Мистер Чеффери у себя дома 2 страница

– Мне и так ясно, мой дорогой зятек, – сказал Чеффери. – Однако в данный момент мы ведем разговор не об этом.

– Но Этель…

– Этель ваша, – ответил Чеффери. – Этель ваша, – повторил он секунду спустя и задумчиво добавил: – Содержать ее будете вы.

– Но возвратимся к иллюзии, – снова заговорил он, с явным облегчением отказываясь от столь прозаической темы. – Подчас я согласен с епископом Беркли, что весь опыт есть, вероятно, нечто совершенно отличное от действительности. Что знание по существу своему иллюзорно. Я, вы и наш с вами разговор – все это лишь иллюзия. Что такое я, согласно вашей науке? Облако бессчетных атомов, бесконечное сочетание клеточек. Рука, которую я протягиваю, – это я? А голова? Разве поверхность моей кожи – не сугубо приблизительная, не грубо условная грань? Вы скажете, я – это мой разум? Но вспомните борьбу стремлений. Предположим, у меня появляется какое‑нибудь желание, которое я сдерживаю, – это я его сдерживаю – значит, желание вне меня, оно не я, так? Но предположим, оно пересиливает меня и я ему подчиняюсь – тогда, значит, это желание – часть меня самого, не так ли? А! У меня голова идет кругом от всех этих загадок! Боже! Какие мы легковесные, неустойчивые существа: то одно, то другое, мысль, желание, поступок, забвение, – и все время мы до нелепости уверены, что мы – это мы! Что же касается вас, то вы, всего каких‑нибудь пять‑шесть лет назад научившись мыслить, сидите здесь в уверенности, что вам все понятно, сидите во всем вашем унаследованном первородном грехе – начиненная галлюцинациями соломинка – и судите и осуждаете. Вы, видите ли, умеете различать добро и зло! Мой мальчик, это умели делать и Адам с Евой… как только познакомились с отцом лжи!

В конце вечера появились виски и горячая вода, и Чеффери, проникнувшись величайшей учтивостью, заявил, что редко получал столько удовольствия, как от разговора с Люишемом, и настоял, чтобы все присутствующие выпили виски. Миссис Чеффери и Этель добавили себе сахар и лимон. Люишем немного удивился, увидев, как Этель пьет грог.

У дверей миссис Чеффери снова с энтузиазмом расцеловала на прощание Люишема. Она искренне верит, сказала она Этель, что все к лучшему.

По дороге домой Люишем был задумчив и озабочен. Проблема Чеффери приняла гигантские размеры. Временами даже философский автопортрет этого мошенника, довольно остроумно и художественно живописавшего себя выразителем духа истины, представлялся ему не лишенным убедительности. Лэгьюн, бесспорно, осел, а своими спиритическими изысканиями он, вероятно, просто сам напрашивается на жульничество. Затем он припомнил, что все это имеет непосредственное отношение к Этель…

– За ходом рассуждений твоего отчима довольно трудно следить, – сказал он, уже сидя на кровати и снимая ботинки. – Он хитер, чертовски хитер. Не разберешь, где и поймать‑то его. Он столько наговорил, что начисто сбил меня с толку.

Люишем подумал немного, потом снял ботинок и так и остался сидеть, держа его на коленях.

– Все, что он наговорил, разумеется, сплошная чепуха. Правда есть правда, а обман есть обман, что бы там ни рассказывали.

– Вот и я так думаю, – ответила Этель, глядясь в зеркало. – Именно так и я считаю.

 

Подготовка кампании

 

В субботу Люишем первым появился из‑за створчатой двери. Через секунду он снова очутился в спальне, держа что‑то в руке. Миссис Люишем так и застыла с юбкой на весу, изумленная тем изумлением, которое было написано на лице ее мужа.

– Посмотри‑ка, – сказал Люишем.

Она взглянула в книгу, которую он держал раскрытой, и увидела длинный перечень предметов на неразборчивой смеси английского и немецкого языков, а рядом вертикальный столбец цифр, исполненный мрачного смысла. «1 терка угля – 6 п.» – такая строчка то и дело повторялась в этом зловещем списке, начиная и завершая его. Это был первый счет от мадам Гэдоу. Этель взяла его из рук мужа, чтобы рассмотреть поближе. Но и вблизи итог не сделался меньше. Их нагло обсчитывали! Им как‑то сразу перестало казаться смешным, что хозяйка путает ведерко с теркой.

Этот документ, насколько я понимаю, положил конец неофициальному медовому месяцу мистера Люишема. Появление его было похоже на историю с брильянтовой подвеской принца Руперта: мгновение – и все обратилось в прах. Целую неделю Люишем жил в блаженном убеждении, что жизнь соткана из любви и тайны, а теперь ему с удивительной ясностью напомнили, что она складывается из борьбы за существование и из воли к победе. «Возмутительная наглость!» – кипятился мистер Люишем, и завтрак на сей раз проходил в необычной, насыщенной грозой атмосфере: с одной стороны – гневное ворчание, с другой – испуг и оцепенение.

– Придется сегодня же после обеда поговорить с нею, – взглянув на часы, сказал Люишем.

Он‑запихал свои книги в блестящий черный портфель и поцеловал Этель – то был первый их поцелуй, не ставший многозначительной и торжественной церемонией. Он был данью привычке, да к тому же еще поспешной, ибо Люишем опаздывал на занятия, и дверь за ним захлопнулась. Этель в то утро не должна была провожать его, потому что, во‑первых, он особо просил ее об этом, а во‑вторых, она хотела помочь ему и собиралась переписать для него кое‑какие лекции по ботанике, в которой он сильно отстал.

По дороге в школу Люишем испытывал нечто подозрительно похожее на упадок духа. Рассудок его был занят в основном соображениями арифметического свойства. Мысль, владевшую им настолько, что исключалось появление любой другой мысли, лучше всего представить в общепринятой деловой форме:

 

Приход:

Наличные деньги (м‑р Л.) – 13 ф. 10 ш. 4 1/2 п.

Наличные деньги (м‑сс Л.) – 0 ф. 11 ш. 7 п.

В банке – 45 ф.

Стипендия – 1 ф. 1 ш.

Итого – 60 ф. 3 ш. 11 1/2 п.

 

 

Расход:

Проезд в омнибусе до Южного Кенсингтона (по случаю опоздания) 2 п.

6 завтраков в студенческом клубе – 5 ш. 2 1/2 п.

2 пачки сигарет (курить после обеда) – 6 п.

Женитьба и переезд – 4 ф. 18 ш. 10 п.

Необходимые добавления к приданому невесты – 16 ш. 1 п.

Расход по хозяйству – 1 ф. 1 ш. 4 1/2 п.

«Несколько мелочей», нужных для хозяйства – 15 ш. 3 1/2 п.

Мадам Гэдоу за уголь, квартиру и обслуживание (по счету) – 1 ф. 15 ш.

Утеряно – 4 п.

Остаток – 50 ф. 11 ш. 2 п.

Итого – 60 ф. 3 ш. 11 1/2 п.

 

Из этой записи даже самому неделовому человеку ясно, что, если не считать чрезвычайных трат на женитьбу и «нескольких мелочей», купленных Этель, расходы превысили доход на два с лишним фунта, а короткий экскурс в область арифметики продемонстрирует, что через двадцать пять недель «остаток» в правой колонке будет равен нулю.

А между тем гинею в неделю он будет получать совсем не двадцать пять недель, а всего лишь пятнадцать, и тогда издержки основного капитала составят более трех гиней, что уменьшает назначенный нашим молодым людям «законный срок» до двадцати двух недель. Утонченному вкусу читателя эти подробности, несомненно, утомительны и неприятны, но только представьте себе, насколько неприятнее они были мистеру Люишему, в задумчивости шагавшему на занятия. Вы поймете, почему он ускользнул из лаборатории и укрылся в читальном зале, где наблюдательный Смизерс, который зубрил свои лекционные записи, готовясь к теперь уже близкому второму экзамену на медаль Форбса, снова был потрясен до глубины души, когда увидел Люишема, лихорадочно листающего страницы целой кипы периодических изданий: «Образование», «Педагогический журнал», «Школьный учитель», «Наука и ремесла», «Универсальный корреспондент», «Природа», «Атенеум», «Академия» и «Автор».

Заметив, что Люишем достал из кармана записную книжку и принялся делать в ней какие‑то пометки, Смизерс протиснулся в проход возле его стола и, вынырнув с фланга, пошел в атаку.

– Что вы разыскиваете? – громким шепотом обратился он к Люишему, в то же время бросая внимательный взгляд на журналы.

Он убедился, что Люишем изучает колонку объявлений, и его недоумение еще больше возросло.

– Так, ничего, – тихо ответил Люишем, прикрывая рукой свои записи. – А вы чем теперь заняты?

– Ничем особенным, – ответил Смизерс, – просто слоняюсь по залу. Вы не были на собрании в прошлую пятницу?

Он повернул стул, встал на него коленями и, облокотясь на спинку, принялся шепотом повествовать о делах Дискуссионного клуба. Люишем слушал его невнимательно и отвечал предельно кратко. Что ему до всех этих ребячеств! Наконец Смизерс, совсем сбитый с толку, удалился, столкнувшись в дверях с Парксоном. Парксон, между прочим, не разговаривал с Люишемом после происшедшей между ними тягостной размолвки. Пробираясь к своему месту в конце стола, он кружным путем обошел Люишема, а усевшись, горделиво вскинул голову и принял исполненный достоинства вид, давая тем самым понять, как оскорбительно для него присутствие Люишема.

Люишем рылся в журналах, преследуя сразу две цели. Он хотел изыскать какой‑нибудь способ самому зарабатывать деньги в дополнение к той гинее, что получал еженедельно, и, кроме того, желал изучить спрос на переписку на пишущей машинке. Что касается его лично, то у него была смутная надежда, от которой сразу же пришлось отказаться, что, быть может, ему удастся на март заполучить какие‑нибудь вечерние уроки. Но состав преподавателей в вечерних классах Лондона сохраняется в неизменности с сентября по июль – вакансия может появиться разве только по причине скоропостижной смерти одного из педагогов. Частные уроки были еще более привлекательны, но спроса на них он не обнаружил. О своих собственных способностях представление у него было еще по‑юношески наивным, иначе он не тратил бы понапрасну столько времени, отмечая у себя в книжке наличие вакантной должности профессора физики в Мельбурнском университете. Он учел также возможность занять место редактора ежемесячника, посвященного социальным проблемам. Он бы вовсе не отказался от такого рода работы, хотя владелец журнала, возможно, и отказался бы от его услуг. Было еще вакантное место хранителя музея при Итонском колледже.

Что до переписки на машинке, то здесь такого разнообразия не было, зато все выглядело куда определеннее. В те дни жестокая конкуренция между людьми полуобразованными еще не довела цену за переписку на машинке до страшной цифры в десять пенсов за тысячу слов, и обычная цена составляла тогда один шиллинг шесть пенсов. Исходя из того, что Этель могла печатать тысячу слов в час и что она была способна работать пять‑шесть часов в день, он пришел к выводу, что ее вкладом в семейный капитал никоим образом не следует пренебрегать. Она может заработать тридцать шиллингов в неделю. Сделав это открытие, Люишем, естественно, повеселел. Правда, на страницах журналов ему не попалось ни одного объявления о том, что литератору или кому‑нибудь еще нужна машинистка, зато машинистки во множестве предлагали свои услуги. Очевидно, и Этель придется дать объявление. Нужно будет вставить слова: «Специальность – научная фразеология», – решил Люишем. Он вернулся домой окрыленный надеждами и сведениями о вакансиях. В тот день ему пришлось истратить на марки целых пять шиллингов.

Расправившись с обедом, Люишем – несколько взволнованный – попросил мадам Гэдоу зайти к ним. Она явилась в самом любезном расположении духа, ничуть не похожая на столь обычный в Англии тип недовольной квартирохозяйки. Она так и сыпала словами, отчаянно жестикулировала, что‑то объясняла, но, к несчастью, говорила на смеси английского с немецким и в особо критические минуты предпочитала немецкий. Природная учтивость удерживала мистера Люишема от перехода границ этих двух государственных языков. Получасовые переговоры привели наконец к полюбовному соглашению – счет был уменьшен на шесть пенсов, – и обе стороны объявили себя удовлетворенными этим результатом.

Мадам Гэдоу оставалась хладнокровной до самого конца спора. У мистера Люишема лицо пылало, горели уши, волосы слегка растрепались, но уступка шести пенсов, во всяком случае, свидетельствовала о справедливости его притязаний.

– Она, по‑видимому, решила нас испытать, – чуть виноватым тоном разъяснил он Этель. – Во что бы то ни стало нужно было проявить твердость. Теперь у нас вряд ли возникнут подобные недоразумения…

– А то, что она говорила об угле для плиты, разумеется, справедливо.

Затем молодая пара отправилась на прогулку в Кенсингтон‑гарденс, где по случаю столь прекрасной весенней погоды Люишем истратил Два пенса за право посидеть на двух заманчивых зеленых стульях неподалеку от оркестра. Между ними состоялся, по выражению Этель, «серьезный разговор». Она проявила поистине удивительное благоразумие и рассуждала очень серьезно и толково. Особенно много говорила она о необходимости экономии в домашних расходах и от души сокрушалась полному своему хозяйственному невежеству. Было решено приобрести солидное пособие по домоводству, которое ей предстоит тщательно изучить. У миссис Чеффери был дома свой оракул в хозяйственных делах – «Всеобщий справочник», но Люишем счел это творение антинаучным.

Этель полагала, что многому можно научиться и из шестипенсовых дамских журналов – однопенсовых в те дни почти не существовало. Эти издания она покупала еще тогда, когда у нее водились деньги, но в основном – о чем она сейчас горько сожалела – для того, чтобы почерпнуть сведения о новых фасонах шляп и тому подобной ерунде. Чем скорее они купят пишущую машинку, тем лучше. И тут Люишем вдруг сообразил, что не учел покупку пишущей машинки, когда производил подсчеты их ресурсов. Тем самым «законный срок» сокращался до двенадцати‑тринадцати недель.

Весь вечер они сочиняли и переписывали письма, надписывали адреса на конвертах и приклеивали марки. Это были минуты, полные надежд.

– Мельбурн – прекрасный город, – говорил Люишем, – и нас ожидает чудесное путешествие.

Он прочел ей вслух свою просьбу о предоставлении ему должности профессора в Мельбурнском университете, прочел просто для того, чтобы послушать, как это звучит, но на нее перечень всех его научных успехов произвел глубокое впечатление.

– А я и не подозревала, что ты столько знаешь! – воскликнула она, и ей стало грустно от сознания, что она рядом с ним просто невежда.

Совершенно естественно, что, встретив дома такую поддержку, он стал писать свои письма в учительские агентства еще более самоуверенным тоном.

Объявление о переписке на машинке для «Атенеума» вызвало у него небольшое угрызение совести. После того как он переписал свой черновик, особо выделив красивым шрифтом «Специальность – научная фразеология», ему на глаза попались записи лекций, которые она приготовила для него. Почерк у нее был по‑прежнему по‑мальчишески круглый, как и тогда на аллее в Хортли, но пунктуация ограничивалась лишь расставленными наобум запятыми и тире, а в правописании трудных слов замечалась склонность идти по линии наименьшего сопротивления. Однако он успокоил себя мыслью, что сможет перечитывать и выправлять ее работы перед отправкой. «Неплохо было бы, – подумал он, между прочим, – и самому проштудировать какое‑нибудь толковое пособие по расстановке знаков препинания».

Они допоздна просидели за этим делом, совершенно позабыв о предстоящем завтра экзамене по ботанике. В их комнатке было светло и уютно, потому что пылал камин, горели газовые рожки и занавеси были задернуты, а то количество прошений, которое они составили, вселяло в их сердца надежду. Этель, раскрасневшаяся и возбужденная, то порхала по комнате, то наклонялась над Люишемом – посмотреть, что он уже сделал. По просьбе Люишема она достала из ящика комода конверты.

– Ты у меня настоящая помощница, – сказал Люишем, откидываясь на спинку стула. – Для такой девушки я готов сделать все, я это чувствую.

– Правда? – воскликнула она. – Правда? Я вправду помогаю тебе?

Лицом и жестом Люишем выразил полное подтверждение своим словам. Она тихонько вскрикнула от восторга, на мгновение замерла, а потом, словно демонстрируя на деле свою готовность неизменно ему помогать, обежала вокруг стола с протянутыми к нему руками.

– Какой ты милый! – воскликнула она.

Люишем, уже заключенный в объятия, свободной рукой отодвинул стул, чтобы она могла сесть к нему на колени…

Кто мог бы усомниться, что она действительно ему помогает?

 

Первая битва

 

Учительство в вечерних классах и частные уроки интересовали Люишема только как временная мера. Мысли же его о более постоянных источниках дохода обнаруживали полную неспособность соразмерять свои желания и возможности. Профессорской должности в Мельбурнском университете, например, он никак не заслуживал, да и приглашению его вместе с женой в Итонский колледж также многое могло помешать. Сначала он был склонен считать выпускника Южного Кенсингтона интеллектуальной солью земли, изобилие свободных «приличных мест» с жалованьем от ста пятидесяти до трехсот фунтов в год – делом очевидным, а конкуренцию таких низкопробных заведений, как университеты Оксфорда и Кембриджа и колледжи Северной Англии, – несущественной. Но учительские агентства, к которым он обратился в следующую субботу, постарались довольно быстро вывести его из этого заблуждения.

Старший помощник мистера Блендершина в мрачной маленькой конторе на Оксфорд‑стрит так красноречиво прояснил положение, что Люишем даже рассердился.

– Быть может, директором казенной школы? – спросил старший помощник мистера Блендершина. – Тогда почему бы уж не сразу епископом? Только послушайте, – обратился он к мистеру Блендершину, который в эту минуту с важным видом и сигарой в зубах вошел в комнату, – двадцать один год, ни степени, ни спортивных отличий, двухлетний стаж в качестве младшего учителя и желает быть директором казенной школы!

Он говорил так громко, что другие клиенты, ожидавшие в приемной, не могли его не слышать, и вдобавок выразительно тыкал пером в сторону Люишема.

– Но послушайте! – раздраженно перебил его Люишем. – Оттого я и обратился к вам, что не знаю, как взяться за дело самому.

С минуту мистер Блендершин пристально разглядывал Люишема.

– Какие у него свидетельства об образовании? – спросил он у своего помощника.

Тот перечислил все «логии» и «графии».

– Красная вам цена – пятьдесят и жить при школе, шестьдесят – если повезет, – решительно объявил мистер Блендершин.

– Что? – воскликнул мистер Люишем.

– Вам этого недостаточно?

– И речи быть не может.

– За восемьдесят можно получить выпускника Кембриджа, и он еще будет благодарен, – сказал мистер Блендершин.

– Но мне не нужно жить при школе, – заявил мистер Люишем.

– А приходящих мест крайне мало, – сообщил мистер Блендершин. – Крайне мало. Они хотят, чтобы вы и по ночам присматривали за воспитанниками. Кроме того, они боятся, что, живя отдельно, вы будете вести себя не совсем благопристойно.

– Вы, случайно, не женаты? – вдруг спросил помощник, внимательно изучив лицо Люишема.

– Видите ли… – Люишем встретился взглядом с мистером Блендершином. – Да, – признался он.

Помощник произнес нечто непечатное.

– Боже! Придется это скрывать, – сказал мистер Блендершин. – Нелегкую задачку вы себе задали. На вашем месте я бы подождал до получения диплома, раз уж это не за горами. Тогда у вас будет больше возможностей.

Молчание.

– Дело в том, – медленно заговорил Люишем, не отрывая глаз от носков своих ботинок, – что мне обязательно нужно чем‑нибудь зарабатывать и теперь, до того, как я получу диплом.

Помощник тихонько присвистнул.

– Быть может, какие‑нибудь уроки и найдутся, – размышлял мистер Блендершин. – Ну‑ка, Бинкс, прочтите мне еще раз его данные. – Он внимательно слушал. – Что? Против религиозного обучения? – Он жестом остановил чтение. – Чепуха. Это уж, знаете ли… Вычеркните. Вам никогда не получить места в школах Англии, если вы будете возражать против религиозного обучения. Когда мамаши… Боже сохрани! Забудьте об этом. Не верите, а кто верит? Таких, как вы, сотни, сотни! Даже священники есть. Забудьте об этом…

– А если спросят?

– Англиканской церкви. У нас всякий, кто не примкнул к диссидентам, принадлежит к англиканской церкви. И без того подыскать вам место будет довольно затруднительно.

– Но… – сомневался мистер Люишем, – это ведь ложь.

– Не ложь, а законный вымысел, – поправил его мистер Блендершин. – Это всякий понимает. Если же, мой дорогой юноша, вы этого не сделаете, мы ничем не сможем вам помочь. Остается журналистика или лондонские доки. Но, учитывая ваш малый опыт, вернее сказать, только доки.

Лицо Люишема покрылось пятнами. Он ничего не ответил, а лишь хмурился и дергал себя за все еще далеко не густые усы.

– Компромисс, ничего не поделаешь, – сказал мистер Блендершин, доброжелательно поглядывая на него. – Компромисс.

Впервые в жизни Люишем столкнулся с необходимостью сознательно лгать. Он сразу соскользнул с суровых высот собственного достоинства, и следующая его реплика прозвучала уже неискренне.

– Я не могу обещать, что солгу, если меня спросят, – громогласно заявил он, – я этого сделать не могу.

– Вычеркните этот пункт, – велел Блендершин клерку. – Незачем об этом упоминать. Кроме того, вы не написали, что умеете преподавать рисование.

– Я не умею, – ответил Люишем.

– Раздавайте переснятые копии, – сказал Блендершин, – да следите, чтобы они не увидели, как вы рисуете.

– Но так не учат рисованию…

– У нас учат так, – объяснил ему Блендершин. – Не забивайте себе голову разными педагогическими методами. Они только мешают учителям. Впишите рисование. Затем стенография…

– Постойте! – возмутился Люишем.

– Стенография, французский, бухгалтерия, коммерческая география, землемерное дело…

– Но я не умею преподавать эти предметы!

– Послушайте, – начал Блендершин, но остановился. – У вас или у вашей жены есть состояние?

– Нет, – ответил Люишем.

– Так в чем же дело?

Молчание – и снова головокружительный спуск с крутых моральных высот, пока – трах! – на пути не возникло препятствие.

– Но меня быстро разоблачат, – сказал он.

Блендершин улыбнулся.

– Видите ли, здесь речь идет не столько об умении, сколько о желании. И никто вас не разоблачит. Те директора школ, с которыми мы имеем дело, не способны кого‑либо разоблачить. Они сами не умеют преподавать эти предметы и, следовательно, считают, что сие вообще невозможно. Толкуй с ними о педагогике – они будут ссылаться на практику. Но в свои программы они включают все эти предметы, а потому хотят иметь их и в расписании. Некоторые из этих предметов… Ну, скажем, коммерческая география… Что такое коммерческая география?

– Болтовня, – пояснил помощник, кусая кончик пера, и задумчиво добавил: – И вранье.

– Сплошной вымысел, – сказал Блендершин, – чистый вымысел. Газеты мелют вздор о коммерческом образовании, герцог Девонширский его подхватывает и плетет еще большую чепуху, представляется, будто сам все это придумал, – очень ему надо! – родители же рады ухватиться, вот директора школ и вынуждены включить этот предмет в программу, а значит, и учителям его полагается знать. Вот вам и вся недолга!

– Ладно, – согласился Люишем, у которого от стыда перехватило дыхание. – Вставьте эти предметы. Только помните: место приходящего преподавателя.

– Быть может, – сказал Блендершин, – вам и сослужат службу ваши естественные науки. Но, предупреждаю, дело не из легких. Разве что на вас польстится какая‑нибудь школа, зарабатывающая себе финансовую поддержку графства. Больше, я полагаю, рассчитывать не на что. Запишите адрес…

Помощник буркнул что‑то, отдаленно напоминающее слово «гонорар». Блендершин глянул на Люишема и неуверенно кивнул головой.

– За занесение в список полкроны, – объявил помощник. – И полкроны вперед – на почтовые расходы.

Но тут Люишем припомнил совет, который дал ему Данкерли еще в Хортли. Он заколебался.

– Нет, – сказал он. – Платить я не буду. Если вы мне что‑нибудь подыщете, я заплачу за комиссию… Если же нет…

– Мы несем потери, – подсказал помощник.

– Приходится, – сказал Люишем. – Игра должна быть честной.

– Живет в Лондоне? – спросил Блендершин.

– Да, – ответил клерк.

– Ладно, – согласился Блендершин, – в таком случае на почтовые расходы мы с вас не возьмем. Правда, сейчас неподходящее время, поэтому на многое рассчитывать не приходится. Но иногда на пасху бывают перемещения… Все. Будьте здоровы. Есть там еще кто‑нибудь, Бинкс?

Господа Маскилайн, Смит и Трамс работали по более высокому разряду, нежели Блендершин, который специализировался на второсортных частных школах и казенных учебных заведениях победнее. Такими важными господами были Маскилайн, Смит и Трамс, что они привели Люишема в ярость, отказавшись сначала даже внести его фамилию в свои списки. Принимавший его молодой человек, одетый и говоривший с вызывающей безукоризненностью, не отрывал взора от его непромокаемого воротничка.

– Едва ли это по нашей части, – объявил он, бросив Люишему анкету, которую надлежало заполнить. – У нас в основном аристократические колледжи и начальные школы.

Пока Люишем заполнял анкету своими многочисленными «логиями» и «графиями», в комнату вошел, дружески поздоровавшись с безукоризненным молодым человеком, юноша с наружностью герцога. Склонившись над бумагой, Люишем успел заметить, что на его сопернике был длинный сюртук, лакированные ботинки и великолепнейшие серые брюки. Понятия Люишема о конкуренции сразу расширились. Безукоризненный молодой человек взглядом указал новоприбывшему на непромокаемый воротничок Люишема, и тот в ответ удивленно поднял брови и выразительно поджал губы.

– Этот субъект из Каслфорда мне ответил, – произнес новоприбывший приятным звучным голосом. – Что у него там, прилично?

Когда обсуждение субъекта из Каслфорда закончилось, Люишем подал заполненную анкету, и безукоризненный молодой человек, по‑прежнему не спуская глаз с непромокаемого воротничка, взял ее с таким видом, словно протянул руку через пропасть.

– Сомневаюсь, чтобы мы сумели вам помочь, – заверил он Люишема. – Разве что представится место преподавателя английского языка. Естественные науки в наших школах не в большом почете. Классические языки и спорт – вот что у нас главное.

– Понятно, – отозвался Люишем.

– Спорт, хорошие манеры и тому подобное.

– Понятно, – повторил Люишем.

– Вы сами учились не в закрытой школе? – спросил безукоризненный молодой человек.

– Нет, – ответил Люишем.

– А где вы получили образование?

Лицо Люишема запылало.

– Какое это имеет значение? – спросил он, глядя на великолепные серые брюки.

– В наших школах большое. Это, знаете ли, вопрос хорошего тона.

– Понятно, – в третий раз повторил Люишем, обнаруживая в себе новые недостатки. Больше всего ему сейчас хотелось уйти, чтобы этот элегантно одетый учитель не мог его рассматривать. – Вы, я надеюсь, напишете, если у вас найдется что‑либо для меня? – спросил он, и безукоризненный молодой человек поспешил, утвердительно кивнув, раскланяться с ним.

– Часто такие попадаются? – спросил элегантно одетый молодой человек после ухода Люишема.

– Довольно часто. Ну, не совсем такие, как этот. Вы заметили его непромокаемый воротничок? Уф! И его «понятно»? А хмурый взгляд и неуклюжесть? У него, конечно, нет приличного платья – он явится на новое место с одним обитым жестью сундучком! Но такие, как он, да еще учителя, живущие при школах, пролезают повсюду! Только на днях здесь был Роутон.

– Роутон из Пиннера?

– Он самый. И прямо заявил, что ему нужен живущий учитель. «Мне нужен человек, который умеет преподавать арифметику», – сказал он.

Он рассмеялся. Элегантно одетый молодой человек задумчиво разглядывал набалдашник своей трости.

– Такой субъект все равно там не уживется, – сказал он. – Если он и попадет в приличную школу, все равно ни один порядочный человек не захочет с ним знаться.

– Слишком толстокож, я думаю, чтобы его трогали подобные вещи, – заметил агент. – Новый тип учителя. Южно‑Кенсингтонский колледж и политехникумы пекут их сотнями.

Новое открытие, что учителю следует быть хорошо одетым, заставило Люишема забыть свое возмущение необходимостью лгать в вопросах религии. Теперь он шел, не спуская глаз с витрин, в которых отражалась его фигура. Спорить не приходилось: брюки его стали совсем мешковатыми, они хлопали по ботинкам и пузырились на коленях, а ботинки были не только изношены до безобразия, но еще и прескверно почищены. Кисти рук уродливо торчали из рукавов пальто, воротник куртки заметно асимметричен, красный галстук плохо вывязан и перекошен, не говоря уж о непромокаемом воротничке. Воротничок лоснился, пожелтел, стал вдруг холодным и липким. Ну что из того, что он достаточно образован и может преподавать естествознание? Это еще ничего не значит. Он стал подсчитывать, во сколько обошелся бы ему полный гардероб. Такие серые брюки, какие он видел, не купить дешевле, чем за шестнадцать шиллингов, а сюртук стоит, самое меньшее, сорок, а то и больше. Он знал, что хорошая одежда дорога. У дверей Пула он постоял в нерешительности и повернул прочь. Нечего об этом и думать. Он пересек Лейстер‑сквер и пошел по Бедфорд‑стрит, ненавидя всех попадавшихся ему на пути хорошо одетых людей.