Часть вторая. Беспокойная дорога 14 страница

— На утреннем выходе вы передадите это королю, затем отправитесь к Месье и попросите, чтобы он отдал вам его собственный экземпляр. Это необходимо сделать на тот случай, если король откажется поверить в виновность господина Главного!

Король был так больно уязвлен коварством фаворита, прекрасного молодого человека, которого он вознес столь высоко, что его тайное свидание с Марией д'Отфор закончилось ничем. Возмущенный тем, что она имеет дерзость нападать на Сен‑Мара, и убежденный, что она поступает так только из мстительной ревности, он повелел Мари снова вернуться в замок Ла‑Флот и не покидать его. На этот раз обнаруженная измена фаворита причинила Людовику ХIII настоящую муку. Но король действовал решительно: в Париж немедленно отправили приказ арестовать Сен‑Мара, де Ту, де Фонтрая и других заговорщиков, а Шавиньи посетил Месье.

— Вина вашего высочества столь велика, — заявил ему Шавиньи, — что его преосвященство ни за что поручиться не может. В опасности сама ваша жизнь…

Позеленев от страха, Гастон Орлеанский не терял ни минуты, спасая себя.

— Шавиньи, я должен выпутаться из беды, в которую попал. Вы уже дважды ходатайствовали за меня перед его преосвященством, но это, даю вам слово, будет в последний раз…

— У вас есть лишь одна возможность спасти вашу жизнь — признаться во всем.

Брат короля, всегда отличавшийся трусостью, большего и не хотел. Он во всем признался, выдавая всех, кто пошел за ним, даже герцога де Бофора, который тем не менее отказался участвовать в заговоре. Таким образом, и второй экземпляр договора лег на стол короля, окончательно развеяв его последние, хотя и слабые сомнения, за которые пытался ухватиться преданный король. Сердце Людовика XIII было истерзано до такой степени, что он заболел; но это не помешало правосудию идти своим путем…

Новость об аресте Сен‑Мара и Франсуа Огюста де Ту словно ядро обрушилась на замок Вандом, где герцог де Бофор после дня удачной охоты весело пировал со своими благородными вассалами и друзьями. Приезд гонца — из Парижа во весь опор примчался курьер от герцогини Вандомской — в одно мгновение отрезвил неистово веселящуюся молодежь: герцогиня заклинала сына бежать.

«Стало известно, что у вас проходила встреча если не главарей заговора, то их доверенных лиц, — писала герцогиня Вандомская. — Даже если вы не давали согласия участвовать в этом заговоре, в этом безумии, — а мне известно, что это так! — вы все равно скомпрометированы. Говорят также, что полетят головы, а ваша голова, сын мой, мне бесконечно дорога. На всякий случай предупредите вашего брата Меркера, который сейчас в Шенонсо, но прежде, я умоляю вас, покиньте Вандом, пока не будет слишком поздно!»

Франсуа, чью веселость как ветром сдуло, яростно скомкал письмо матери.

— Бежать! — воскликнул он. — Но разве я чем‑нибудь запятнал свою честь? Разве я не отказался пойти на сговор с Испанией, даже ценой жизни кардинала? Ни за что!

— Монсеньор, мне кажется, вам следует более взвешенно обдумать предложение вашей матушки, — пытался успокоить его Гансевиль. — Ваша матушка‑герцогиня не та женщина, что станет волноваться без всякой причины, и вы знаете, что кардинал смертельно ненавидит всех членов вашей семьи. По ложному доносу вас могут отправить на эшафот, даже если вы будете отрицать свою вину. Если король отдал своего фаворита на растерзание первому министру, опасаться надо всего… То, что вы племянник короля, ничего не изменит, ибо король и вполовину не любит вас так, как он любит Сен‑Мара. Позвольте мне собрать ваши вещи и приказать седлать коней!

Все присутствующие присоединились к этой просьбе, но герцог де Бофор не желал внимать голосу разума.

— Бежать — значит признать свою вину, — повторял он, — но мне не в чем признаваться…

— Ваш отец‑герцог более осторожен, — возразил Анри де Кампьон, бывший вассал графа Суассонского, перешедший на сторону Вандомского дома. — Хотя он тоже невиновен, как и вы. К тому же вы не можете отрицать, что принимали здесь эмиссаров заговорщиков…

Франсуа тем не менее заупрямился. Он никуда не уехал, а на следующий день собрался травить оленя к югу от своего города, когда перед ним осадил лошадь запыленный всадник; под фетровой шляпой с перьями Франсуа с изумлением увидел лицо госпожи де Монбазон. Но она не дала ему времени даже для вопроса и воскликнула:

— Почему вы здесь, несчастный? Вы с ума сошли? Я только на два часа опередила господина де Нейи, королевского курьера, который везет вам письмо от короля. Надо бежать, и немедленно!

Герцог де Бофор достал из кармана кружевной платок, которым осторожно стер пыль с лица своей подруги.

— Какой прелестный всадник! — улыбнувшись, проговорил он. — Но как вам удается быть такой красивой даже в подобном наряде?

Он хотел взять ее руку, чтобы поцеловать, но госпожа де Монбазон отдернула ее.

— Вы в своем уме? Все, что я говорю, очень серьезно, Франсуа, и я здесь не только для того, чтобы предупредить вас, но и потому, что я решила ехать вместе с вами…

— Неужели? Вы готовы окончательно скомпрометировать себя?

— Я уже скомпрометирована. Мы с вами не скрываем нашу связь. К тому же вы забываете, что я тоже присутствовала на той пресловутой встрече, хотя и не произнесла ни слова! Поторопитесь! Вернитесь в дом, возьмите все необходимое. Нам нужны свежие лошади и…

— Нам совершенно ничего не нужно. Я, разумеется, вернусь в дом, но лишь для того, чтобы лечь в постель.

— В постель? И что вы намерены делать?

— Прикинуться больным. Господин де Нейи, поверьте мне, найдет меня в самом жалком виде.

— Вы больны? Вы смотрели на себя в зеркало? Вы выглядите великолепно, просто пышете здоровьем! Вам не поверит даже слепой…

— Вы сами все увидите. Поехали домой. Вам надо принять ванну и переодеться в чистое платье.

По дороге Франсуа рассказал ей о своем намерении воспользоваться неким эликсиром, который наряду с прочими снадобьями ему дал однажды старый врач‑провансалец. Этот старик, утверждавший, будто он потомок самого Нострадамуса, снабдил Франсуа мазями, которые залечивали раны и оказались весьма целебными, какой‑то настойкой из трав, способной «питать все четыре жидкости человеческого тела и поддерживать их, когда они иссыхают», и, наконец, эликсиром, предназначенным для того, чтобы быстро вызывать появление по всему телу красных пятен и лишаев, «очень пригодных для того, чтобы создавать видимость тяжелой болезни, хотя при этом здоровью не наносится вред».

— Но для чего он вам дал этот эликсир? — спросила Мария де Монбазон. — Это кажется мне странным подарком…

— Он говорил, что эта жидкость, придавая мне вид заразного больного, сможет отгонять моих врагов, а в некоторых обстоятельствах и спасти мне жизнь. По‑моему, этот момент настал.

— Мне очень это не нравится. А если этот эликсир ядовит?

— На кой черт он дал бы мне яд, если все другие его дары оказались очень полезны?

Ничто не могло разубедить Франсуа воспользоваться этим эликсиром, и королевскому курьеру, когда тот появился в замке, было сказано, что господин герцог сильно болен, что курьера явно почти не взволновало.

— Но не до такой же степени, чтобы быть не в состоянии прочесть письмо? — возразил курьер. — Причем я должен передать письмо в собственные руки герцогу, — прибавил он, видя постную мину Брийе, который уже почтительно протягивал руку, чтобы взять послание.

— В таком случае, сударь, вам придется подготовиться к тяжелому зрелищу, — с глубоким поклоном ответил Брийе.

Эликсир врача из Мартига действительно вызывал неожиданный эффект. Лежащий на смятой постели Бофор в распахнутой на груди рубахе казался жертвой очень сильной кори. Его лицо, шея и тело были покрыты красными, отвратительными на вид пятнами. У изголовья постели рыдала Мария де Монбазон, уткнув нос в платок.

— Что хочет от меня король? — слабым голосом спросил Франсуа.

— Об этом вам скажет письмо, ваша светлость.

Король требует вас к себе, я полагаю…

— В таком случае, сударь, прочтите мне его, ибо зрение мое ослабело из‑за болезни.

Именно это было причиной безутешных рыданий герцогини. Воздействие чудодейственной жидкости оказалось еще более удивительным, чем ожидалось. Но и мнимого больного, погрузившегося в полную слепоту, она повергла в ужас. Если она не пройдет, Бофор был готов признаться в чем угодно, чтобы только его казнили без отсрочек.

Королевскому курьеру этот спектакль показался наигранным. Он вытащил из‑за пояса нож и, не говоря ни слова, резким движением поднес его к глазам Франсуа, который без всякого притворства даже не моргнул. И только тогда Нейи поверил и сказал:

— Простите меня, ваша светлость, но приказ короля строг… Сейчас я прочту вам его письмо.

В этом послании на первый взгляд не содержалось ничего, что могло бы вызвать тревогу.

«Мы узнали, что господин Сен‑Мар пытался вовлечь вас в дурные дела, но вы отказались участвовать в заговоре, — писал Людовик XIII. — Мы вам обещаем забыть об этом при условии, что вы немедленно явитесь к нам, чтобы сообщить обо всем, что вы знаете…» Тем не менее Бофор почувствовал, что тон письма не оставляет надежд на прощение короля или хотя бы на его забывчивость.

— Как вы сами можете убедиться, сударь, — горестно вздохнул герцог де Бофор, — я не в состоянии исполнить приказ его величества, но я, если это будет угодно Господу, как только почувствую себя лучше, тотчас предстану перед королем. Пока же, госпожа герцогиня, прошу вас сделать все, чтобы господин де Нейи был принят, как то подобает его положению и тому, кого он представляет…

Потрясенный всем увиденным, курьер на следующий день выехал в Тараскон, где в то время находился Людовик XIII, оставив всех обитателей замка Вандом донимать герцога де Бофора — он встал с постели, но лишь для того, чтобы пересесть в кресло, ибо по‑прежнему ничего не видел, — просьбами о бегстве. Кроме Марии, все — его друзья Анри де Кампьон и Воморен, его конюшие Гансевиль и Брийе — все умоляли герцога де Бофора бежать.

— Этот человек вернется, но уже во главе отряда солдат, — умоляла Бофора его подруга. — Надо бежать, друг мой!

— Как бежать, если я ни черта не вижу? Даже не заикайтесь при мне об этом: если я не обрету зрения, то предпочту смерть…

— Не будьте глупцом! Я предполагаю… в конце концов, я хочу верить, что зрение к вам вернется, когда прекратится действие этого проклятого эликсира. Пока же позвольте одному из ваших друзей поехать приготовить перемены лошадей вплоть до устья Сены, где вы сможете сесть на корабль, чтобы отправиться к герцогу Сезару.

— Я еду сию же минуту, — объявил Анри де Кампьон. — Я найму в Гавре корабль и буду ждать вас в Жюмьеже, но, если я смею позволить просить вас об этом, госпожа герцогиня, разрешите герцогу ехать одному! Скандал будет слишком громким, если станет известно, что вы следуете вместе с ним, а лишнее недовольство может повредить нашему другу…

— Я еще не решил, поеду ли я, — возмутился Франсуа. — Кто отдает здесь приказы?

— Вы, ваша светлость… Как вам будет угодно, если вы на это способны, — заметил Гансевиль. — Но мы, кто вас любит, готовы оспорить ваше решение и спасти вас вопреки вашей воле!

— Но разве что‑нибудь предвещает, что король желает мне зла?

— Ничто не предвещало подобного в 1626 году, когда король призвал герцога Сезара в Блуа, но оказалось, лишь для того, чтобы бросить его в тюрьму вместе с господином Великим Приором, — не преминул напомнить Воморен. — Позвольте Кампьону ехать и попросите госпожу герцогиню вернуться домой. Никого не удивит, если она будет жить в замке Монбазон, но если она поедет с вами…

— Они правы, друг мой, — со слезами согласилась молодая женщина. — Мне тяжело с вами расставаться, но я слишком вас люблю, чтобы прежде всего не желать вам добра.

— Милая моя подруга, — прошептал растроганный Бофор. — Подумать только, что я даже не могу больше видеть вас! Поступайте как хотите, но знайте одно: я уеду лишь тогда, когда Бог дарует мне радость унести с собой образ вашего дивного лица…

— Будем надеяться, что Бог соизволит поторопиться, ибо времени у нас почти нет!

Поэтому Анри де Кампьон уехал один, тогда как другие остались в замке ждать прозрения Бофора, рассказывая друг другу о малейших внушающих надежду признаках. Большую часть времени они проводили в соборе святого Георгия, моля Бога сжалиться над бедным Бофором, которого все так любили. Красные пятна начали сходить, хотя слепота упорно не хотела отступать; но вечером, на четвертый день после отъезда Анри, герцог де Бофор вдруг вскочил с кресла и закричал:

— Я вижу! Вижу! Боже всемогущий, ты простил меня, хотя я и солгал! Да будет благословен Господь!

Герцог упал на колени, предавшись пылкой молитве, и всем показалось, будто жизнь вокруг возродилась. Через час Франсуа, опьяненный радостью от того, что вырвался из объятий тьмы и вновь оказался среди живущих полной жизнью людей, вместе с Вомореном, Гансевилем, Брийе и своим камердинером галопом выехал из ворот Вандома, чтобы направиться в долину Сены. Стоя у окна замка, Мария смотрела, как Франсуа исчезает в синих сумерках уже по‑летнему теплого вечера. Завтра днем она тоже уедет в Монбазон, где ненадолго задержится перед возвращением в Париж. Ей стало легче на душе оттого, что Франсуа был на пути к свободе. Но она не могла не чувствовать глубокой грусти: ведь он не настаивал на том, чтобы она осталась с ним, хотя она была готова пренебречь любым позором, бросить все, чтобы отдать ему свою жизнь; Мария де Монбазон была достаточно опытна и понимала, что в любви — исключения здесь очень редки! — один всегда любит сильнее, чем другой. В их паре сильнее любила она, даже если в часы близости он был самым неистовым, самым пылким из любовников. Она ждала его так долго, хотя весь Париж давно считал их любовниками. Она так долго грезила о нем, исходила муками ревности, страдала душой, томилась телом. И вот в один прекрасный вечер они стали близки, и счастью Марии не было предела. Наконец‑то он принадлежал ей! Он страстно любил ее, он подарил ей бесконечную полноту жизни, он исполнил все самые смелые ее желания, он боготворил ее! И был счастлив сам. Она дала себе клятву, что больше никогда его не отпустит, но для этого было необходимо, чтобы продолжалась волшебная гармония их тел. — Так будет, пока я буду красива! — часто шептала она, внимательно изучая в зеркале свое очаровательное лицо и безукоризненное тело. — Пока буду красива! А что потом?

Через несколько дней герцог де Бофор наконец снова увидел зыбь моря и морской простор, которые он так любил. Но беглецов ждали затруднения. Когда Бофор с друзьями приехали в Гавр, их ждало разочарование: нанятый Кампьоном корабль вынужден был уйти в открытое море, спасаясь от шторма, который сорвал его с якоря. Однако не могло быть и речи о том, чтобы оставаться в Гавре и ждать нового судна в Англию: человек, управлявший городом от имени герцога де Лонгвиля, как и сам герцог, принадлежали к числу врагов Бофора. Тогда Воморен предложил отправиться во Франквиль, близ Ивето, где у них был друг, господин де Мелюн. Там они изменили свой план, и маленький отряд с облегчением погрузился на корабль только в Ипоре, близ Фекана. По‑прежнему считая себя невиновным, Франсуа отправил своему дяде королю Людовику XIII письмо, в котором с большой почтительностью ставил его в известность о принятом им решении; «Отрицая обвинение, выдвинутое против меня вашим величеством, я рискую пренебречь тем уважением, какое питаю к вам, и навлечь на себя ваш гнев; признав себя виновным вопреки всему, я погрешил бы против моей совести и моей чести. Эти почтительные соображения вынудили меня направиться в Англию, куда я приехал навестить моего отца…»

Однако, встретившись в Лондоне с Сезаром, Франсуа пожалел о том, что бежал. Здесь вокруг отца собрались все недовольные французского королевства, настоящие или мнимые заговорщики, которых объединяло одно лишь сожаление о том, что им пришлось оставить во Франции, спасая собственные жизни. Среди них был Фонтрай, стоявший у истоков того договора в трех экземплярах, который грозил эшафотом множеству людей. Подобно многим другим, он вел беззаботную жизнь, выигрывая и проигрывая в карты то, что имел, но делал это с беспечностью, раздражавшей Бофора.

— Разве я не убеждал вас, что договариваться с Испанией — это тяжелая ошибка? — возмущался он. — И вот результат: Сен‑Мар арестован, де Ту тоже, хотя он присоединился к заговору лишь из любви к королеве, сама она скомпрометирована, может быть, в опасности и ее жизнь, я и мои люди были вынуждены бежать, хотя они ни в чем не виноваты.

— Дорогой мой, заговоры — та же игра. Если они удаются, слава достается всем, если проваливаются, каждый спасается в одиночку. Я до сих пор не могу понять, каким образом Ришелье стала известна каждая статья договора. Значит, у него в руках оказался один экземпляр… а ведь их всего три. Чей же экземпляр попал к Ришелье — Месье или королевы? И каким образом?

— Я не могу ответить на ваш вопрос, но мне страшно за тех, кто остался в руках Ришелье… и его палача Лафма, — прибавил он, вспомнив о человеке, которого ненавидел больше всего на свете, но о ранении которого не знал. Странно, но в это мгновение другой образ затмил образ начальника полиции, и это был образ Сильви.

Все последнее время, если ему случалось думать о Сильви, Франсуа спешил как можно быстрее забыть о ней, чувствуя то же раздражение, которое охватило его в замке Ла‑Флот, когда он узнал, что она отвергла предоставленное им убежище ради того, чтобы искать приключений с этой сумасбродкой Мари д Отфор. В тот день он поклялся навсегда отречься от этой неблагодарной девчонки, и пока ему это удавалось. Почему же тогда из туманов над Темзой выплывала вдруг ее хрупкая грациозная фигурка и огромные золотистые глаза, которые всегда излучали такой дивный свет, когда смотрели на него. Он поспешил отогнать от себя этот образ и вспомнил прекрасное лицо королевы, вечной своей любви, затем не менее красивое лицо Марии, страстная любовь которой делала его счастливым. Но образ Сильви стоял у него перед глазами и никому не хотел уступать место. Тогда Франсуа перестал гнать от себя образ Сильви и с какой‑то томительной, но приятной грустью предался воспоминаниям о своем отрочестве и счастливых днях, казавшихся ему такими близкими, хотя он и думал, будто навеки похоронил их в глубине памяти.

Но Франсуа заставил себя обратиться к сегодняшним событиям. Разве ему не предстоит преодолевать немало трудностей, чтобы он еще брал на себя поиски этой маленькой идиотки? И чтобы уверить себя, что он покончил с этой темой, Франсуа присоединился к веселой компании молодых людей, которые увивались вокруг герцога Сезара, и сильно напился, провозглашая бесконечные тосты в честь прекрасной герцогини де Монбазон: он вспомнил о ней лишь тогда, когда осушил до дна первый бокал. Вино было одной из возможностей успокоить собственную совесть!

На улицу Турнель Жан де Фонсом вернулся с новостями. Он едва не забыл обо всем, когда, лихо соскочив с коня, увидел на крыльце Персеваля де Рагенэля и рядом с ним Сильви. Пока Жан метался по всей Франции, заставляя почтовых лошадей мчаться бешеным галопом, он думал только о Сильви. Он боялся, что пребывание Сильви в Бастилии оставит на ней неизгладимые следы.

И наконец он снова увидел ее. Но это была не прежняя Сильви; она стала еще прелестнее, чем представлялась Жану в мечтах. Как будто желая забыть о прошлом, она надела то прежнее платье — желтое в белый цветочек, а ленты, перехватывающие ее блестящие волосы, напоминали подаренную ему Сильви ленту, которую Жан всегда носил у сердца. Жан пришел в такой восторг, что на манер средневекового рыцаря преклонил колено, беря руку, протянутую ему Сильви. Тем не менее он, охваченный всегдашней робостью, решил приберечь только для ушей Персеваля новости, которые привез. Действительно, целая пропасть пролегала между его просьбой к королю вернуть ему «невесту» и тем, чтобы просить саму Сильви вновь стать его нареченной. Что ответит ему Сильви? Этого Жан не мог предугадать.

Понимая, что происходит в душе молодого человека, Рагенэль сначала пригласил его на ужин, потом отправил Сильви на кухню, чтобы она предупредила Николь и помогла ей сделать ужин торжественным, и, наконец, увлек Жана к себе, чтобы тот смог прийти в себя после долгой, изнурительной дороги.

— Итак, мой друг, каков же результат вашей поездки? — спросил шевалье, когда в его кабинете молодой человек, умытый, выбритый, с бокалом вина в руке, устроился напротив в кресле. — Любезно ли принял вас король?

— Прием превзошел все мои ожидания, шевалье. Вот, прочтите!

Из‑за пазухи камзола Жан де Фонсом достал письмо, запечатанное небольшой печатью из зеленого воска — личной печаткой Людовика XIII. Персеваль развернул письмо и скороговоркой, чтобы быстрее добраться до сути, пробормотал все официальные титулы, какими оно начиналось:

«Мы, Людовик, тринадцатый король, носящий это имя, милостью Божьей монарх Франции…

Мы повелеваем, чтобы благородная девица Сильви де Вален, до сего дня известная под именем мадемуазель де Лиль, была освобождена из нашей крепости Бастилия и снова заняла при ее величестве королеве, возлюбленной супруге нашей, прежнее свое место, каковое и будет занимать до своего замужества».

С улыбкой взглянув на Жана, Персеваль отдал письмо короля его обладателю, который, вместо того чтобы спрятать его, оставил на столе вместе с другой королевской бумагой — приказом об освобождении Сильви на имя коменданта Бастилии, воскликнув:

— О, вы можете оставить это письмо при себе. Теперь оно мне не нужно!

— Почему же? Потому что Сильви вышла из тюрьмы без вашей помощи?

— Разумеется. Я думал…

— …что она, потеряв голову от радости свободы, упадет в ваши объятия, и это стало бы хорошим началом осуществления второй части программы, начертанной королем?

Фонсом покраснел, но глаз не опустил.

— Это правда, — признался он. — Увидев Сильви рядом с вами, я был очень рад и, простите меня, разочарован. Это внушит вам весьма жалкую мысль о моей любви к ней, потому что я неосознанно хотел, чтобы Сильви продолжала страдать… О да, это недостойно, недостойно! Но я мечтал стать ее освободителем и быть за это вознагражденным.

— Но вполне естественно! — улыбнулся Персеваль. — Вы могли убедиться, что Сильви была счастлива снова видеть вас. И привезенное вами письмо не так уж никчемно, — прибавил он, вновь став серьезным. — Сильви это дает возможность опять обрести место фрейлины, положение в обществе, вернуть свою настоящую фамилию и сделать это с одобрения всех, ведь из Бастилии ее освободил сам кардинал. И это главное, потому что часто бывает так, что Ришелье исправляет, даже иногда отменяет приказ короля, а позднее убедительно объясняет королю свое решение…

— Правильно, но я не думаю, что в данном случае это возможно. Когда король писал письмо, мне показалось, будто он с каким‑то тайным злорадством противоречит первому министру. Наш повелитель мучительно страдает от того, что был вынужден отдать приказ об аресте Сен‑Мара. Измена его была очевидна, доказательства убедительны, но я полагаю, что король не явил бы такую суровость, если бы речь шла о попытке убить кардинала. Во‑первых, этих попыток было предпринято немало, а во‑вторых, я и сам задаю себе вопрос, не желает ли король в глубине души избавиться от человека, чьим политическим гением искренне восхищается, но который, тем не менее подавляет его.

— Во всяком случае мы скажем Сильви о благорасположении к ней короля. Было бы полезно, если вы нанесли бы визит королеве, чтобы раскрыть ей наконец всю правду о той, кого она называла своей кошечкой…

— Я не считаю, что это хорошая мысль. Я не могу продолжать рассказывать басни о нашем скором браке. Это означало бы постыдным образом принуждать Сильви… И потом… я не уверен, что мне хочется, чтобы Сильви снова оказалась замешана в придворные интриги и попала в толпу фрейлин, где без Мари д'Отфор она будет несчастна.

— Мне тоже не слишком этого хочется, и я готов поклясться, что Сильви разделит наши чувства. Она ни за что не согласится снова стать фрейлиной. Но ради ее будущего я желал бы, чтобы она вновь обрела покровительство королевы.

— После всего, что с Сильви произошло?

— Да. Сейчас я вам расскажу, каким образом Сильви вернулась сюда и из какой западни, устроенной мадемуазель де Шемро, она, к счастью, вырвалась…

Закончив свой рассказ, Персеваль сказал:

— Я признаю, что совершил грех эгоизма, не отослав Сильви обратно в монастырь. Я был так счастлив, что она нашлась! Конечно, я мог бы вверить ее госпоже де Вандом, но боюсь, что это покровительство теперь не принесет ей пользы…

Жан де Фонсом, который слушал своего хозяина, расхаживая взад и вперед по кабинету, чтобы подавить свое негодование, резко остановился.

— Плохие новости, которые я привез, имеют отношение именно к этому злосчастному семейству, но я, зная чувства вашей крестницы, решил сообщить их вам конфиденциально.

И молодой герцог поведал о том, что он, прежде чем приехать к своему другу Рагенэлю, заезжал в Отель Вандом, чтобы предложить помощь герцогине и ее дочери. Он был у короля в ту минуту, когда отправили приказ об аресте Бофора, и поэтому счел долгом предложить свои услуги обеим женщинам, которые были ему очень дороги.

— Хотя королевские приказы нисколько им не угрожают, они решили на время удалиться в монастырь капуцинок, где их часто навещают монсеньер де Лизье, господин Венсан и новый коадъютер архиепископа Парижского аббат де Гонди. Они спокойны, безмятежны. Они мне сказали, что господин де Бофор бежал в Англию. Меркер, который в заговоре не замешан, по‑прежнему находится в Шенонсо. Вот почему я покинул их со спокойной душой.

— Неужели вы до такой степени цените герцога Франсуа? — нерешительно спросил Рагенэль.

— Я знаю, что Сильви его любит, но признаюсь: если бы не это обстоятельство, я очень хотел бы стать его другом. У него душа нараспашку, он смелый, может быть, слегка сумасбродный, но беспредельно честный! То, что его обвиняют в сговоре с Испанией, безумие. Франсуа ошибся веком: во время крестовых походов он в одиночку покорил бы Святую землю. Надеюсь, ему не взбредет в голову вернуться во Францию при жизни Ришелье: за голову герцога де Бофора объявлена награда.

— Вы были правы, переговорив об этом сначала со мной. Сильви думает, что ее друг детства предается в замке Вандом счастливой любви с госпожой де Монбазон. Ей от этого горько, но, поверьте, это к лучшему! Если она узнает, что Бофор в изгнании и ему угрожает смертельная опасность, то это известие снова пробудит ее симпатию, но мне очень хотелось бы, чтобы Сильви навсегда только этой симпатией и ограничилась.

Ужин, последовавший за этим разговором, был очень приятным. Сильви порозовела от радости, узнав, что король пожелал, чтобы она снова появилась при дворе, но фрейлиной стать отказалась.

— Я очень боюсь, что у меня теперь стало много недоброжелательниц, и без Мари д'Отфор я при дворе буду чувствовать себя неуютно. Но объясните мне, друг мой: что вы такого сделали, чтобы вызвать у короля столь сильный интерес к моей скромной персоне?

— Вы стали жертвой страшной несправедливости и…

— Вам ни к чему оправдываться, — перебил его Персеваль, — я уже сказал Сильви, по какому праву вы требовали ее освобождения.

Теперь краской залился молодой человек:

— Я решил пустить в ход все средства, чтобы вырвать вам свободу, но я умоляю вас считать, что вы мне ничем не обязаны. Даже официальную помолвку можно расторгнуть. Гораздо проще было бы это сделать, если б о помолвке не было объявлено. Позднее объясним королю, что мы передумали. Самое важное, чтобы вы забыли о вашем кошмаре и смогли снова появиться рядом с королевой.

Рука Сильви опустилась на руку молодого человека.

— В чем вы пытаетесь меня убедить? Вы знаете, что я очень вас люблю и безмерно вам благодарна за то что вы внесли ясность в мое положение. Не будем предвосхищать будущее. Быть может, когда‑нибудь я с радостью протяну вам руку, но сейчас еще не время, мне необходимо разобраться в себе, а вы… вы заслуживаете сердца, принадлежащего вам безраздельно!

— Занять скромное, даже совсем крошечное место в вашем сердце для меня дороже, чем завоевать безраздельно любое другое сердце. Даруйте мне только милость заботиться о вас!..

В конце лета «Газетт де Франс» не испытывала нужды в материалах, и ее редактор почти каждый вечер заходил к своему другу Рагенэлю обсудить с ним дневные новости. Казнь в Лионе Сен‑Мара и Де Ту наделала в обществе много шума, почти затмив заключенный в Перпиньяне мир, по условиям которого к французской короне присоединялись Руссильон и часть Каталонии. Это было похоже на поднявшуюся у подножия эшафота на площади Терро бурю, отголоски которой были слышны далеко вокруг.

Сен‑Мар и его друг де Ту, улыбаясь, взошли на эшафот: на Сен‑Маре был коричневый, расшитый золотистыми кружевами камзол, зеленые шелковые чулки и ярко‑красный плащ де Ту был одет в строгий камзол из черного бархата; они были так молоды и красивы, что толпа сильно заволновалась, а когда молодые люди обнялись, прежде чем каждый из них положил голову на плаху, многие заплакали.

— Говорят, что канцлер Сегье, спешно посланный в Лион на судебный процесс, сделал все, чтобы спасти юного де Ту, — рассказывал Ренодо. — В этом заговоре де Ту был агентом королевы, хотя его виновность доказать так и не смогли.

— Тогда почему его приговорили к смертной казни? — спросил Персеваль.