Анна‑Вероника расширяет свой кругозор 3 страница

Но Анна‑Вероника отнюдь не была в этом уверена, пока не навестила сестру в Уомблсмите и не увидала ее в роли хозяйки дома доктора Ральфа, в халатике, который был ей к лицу, очень чужую, хлопотливую и самодовольную. Доктор Ральф пришел домой выпить чаю, он обнял Алису и поцеловал ее, она назвала его «Скуиглс» и с минуту постояла, прижавшись к нему; лицо ее выражало удовлетворенность собственницы. Все же она не раз плакала, Анна‑Вероника знала это. Бывали ссоры и сцены, приглушенно доносившиеся из соседней комнаты через неплотно закрытые двери. Алиса плакала и одновременно что‑то говорила, – тягостные звуки. Может быть, замужество причиняет боль? Но все это уже позади, и Алисе живется неплохо. Анне‑Веронике жизнь сестры напоминала запломбированный зуб.

Потом Алиса отдалилась еще больше. А через некоторое время заболела. Она родила ребенка и стала старой, как все взрослые, и очень скучной, а еще через некоторое время она с мужем переехала в Йоркшир, где он получил практику, у них родилось еще четверо детей, все они выходили на фотографиях плохо, и теперь Анну‑Веронику уже ничто с ней не связывало.

 

 

Любовная драма Гвен произошла, когда Анна‑Вероника училась в Мэртикоумб‑он‑си за год до ее поступления в среднюю школу, и так и осталась не совсем для нее понятной.

Мать не писала целую неделю, а потом пришло письмо в несколько необычном для нее тоне. «Моя дорогая, должна сообщить тебе, что сестра твоя Гвен глубоко оскорбила отца. Надеюсь, ты всегда будешь любить ее по‑прежнему, но ты не должна забывать, что она оскорбила вашего отца и вышла замуж против его воли. Отец очень рассержен и не желает, чтобы при нем упоминали ее имя. Она вышла замуж за человека, брак с которым он не мог одобрить, и сразу же уехала…»

В ближайшие каникулы мать Анны‑Вероники заболела, и когда Анна‑Вероника приехала домой, в комнате больной она застала Гвен. Сестра была в стареньком платье для улицы, как‑то по‑новому причесанная, на пальце у нее было обручальное кольцо, и, казалось, она только что плакала.

– Здравствуй, Гвен! – сказала Анна‑Вероника, стараясь сразу внести в разговор непринужденность. – Выскочила замуж? Как зовут этого счастливца?

– Фортескью, – ответила Гвен.

– У тебя есть его фотография или портрет? – поцеловав мать, спросила Анна‑Вероника.

Гвен вопросительно взглянула на миссис Стэнли, и та указала ей на ящичек для драгоценностей возле зеркала, в котором был спрятан портрет. С него смотрело бритое лицо с длинным греческим носом, густыми волнистыми волосами, вздымавшимися надо лбом, и жирным для мужчины подбородком и шеей.

Наклоняя голову то на один бок, то на другой, Анна‑Вероника разглядывала портрет.

– Недурен, – сказала она, желая угодить сестре. – Какие же возражения?

– По‑моему, надо ей сказать, – обратилась Гвен к матери, стремясь изменить тон разговора.

– Понимаешь, Ви, – пояснила миссис Стэнли, – мистер Фортескью – актер, а твой отец не одобряет этой профессии.

– А я‑то думала, что актеров удостаивают посвящения в рыцари, – отозвалась Анна‑Вероника.

– Может быть, Хала когда‑нибудь и удостоят, – сказала Гвен, – но когда это будет…

– Теперь, наверное, и ты станешь актрисой?

– Не знаю, имеет ли смысл. – В тоне, каким Гвен сказала это, прозвучала незнакомая томная нотка профессионалки. – Другим актрисам не очень нравится, когда мужья и жены выступают вместе, а Хал вряд ли захочет, чтобы я уезжала одна на гастроли.

Анна‑Вероника почувствовала к сестре какое‑то новое уважение, однако традиции семейной жизни взяли верх.

– Ты, наверное, и сама не захотела бы ездить, – сказала она.

История с Гвен так тяжело сказалась на больной миссис Стэнли, что муж наконец согласился принять мистера Фортескью в гостиной; с совершенно убитым видом он пожал зятю руку и выразил надежду, что в конце концов все утрясется.

Прощение и примирение было холодным и чисто формальным. Отец сразу же угрюмо удалился в свой кабинет, а мистер Фортескью умиротворенно стал прогуливаться по саду, задрав кверху свой греческий нос, заложив руки за спину, и подолгу и неодобрительно разглядывал фруктовые деревья у забора.

Анна‑Вероника наблюдала за ним из окна столовой; поборов девичью робость, она выскользнула в сад, пошла в обратном направлении и столкнулась с мистером Фортескью словно невзначай.

– Здравствуйте, – упершись руками в бока, беспечным тоном, непринужденно сказала Анна‑Вероника. – Вы мистер Фортескью?

– К вашим услугам. Вы Анна‑Вероника?

– Конечно. Это вы… Вы женились на Гвен?

– Да.

– А почему?

Мистер Фортескью поднял брови, и лицо его приняло шутливое выражение, словно он играл в комедии.

– Очевидно, я влюбился в нее, Анна‑Вероника.

– Удивительно. И вам теперь придется ее содержать?

– В меру моих возможностей, – ответил мистер Фортескью с поклоном.

– А у вас большие возможности? – спросила Анна‑Вероника.

Чтобы скрыть истинное положение вещей, мистер Фортескью сделал вид, что смущен, а Анна‑Вероника задавала вопрос за вопросом, об игре на сцене, и годится ли ее сестра в актрисы, и достаточно ли она для этого красива, и у кого она будет заказывать себе костюмы, и еще, и еще.

В действительности у мистера Фортескью были более чем скромные возможности содержать жену, и вскоре после смерти матери Анна‑Вероника неожиданно встретила Гвен, когда та спускалась по лестнице из кабинета отца, заплаканная, обиженная, ужасно невзрачная в своем поношенном траурном платье. С тех пор Гвен была вычеркнута из жизни обитателей Морнингсайд‑парка, и Анна‑Вероника уже не слышала ни о письмах с просьбами, ни о горестных вестях, которые получали отец и тетка; лишь изредка до нее случайно доходили какие‑то пересуды и смутные вспышки отцовского негодования по адресу «этого мерзавца».

 

 

Вот два случая, главным образом и определившие отношение Анны‑Вероники к вопросу о браке, – единственные случаи, когда она столкнулась с этим вопросом очень близко. В остальном ее представления о брачном союзе складывались из наблюдений над замужними женщинами Морнингсайд‑парка, которые казались ей какими‑то неловкими, скованными и ограниченными в сравнении с молодыми девушками и с тем, что она вычитала в самых разных книгах. В конце концов все люди, связанные брачными узами, уподоблялись в ее воображении насекомым, лишенным крыльев, а сестры – только что вылупившимся созданиям, у которых и вовсе не было крыльев. Перед ней мелькнул образ ее самой, запертой в доме под благосклонной сенью мистера Мэннинга. Кто знает, может быть, по аналогии со «Скуиглс» она называла бы его «Мэнглс»!

«Я, наверное, никогда не выйду замуж», – сказала она про себя, и вдруг новые соображения поставили ее в тупик. Следует ли полностью исключить из жизни любовную романтику?..

С романтикой нелегко было расстаться, но она никогда еще так не жаждала продолжать свои университетские занятия, как в тот день. Никогда не испытывала столь сильного желания распоряжаться собой, жить без оков, налагаемых другими! Любой ценой! Ее братья обладали этой свободой – во всяком случае, у них было больше возможностей, чем представится ей, если только она не будет бороться изо всех сил. Между ней и прекрасной далекой перспективой свободы и саморазвития стояли мистер Мэннинг, ее отец и тетка, соседи, ей мешали обычаи, традиции, власть семьи и среды. В то утро ей казалось, что все они вооружились сетями и готовы накинуть их на нее в тот самый миг, когда она впервые будет действовать по своему желанию.

У Анны‑Вероники возникло такое ощущение, будто с глаз ее упала пелена и она впервые очнулась, подобно лунатику, среди опасностей, препятствий, трудностей.

Ей представилось, что жизнь девушки, как будто беспечную, бездумную и счастливую, на самом деле направляют, контролируют, отгораживают от действительности стенами и запретами, о которых она и не подозревает. Все это как будто бы не так уж плохо… Но вот врывается действительность, приходит зрелость, возникает неотложная, насущная потребность задуматься, очень серьезно задуматься. Ральфы, Мэннинги и Фортескью настигают девушку совсем неопытную, не имеющую никакого понятия о том, что они собой представляют; и не успеет она осознать случившееся, как новый круг наставников и надзирателей, новый круг обязанностей и ограничений сменит первый.

– Я хочу быть Человеком, – сказала Анна‑Вероника, обращаясь к холмам и ясному небу, – я не хочу, чтобы это случилось со мной. Что угодно, только не это.

Вскоре после полудня, усевшись на ограду между верхней тропой и лугом, раскинувшимся на всем пространстве от Чокинга до Уолдершема, Анна‑Вероника твердо решила для себя три вопроса. Во‑первых, она не намерена выходить замуж, и, уж конечно, не выйдет за мистера Мэннинга; во‑вторых, она хочет продолжать свои занятия, чего бы это ей ни стоило, и не в Тредголдском, а в Имперском колледже; и, наконец, в доказательство своей решительности – пусть это будет символом, декларацией свободы и независимости – она отправится сегодня же вечером в маскарад.

Но ей не избежать столкновения с отцом, а как он поступит? Самым трудным оказалось ответить на этот жизненно важный вопрос. Для нее так и осталось неясным, к чему все это приведет. Что произойдет утром, когда она вернется в Морнингсайд‑парк?

Не выгонит же он ее из дому… Но что он способен сделать и что он сделает, она себе не могла представить. Ее не пугала грубая сила, она боялась какой‑нибудь низости, косвенного давления. Вдруг он перестанет давать ей деньги, поставит перед необходимостью или сидеть дома, предаваясь бессильной злобе, или начать зарабатывать себе на жизнь немедленно?.. Ей казалось вполне вероятным, что он лишит ее денег.

Чем может заняться девушка?

Но тут размышления Анны‑Вероники были прерваны появлением всадника. Это был мистер Рэмедж, многоопытный седеющий господин, он сидел на вороной лошади. Он был в костюме строгого серого цвета и в котелке. Увидев ее, он остановил коня, поздоровался и пристально посмотрел на нее своими несколько выпуклыми глазами. Взгляд его встретился с внимательным, пытливым взглядом девушки.

– Вы заняли мое место, – сказал он после короткого раздумья. – Я всегда здесь спешиваюсь и стою, облокотившись на ограду. Можно мне и сейчас постоять?

– Это ваша ограда, – ответила она дружелюбно. – Вы первый ее открыли. Я должна вас спросить, можно ли мне на ней сидеть.

Он соскользнул с лошади.

– Позвольте мне представить вас Цезарю, – сказал он.

Анна‑Вероника похлопала Цезаря по шее, восхитилась его нежным носом, пожалев про себя, что у лошади некрасивые зубы. Рэмедж привязал лошадь к крайнему столбу загородки, и Цезарь, тяжело засопев, уткнулся мордой в зелень изгороди.

Рэмедж облокотился на ограду рядом с Анной‑Вероникой, и некоторое время оба молчали.

Он сделал несколько общих замечаний насчет панорамы, согретой сиянием осени, озарявшим холм и долину, лес и деревню внизу.

– Эта даль широка, как жизнь, – сказал мистер Рэмедж, обозревая панораму, и поставил отлично обутую ногу на нижнюю перекладину.

 

 

– А как вы забрались сюда, так далеко от дома, барышня? – спросил он, заглядывая Анне‑Веронике в лицо.

– Я люблю далекие прогулки, – глядя на него сверху вниз, ответила она.

– Одинокие прогулки?

– В том‑то и прелесть. Я обдумываю всякие вещи.

– Какие‑нибудь проблемы?

– Да, и порой довольно сложные.

– Вам повезло, что вы живете в такой век, когда это возможно. У вашей матушки, например, такой возможности не было. Ей приходилось размышлять дома, под взглядами других.

Она задумчиво посмотрела на него, и он постарался, чтобы его лицо выразило восхищение ее юной, непринужденной осанкой.

– Значит, произошли перемены? – спросила Анна‑Вероника.

– Такой переходной эпохи еще не было никогда.

Ее интересовало – переходной к чему. Но мистер Рэмедж не знал.

– С меня довольно этой перемены, – сказал он.

– Должен признаться, – продолжал мистер Рэмедж, – новая Женщина и новая Девушка занимают меня необычайно. Я из тех людей, которых интересуют женщины. Ничто на свете не интересует меня так сильно, и я этого не скрываю. А до чего изменилось их отношение к жизни! Поразительно, как они отбросили привычку цепляться за кого‑нибудь. И свою прежнюю уловку свертываться от прикосновения, как улитка. Если бы вы жили двадцать лет назад, вас называли бы «Молодая особа», и первейшим вашим долгом было бы ничего не знать, ни о чем не слышать и ничего не понимать.

– И сейчас есть еще немало такого, чего не понимаешь, – с улыбкой заметила Анна‑Вероника.

– Может быть, и немало. Но ваша роль заключалась бы в том, чтобы укоризненно заявлять «нет уж, извините» относительно таких вещей, которые вы в глубине души отлично понимали бы и не усматривали бы в них ничего постыдного. И вот ужасная Молодая особа исчезла. Молодая особа потерялась, украдена или заблудилась… Надеюсь, мы никогда ее больше не увидим.

Он явно был рад такой эмансипации.

– Стоило человеку энергичному приблизиться к такой овечке, и его уже считали кровожадным волком. Мы носили невидимые цепи и невидимые оковы. А теперь мы можем сколько угодно болтать у ограды и Honni soit qui mal y pense[5]. Эта перемена принесла мужчине одно преимущество, которого у него никогда не было, – продолжал он, – он обрел новых друзей – девушек. Я прихожу к убеждению, что самые верные, а также самые прекрасные друзья, о каких мужчина может только мечтать, – это девушки.

Он смолк, потом, проницательно взглянув на нее, заговорил снова:

– Я предпочитаю болтовню с действительно умной девушкой беседе с любым мужчиной.

– Значит, у нас теперь больше свободы, чем было раньше? – спросила Анна‑Вероника, которой не хотелось переходить на частности.

– Еще бы, несомненно! С тех пор как девушки восьмидесятых годов сбросили свои цепи и укатили на велосипедах – в юности я был свидетелем того, как начался этот процесс, – мы наблюдали удивительное ослабление всяких тисков.

– Ослабление, может быть. Но так ли уж мы свободны?

– А разве нет?

– Мы ходим на длинной веревочке, да, но все равно привязаны. А на самом деле женщина вовсе не обрела свободу.

Мистер Рэмедж промолчал.

– Правда, ходишь повсюду, – продолжала Анна‑Вероника.

– Разумеется.

– Но при условии, что ты ничего не делаешь.

– Чего не делаешь?

– Ну, просто ничего!

Он посмотрел на нее вопросительно и чуть заметно улыбнулся.

– Мне кажется, что все сводится в конце концов к вопросу о собственном заработке, – слегка покраснев, сказала Анна‑Вероника. – Пока девушка не может уйти из дому, как уходит юноша, и зарабатывать себе на жизнь, она по‑прежнему на привязи. Может быть, веревка и длинная, достаточно длинная, чтобы опутать ею самых разных людей, но она существует! Стоит хозяину дернуть за веревку, и девушка вынуждена вернуться домой. Вот что я имела в виду.

Мистер Рэмедж признал ее доводы разумными. Образ веревки, которую Анна‑Вероника на самом деле позаимствовала у Хетти Уиджет, произвел на него впечатление.

– А разве вам хотелось бы стать независимой? – спросил он вдруг. – Независимой в полном смысле слова. Всецело предоставленной самой себе. Не так уж это весело, как может казаться.

– Все хотят независимости. Все. И мужчины и женщины.

– А вы?

– Конечно!

– Интересно, почему?

– Без всякого почему. Просто надо чувствовать, что ты целиком принадлежишь себе.

– Никто этого не может, – сказал мистер Рэмедж и замолчал.

– Но юноша… юноша вступает в жизнь, и через некоторое время он уже вполне самостоятелен. Он покупает одежду по своему вкусу, выбирает друзей, живет так, как ему нравится.

– И вам тоже хотелось бы этого?

– Вот именно.

– И вы хотели бы быть мужчиной?

– Не знаю. Все равно это же невозможно.

– Что же вам мешает? – спросил Рэмедж после паузы.

– Ну, был бы, наверное, скандал.

– Вы правы, – сочувственно отозвался Рэмедж.

– Да и потом, – заговорила Анна‑Вероника, словно решив, что об этом и мечтать не следует, – какое занятие я могла бы себе найти? Для юношей открыт путь в коммерцию, или у них есть профессия. Но… об этом я как раз и размышляла. Что если бы… если бы девушка захотела начать новую жизнь, самостоятельную жизнь?.. – Она открыто посмотрела ему в глаза. – Куда ей податься?

– Если бы вы…

– Да, если бы я…

Он понял, что у него спрашивают совета.

– Чем бы вы могли заняться? – сказал он более сердечно и доверительно. – Вы? Да чем угодно… куда бы вам податься?

И он стал выкладывать перед нею свое знание жизни отрывисто, намеками, в которых чувствовался большой жизненный опыт; он оптимистически рисовал открывавшиеся перед ней возможности. Анна‑Вероника слушала вдумчиво, опустив глаза, иногда задавала вопрос или, взглянув на Рэмеджа, возражала ему. Пока он говорил, он изучал ее лицо, окидывал взглядом ее непринужденную, грациозную позу, пытаясь разгадать, что она представляет собой. Про себя он определил ее как замечательную девушку. Она, конечно, хочет уйти из дому, ей не терпится уйти. Но почему? Мистер Рэмедж предостерегал Анну‑Веронику от должности гувернантки, низко оплачиваемой, безнадежно унылой, развивал свои идеи о том, что в мире перед женщиной с инициативой, так же как и перед мужчиной, открываются широкие возможности, и попутно искал ответа на это «почему». Как человек, знающий жизнь, он прежде всего предположил, что причина смятения Анны‑Вероники – любовная связь, какой‑нибудь тайный, запретный или недопустимый роман. Но от этой мысли он отказался: ведь в таком случае она обратилась бы с вопросами к своему возлюбленному, а не к нему. Неугомонность – вот в чем беда, просто неугомонность: ей надоело в доме отца. Он отлично понимал, что дочь мистера Стэнли должна тяготиться жизнью дома и чувствовать себя скованной. Но единственная ли это причина? В его сознание закрались смутные, неоформившиеся подозрения, что за этим таится нечто более серьезное. Может быть, этой молодой особе не терпится познать жизнь? Может быть, она искательница приключений? Как человек многоопытный, он полагал, что ему не пристало видеть в девичьей сдержанности что‑либо иное, кроме маски. Горячий темперамент – вот что обычно кроется за пей, даже если этот темперамент еще не пробудился. Пусть нет реального возлюбленного, он еще не пришел, о нем, быть может, и не подозревают…

Мистер Рэмедж почти не погрешил против истины, когда сказал, что его главный интерес в жизни – женщины. Ум его занимали не столько женщины, сколько Женщина вообще. У него был романический склад характера; впервые он влюбился в тринадцать, не потерял этой способности и сейчас, чем весьма гордился. Его больная жена и ее деньги были лишь тонкой ниточкой, сдерживающей его; с этой постоянной связью переплетались всякие иные встречи с женщинами, волнующие, поглощавшие его целиком, интересные и памятные любовные связи. Каждая отличалась от остальных. У каждой было что‑то присущее только ей, неповторимая новизна, неповторимая прелесть. Он не понимал мужчин, которые пренебрегают этим первостепеннейшим интересом в жизни, этой восхитительной возможностью изучения характеров, возможностью нравиться, этими трудными, но пленительными вылазками, которые начинаются с простого внимания и приводят к сокровеннейшей пылкой близости. В погоне за такими встречами заключался главный смысл его существования; для этого он жил, для этого работал, для этого держал себя в форме.

И пока он беседовал с девушкой о работе и свободе, его несколько выпуклые глаза отмечали, как легко удерживают равновесие на ограде ее стройное тело и ноги, как нежны очертания шеи и подбородка. Ее серьезное красивое лицо, теплый цвет кожи привлекли его внимание еще во время их прежних встреч в Морнингсайд‑парке, и вот теперь она неожиданно оказалась рядом, непринужденно и доверчиво разговаривает с ним. Он чувствовал, что она расположена к откровенности, и пускал в ход приобретенную годами ловкость, чтобы использовать ее настроение в своих целях.

Ей нравилось и даже немного льстило его внимание и сочувствие, ей хотелось быть откровенной, показать себя в выгодном свете. Он изощрялся, чтобы поразить ее своим умом, она же старалась не обмануть его ожидания.

Она изображала себя, пожалуй, сознательно, славной девушкой, которую без всяких оснований стесняют. Она даже намекнула на неразумие своего отца.

– Меня удивляет, что так мало девушек мыслят, как вы, и лишь немногие хотят уйти и жить независимо, – сказал Рэмедж и задумчиво добавил: – А вам хотелось бы?

Разрешите вам сказать одну вещь, – продолжал он, – если когда‑нибудь вам понадобится помощь и я смогу ее оказать, дать совет, рекомендацию, навести справку… Я не принадлежу к тем, кто не верит в способности женщин, но я уверен, что женщины еще неопытны. Женский пол недостаточно подготовлен к практической деятельности. Я воспринял бы это – простите, если кажусь вам навязчивым, – просто как доказательство дружелюбия. Не знаю, что доставило бы мне большее удовольствие, чем быть вам полезным, ибо я уверен, что вам стоит оказать помощь. В вас есть что‑то, я сказал бы, в вас чувствуется характер, поэтому невольно хочется пожелать вам удачи и счастья…

Он говорил и наблюдал за ней, а она слушала, отвечала и в то же время приглядывалась к нему, думала о нем. Ей нравились его живость и заинтересованность.

Его мысли казались удивительно глубокими; ему были известны как раз те стороны жизни, о которых она знала меньше всего. Во всем, о чем бы он ни говорил, проскальзывала та черта, которая и привлекала в нем: мистер Рэмедж понимал, что можно многого добиться самой и незачем ждать, пока тебя к этому принудят обстоятельства. В сравнении с отцом, с мистером Мэннингом и знакомыми ей мужчинами, имевшими прочное положение, у Рэмеджа были возвышенные представления о свободе, инициативе, о готовности идти навстречу приключениям…

Больше всего ее восхитила его теория дружбы. Разве не замечательно беседовать с таким человеком, который видит в тебе женщину и не обращается с тобой, как с ребенком! Она склонна была признать, что как раз такого рода общение и нужно девушке; наверное, и ей не встретить более интересного друга, чем этот пожилой мужчина, который уже не позволит себе «всякие глупости». Однако, сделав эту оговорку, Анна‑Вероника не подозревала, что она не совсем правильно поняла, как мистер Рэмедж представляет себе дружбу…

Они остались весьма довольны друг другом. Беседовали они чуть ли не целый час, потом вместе дошли до пересечения дороги с верхней тропой; здесь после весьма пылких заверений в дружбе и готовности помочь мистер Рэмедж несколько неуклюже взобрался в седло и отъехал шагом, выставляя напоказ свои ноги в крагах, улыбаясь, раскланиваясь и рисуясь. А Анна‑Вероника повернула на север и вышла к Майкл‑чезилу. В маленькой кондитерской она рассеянно и не спеша проглотила скромный завтрак, как и следовало ожидать от особы ее пола при подобных обстоятельствах.

 

Перелом

 

Мы расстались с мисс Стэнли, когда она держала в руках маскарадный костюм Анны‑Вероники и рассматривала ее «турецкие» туфли.

Мистер Стэнли приехал поездом в пять сорок пять, на пятнадцать минут раньше, чем его ожидали дома; в холле его встретила сестра. Лицо у нее было смущенное.

– Как я рада, Питер, что ты здесь! – сказала мисс Стэнли. – Она решила идти.

– Идти? – повторил он. – Куда?

– На этот бал.

– На какой бал?

Вопрос был чисто риторический. Он помнил.

– Думаю, она сейчас наверху, переодевается.

– Тогда вели ей раздеться, черт побери!

В Сити весь день прошел в неприятностях, и он уже был зол.

Мисс Стэнли несколько секунд обдумывала его предложение.

– Едва ли она послушается.

– Должна, – отрезал мистер Стэнли и прошел к себе в кабинет. Сестра последовала за ним. – Уйти сейчас она не может. Ей же придется дождаться обеда, – добавил он неуверенно.

– Она собирается перекусить с Уиджетами на Авеню и затем поехать вместе с ними.

– Это она сказала тебе?.

– Сказала.

– Когда?

– За чаем.

– Почему же ты не запретила ей всю эту блажь раз и навсегда? Как она осмелилась сказать тебе об этом?

– Ничего вызывающего в ней не было. Она преспокойно сообщила мне за столом, что они так условились. Я еще никогда не видела ее такой уверенной в себе.

– И что же ты ей ответила?

– Я сказала: «Вероника, дорогая! Как ты можешь даже думать о таких вещах?»

– А потом?

– Она выпила еще две чашки чая, съела пирога и рассказала мне о своей прогулке.

– Если она будет так прогуливаться, то в один из ближайших дней с кем‑нибудь да встретится.

– Я от нее не слышала, чтобы она кого‑то встретила.

– И ты ей больше ничего не говорила насчет бала?

– Как только я поняла, что она избегает этой темы, я выложила ей все, что думала. Я сказала: «Нечего распространяться по поводу твоей прогулки и делать вид, будто ты меня предупредила о бале, ты ведь мне ничего не говорила о нем. А твой отец запретил тебе идти туда».

– И что же?

– Она ответила: «Я не хочу причинять неприятностей ни тебе, ни отцу, но считаю, что обязана пойти на этот бал».

– Считает, что обязана?

– «Очень хорошо, – ответила я, – в таком случае я умываю руки. И пусть непослушание падет на твою собственную голову».

– Но это же открытый бунт! – воскликнул мистер Стэнли, стоя на коврике спиной к незажженному газовому камину. – Ты должна была сразу… сразу сказать ей об этом! Разве у девушки нет прежде всего обязанностей перед своим отцом? Повиновение отцу – вот первая заповедь! Разве есть что‑нибудь важнее? – Он все больше и больше повышал голос. – Можно подумать, будто я ничего не говорил! Можно подумать, будто я разрешил ей пойти туда! Очевидно, вот чему она учится в этих своих проклятых лондонских колледжах. Очевидно, этот чертов вздор…

– Шш, Питер! – воскликнула мисс Стэнли.

Он сразу замолчал. В наступившей тишине они услышали, как наверху, на лестничной площадке, открылась и закрылась дверь. Затем донесся звук легких шагов, осторожно спускавшихся по лестнице, и слабый шелест юбок.

– Скажи ей, – произнес мистер Стэнли, делая повелительный жест, – чтобы она пришла сюда.

 

 

Мисс Стэнли появилась в дверях кабинета и стала смотреть на Анну‑Веронику, спускающуюся по лестнице.

Девушка раскраснелась от волнения, глаза ее блестели, она готовилась к бою; тетка никогда не видела ее такой изящной и красивой. Манто с капюшоном из черного шелка целиком закрывало ее маскарадный костюм, виднелись только зеленовато‑серые чулки, «турецкие» туфли и шелковые шаровары, неизбежные для невесты Корсара. Под капюшоном была красная шелковая косынка, которой она повязала свои непокорные волосы, и длинные филигранные серьги из желтой меди, как‑то прикрепленные к ушам (если только она их не проколола! Страшно было даже подумать об этом!).

– Я ухожу, тетя, – сказала Анна‑Вероника.

– Отец в кабинете и хочет поговорить с тобой.

Анна‑Вероника заколебалась, потом остановилась перед открытой дверью кабинета и взглянула на суровое лицо отца. Она заговорила совершенно фальшивым тоном напускного веселья:

– Я очень тороплюсь, до свидания, папа. Еду с Уиджетами в Лондон на этот бал.

– Послушай меня, Анна‑Вероника! – произнес мистер Стэнли. – Ты на этот бал не поедешь!

Анна‑Вероника ответила уже менее веселым тоном, в нем было больше собственного достоинства:

– По‑моему, мы этот вопрос с тобой обсудили, отец.

– Ты на этот бал не поедешь. Ты в таком виде из дому не выйдешь.

Анна‑Вероника сделала еще более серьезную попытку обойтись с ним так, как она обошлась бы со всяким мужчиной, подчеркивая свое право на мужское уважение.

– Видишь ли, – начала она очень мягко, – я все‑таки ухожу. Очень сожалею, если это тебе покажется непослушанием, и все же я пойду. Мне бы хотелось, – она почувствовала, что вступила на скользкий путь, – мне очень бы хотелось, чтобы нам не из‑за чего было ссориться.

Она сразу умолкла, повернулась и направилась к парадной двери. Он тут же настиг ее.

– Очевидно, ты не слышала меня, Ви, – выговорил он, с трудом сдерживая ярость. – Я же сказал тебе, – вдруг заорал он, – ты не поедешь!

Сделав невероятное усилие, чтобы сохранить вид принцессы, она переиграла. Высоко подняв голову, не зная, что сказать, Анна‑Вероника направилась к двери. Отец преградил ей путь, и несколько секунд они боролись, перехватывая руками запор американского замка. Их лица дышали одинаковым бешенством.

– Пусти! – произнесла она, задыхаясь от гнева.

– Вероника! – испуганно воскликнула мисс Стэнли. – Питер!

Мгновение казалось, что оба они, доведенные до отчаяния, вот‑вот сцепятся. В их отношениях никогда не было насилия с тех пор, как однажды, очень давно, он, несмотря на протесты матери, унес ее, визжащую и брыкающуюся, в наказание за какую‑то провинность в детскую. Теперь, столкнувшись таким образом, они испытали чувство, близкое к ужасу.