обратился к Фриде со словами:
– Уважаемый учитель!.. Мне кажется, есть выход из этого положения. Что, если возродить частицы мозга, пересоздать самого себя, перевоплотиться!..
– Это не выход, – горько усмехнулся Фриде… – Если такое перевоплощение и возможно, то оно будет значить, что мое настоящее, сейчас существующее «я» со всеми моими мыслями, моими чувствами и желаниями исчезнет бесследно… Будет мыслить и чувствовать кто‑то иной, незнакомый мне и чуждый. В древности люди слагали басни, что душа человека после его смерти входит в другое существо, забывая о своей прошлой жизни. Чем же будет отличаться мое обновленное и возрожденное состояние от прежних умираний и перевоплощений во времени, в которые верили дикари? Ничем… И стоило ли человечеству тратить гений на то, чтобы достигши бессмертия, вернуться в конце концов к старой проблеме смерти?..
Фриде неожиданно оборвал речь, откатился в кресле на перрон площадки и, посылая прощальное приветствие, сказал:
– Простите, друзья, что я вас покидаю… К прискорбию своему вижу, что своею речью нарушил веселье вашего стола…
И уже приготовляясь к тому, чтобы лететь на Землю, он с аэроплана крикнул:
– Так или иначе, только смерть может положить конец страданиям духа!..
Этот загадочный возглас поразил всех и родил в душах смутные предчувствия какой‑то надвигающейся беды… Марго, Линч, а за ними и прочие откатили свои кресла на перрон и долго встревоженными глазами следили, как в ночном просторе качался и плыл, сияя прозрачными голубыми огнями, аэроплан Фриде…
VI
Фриде решил покончить с собой самоубийством, но предстояло затруднение в выборе способа смерти. Современная ему медицина знала средства оживлять трупы и восстанавливать отдельные части человеческого тела. И все древние способы самоубийства – циан‑кали, морфий, углерод, синильная кислота – были непригодны…
Можно было разбить себя на миллионы частиц взрывчатым веществом или взлететь на герметическом корабле вверх и обратиться в одного из спутников какой‑нибудь планеты… Но Фриде решил прибегнуть к самосожжению и притом в его древней варварской форме, на костре, хотя техника его времени позволяла сжигать радием в одно мгновение громадные массы вещества.
– Смерть на костре!.. По крайней мере, это будет красиво…
Он написал завещание: «За тысячу лет существования я пришел к выводу, что вечная жизнь на Земле есть круг повторяемостей, особенно невыносимых для гения, самое существо которого ищет новизны. Это одна из антиномий природы. Разрешаю ее самоубийством».
В алькове тайн и чудес он воздвиг костер. Прикрепил себя цепями к чугунному столбу, около которого сложил горючие вещества.
Окинул умственным взглядом то, что оставляет на Земле.
Ни одного желания и ни одной привязанности! Страшное одиночество, о котором понятия не имели в древности, преследует его… Тогда – в прежнее время были одиноки потому, что среди окружающих не находили ответа на искания духа… Теперь же одиночество потому, что дух ничего более не ищет, не может искать, омертвел…
Без сожалений Фриде покидал Землю.
В последний раз вспомнил миф о Прометее и подумал:
«Божественный Прометей добыл когда‑то огонь и привел людей к бессмертию. Пусть же этот огонь даст бессмертным людям то, что предназначено им мудрой природой: умирание и обновление духа в вечно существующей материи».
Ровно в полночь выстрелы сигнальных ракет возвестили о наступлении второй тысячелетней эры человеческого бессмертия. Фриде нажал электрическую кнопку, запалил зажигательный шнур, и костер вспыхнул.
Страшная боль, о которой он сохранил смутные воспоминания из детства, исказила его лицо. Он судорожно рванулся, чтобы освободиться, и нечеловеческий вопль раздался в алькове…
Но железные цепи держали крепко… А огненные языки извивались вокруг тела и шипели:
– Все повторяется!
1914 год
Источники
Николай Федоров
1. Музей, его смысл и назначение, из: «Философия общего дела, Статьи, Мысли и Письма Николая Федоровича Федорова», под ред. В. А. Кожевникова и Н. П. Петерсона. Том II. Москва, 1913. С. 398–473.
Александр Святогор (Агиенко)
1. Доктрина отцов и анархизм‑биокосмизм, из: журнал «Биокосмист». Москва. 1922. № 3–4. С. 3–21.
2. Наши утверждения, из: журнал «Биокосмист». Москва. 1922. № 1. С. 3–6.
3. Биокосмическая поэтика, из: сборника «Креаторий биокосмистов». Москва, 1921. С. 3–11.
Валериан Муравьев
1. Всеобщая производительная математика (1923), из: сборник «Вселенское дело». Рига. 1934. № 2. С. 116–140.
Константин Циолковский
1. Панпсихизм, или все чувствует, из его книги: «Монизм Вселенной». Калуга, 1925. С. 277–298.
2. Теоремы жизни, из его книги: «Монизм Вселенной». Калуга, 1925. С. 299–304.
3. Будущее Земли и Человечества. Издание автора. Калуга, 1928. C. 3–25.
Александр Богданов
1. Цели и нормы жизни, из его книги: «О пролетарской культуре. 1904–1924». Москва: Книга, 1924. С. 37–70.
2. Тектология борьбы со старостью, из его книги «Тектология. Всеобщая организационная наука». Впервые напечатана: Berlin– St.‑Petersburg 1922. Цит. по изданию: Москва: Финансы, 2003. С. 242–250.
3. Праздник бессмертия (1914). Bulletin of the International Institute of A. Bogdanov No. 8.
[1] Michel Foucault. Society Must Be Defended: Lectures at the College de France, 1975–1976, trans, David Macey (New York, 2003), pp, 241 ff.
[2] См. Николай Федоров. Музей, его смысл и назначение. Наст. изд. С. 32–136.
[3] Michel Foucault. Of Other Spaces, trans. Jay Miskowiec, Diacritics 16, no. 1 (1984): 22–27, esp, p. 26.
[4] Александр Богданов. Тектология. Всеобщая организационная наука. Впервые напечатана: Berlin – St.‑Petersburg, 1922. Цит. по изданию: Москва: Финансы, 2003. С. 242–250.
[5] Декларативная резолюция: Креаторий Российских и Московских Анархистов‑Биокосмистов // Биокосмист. Москва. 1922. № 1.
[6] См. Александр Святогор. «Доктрина отцов» и анархизм‑биокосмизм. Наст. изд. С. 150, 154.
[7] Там же. С. 152.
[8] Там же. С. 153.
[9] Валериан Муравьев. Овладение временем как основная задача организации труда, издание автора, 1924.
[10] Константин Циолковский. Гений среди людей, в: «Воля Вселенной», Москва, 2002. С. 224–231.
[11] Foucault. Society Must Be Defended, pp. 254 ff.
[12] В таком же противоречии с самим собою находится и Кремль, из которого возникает Музей и в который сам он превращается. Кремль впадает в вопиющее противоречие, когда, защищаясь от во всем себе подобных, от тех, которые, как существа словесные, созданы для соглашения, он не защищается от силы неподобной, с коею соглашение невозможно. Но противоречие становится еще более ужасным, когда люди, не сознавая его, делаются орудием слепой смертоносной силы и не только истребляют друг друга, но и уничтожают даже прах предков, хранимый кремлями, вместо того, чтобы, сознав свою взаимную вину, объединиться для обращения самой смертоносной силы в живоносную в видах возвращения жизни праху убитых ею. В этих противоречиях и заключается вопрос о небратстве, о вражде к отцам и о средствах к восстановлению всеобщего родства. Нужно, чтобы всенародные кремли, становясь всенаучными музеями, обращали бы слепую силу разрушения в силу воссозидательную.
[13] Любители кажущейся свежести называют вышедшие из употребления вещи ветошью, забывая, что если вышедшее из употребления стало ветошкою, то лишь потому, что при самом употреблении, изначала, оно было уже тряпкою. Только то не будет тряпкою, что заключает в себе силу противодействовать превращению в ветошь и гниль, а, вместе, обладает и уменьем, т. е. вытекающею из ума мощью всегда восстановлять свежесть. Только воссозданное заключает в себе силу противодействия разрушению; прогресс же лишь придает благолепие тлению.
[14] Или же остатки жизни, деятельности сами собою делались достоянием музеев, как кухонные, например, отбросы даже доисторических времен, попавшие в музеи.
[15] Вышка, как простейшая, первоначальная обсерватория, есть необходимая, естественная принадлежность музея, потому что музей есть произведение существа, принявшего вертикальное, небу обращенное положение, которое враждою, небратством превращается в сторожевое, от неба отрешенное положение, ждущее нападения от себе подобных, а у неба просящее избавления.
[16] Человек не может не творить подобий, подобия необходимы для уяснения представления и отчасти для доказательства; и если секуляризованный и секуляризующийся храм есть музей, то армиллярные сферы, глобусы (державы) были также началом музея.
[17] Картинные и скульптурные галереи то же самое для библиотеки, что рисунки, прилагаемые в конце книги; ибо то самое, что в книге, в произведении мыслителя, выражается в отвлеченных формулах, у художника выражено в картинных и скульптурных образах. Соединение библиотеки с художественными собраниями выражает не простое соседство, а служит выражением связи, существующей между отвлеченными формулами мыслителей и произведениями художников. Топоры, скребки, гончарные изделия доисторического времени, снаряды химических лабораторий, инструменты физических кабинетов и т. п. имеют отношение не к одним книгам только чисто археологического содержания или к книгам физическим, химическим, но и к самым отвлеченным, метафизическим системам, ибо инструменты химические и физические имеют такое же влияние на мысль новейших философов, какое изобретение древнейших орудий имело на мысль древних.
[18] Журналистику, в противоположность музею, как «Собору», нужно назвать раздором, потому что журналистика раздробляет ученое сословие, распределяя его между органами (журналами) небратских, враждебных состояний. Таким образом ученое сословие, на место объединения, потворствует разъединению; ученые продают свои услуги различным небратским состояниям, нуждающимся в брехачах, и, следовательно, это сословие, насколько оно участвует в журналистике, ничем иным и быть не может, кроме «reptilia». Журналистика есть произведение посада, города, она – служанка женщины; если журнал помещает картинки мод лишь в конце или даже совсем не помещает их, то это вовсе не значит, что у них (как и на выставке) женщина не стоит на первом месте. Если всю журналистику рассматривать, как один журнал, то специальные журналы мод для обоих полов и всех возрастов, для мебели, обоев и т. п. должны бы занять первое место.
[19] Известно, что ни Британский музей, ни Национальная библиотека в Париже не могут при всех усилиях достигнуть полноты даже в отношении книг, т. е. не могут получать все выходящие книги; они не достигли бы этого даже и в том случае, если бы правящие власти относились с большим вниманием к жалобам хранителей, а не считали бы сдачу в музей последним делом. Конечно, память в человеке теснее связана с органами действия и знания, чем музей (соответствующий памяти в общественном организме) с органами действия этого организма; но как разум не на все обращает внимание не на все в одинаковой степени, то и память не все получает даже из того, что было в разуме, и еще менее из того, что было во внешних чувствах; кроме того, многое и из принимаемого памятью получается в ней весьма в неясных и бледных очерках, общественный же организм преувеличивает все эти недостатки человека. Впрочем, для нынешнего человека существование общественной памяти, музея, даже весьма мало понятно, и нужно удивляться, что музеи не обращены еще в магазины туалетных принадлежностей и т. п. Разум нынешнего человека уже не занимается воспитанием; у него слишком много «настоящего дела»; и притом, – по современному о себе мнению – совершенствуясь с каждым днем, преуспевая в бескорыстии и любви к ближним, нынешнему человеку нет нужды поднимать старье, вспоминать то время, когда и он сам, и люди были, конечно, несравненно хуже. Друзья человечества уверяют современного человека, что прогресс совершается, когда человек о нем и не думает, уверяют, опасаясь, конечно, как бы человек не устремил всех своих сил на это дело; убеждая в этом, друзья человечества указывают на природу, которая совсем уже не думает, а между тем тоже будто бы идет к совершенству. К такому же совершенству, как природа, идет и человек, создавая кружева и т. п. вещи, которые не признаются им роскошью; но при таком совершенствовании роскошью, т. е. ненужною вещью, многими считается музей. Впрочем, он, если хочет стать верным изображением века (что от него только и требуется в настоящее время), должен и самому оргиналу казаться бесполезным двойником, ненужною роскошью; если же он будет только хранилищем, то и сохранению своего образа, своей тени в будущем ни наш век, ни какой‑либо другой не может придать большого значения. Ахилл желал быть лучше рабом на земле, чем царем в царстве теней; так же бы отнесся Ахилл и к сдаче в музей, но это вовсе не значит, чтобы рабское состояние было хорошо, а означает только, что царство теней еще хуже. И наше поколение предпочтет «жить» чести попасть в музей (или, что еще хуже, в школьный учебник). Живой собаке лучше, чем мертвому льву, говорит Екклезиаст; т. е. лучше жить по‑собачьи, чем пользоваться какими бы то ни было почестями по смерти!..
[20] Наш век создал новый литературный род, известный под именем реклам.
Производительность этого сорта литературы поразительна, и никакой другой род литературы не имеет такого обширного круга читателей. XIX век гордится тем, что он не сочиняет раболепных од высокопоставленным лицам, как это было прежде, но зато он пишет оды вещам. Будучи чистейшею ложью по содержанию, эти оды – рекламы служат истинным выражением XIX века, и если этот род лирического излияния не получил надлежащего места в теориях словесности, то только потому, что XIX век не пришел еще к полному самосознанию; когда же для этого века наступит история, тогда дана будет надлежащая оценка и этому характеристическому явлению нашего времени. Политическая экономия, эта господствующая наука XIX века, заменившая религиозную экономию, экономию спасения, хотя и делает оценку этой литературы, но оценку одностороннюю… XIX век выразился не в рекламах только: что в литературе реклама, то в живописи и скульптуре – вывеска, а в зодчестве – архитектура магазинов, лавок; это также новые ветви в искусствах, созданные нынешним веком. Задача художников этих родов искусства не легка: они должны своим произведением привлечь, обратить на себя внимание, и притом самое рассеянное и самое сосредоточенное; они должны увлечь, ввести, так сказать, в магазин. Грубое зазывание, царствующее еще на Востоке, а отчасти и у нас, превращается в зазывание утонченное и гораздо более могучее. Вывеска преследует всюду, мозолит, как говорится, глаза. Яркие краски, позолота, величина, символика, все, даже живые картины, живые вывески, живые афиши должен употреблять в дело истинный художник для достижения своей цели. Это‑то художество и есть кратия, т. е. сила, правящая нынешним миром. Те, которые думают, что XIX век не произвел своего оригинального художества, конечно, ошибаются: искусство не умерло, оно только преобразилось, т. е. исказилось в литературу реклам и в художество вывесок.
[21] Если промышленность с помощью своей покорнейшей служанки, науки, доведут труд до minimum’a, а досуг до maximum’a, то все общество будет пользоваться тем, чем в настоящее время пользуются свободные от труда, достигшие досуга. Высший свет Парижа, которому подражают столичные и провинциальные города всего, так называемого, цивилизованного мира, может служить образцом того, к чему стремится нынешнее общество, того, что следует назвать царством мира сего. По описаниям этого высшего света можно составить календарь, годовой и суточный. Год и сутки делятся не на стражи и не на страды, а заимствуют свое деление от переодеваний. Переодеванье есть, впрочем, также вооружение, коим пленяют, берут в плен, если не внутренние, то внешние чувства. Сутки и год делятся на несколько переодеваний, ибо иные одежды употребляются в Париже, иные на дачах, на водах, на морских купаньях, в Италии, иные на утренних гуляньях, на обедах. Идеалом этого общества служит мир таких растений, которые цветут круглый год. Это еще новая ступень от теологии, антропологии, зоологии, это – уже фитология. Кто не видит в женской красоте божественного дара, а в искусстве одеваться высшего из свободных художеств, тот легкомыслен (folatre), говорит что‑то в этом роде парижский философ. И он прав в том отношении, что относиться к искусству, к художеству оде
