Мистер Чеффери у себя дома 1 страница

 

В понедельник, когда мистер и миссис Д.Э.Люишем отправились с визитом к миссис и мистеру Чеффери, позолоченная завеса сплошного восторга немного приподнялась. Миссис Люишем явно одолевали мрачные предчувствия, но сам Люишем еще продолжал парить в облаках и держался бесстрашным героем. На кем была бумажная сорочка с полотняным воротничком и очень красивый черный атласный галстук, который миссис Люишем в тот же день купила по собственной инициативе. Ей, естественно, хотелось, чтобы он выглядел как можно лучше.

Миссис Чеффери явилась ему в полуосвещенном коридоре в виде грязного чепца над плечом Этель и двух черных рукавов вокруг ее шеи. Она оказалась затем маленькой пожилой женщиной с тонким носом, торчащим из‑под очков в серебряной оправе, бесхарактерным ртом и растерянными глазами – нелепое, неряшливое существо, странно похожее лицом на Этель. Она явно дрожала от нервного возбуждения.

Она помедлила в нерешительности, вглядываясь в Люишема, затем с энтузиазмом его расцеловала.

– Значит, это и есть мистер Люишем! – воскликнула она.

За всю жизнь Люишема, начиная с давно забытых дней младенчества, это была третья целовавшая его женщина.

– Я так боялась… Вот! – Она истерически рассмеялась. – Извините меня за мои слова, но так приятно убедиться, что вы… молоды и как будто порядочны. Не то, чтобы Этель… Он был просто ужасен; – добавила миссис Чеффери. – Тебе не следовало писать о гипнотизировании. И от Джейн такие письма… Вот! Впрочем, он ждет и слушает…

– Куда нам идти, мама? Вниз? – спросила Этель.

– Он ждет вас там, – ответила миссис Чеффери.

Она взяла тусклую керосиновую лампочку, и по мрачной винтовой лестнице они все вместе спустились в подвал, где находилась столовая, освещенная газом, который горел под матовым стеклянным абажуром со звездами. Этот спуск произвел на Люишема гнетущее впечатление. Он шел первым. У двери он остановился и глубоко вздохнул. Что, черт побери, собирается говорить этот Чеффери? Хотя ему‑то, разумеется, все равно.

Чеффери стоял спиной к горящему камину, подрезая ногти перочинным ножичком. Его очки с позолоченными ободками были сдвинуты вниз, образуя пятно света на кончике его длинного носа; он оглядел мистера и миссис Люишем поверх очков с… – мистер Люишем на мгновение не поверил своим глазам: нет, определенно он улыбался – явно шутливой улыбкой.

– Итак, ты вернулась, – довольно весело обратился он к Этель через голову Люишема. Говорил он каким‑то фальцетом.

– Она пришла навестить свою мать, – сказал Люишем. – Вы, полагаю, и есть мистер Чеффери?

– Хотелось бы знать, кто вы такой, черт побери? – воскликнул Чеффери, откидывая назад голову, чтобы можно было смотреть сквозь очки, а не поверх них, и смеясь от души. – Я склонен думать, что в наглости вы не имеете себе равных. Уж не тот ли вы самый мистер Люишем, о котором сия заблудшая девица упоминает в своем письме?

– Он самый.

– Мэгги, – обратился мистер Чеффери к миссис Чеффери, – бывают люди, с которыми деликатничать бесполезно, которые деликатности просто не понимают. У вашей дочери есть брачное свидетельство?

– Мистер Чеффери! – воскликнул Люишем, а миссис Чеффери вскричала:

– Джеймс! Как ты можешь?

Чеффери защелкнул перочинный нож и сунул его в карман жилета. Затем он поднял взгляд и снова заговорил тем же ровным голосом:

– Мне представляется, что мы цивилизованные люди и готовы решить наши дела цивилизованным путем. Моя падчерица проводит вне дома две ночи и возвращается с так называемым мужем. Я по крайней мере не намерен оставаться в неведении относительно узаконенности ее положения.

– Вам бы следовало знать ее лучше… – начал было Люишем.

– К чему споры на этот счет, – весело спросил Чеффери, длинным пальцем указуя на невольный жест Этель, – когда свидетельство у нее в кармане? С таким же успехом, я полагаю, она может предъявить его. Вот видите. Не бойтесь вручить его мне. Всегда можно получить другое по номинальной стоимости в два шиллинга семь пенсов. Благодарю вас… Люишем Джордж Эдгар. Двадцать один год. И… Тебе тоже двадцать один! Я никогда точно не знал, сколько тебе лет, дорогая. Разве твоя мать скажет когда‑нибудь? Студент! Благодарю вас. Весьма обязан. На душе у меня и вправду стало гораздо легче. А теперь – что вы желаете сказать в свое оправдание по поводу этого столь примечательного события?

– Вы получили письмо, – ответил Люишем.

– Я получил письмо с извинениями – выпады в мой адрес я игнорирую… Да, сэр, письмо с извинениями. Вам, молодые люди, захотелось пожениться, и вы использовали благоприятный момент. В вашем письме вы даже не упоминаете о том обстоятельстве, что вам просто захотелось пожениться. Какая скромность!

– Вы явились сюда, уже став мужем и женой. Это нарушает установленный в нашем доме порядок, это причиняет нам бесконечные волнения, но вам до этого нет дела! Я не порицаю вас. Порицать следует природу. Ни один из вас пока не знает, на что вы себя обрекли. Узнаете потом. Вы муж и жена, и сейчас это самое важное… (Этель, милочка, вынеси шляпу и палку твоего мужа за дверь.) А вы, сэр, значит, изволите не одобрять того способа, которым я зарабатываю себе на жизнь?

– Видите ли… – начал Люишем. – Да. Вынужден заявить, что это именно так.

– А вас, собственно, никто к подобному заявлению не вынуждает. Только отсутствие опыта служит вам извинением.

– Да, но это неправильно, это нечестно.

– Догма, – сказал Чеффери. – Догма!

– То есть как это догма? – спросил Люишем.

– Просто догма, и все. Но об этом стоит поспорить при более удобных обстоятельствах. В эту пору мы обычно ужинаем, а я не из тех, кто борется против свершившихся фактов. Мы породнились. От этого никуда не уйдешь. Оставайтесь ужинать, и мы с вами выясним все спорные вопросы. Мы связаны друг с другом, давайте же извлечем из нашего родства максимальную пользу. Наши жены – ваша и моя – накроют на стол, а мы тем временем продолжим беседу. Почему бы вам не сесть на стул вместо того, чтобы стоять, облокотившись о его спинку? Это семейный дом – domus, – а не дискуссионный клуб, – причем довольно скромный, несмотря на мое возмутительное мошенничество… Так‑то лучше. Прежде всего, я надеюсь, надеюсь от души, – Чеффери вдруг заговорил внушительно, – что вы не диссидент.

– Что? – переспросил Люишем. – Нет, я не диссидент.

– Так‑то лучше, – сказал мистер Чеффери. – Очень этому рад. А то я уж немного боялся… Что‑то в вашем поведении… Не выношу диссидентов. Питаю к ним особое отвращение. На мой взгляд, это огромный недостаток нашего Клэпхема. Видите ли… Я ни разу не встречал среди диссидентов людей порядочных, ни разу.

Он сделал гримасу, очки свалились у него с носа и повисли, звякнув о пуговицы жилета.

– Очень рад, – повторил он, снова водружая их на место. – Терпеть не могу диссидентов, нонконформистов, пуритан, вегетарианцев, членов общества трезвенников и прочих. Мне по натуре чуждо лицемерие и формализм. По складу своему я истый эллин. Доводилось ли вам читать Мэтью Арнольда?[23]

– Кроме книг, нужных мне для занятий…

– А! Вам следует почитать Мэтью Арнольда. Удивительно ясный ум! У него вы можете отыскать то самое качество, которого порой недостает ученым. Они, пожалуй, слишком привержены к феноменализму, знаете ли, несколько склонны к объективизму. Я же ищу ноумен. Ноумен, мистер Люишем! Если вы следите за ходом моих мыслей…

Он умолк, а глаза его из‑за очков мягко‑вопросительно смотрели на Люишема. В комнату снова вошла Этель, уже без шляпы и жакета, и внесла звеневший у нее в руках квадратный черный поднос, белую скатерть, тарелки, ножи и стаканы и принялась накрывать на стол.

– Я слежу, – краснея, ответил Люишем. У него не хватило смелости признаться, что он не понимает значения этого необыкновенного слова. – Продолжайте, я слушаю.

– Я ищу ноумен, – с удовольствием повторил Чеффери и сделал рукой жест, означавший, что все остальное, кроме ноумена, он отметает прочь. – Я не могу довольствоваться поверхностным и внешним наблюдением. Я принадлежу к нимфолептам, знаете ли, к нимфолептам… Я должен докопаться до истины вещей. До их неуловимой основы… Я взял за правило никогда не лгать самому себе, никогда. Немного найдется людей, кто может этим похвастаться. Я считаю, что правда начинается в собственном доме. И большей частью только там она и остается. Так безопаснее и проще, знаете ли! У большинства людей, однако, – у всех этих типичных диссидентов par exellence[24] – правда только и таскается по улицам, нанося визиты соседям. Вам понятна моя точка зрения?

Он взглянул на Люишема, которому казалось, что в голове у него сплошной туман. «Нужно быть внимательным, – подумал Люишем, – по возможности более внимательным».

– Видите ли, – осторожно начал он, – для меня несколько неожиданно, если можно так выразиться, при всем том, что было, услышать, как вы…

– Рассуждаю о правде? Вовсе нет, если вы поймете мою точку зрения. Мою принципиальную позицию. Вот о чем я говорю. Вот что я, естественно, стараюсь объяснить вам, поскольку мы породнились и вы стали как бы моим пасынком. Вы молоды, очень молоды, а потому суровы и скоры в суждениях. Только годы учат правильно мыслить, смягчают глянец образования. Из вашего письма да и по вашему лицу мне ясно, что вы были в числе присутствовавших во время того небольшого происшествия в доме Лэгьюна.

Он поднял палец, словно только что сообразив нечто новое.

– Кстати, это объясняет и поведение Этель! – воскликнул он.

Этель со стуком поставила на стол горчицу.

– Разумеется, – отозвалась она, но не очень громко.

– Но вы знали ее и раньше? – спросил Чеффери.

– По Хортли, – ответил Люишем.

– Понятно, – сказал Чеффери.

– Я участвовал… Я был в числе тех, кто способствовал разоблачению обмана, – сказал Люишем. – А теперь, поскольку вы затронули этот вопрос, я считаю своим долгом сказать…

– Я знаю, – перебил его Чеффери. – Но каким ударом это было для Лэгьюна! – Мгновение, поджав губы, он рассматривал носки своих ботинок. – А фокус с рукой, знаете ли, был недурной затеей, – добавил он со странной усмешкой в сторону.

Несколько секунд Люишем мучительно размышлял над последними словами Чеффери.

– Мне все это представляется в несколько ином свете, – наконец изрек он.

– Не можете отказаться от своего пристрастия к морали, а? Ну ничего. Об этом мы еще потолкуем. Но, если оставить в стороне вопрос о нравственности, просто как артистически выполненный фокус, – это было сделано недурно.

– Я не очень разбираюсь в фокусах…

– Как все, кто принимается за разоблачения. Признайтесь, что вы никогда не слыхали и не думали об этом прежде, я говорю о пузыре. А между тем ясно, как дважды два, что медиум, у которого руки заняты, может действовать только зубами, а что может быть лучше пузыря, запрятанного под лацкан пиджака? Что, я вас спрашиваю? Но, хотя я неплохо знаком с медиумической литературой, там нигде об этом даже не упоминается. Ни разу. Меня всегда удивляло, как много упускают исследователи. Право, они никогда не учитывают, на чьей стороне преимущество, и это с самого начала ставит их в невыгодное положение. Вот смотрите! Я по натуре своей человек ловкий. Все свободное время я придумываю разные фокусы и, стоя или сидя, практикуюсь в выполнении их, потому что это очень меня забавляет. Неплохое развлечение, а? И что же в результате? Возьмем хотя бы одно: мне известны сорок восемь способов производить стук, из которых десять по крайней мере являются оригинальными. Десять никому не известных способов производить стук. – Тон его был весьма выразителен. – Иные из них просто превосходны. Вот!

Как бы в подтверждение его слов раздался стук – где‑то между Люишемом и Чеффери.

– Ну как? – спросил Чеффери.

Каминная доска открыла беглый огонь, а стол под самым носом у Люишема хлопал, как шутиха.

– Видите? – спросил Чеффери, закладывая руки под фалды сюртука.

Некоторое время Люишему казалось, что вся комната щелкает пальцами.

– Отлично, а теперь возьмем другое. Например, самый серьезный опыт, который я с честью выдержал. Два почтенных профессора физики – не Ньютоны, разумеется, но вполне достойные, почтенные, важные профессора физики, – затем дама, стремившаяся доказать, что загробная жизнь существует, и журналист, который нуждался в материале для статьи, то есть человек, который, как и я, зарабатывает на жизнь спиритизмом, решили подвергнуть меня испытанию. Испытывать меня!.. У них, разумеется, есть своя работа: преподавание физики, проповедование религии, организация опытов и так далее. Они и часа‑то в день не уделяют моему ремеслу, большинство из них в жизни своей никого не обманывали и, хоть убей, неспособны трех миль проехать без билета, чтобы не быть пойманными. Ну, понятно вам теперь, на чьей стороне преимущество?

Он умолк. В Люишеме шла, казалось, какая‑то внутренняя борьба.

– Знаете, – снова заговорил Чеффери, – поймали‑то вы меня совершенно случайно. Просто надувная рука выскочила у меня изо рта. А иначе тому вашему приятелю с резким голосом никогда бы это не удалось. Решительно никогда.

С трудом, как человек, которому приходится поднимать тяжести, Люишем сказал:

– Видите ли, речь ведь не об этом. Я не сомневаюсь в ваших способностях. Дело в том, что это обман…

– Мы еще дойдем до этого, – пообещал Чеффери.

– Совершенно очевидно, что мы смотрим на вещи с разных точек зрения.

– Справедливо. И именно это нам придется обсудить. Именно это.

– Обман есть обман. От этого никуда не уйдешь. Это довольно просто.

– Подождите, пока я выскажусь, – с жаром заговорил Чеффери. – Необходимо, чтобы вы поняли мои доводы. А у меня они есть. После получения вашего письма я все время об этом думаю. Поистине есть высший смысл! Можно оказать, что у меня есть свое предназначение. Я что‑то вроде пророка. Вы еще не поняли?

– Тьфу, пропасть! – не выдержал Люишем.

– А! Вы молоды, вы незрелы. Мой дорогой юноша, вы только начинаете жить. И согласитесь, что у человека вдвое старше вас могут быть более широкие взгляды. Но вот и ужин. На некоторое время, во всяком случае, заключим перемирие.

Снова вошла Этель, неся еще один стул, а за ней появилась и миссис Чеффери с кувшином слабого пива. Скатерть, как заметил Люишем, когда он повернулся к столу, была порвана в нескольких местах и не заштопана, да к тому же покрыта пятнами, а в центре стола красовался давно не чищенный судок с горчицей, перцем, уксусом и тремя неопределенного назначения пустыми бутылочками. Хлеб лежал на широкой дощечке с благочестивым изречением по ободку, а на маленькой тарелочке высилась непропорционально огромная гора сыра. Мистера и миссис Люишем усадили по разные стороны стола, а миссис Чеффери села на сломанный стул, потому что, как она заявила, только ей был известен его нрав.

– Сыр этот столь же питателен, непригляден и неудобоварим, сколь и наука, – заметил Чеффери, разрезая и раздавая ломтики сыра. – Но раздавите его – вот так – своей вилкой, добавьте немного доброго дорсетского масла, помажьте горчицей, посыпьте перцем – перец необходим, – полейте солодовым уксусом и все это перемешайте. У вас получится сложная смесь под названием «сырный паштет», которую можно кушать не без приятности. Так же поступают мудрецы с жизненными фактами – не заглатывают целиком, но и не отвергают, а приспосабливают к своим нуждам.

– Но ведь перец и горчица – не факты, – отозвался Люишем, и это была его единственная за весь вечер удачная реплика.

Чеффери признался, что его сравнение оказалось не совсем уместным, и так рассыпался в комплиментах, что Люишем не мог отказать себе в удовольствии бросить через стол взгляд на Этель. Но он тут же припомнил, что Чеффери – ловкий негодяй, от которого лучше заслужить порицание, нежели похвалу.

Некоторое время Чеффери был увлечен «сырным паштетом», и разговор шел вяло. Миссис Чеффери расспрашивала Этель об их квартире, которую Этель расхваливала изо всех сил.

– Обязательно приходите как‑нибудь к чаю, – пригласила она, не дожидаясь, что скажет Люишем, – и сами все посмотрите.

Чеффери удивил Люишема своей полной осведомленностью о материальном положении студента Южно‑Кенсингтонского педагогического колледжа.

– У вас, вероятно, есть еще деньги, кроме той гинеи? – несколько напрямик спросил он.

– Достаточно для начала, – краснея, ответил Люишем.

– И вы рассчитываете, что они там в университете впоследствии позаботятся о вас – предоставят вам должность фунтов на сто в год?

– Да, – ответил Люишем несколько неохотно. – Фунтов на сто или около того. Пожалуй. Но, кроме Южного Кенсингтона, есть и другие места, если меня не захотят оставить здесь.

– Понятно, – сказал Чеффери. – Но на сотню фунтов особенно не разойдешься. Впрочем, немало достойных людей вынуждены существовать и на меньшие деньги.

Он помолчал, о чем‑то размышляя, а потом попросил Люишема передать ему кувшин с пивом.

– А ваша матушка жива, мистер Люишем? – внезапно заинтересовалась миссис Чеффери и стала расспрашивать обо всех его родственниках подряд. Когда очередь дошла до водопроводчика, миссис Чеффери, вдруг приняв важный вид, заметила, что в каждой семье есть бедные родственники. Затем этот важный вид ушел в то самое прошлое, из которого он и возник.

Ужин кончился. Чеффери вылил остаток пива в свой стакан, вытащил длинную‑предлинную глиняную трубку и пригласил Люишема закурить.

– Хорошо честно покурить, – сказал Чеффери, приминая табак в трубке, и добавил: – У нас, в Англии, честность и хорошие сигары вместе не встречаются.

Люишем нашарил у себя в кармане свои алжирские сигареты, и Чеффери, неодобрительно глянув на него сквозь очки, вернулся к самооправданию. Дамы удалились мыть посуду.

– Видите ли, – начал Чеффери сразу же после первой затяжки, – насчет обмана… Мне жизнь вовсе не кажется такой простой, как вам.

– И мне жизнь не кажется простой, – возразил Люишем, – но я считаю, что на свете существует и хорошее и дурное. И пока, мне представляется, вы еще ничем не доказали, что спиритический обман – это хорошо.

– Давайте обсудим этот вопрос, – сказал Чеффери, кладя йогу на ногу, – давайте его обсудим. Видите ли, – он сделал затяжку, – я думаю, вы несколько преуменьшаете значение иллюзии а жизни, истинную природу лжи и обмана в человеческом поведении. Вы склонны отрицать лишь одну форму обмана, потому что она не принята всеми и всюду и вызывает некоторое недоверие, а также – как свидетельствуют обтрепанные манжеты моих брюк и наш скромный ужин – малое вознаграждение.

– Дело не в этом, – ответил Люишем.

– Я же готов утверждать, – продолжал излагать свою теорию Чеффери, – что честность, по существу, является в обществе силой анархической и разрушающей, что общность людей держится, а прогресс цивилизации становится возможным только благодаря энергичной, а подчас даже агрессивной лжи, что Общественный Договор – это не что иное, как уговор людей между собой лгать друг другу и обманывать себя и других ради общего блага. Ложь – тот цемент, что скрепляет союз дикаря‑одиночки с обществом. На этом общеизвестном тезисе я основываю свои оправдания. Мой спиритизм, смею вас уверить, – лишь частный пример общего правила. Не будь я по натуре человеком ленивейшим из ленивых, лишенным терпения и склонным к авантюризму, питающим к тому же страшное отвращение к писанию, я сочинил бы великую книгу об этом и приобрел на всю жизнь уважение самых умных на свете фальсификаторов.

– Но как вы намерены это доказать?

– Доказать! Достаточно просто указать. И теперь уже есть люди – Бернард Шоу, Ибсен и им подобные, – которые кое‑что постигли и проповедуют новое евангелие. Что есть человек? Вожделение и алчность, сдерживаемые лишь страхом да неразумным тщеславием.

– С этим я не могу согласиться, – возразил мистер Люишем.

– Согласитесь, когда будете постарше, – ответил Чеффери. – Есть истины, которыми овладевают с годами. Что же касается лжи, давайте рассмотрим устройство цивилизованного общества, возьмем для сравнения дикаря. Вы обнаружите только одно существенное различие между дикарем и человеком цивилизованным: первый еще не научился хитрить, второй же делает это с успехом. Возьмите самое явное отличие – одежду цивилизованного человека, придуманную им во имя сохранения пристойности. Что есть одежда? Сокрытие существующих фактов. Что есть приличие? Подавление естественных желаний! Я не против пристойности и приличия, имейте в виду, но ведь нельзя отрицать, что они неотъемлемые части цивилизации, а по существу, они – «suppressio veri»[25]. В карманах своей одежды наш гражданин носит деньги. У простодушного дикаря денег нет. Для него кусок металла – это кусок металла, годный, пожалуй, для украшения, не более того. И он прав. Так и для всякого здравомыслящего человека, все прочее – он понимает – от людской глупости. Но для простого цивилизованного человека всеобщая обменоспособность золота – это чудо и первооснова. Вдумайтесь‑ка! Почему это так? Да ни почему! Я всю жизнь дивлюсь легковерию своих ближних. Порой по утрам, смею вас уверить, я лежу в постели, думаю, что, быть может, за ночь люди обнаружили обман, надеюсь, что вот‑вот услышу внизу шум и увижу, как в комнату ворвется ваша теща, держа в руках шиллинг, который не пожелал взять молочник. «Что это? – скажет он. – Эту мерзость в обмен на молоко?» Но ничего подобного не происходит. Никогда. А если бы и произошло, если бы люди прозрели, разгадали обман с деньгами, что бы случилось? Тогда проявилась бы истинная натура человека. Я вскочил бы с постели, схватил первое попавшееся оружие и кинулся вслед за молочником. Конечно, в постели полежать приятно, но молоко тоже необходимо. Высыпали бы на улицу и соседи – им тоже нужно молоко. Молочник, внезапно поняв, что происходит, погнал бы свою лошадь изо всех сил. Держи его! Лови! Хватай! Тележку переворачивают! Деритесь сколько угодно, но не опрокиньте бидон! Разве вы не представляете себе эту сцену, где все разумно от начала до конца? Я возвращаюсь домой, окровавленный, в синяках, но зато с бидоном в охапку. Да, я захватил бидон, уж это я бы не прозевал… Но к чему продолжать? Вам лучше, чем остальным, должно быть известно, что жизнь – это борьба за существование, борьба за кусок хлеба. Деньги же – ложь, скрадывающая нашу дикость.

– Нет, – возразил Люишем. – Нет. Я не могу с этим согласиться.

– Что же такое, по‑вашему, деньги?

– Договорите сначала вы, – постарался увильнуть от ответа мистер Люишем. – Я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к мошенничеству на сеансе.

– На этом я строю свою защиту. Возьмите, к примеру, какого‑нибудь ужасно уважаемого человека, скажем, епископа.

– Видите ли, – ответил Люишем, – я не очень‑то уважаю епископов.

– Неважно. Возьмите обычного ученого профессора. Обратите внимание на его костюм, который делает из него приличного гражданина и скрывает тот факт, что физически он – вырождающийся тип с большим брюхом и вялой мускулатурой. Вот вам первая ложь этого человека. На манжетах его брюк бахромы нет, мой мальчик. Обратите внимание на его волосы, тщательно причесанные и подстриженные, словно они от природы длиной в полдюйма, что тоже ложь, ибо в действительности по ветру должны были бы развеваться всего несколько десятков рыжевато‑седых волосков длиною в добрый ярд. Обратите внимание и на сдержанно‑самодовольное выражение его лица. Во рту у него ложь в виде вставных зубов. А где‑то на земле трудятся бедняки, добывая ему мясо, хлеб и вино. Одежда его соткана из судеб вечно сгорбленных над работой ткачей, огонь ему дают фосфорные спички, отравляющие тех, кто их изготовляет, ест он с тарелок, покрытых свинцовой глазурью, – весь путь его устлан человеческими жизнями… Подумайте об этом круглолицем, благополучном существе! И, как сказал Свифт, подумать только, что этакое существо еще гордится собой!.. Он делает вид, что его необыкновенные открытия служат в некотором роде справедливым вознаграждением за труд других, за их страдания. Он делает вид, что он и его паразитическая карьера – плата за их подавленные желания. Представьте, как он бранит своего садовника за плохо пересаженную герань; какой густой туман лжи должен окутывать их, чтобы садовник ребром лопаты тут же не поверг наглеца во прах, из которого тот и поднялся… Его пример – это пример всякой благополучной жизни. Какой ложью и обманом оборачивается вся вежливость, все хорошее воспитание, вся культура и изысканность, пока хоть один оборванный бедняк влачит на земле голодное существование!

– Но это же социализм! – воскликнул Люишем. – Я…

– Никаких «измов», – возразил Чеффери, повышая свой и без того звучный голос. – Одна только страшная правда, правда, заключающаяся в том, что основа человеческого общества – ложь. Тут не поможет ни социализм и никакой другой «изм». Таково положение вещей.

– Не могу согласиться… – начал было Люишем.

– …с безнадежностью, потому что вы молоды, но с нарисованной картиной вы согласны.

– В известных пределах, пожалуй.

– Вы согласны, что общественное положение большинства уважаемых людей запятнано обманом, лежащим в основе наших социальных установлений. А без этого и уважать бы их не стали. Даже ваше собственное положение… Кто дал вам право жениться и заниматься интересными научными изысканиями, в то время как другие молодые люди заживо гниют в рудниках?

– Я признаю…

– Вы и не можете не признать. А вот вам мое положение. Поскольку все в жизни запятнано обманом, поскольку жить и говорить правду свыше человеческих сил и мужества – как в этом нетрудно убедиться, – не лучше ли человеку заняться каким‑нибудь откровенным и сравнительно безвредным мошенничеством, нежели рисковать своей душевной чистотой ради сомнительного благополучия и впасть в конце концов в самообман и фарисейство? Вот настоящая опасность. Вот против чего я всегда настороже. Берегитесь этого! Фарисейство – грех из грехов!

Мистер Люишем дергал себя за усы.

– Вы начинаете меня понимать. И, в сущности, эти достойные люди вовсе не так уж страдают. Если не я возьму у них деньги, заберет обманом кто‑нибудь другой. Их безмерная уверенность в своих умственных способностях может вызвать к жизни и более гнусный обман, нежели мой шутливый стук. Так же рассуждают и наши неверующие епископы, а я чем хуже их? Эти деньги могли бы, например, достаться благотворительным учреждениям, или попасть в карман и без того разъевшегося секретаря, или пойти на уплату долгов блудного сынка. В сущности, на худой конец я нечто вроде современного Робин Гуда. Я взимаю подать с богатых соответственно их доходам. Разумеется, я не в состоянии оделять бедняков, ибо мне самому не хватает. Но зато я творю другие добрые дела. Немало слабых духом успокоил я своей ложью – стуком и разными глупостями – насчет загробной жизни. Сравните меня с этими негодяями, которые обогащаются за счет торговли фосфорными соединениями и свинцовыми ядами, сравните меня с миллионером, который содержит мюзик‑холл, уделяя особое внимание актрисам, со страховщиком, с обычным биржевым маклером. Или с любым адвокатом…

– Есть епископы, – продолжал Чеффери, – которые верят в Дарвина и не верят в Моисея. Я, во всяком случае, считаю себя более достойным человеком, ибо, хотя я, быть может, и похож на них, но я лучше, я по крайней мере сам придумываю свои фокусы, да, сам.

– Все это очень хорошо… – опять начал Люишем.

– Я мог бы простить им их нечестность, – перебил его Чеффери, – но не глупость, не дурацкое отречение от разума. Господи! Если стряпчий плутует не по правилам, не по их жалким священным правилам, его выбрасывают вон, обвиняя в недостойном поведении.

Он умолк, задумался и чуть приметно усмехнулся.

– Некоторые из моих фокусов, – поворачиваясь к Люишему и многозначительно похлопывая по скатерти рукой, сказал он вдруг совершенно другим голосом и улыбнулся поверх очков, – некоторые из моих фокусов дьявольски ловко придуманы, знаете ли, дьявольски ловко и стоят вдвое больше, вдвое больше, чем деньги, которые они мне приносят.

Он снова повернулся к огню, затягиваясь уже еле тлеющей трубкой и поглядывая на Люишема уголком глаза поверх очков.

– Кое‑какие мои находки озадачили бы самого Маскилайна[26], – сказал он. – Его знаменитая шарманка, наверное, сама заиграла бы от удивления. Я обязательно должен некоторые из них вам объяснить, поскольку мы теперь породнились.

Мистеру Люишему не сразу удалось восстановить течение своих мыслей, ибо он окончательно был сбит с толку безудержной погоней за быстролетными аргументами Чеффери.

– Но если следовать вашим принципам, то можно делать все, что заблагорассудится! – возразил он.

– Совершенно верно! – подтвердил Чеффери.

– Но…

– Довольно странный метод, – сказал Чеффери, – судить о принципах человека, исходя в оценке его поступков из совершенно других принципов.

Люишем на минуту задумался.

– Пожалуй, – наконец сказал он с видом человека, убежденного против своей воли.

Он сознавал, что его логика недостаточно сильна. И тогда решил отказаться от тонкостей вежливого спора. Ему пришло на ум несколько сентенций, приготовленных им заранее, и он в несколько резкой форме поспешил их изложить.

– Во всяком случае, – заключил он, – с обманом я не согласен. Что бы вы ни говорили, я придерживаюсь мнения, высказанного в моем письме. Со всеми этими делами Этель покончила. Я не намерен ничего предпринимать специально, чтобы разоблачить вас, но, если мне придется, я не стану скрывать того, что думаю о спиритических явлениях. Пусть вам это будет ясно раз и навсегда.