Елена Михайловна Гайворонская
Тринадцатый пророк
Текст предоставлен автором http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=664235
«Тринадцатый пророк»: Центрполиграф; М.; 2008
ISBN 978‑5‑9524‑3810‑1
Аннотация
В поездку Илью втравила подружка Магда. Самому‑то ему и на пляже было неплохо. Но Магде вынь да положь однодневный круиз с Кипра в Израиль… Так Илья очутился в Иерусалиме – городе, где встречаются мировые религии и еще с полусотни различных верований, где с приходом нового тысячелетия в воздухе носится какое‑то странное нетерпеливое ожидание… Что‑то непостижимое вдруг случилось с обычным московским разгильдяем. Ему кажется, что он заблудился во времени и пространстве, в странном невозможном мире. Его настоящий мир где‑то рядом, стоит только протянуть к нему руку. Но отчего‑то Илью влечёт к странным людям, все дальше уводящим его от уютной реальности. Повергает в смятение взгляд таинственной незнакомки и отчего‑то понятны и важны оказываются слова странствующего философа…
Елена Гайворонская
Тринадцатый пророк
“Десять задумавшихся – это совсем не так мало… дай бог каждому из вас на протяжении всей вашей жизни заставить задуматься десять человек.»
А.и Б. Стругацкие. «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя.»
ЧАСТЬ 1
ПУТЕШЕСТВИЕ
В эту поездку меня втравила Магда. Лично мне для нормального полноценного отдыха вполне хватало городского пляжа в каких‑то ста метрах от нашего Кипрского отеля, что в сердце зажигательной Айя‑Напы – города‑праздника, где, в отличие от пафосного Пафоса, чопорного Лимассола и скучного Протараса, с утра до ночи и с ночи до утра тусовался отдыхающий люд. Где из десятков динамиков, что на каждом шагу, нёсся музон на любой вкус, от сиртаки до рэпа, и в любое время можно было оторвать пупок от нагретого лежака и, заправившись местным вином, на редкость вкусным и дешёвым, каковое бывает лишь на родине Диониса, присоединиться к вечному карнавалу молодости и любви. Солнце, воздух, море, неплохой сервис плюс секс пару раз в сутки – что ещё нужно утомлённому человеку на заслуженном отпускном отдыхе? Но у Магды вечно свербило.
«Быть на Кипре и не искупаться в бухте Афродиты?!» – вопрошала она, глядя на меня, как Господь на великого грешника. И вот я, словно законченный кретин, вместо того, чтобы ловить загар, ни свет, ни заря, тащусь через всё побережье на полном таких же умников автобусе, тоскливо обозревая картофельные поля с резво снующими мини‑тракторами да чахлые от вечного дефицита дождя деревца вдоль шоссе. Только роняю голову, желая вздремнуть под мерное бормотание экскурсовода, как снова Магда:
– Ни хрена себе! Илюх, глянь!
– Что?
– Ты что, не слушаешь?! – возмущается она, больно толкая меня вбок остреньким локотком. – На свадьбу собирают не меньше тысячи человек! И каждый бабки даёт! Минимум – десять фунтов. А родственники – по стольнику. Не хило? Молодые сразу дом строят… Может, и нам здесь остаться?
Остаться Магда готова везде. В Турции: там клёвая и дешёвая кожа. Магда повёрнута на коже: даже в тридцать выше нуля на ней лайковые шорты и такой же топ. В Хорватии: там классные нудистские пляжи и полная свобода: можно трахаться средь бела дня на берегу – слова никто не скажет. В Норвегии: там такая вкусная рыбка. Во Франции…
– Тыща… Чем их кормить‑то?
– Картошкой, – безапелляционно заявляет Магда, поправляя топик, – вон её здесь сколько! И вкусная, зараза!
Но тут её внимание переключается на очередную местную достопримечательность, а я могу спокойно покемарить минут пять, до нового:
– Ни хрена! Илюх, гляди!
И так каждый день. Почему я терплю этот дурдом, и как сам не спятил, ума не приложу. Или всё‑таки спятил, раз терплю? Что в ней особенного, в Магде? Классная фигурка? У других девчонок были не хуже. Что ещё? Чуть раскосые глаза с чертовщинкой, горячие губы, пухлые и мягкие, как пирожки с черешней, стриженый мальчишеский затылок плюс тонна ослиного упрямства, вздорная безапелляционность суждений, склонность к анархии и непризнанию авторитетов… Вообще‑то, если верить индусской теории, что все люди произошли от братьев меньших, то в Магду, несомненно, перевоплотилась независимая когтистая Мурка. Лощёная, полудикая, так и не сумевшая искоренить хищного блеска жёлто‑зелёных глаз.
Мы познакомились на вечеринке в Спортбаре что на Челюстях – Новом Арбате. Мне нравится это местечко: без понтов, пиво не разбавляют (ну, или почти), диско без отвязных малолеток, готовых влезть ногами в твою тарелку, чтобы поглазеть на очередного бисексуального кумира. Но главное, разумеется, не это, а огромные экраны, поглазеть на которых очередной матч собирается целая толпа таких же, как я, неприкаянных одиночек, составляющих вместе замечательную иллюзию братства, хотя бы на время двух таймов. Я и тогда был один. Магда подсела за мой столик с таким видом, словно ей принадлежал весь мир, попросила зажигалку и заговорила со мной так, будто знала меня, по меньшей мере, полжизни.
Это потом я перестал удивляться. Иначе мне пришлось бы пребывать в этом состоянии непрерывно, что чревато нежелательными последствиями для психического здоровья. Как художник рождён, чтобы мазюкать картины, писатель – кропать книжки, артист – развлекать, Магда – удивлять, дивиться малейшему пустяку, и бесконечно наслаждаться жизнью. Единственная и любимая дочка провинциального коммерсанта средней руки, покинувшая родительский дом под предлогом неодолимой тяги к знаниям, раздаваемым в столичных вузах.
Образование Магды сводилось к своевременной оплате сессий на коммерческом отделении «какого‑то экономического», чьё название она могла воспроизвести с третьего раза. Учебный план также оставался для студентки тайной за семью печатями, зато программы модных ночных заведений моя новая подружка знала назубок. Это пофигистко‑философское отношение к бытию сроднило нас сразу и надолго. Магда относилась к числу тех редких девушек, для которых «сейчас» гораздо важнее «потом». Быть может, именно потому я оставался с ней. Мы не строили планов на будущее, довольствуясь днём сегодняшним, стараясь взять от жизни по максимуму с минимумом затрат. Иногда это получалось.
Теперь вы скорее поймёте, как получилось с Израилем. Миловидная девушка‑гид Алина с калькулятором в голове и счётчиками банкнот в голубых глазах принялась сватать нам круиз в Землю обетованную. Мне эта затея сразу не понравилась.
– Что это за дурь – галопом по Европам. И так чуть не каждый день куда‑то мотаемся. То на яхте паримся как селёдки в бочке, то в горы тащимся на убитых джипах. Дай мне, наконец, отдохнуть нормально!
– Знаю я твой отдых! – Хмыкнула Магда. – На пляже с банкой пива целый день проваляться, вечером трахнуться, и снова на бок! Как дед столетний! На диско – и то тебя домкратом надо поднимать! Надоело! Хочешь – оставайся, чёрт с тобой, а я поеду! Я, может, всю жизнь мечтала Иерусалим посмотреть! Историческую родину!
– Какую?! – я едва не схватился за живот, созерцая тонкий отнюдь не иудейский профиль.
– Ничего смешного. У меня, между прочим, прабабушка – еврейка.
– В честь которой тебя Магдой назвали? – Ехидно осведомился я. – Ты ж говорила, что полька.
– Польская еврейка, – моментально нашлась Магда и сердито насупленными бровями дала понять, что разговор исчерпан.
Я и замолчал. Неохота было собачиться, а то бы напомнил, что во время путешествия на Крит Магдины предки оказались одесскими греками.
– Не посетить Святую Землю в канун двухтысячного года, когда есть такая возможность – непростительная ошибка. – Медоточивым голосом уверяла Алина. – Люди специально приезжают со всех концов света. Вы, конечно, слышали легенду о втором пришествии Мессии? Верующие считают, что оно состоится очень скоро. А пока на землю должны прийти его ученики, или пророки, чтобы подготовить мир, напомнить людям о Боге, о том, зачем им дарована жизнь, указать грехи и возможность искупления.
– И что, приходят?! – вытаращила глаза Магда.
– Да уж… – Алина, рассмеявшись, махнула рукой. – В этом году, говорят, в Иерусалиме их особенно много развелось. И у каждого свой пунктик. Кто границы требует открыть, кто – тюрьмы, кто – бордели. Недавно одного забрали. В Старом Иерусалиме есть Храмовая гора, священная как для иудеев, так и для мусульман. По преданию там захоронены все известные пророки, включая Мухаммеда. Соответственно и охраняется та гора двумя сторонами, арабской и израильской. Вот очередной «посланник» и пытался на неё залезть, чтобы речь произнести. Для верующих, особенно ортодоксов, это страшное кощунство, вроде танцев на гробах. Хорошо, полиция вовремя подоспела. Нам, конечно, это может показаться ерундой, мелочью. А вот на Ближнем Востоке из‑за подобной малой искорки может разгореться нешуточное пламя.
– Шиза косит народные массы, – сказал я, потягиваясь. – На дворе канун двадцать первого столетия, скоро на Луне будем отдыхать, как на Кипре. А всё в какие‑то сказки верим. В реальности надо жить, сегодняшним днём… Кто его видел‑то, Бога вашего? Те, кто Библию писал? Если бабок побольше заплатят, я и не такое напишу.
– Перестань! А вдруг что‑нибудь есть? – вскинулась Магда. – Помнишь, как сказал этот, как его… Ну, кино смотрели… – Она нетерпеливо защёлкала пальцами. – Про дьявола! Там ещё кот был прикольный, ведьма Маргарита и чокнутый любовник…
– Ну?
– Что «ну»! Как его звали?
– Кого? Кота или любовника?
– Тьфу, балда! – Разозлилась Магда. – Ну, главного, чёрта!
– Воланд. – Тактично подсказала Алина.
– Точно! – обрадовалась Магда. – Вы тоже смотрели? Вот он говорил: «Если Бога нет, кто же тогда всем управляет?» А?
– Никто не управляет, – сказал я, – Поэтому везде такой бардак.
Магда хихикнула и сделала вывод, что отправиться в Израиль – это круто.
– Это глупо, – из последних сил держался я. – Ты же слышишь: там полно психов. Вот выскочит арабский террорист…
– Что вы, что вы! – Всплеснула ладошами Алина, – сейчас там спокойно как никогда! А вот что будет завтра, никто не знает. Восток непредсказуем. Так что путешествие лучше не откладывать.
– Пардон, – я сладко улыбнулся Алёне и, оттащив Магду в сторону, попытался привести в качестве последнего разумного аргумента стоимость предлагаемого увеселения, отнюдь не маленькую.
Лучше бы я этого не делал. Разговоры о деньгах всегда действовали на Магду как жезл сотрудника ГИБДД на автолюбителя. Презрительно фыркнула, обозвала меня жмотом и заявила, что в таком разе поедет одна…
Что тут поделаешь? Женщины…
Круизный лайнер на деле оказался старым обшарпанным корытом. Мое сердце тоскливо сжалось, а перед мысленным взором поползли унылой чередой зловещие кадры камеруновского «Титаника». Но было поздно. Смуглый носильщик из филиппинцев с проворством рыночного щипача выхватил дорожную сумку из моих ослабевших рук и побежал по скрипучему трапу.
Кондеи работали так, словно мы пересекали экватор. Моя футболка моментально примёрзла к спине. Эта поездка всё больше напоминало тщательно спланированную пытку. Я бы покрылся инеем, если б не одеяло. Магда же облачилась в предусмотрительно прихваченный свитер, показала мне язык, но всё же достала припасённую бутылочку настоящего «Русского Стандарта». Что ни говори, но с этим божественным напитком рядом не стоит ни одно «крепкое» в мире. После напёрстка стало немного веселее. Многозначительно подмигнув, Магда сказала, что после ужина мне будет жарче, чем на верхней полке в сауне, но только после заявленного вечернего шоу в ресторане. Спорить было бесполезно: Магда обожала всевозможные развлекухи, даже самые отстойные, уровня топорной совковой самодеятельности.
По приближении ужина к моим неприятностям добавилась очередная – морская болезнь. Лоханку качало, меня тоже, а при мысли о еде натурально выворачивало наизнанку. Рассерженная и упрямая Магда в одиночку удалилась на вечерний ужин‑шоу, а я остался лежать на полке в дурацкой каюте и, свернувшись в позе зародыша под одеялом, задремал, но тут судёнышко качнуло так, что я едва не свалился с полки. Качка действовала мне на нервы. Я лежал, натянув одеяло до подбородка, клял Магду, корабль и Израиль…
Перефразируя известную поговорку, я никогда не стремился ни украсть миллион, ни переспать с королевой, ни упасть с белой лошади. Я не мечтал ни о красном коттедже, ни о чёрном «мерседесе», ни о толстом портфеле. К тридцати с небольшим годам моя биография звучала короче метеопрогноза, а карьера сводилась к скромной должности торгового агента в конторе «Рога энд копыта», специализирущейся на поставках в Россию заморских деликатесов типа морских гребешков из Норвегии и французских сыров, воняющих несвежими носками. Конторой единолично владел склочный сорокапятилетний еврей с неиудейским именем Вася. В плохом настроении босс орал, матерился, дымил паровозом, вращал глазами, брызгал слюной и требовал обращения исключительно по имени‑отчеству: Василий Самуилович. В хорошем, случавшемся много реже, травил анекдоты, над которыми сам ржал больше всех, курил, значительно меньше, хлопал по обтянутой узкой юбочкой секретаршу Марину, на что та деланно сердилась, и разглагольствовал о перспективах развития малого и среднего бизнеса в России. Ходили слухи, что поганость Васиного характера объясняется каким‑то тяжёлым заболеванием, вплоть до рака лёгких, но правда ли это, утверждать не решался никто, равно как и посоветовать завязать с пагубной в его положении привычкой к никотину. При удачном закрытии месяца хозяин по‑барски одаривал сотрудников премиями и с размахом обмывал полученную прибыль. При исходе обратном без малейшего угрызения совести ополовинивал причитавшееся жалование. Разумеется, товарооборот был невелик, не шёл ни в какое сравнение с торговым размахом транснациональных корпораций‑производителей, захвативших российский рынок и вытеснивших фирмочки Васиного типа на обочину, оставив на откуп ларьки, магазинчики‑однодневки и универсамы на окраинах, где до сих пор царил неистребимый дух эпохи развитого социализма, а морские деликатесы мило соседствовали с дамскими колготками, мягкими игрушками, бульварными газетами и китайскими презервативами.
Штат конторы помимо шефа состоял из секретарши, двух бухгалтерш и нескольких торговых агентов, гордо именовавшихся «менеджерами по продажам» и работавшими за оклад плюс процент от сделки, в основном студентов. Поднахватавшись азов рыночной экономики и ненормативной Васиной лексики, они легко переходили на службу к вчерашним конкурентам. Наверное, я тоже легко мог найти что‑то более стоящее и стабильное, но не дёргался, вовсе не из патриотизма, а по причине природной лени. Мне хватало не только на хлеб с маслом, но и на бутылку пива, а лишние хлопоты по моему глубокому убеждению, приводят к головной боли, кишечным расстройствам и ранней импотенции. Женщины занимали в моей жизни законную треть наравне с работой и вечерними посиделками в недорогих пивняках. Длинноногие модельного типа барышни, попадая в мою «однушку», с балкона которой открывался незабываемый вид на на Митинский радиорынок, тоскливо взирали на аскетичный холостяцкий быт, морщили напудренные носики и не задерживались ни в жизни, ни в памяти. Те, что были попроще, оставались подольше, норовили навести порядок: притереть пыль, отмыть кухню и санузел, сварить суп, заштопать простыни… Избавляться от них было значительно труднее и, когда это, наконец, удавалось, я с облегчением понимал, насколько прекрасно одиночество. Но, через несколько дней, слабая плоть одерживала верх над свободным разумом. И всё повторялось, пока я не встретил Магду, которой удалось поразить моё в общем‑то небогатое воображение настолько, что я самолично вытер пыль, отдраил унитаз, ванну и плиту, сварил сосиски и макароны, а на деньги, вырученные от сдачи вынесенной с балкона стеклотары, прикупил на лотке у метро новый комплект постельного белья…
На этом мои мысли смешались, и я провалился в беспокойный сон.
Я видел охваченный пламенем глобус, стремительно летящий куда‑то по чёрному, подмигивающему холодными звёздами пространству. Некоторое время я вглядывался в этот непонятный полёт, и, когда огненный шар взорвался изнутри, распался на рваные куски, вдруг понял, что был это и не глобус вовсе…
– Миленький! – пропела с порога ввалившаяся Магда. – Что с тобой? Ты кричал!
– А, чёрт… – сконфуженно протёр слипшиеся от сна веки. – Какая‑то дрянь приснилась.
– Бедняжка… – Сокрушённо вздохнув, она присела на мою койку, приложила тёплую ладонь к моему лбу, и мир показался уже не таким отвратительным. И даже симптомы морской болезни куда‑то подевались. – Ты вспотел… У тебя, случайно, не температура?
– Нет. Всё нормально. – Я потянулся, зевнул. Что, шоу закончилось?
– Без тебя там невыносимо скучно. К тому же я вспомнила, что обещала тебя погреть. Я всегда держу слово…
Магда ласково улыбнулась, сбросила ненужную одежду – шоу только началось…
Это шоу было, действительно, стоящим. Магда выжала из меня все соки. Я валялся на полке и единственно чего мне не хватало для полного кайфа, была бутылочка холодного пивка.
– Там в баре есть пиво. – Сказала Магда, иногда демонстрировавшая чудеса телепатии. – Достань.
– Может, ты? – Заискивающе улыбнулся я в ответ. – Тянуться было неохота.
– Ты ближе. – Не купилась Магда и для пущей убедительности подтолкнула в бок.
Я потянулся, корабль тряхнуло, и я упал. Чертыхаясь, поднялся под заливистый Магдин смех, буркнув, мол, ничего смешного. Взял бутылочку для себя, вторую кинул Магде. Плюхнулся на другую полку, блаженно потянулся.
– А что тебе снилось? – спросила Магда, приподнявшись на локте.
– Бред какой‑то, вроде апокалипсиса. Укачало. – Я с наслаждением потягивал «Эфес» местного розлива. – Мне в детстве часто снилась мура всякая. Например, я лез на какую‑то гору, а зачем – не знал, или не забыл. И мне казалось, что это очень важно. И я всё думал и думал, зачем… Просыпался, лежал в темноте, и всё мучился, пытаясь вспомнить…
– Это ты рос, – серьёзно пояснила Магда. – Я, между прочим, верю в сны.
– А я ни во что не верю, – сказал я, отставляя опустевшую бутылку.
– Один раз мне приснилось, – она мечтательно завела глаза, – что я потеряла…
– …свою девственность, – с хохотом докончил я. – Открыла глаза, и обнаружила, что это правда!
– Ах ты! – Магда швырнула в меня подушкой, но ей показалось мало, и следом она прыгнула сама, вонзая острые коготки в мои бедные голые плечи, спину и прочие незащищённые места. Пришлось срочно обороняться. Эта битва завершилась очередной боевой ничьёй.
По прибытии в Хайфу прямо с трапа попали в цепкие объятия симпатичных, но очень строгих девушек в голубых форменных блузах – сотрудниц миграционной службы. Одна из них, внешне вылитая Энди Макдауэлл, открыв мою краснокожую загранпаспортину и, узрев арабскую визу – зимой мотался погреться в Эмираты, скривилась так, словно я был троежёнцем, брезгливым жестом указала в сторону, где уже стояла сиротливая группа отверженных. Следом за мной с возгласами возмущения проследовала Магда, не сумевшая доказать на пальцах и скверном английском непорочность своих намерений. Я напомнил подруге, что предупреждал о не самом приветливом отношении миграционных служб к молодым незамужним красоткам, особенно в откровенных топах и брючках типа «вторая кожа».
– Идиоты! – рявкнула она, раскрасневшись от праведного гнева. – Что они себе возомнили?! Чтобы зарабатывать «этим местом», незачем переться в хренову пустыню! Да в Москве богатых евреев больше, чем во всём их Израиле! Скажи же этим козлам, что мы вместе, чёрт побери!
– Боюсь, тебе от этого лучше не станет, – заметил я. – Похоже, меня приняли за арабского шпиона.
Магда вытаращила глаза, минуту собиралась с мыслями, а затем громко и конкретно поведала всем присутствующим, что она думает об Израиле и его политике в целом, а также о представительницах миграционной службы в частности. Особенно интеллигентные представители нашей кучки отверженных смущённо потупили взоры, остальные согласно закивали.
Нас проводили в отстойник, где толстый очкастый дядька вызывал по одному, подозрительно вглядывался в фото на паспорте и в физиономию, упорно делая вид, что не понимает ни слова из великого и могучего. Те, кто отбрёхивался по‑англицки, оказались в привилегированном положении. Разбирательство длилось больше часа, после чего мы с Магдой всё же получили добро на посещение священной земли. Те, кому повезло меньше, поплелись обратно на корабль, горячо обсуждая несовершенство израильского законодательства. Моё настроение, и прежде не самое лучезарное, было испорчено окончательно и бесповоротно. Что‑то внутри меня, с самого начала упорно протестовавшее против этой поездки, разрослось до невероятных размеров. Магда же заметила, что это говорит во мне мой немодный воинствующий атеизм. Сама она, усевшись в мягкое кресло автобуса, моментально забыла обо всех злоключениях.
Осипшая девица‑экскурсовод по имени Даша, соломенная блондинка рязанского типа – нос картофелиной, румянец во всю щёку, – без устали трепалась об израильских прелестях, перемежая россказни цитатами из Библии. Магда сидела с открытым ртом, внимала с прилежанием первоклашки. Меня же после бурной корабельной ночи и раннего подъёма неумолимо тянуло на сон. Хриплый монотоный голос вкупе с мерным чередованием заоконных пейзажей – высотные дома, чахлые деревья – погружал в состояние подобное гипнотическому трансу. Я бы провалился, если б не острый Магдин локоть и негодующее её шипенье:
– Как ты можешь дремать?! Посмотри, какая красотища!
Я смотрел, но упорно не видел ничего особенного: Хайфа – город как город. Большой, шумный, асфальтовый. Здания из стекла и бетона – жалкая пародия на небоскрёбы Манхеттена. Бок о бок – типичные хрущёвки. Обычная промышленная архитектура конца двадцатого столетия. Зелени кот наплакал. Местами сиротливо жмутся посреди песка и асфальта какие‑то жалкие красненькие цветочки.
– Погляди, – умилилась Магда. – Эти цветы насадили на голые камни вручную, и к каждому подведена трубочка, по которой через определённые промежутки времени каплями капает вода.
– В России надо было оставаться. – Буркнул я, смежая веки. – Дожди как из ведра, само всё прёт из земли, не надо ни с какими трубочками возиться.
– Фу, – сморщила носик Магда, – какой ты циничный.
Я зевнул в ответ и прикрыл глаза…
«Я поднимался на гору. Не на вершину, всего несколько шагов от земли, чтобы легче было видеть, слышать и говорить с людьми, собравшимися внизу. Но и эти несколько шагов дались мне нелегко. Кажется, я был слишком стар… Чья‑то рука поддержала мой локоть. Я перевёл дыхание. И, когда повернулся, увидел тысячи глаз, в которых были ожидание, надежда и вера. Кто‑то почтительно произнёс:
– Учитель…»
– Опять дрыхнешь?! – зашипела в ухо Магда.
– Слушай, отстань! – вскинулся я, разлепляя веки. – Такой сон испортила, дура…
– Сам кретин!
Достала. Чтобы я ещё раз с ней куда‑нибудь поехал! Лучше на месте девочку снять. Вон их на пляже сколько, деловых холостых российских женщин двадцати шести и выше… Приезжают бледненькие, усталые, одинокие, в глазах тоска, в сердце робкая надежда на бурный курортный роман и его домашнее продолжение…
– Если вы вдруг отстанете от группы, – деловито инструктировала Даша, – можете догнать на такси. Такси из Иерусалима или Вифлеема до порта обойдётся вам в сто долларов. Есть другой путь, гораздо более экономный: вы находите полицейского, и на патрульной машине вас быстренько доставляют на корабль. Будьте осторожны с ценными вещами: камерами, кошельками. Воруют много, охотно и профессионально. Особенно в старом Иерусалиме, на восточном базаре. Там бегают такие милые детишки… Прижимать к груди бесполезно – вырвут вместе с грудью. Так что лучше всё самое ценное оставить в автобусе, который во время остановки будет находиться под охраной.
– Замечательно! Отвалить кучу бабок и потерять сутки отпуска ради перспективы остаться без штанов.
– Не ворчи. – Толкнула меня Магда. – Твои штаны никому не нужны, даже местным бомжам.
– Вопросы есть? – поинтересовалась Даша.
– Есть, – игриво объявил парень в клетчатой рубахе с банкой Туборга в руке. – Вы, девушка, сюда как попали? Замуж вышли, или как?
– У меня бабушка еврейка. – Не задумавшись, с ходу отрапортовала соломенная Даша. Видно, парень не первым задавал этот вопрос.
– Подумать только, какое совпадение! – фыркнул я, ущипнув Магду. – У вас бабушка, случайно, не общая?
Подружка негодующе шикнула.
– А как обстоят дела с терроризмом? – не унимался парень.
– О, никаких проблем. Сейчас у нас всё в полном порядке. Вам совершенно нечего бояться. – Успокоительно улыбнулась Даша, но в круглых светло‑серых глазах мелькнула тень глубоко спрятанной тревоги. Так взрослые во все времена лгут детям: «Всё хорошо», и с деланной беспечностью гладят по голове, до крови закусывая бледнеющие дрожащие губы… Я подумал, что, наверно, не так уж сладко живётся на Земле обетованной, но их проблемы нас не касаются. Наше дело телячье – глазеть из окна автобуса.
– Если нас похитят арабские террористы, это будет на твоей совести. – Сказал я Магде. – Будешь в гареме какого‑нибудь эмира сто двадцать пятой женой.
– Ещё чего. – Негодующе отозвалась Магда. – Я буду первой и любимой, а тебя возьму в евнухи.
Я открыл рот, чтобы достойно ответить, но в этот момент Даша объявила высадку, и Магда дунула вперёд. Критично оглядев Магдин наряд, подходивший более для кислотного диско, нежели для посещения религиозных святынь, Даша заявила, что в таком виде в храме появляться не стоит, и тотчас предложила приобрести или взять напрокат простейший халат по совершенно невероятной цене. Кругом сплошное вымогательство!
– За эти деньги, – заметил я, – можно купить полную амуницию паломника вместе с ним самим, и его ишаком в придачу.
– Ладно… – проворчала Магда, закутываясь в халат, но в сердитых глазах я прочёл, что и ей жаль отданных баксов.
Группа устремилась за Дашей, которая неслась так, будто опаздывала на самолёт, помахивая над головой салатовым шейным платком, привязанным на палку, эдаким своеобразным знаменем нашей группы, пробуждающим ностальгию по беззаботному пионерскому детству. Да и народу вокруг было как на первомайской демонстрации. Теперь я понял, почему Даша так долго и нудно пугала нас возможностью потеряться. Бег осложнялся тем, что вместо нормального асфальта под ногами оказались здоровенные булыжники, изрядно отполированные сотнями лет и миллионами туристических подошв. Неровные, в трещинах и щелях, они так и норовили ударить побольнее по выглядывавшим из сандалий голым пальцам, заставляли с каждым шагом припоминать новые, всё более забористые выражения. Какая‑то дама попросила меня не кощунствовать в святом месте, после чего я стал чертыхаться мысленно. Лично для меня это самое место ничем не отличалось от тысячи других: снизу камни, по бокам людской муравейник, сверху жарит солнце, тщась превратить мозги в яичницу. Кошмар, и только!
Салатовое знамя замедлило свой горделивый полёт и, наконец, понуро обвисло на импровизированном древке. Группа остановилась. Даша ткнула древком в сторону высокой, побитой временем как старая шуба молью, стены, затараторила:
– Стена Плача и Слёз является религиозной святыней для иудеев, и мусульман и христиан всего мира. Согласно записям, это единственная уцелевшая стена древнего храма Соломона, уничтоженного арабскими завоевателями…
И впрямь, к этой старой каменной развалине валили толпы, при подходе зачем‑то разделяясь по половому признаку: мальчики направо, девочки налево. Там те и другие надолго зависали, кто крестился, кто кланялся, некоторые бились лбами. Кто отмолился, раком пятился назад, уступая место очередным грешникам. Я думал о том, как неплохо было бы высосать бутылочку холодного пивка.
– Слышишь, – вывела меня из мечтаний Магда, – если подойти к стене и загадать желание, оно сбудется.
– Божественная электронная почта? Тогда загадаем миллион баксов. Нет, лучше два.
– …за этими стенами располагался древний Иерусалим. Существовало семь входов в город. Через ворота центральные, Золотые, входил в Иерусалим Иисус Христос…. Сейчас они закрыты…
– Жалость какая. – Отметил я. – А через другие я входить отказываюсь.
– Прекрати. – Насупилась Магда. – Я хочу посмотреть Голгофу.
– А я хочу пива.
– Неужели тебе не интересно?! – вспылила Магда. – Как можно быть такой серостью?! В конце концов, это не только религиозные, но и исторические, культурные ценности!
– Ты бы помолчала! – обозлился я, изведённый духотой, качкой, миграционщиками и всем этим религиозным бредом. – Тоже мне нашлась, интеллектуалка! «Кино про чертей и ведьму Маргариту…»
Магда гневно вспыхнула, но проявила чудеса сдержанности и лишь процедила сквозь зубы:
– Пошёл ты…
Она закутала свои прелести во взятый напрокат балахон, превратилась в серый кокон, едва удостоив меня ледяным взглядом, смешалась с толпой исчезающих под каменными сводами.
Я остался один.
Туристы всех стран и мастей налетали на меня, бормотали извинения на разных языках и, щёлкая «мыльницами», тарахтели камерами и торопились дальше. Мой взгляд невольно прилип к кучке людей, диссонировавших с окружающими. Несколько стариков и старух, одетых очень просто, если не сказать бедно, но опрятно. На головах бабулек ситцевые платочки, в морщинистых пальцах дрожат иконки… Я вдруг особенно остро ощутил свою чужеродность…. Я не мог объяснить этого чувства не только Магде – себе самому. Просто стало неуютно, словно припёрся в дом, куда не приглашали. Что мне, атеисту‑материалисту, здесь делать? Фотографировать, исполнившись праздного любопытства? Нет, это не по мне. Лучше побродить по базару, прикупить сувенирчики. На работе каждый привозит из отпуска какие‑нибудь безделушки и дарит коллегам. У меня уже целый стеллаж. Перл коллекции – подарок Толика Белозёрцева. Глиняный человечек с огромным, выше головы, фаллосом.
Старый Иерусалим, подобно праздничному пирогу, разрезан на четыре части: иудейскую, христианскую, мусульманскую и армянскую. Как эти части определяются, по каким именно критериям, я не вникал. Скажу лишь, что базар представляет собой мини‑модель города: те же четыре куска, и у каждого своя приправа. В мусульманской к запаху пряностей и еды, разложенной прямо под ногами – не зевай, а то наступишь, и придётся купить и скушать, даже если не голоден! – примешивается тонкий сладковатый опиумный дурман. Бойкие торговцы дёргают за рукава, норовя затащить в лавку, чтобы впарить джинсы «под Ливайс», футболки «Ай лав Израиль» (в Москве за такую по фэйсу запросто схлопочешь, если на скинов нарвёшься), аляповатые украшения под золото или, если спросишь, понюшку марихуаны. Курят её здесь же, за замызганной занавеской.
А всего в двух шагах, в иудейском куске рыночного пирога, торгуют теми же джинсами, футболками и побрякушками, но тарелок под подошвами уже не встретишь. И продавцы более степенны, неторопливы. Они не кидаются на тебя как коршуны на зазевавшегося цыплёнка, а проникновенно взирают из‑за прилавков, всем своим видом демонстрируя многовековое достоинство исторического народа. И курительной травкой здесь не пахнет. Зато вместо вертлявых пацанов иной раз промелькнёт в дверях томная темнокудрая красавица с такими жгучими очами, что невольно притормозишь, рискуя свернуть шею.
Кусок христианский мало чем отличается от московской барахолки. Запах сосисок в тесте. Мягко гакающие и шокающие дивчины, облачённые, независимо от возраста и комплекции, в платьица, шортики и топики. Бойкие хлопцы, предлагающие посмотреть, пощупать и понюхать прекрасный товар, лучший на базаре. Прилавки завалены китайским ширпотребом, пузырьками со святой водой (видимо, из священного иерусалимского водопровода) да распятиями, от крошечных – до огромного деревянного, способного повергнуть в шок истинного христианина. Не знаю, как Иисус, а лично я не хотел бы такого пиара.
До части армянской я не добрался. Голова затрещала от всего этого пёстрого ароматного громкоголосого безобразия. Я купил и с удовольствием выпил банку холодного пива, решил приобрести в качестве сувениров эти жуткие распятия и ретироваться к автобусу. Взяв наугад пять штук, зашёл в лавку, позвал хозяина. Из магазинных недр показался худощавый интеллигентный старичок в очках, мало похожий на владельца сувенирной лавки, скорее, на учителя на пенсии, мягко поинтересовался:
– Чего изволите?
Я протянул распятия, и старичок принялся осторожно укладывать их в бумажные пакетики. Рассеянным взглядом я обвёл стены магазинчика. На одной, висело несколько длинных несколько длинных балахонов с затейливо расшитыми поясами. Интересный фасончик. Я подошёл ближе, потрогал.
– Нравятся? – Хозяин приблизился, и в его мягком голосе прорезались горделивые нотки.
– Классная рубаха.
– Хитон, – поправил старик. – Так одевались во времена Иисуса. Вот это – платье торговца. Видите этот пояс? В нём хранили деньги. Везде вышивка ручной работы. Никакой машинной халтуры. Натуральный лён. Мои костюмы наиболее точно отвечают исторической правде. Можете мне поверить, ведь когда‑то я был, так сказать, ведущим консультантом по историческому костюму. Работал на «Мосфильме». Ко мне до сих пор иногда приезжают господа бизнесмены, оставляют заказы. У меня здесь, так сказать, свой маленький цех. Да‑а… Но, к сожалению, на исторические костюмы не проживёшь. Спрос небольшой. Вот и приходится торговать всякой ерундой.
Он снова улыбнулся мягко и немного печально, и мне отчего‑то стало жаль этого славного старикана.
– Красотища, – сказал я. – Впечатляет.
– Правда? – Глаза старика радостно блеснули из‑под лохматых бровей. – А хотите примерить? Я вас сфотографирую на память.
– Можно? – удивился я.
– Почему же нет? Хозяин барин. Ваши тёмные волосы и лёгкая небритость как нельзя лучше подходят к образу.
«Лёгкая небритость» – мягко сказано. На отдыхе мне вообще лень станок в руки взять. Тем более что Магда не имеет ничего против, считает, что щетина придаёт мужчине сексуальности. А что? Прикольный получится кадр. Не думаю, что это будет стоить больших денег. Ну, дам дедку пару шеккелей.
Размышляя таким образом, я стянул джинсы, влез в балахон. Подпоясался.
– Интересный крест. – Заметил дед.
Глазастый, старый чёрт!
Похвала предназначалась золотому украшению, болтавшемуся у меня на груди.
– Это просто так… – Пробурчал я, поспешно пряча крест под ворот. – Семейная реликвия. Память…
– Видно, что не современная штамповка. – Одобрительно покивал старик. Похоже, он разбирался не только в тряпках.
– Вообще‑то я атеист.
Старик снова понимающе кивнул, мол, почему – нет, канун двадцать первого века – свобода выбора. Кто в крестах, кто в пирсинге. Напялил мне на башку какое‑то полотенце и ловко закрутил наподобие чалмы, оставив один конец болтаться, объяснил: раньше так носили, защищаясь от солнца и песчаных бурь – если что, морду можно замотать. Мол, нынешние жиденькие ветерки ни в какое сравнение не идут с диким безжалостным буйством первозданных пустынных смерчей. А нынче понатыкали домов, – где разгуляться природе? Я не стал спорить. Передал дедку мою «мыльницу» – верную спутницу дальних странствий. Приосанился, изобразил «Чи‑из»…
И вдруг, откуда ни возьмись, мерзкий шпанёнок лет десяти‑двенадцати. Заскочил в лавку, в один прыжок хапнул мои штаны, выхватил из кармана кошелёк – и дунул во все лопатки. Мы и охнуть не успели. Я гаркнул: «Стой! Держите вора!» – и припустил следом. Гадёныш нырнул в подворотню, я – за ним, но воришка уже смешался с толпой, и я потерял его из виду. Чёрт! Даша ведь предупреждала! Я сплюнул от злости. Народ вокруг переглядывался, тыча пальцами в мою сторону, радостно лыбился. Только тут я вспомнил, что на мне надето. Тысяча чертей, не считая зайца! Надо вернуть деду его дурацкие шмотки да валить подобру‑поздорову к автобусу, благодаря судьбу за то, что я взял в круиз не все деньги. Хватило ума сдать в сейф в отеле.
Я покрутил головой, стараясь определить, откуда прибежал. Все эти узкие улочки и лавчонки были на одно лицо. Я пошёл наугад и оказался на площади… Лавчонки закончились, вокруг блестели витрины вполне современных магазинов. Твою мать! Дорогу мне преградил какой‑то парень с безумными, выпрыгивающими из орбит глазами, что‑то бормоча на непонятном языке. Морская болезнь, свирепые миграционщики, малолетний воришка, теперь этот урод… Пожалуй, для одного дня впечатлений предостаточно. Я решительно оттолкнул придурка, сделал несколько шагов, уже увидел вдалеке мою лавчонку и махавшего рукой хозяина, как вдруг услыхал за спиной истошный женский визг, топот десятков ног и, одновременно, страшный грохот, навалившийся откуда‑то извне вместе с падающим на мои плечи небом…
В гортани скребло, словно я наглотался пакли с химическим железистым привкусом, от которого возникло желание сплюнуть или запить эту гадость литром холодной минералки.
Я открыл глаза. Я тотчас снова зажмурился от невыносимой слепящей резкости огненного шара, зависшего сбоку на ярко‑синем небесном полотне.
Я жив.
Это осознание пришло одновременно с воспоминанием о случившемся. Чокнутый террорист что‑то взорвал на базарной площади. Наверное, меня зацепило… Вот откуда эта чудовищная слабость, превратившая губы в пару сухих опавших листьев. Но боли нет. Я чувствую своё тело от пальцев ног до мочек ушей. Я вижу, дышу. Значит, самое страшное позади. Интересно, мой автобус ещё не ушёл?
Эта мысль подбросила меня, но резкое движение отозвалось внезапной тупой болью в затылке, заставило исторгнуть невольный стон.
Тотчас услыхал быстрые шлёпающие шаги, какие обычно издают босые подошвы. Чумазая девчушка склонилась надо мной, тронула за плечо, что‑то вопросительно протараторила. Я покачал головой. Девочка, несомненно, говорила на иврите, в котором я рубил не больше, чем свинья в апельсинах.
– Ты по‑русски понимаешь? Рашен!
– Девочка удивлённо приподняла разлетавшиеся от переносицы к вискам густые тёмные брови, засмеялась на высоких тонких нотах (этот смех больно отозвался в моём затылке), затрясла кучерявой головкой.
– Do you speak English? – Произнёс я хрестоматийную до омерзения фразу, в надежде на радостное утверждение.
Но его не последовало. Девочка потряхивала чёрными кудряшками и растерянно улыбалась. Ладно, проехали. Объяснимся на старом добром языке мимики и жестов. Я ткнул себя в грудь большим пальцем:
– Турист. Россия. Москва. Кипр. Круиз. Понимаешь? Мне нужно в полицию. По‑ли‑ци‑я. – Проговорил я почти по буквам. – Understend? [1]
Она снова затрясла головой и засмеялась. Дебилка какая‑то. Уж полицию‑то любой понимает. Пальцем я изобразил на земле круизный лайнер, правда, больше похожий на лодку и громадные, почти океанские волны. Девчонка радостно захлопала в ладоши. Похоже, мои метания были для неё очередной забавой.
Стиснув зубы, я изобразил самолёт. На этот раз я очень старался и, узрев недоумение в круглых глазах собеседницы, старательно пожужжал, изображая шум двигателя, одновременно соорудив из прижатых ладоней с оттопыренными пальцами конструкцию летательного аппарата.
Неожиданно девчонка расхохоталась, покрутила пальцем у виска, проворно вскочила на ноги и, я не успел глазом моргнуть, шлёп‑шлёп‑шлёп, растворилась в облаке знойной пыли, будто и не было вовсе.
Олигофренка. Этот её жест пальцем у виска – она что, намекнула, будто у меня не все дома? Маленькая дрянь. Я тоже хорош – выпендриваюсь тут вместо того, чтобы как можно скорее подниматься и топать. Главное, сообразить, в какую сторону.
Я поднялся. Тысячи колючек пронзили мои веки, нос, губы, а, когда я вдохнул, впилась в лёгкие. Я закашлялся, пряча лицо в ладони. Ветер едва не снёс меня с ног, асвистел в ушах, замолотил по ногам пучками чахлой придорожной травы, норовя вырвать её с корешком и унести прочь. Проклятый суховей. Ничего себе – негде разгуляться.
Кое‑как протёр слезящиеся глаза, наконец, огляделся по сторонам. Вокруг ютились каменные сараи с дырками вместо окон, кое‑где наглухо задрапированных рогожами. На стёкла – ни намёка. Двери – разновеликие неструганные сучковатые доски. Между дворами гулял ветер, поднимая столбы огненной пыли. Замызганные полуодетые дети детсадовского возраста забавлялись тем, что бросали камушки в расчерченный на земле квадрат, периодически толкаясь и громко ругаясь. Какая‑то женщина без возраста, с головы до ног закутанная в тёмные одежды. несла вязанку хвороста, замешивая дорожную пыль широкими босыми ступнями. Я попытался обратиться к ней, но она подняла на меня выцветшие глаза на изрытом солнцем лице и, молча покачав головой, прошла мимо.
Чёрт возьми, куда я попал? В кибуц для душевнобольных?! Знаю, меня похитили религиозные фанатики с целью получения выкупа. Привезли в свою общину, где до сих пор проживают в ветхозаветной в эпохе. Но почему тогда меня никто не удерживает, не расспрашивает, не угрожает, в конце концов?!
Человек в подпоясанном балахоне с повязкой на голове, вроде той, что закрутил мне старик‑костюмер, вёл осла, навьюченного двумя заляпанными холщовыми мешками. Я рыпнулся и к нему, спросил с ходу, как попасть к Стене Плача. Он захлопал набрякшими веками под косматыми бровями.
– Стена! Wall! Плача! Понимаешь?! – Я живо изобразил подобие горьких слёз. – Да как же это на иврите, старый осёл?!
Словно разгадав меня вперёд хозяина, ишак задрал голову и оглушительно заревел. От неожиданности я шарахнулся вбок. Мужик рассмеялся, хлопнул животное по морде, сказав ему укоризненное: «Ц‑ц» и что‑то спросил у меня. Я в свою очередь развёл руками. Мужик ткнул пальцем в линию горизонта и снова затарахтел. На всякий случай я кивнул и решил уточнить:
– Там Стена Плача? Старый Иерусалим?
– Йершалем, – утвердительно кивнул мужик. И на том спасибо.
Я напряг мозги, как не напрягал со времён первой сессии, и родил:
– Голгофа.
Его лицо выразило крайнее изумление, но, кажется, это он понял и ткнул в сторону противоположную.
Я рванул в направлении, обозначенном заскорузлым пальцем, проклиная Магду, Израиль, Иерусалим, арабов и евреев в целом и туризм в частности. Дорога постепенно перешла в брусчатку. На смену сараюхам взгромоздились сооружения из огромных серых камней с крохотными прорезями‑бойницами в стенах. Да и народу заметно прибавилось. Но нормального я не видел ни одного. Ни потёртых шорт, ни маек, ни бейсболок. Ни единой камеры или «мыльницы» в руках. И не слыхал ни одного слова ни по‑русски, ни по‑английски, хоть тресни. Кругом, куда ни ткни, грязные балахоны, клокастые бороды, закопченные несмываемым загаром рожи. Да вонища давно немытого тела. Ощущение было таким, будто я случайно попал на съёмку исторического фильма, но, как ни старался, не мог обнаружить ни режиссёра, ни оператора, ни съёмочной группы. Иллюзия полного погружения в прошлое, причём весьма и весьма отдалённое. Словно нечаянно попал в машину времени, заряженную веков эдак на двадцать назад. Я свернул за угол и попал на базар. Но вовсе не на тот, где стал жертвой уличных воришек и сумасшедшего террориста. Нет, то был совсем иной базар, нищее подобие того, что я тщетно пытался обнаружить. Какой‑то блошиный рынок. Длинные ряды деревянных прилавков под разноцветными тканевыми навесами. Глиняная посуда. Гирлянды из лука, пучки пахучих трав. Сыры, величиной с колесо среднего джипа. Сосуды и кувшины с разноцветным пойлом. Пёстрое тряпьё, имеющее отношение к современной моде как я к астрономии. Птицы в клетках. Блеющие козы. Смрад животный и людской. Что‑то больно сверкнуло в глаза. От неожиданности я зажмурился и притормозил. А когда понял, что же меня ослепило, поразился ещё сильнее: передо мной на грубом деревянном столе на кусках кроваво‑красного атласа зловеще поблёскивали в солнечном беспределе массивные золотые украшения. Браслеты, колье, серьги, цепи…Мало чем напоминающие привычные миниатюрно‑изящные безделушки, запертые в нашпигованных электроникой сияющих витринах столичных магазинов. Огромные, тяжёлые, грубоватой обработки, вроде тех, что выставляют в музеях, в качестве образцов ювелирных украшений древних племён. Завораживающие непривычной, дикой, варварской красотой. И рядом – ни одного секьюрити с автоматом. Лишь торговец в тюрбане, обнимающем круглую голову, что‑то затараторил на своём наречии. Тут же рядом вырос другой, принялся совать мне под нос какие‑то флаконы, распространявшие приторный мускусный запах, вызвавший у меня головокружение и ощущение муторности в желудке. Я закашлялся, отмахиваясь от них обоих. Откуда ни возьмись, появилась смазливая деваха, чью одежду составляла полоска полупрозрачной ткани да звенящие побрякушки на всех мыслимых и немыслимых частях тела. Призывно засмеялась, что‑то горячо зашептала мне в ухо, проворно завладела моей ладонью, провела по твёрдым торчащим сосцам. В любое другое время и при деньгах я, конечно, не упустил бы случая приобщиться к тайным и сладостным порокам Земли обетованной. Но в тот момент меня не возбудил бы и десяток искуснейших шлюх. Отчаянно замотав головой, заскрипев зубами, я вырвался из мускусно‑любовного дурмана, чтобы спешить дальше, дальше…
Мои нервы были на пределе. Я уже был готов сам зареветь благим матом похлеще любого ишака, но тут вдали, на горизонте замаячила вожделенным миражом грозная монументальная стена из огромных серо‑бурых камней, ощетинившаяся зубчатым верхом. Я перешёл на трусцу, затем побежал. Я толкал кого‑то, мне что‑то кричали вслед. Ветки деревьев хлестали по физиономии длинными упругими иглами. Я споткнулся о камень. Упал, поднялся. Колено отозвалось горячей липкой болью. Ничего. Потерплю. Осталось совсем немного. Я согласен выйти в любые из семи ворот, даже перелезть. Там, за стеной, нормальный город. Город двадцатого столетия. Автобусы. Автомобили. Здания из стекла и бетона. Магда… Там моя Магда. Я извинюсь за то, её что обидел. Я не хотел. Это всё треклятая жара. Я расскажу Магде о настоящем путешествии. И мы вместе от души посмеёмся…
Со временем изменилось пространство: из лабиринта древних улок я выскочил на площадь, старательно вымощенную всё той же серой брусчаткой. Она лежала на моём пути огромной проплешиной, соединявшей улочки‑волоски в единое целое. И центром этого целого являлось грандиозное сооружение из ослепительно‑белого мрамора, одновременно величественное и уродливое в своей колоссальной монументальности. Высоченные каменные ступени, ведущие прямо в безмятежно‑синее небо, покоившееся на огромном горящем огненным золотом чешуйчатом своде, опирающемся, в свою очередь, на гигантские ноги необъятных колонн. Эта постройка несомненно имела бы успех в кругах поклонников Церетели. Я от души пожалел об отсутствии фотоаппарата.
На площади и вокруг здания толпился народ. Одни входили, другие выходили, весело переговаривались на варварском языке. Что это? Местный храм? Торговый центр? Или то и другое одновременно – два в одном? На крыльце высохший мужичок продавал голубей в тесной клетке, периодически размахивая широкими рукавами и издавая зазывные возгласы. Рядом приклеилась к колонне полуодетая девица, чья улыбка сулила многие удовольствия. Стайка оборванных нищих пряталась в тени, время от времени выползала на свет, потрясала лохмотьями, протягивала худые грязные руки. Грязные дети играли в древние, как мир, салочки. Орали ослы, блеяли кудлатые овцы, лаяли драные псы неизвестных пород. На ступеньках появился осанистый мужчина с окладистой бородой, одетый столь же странно, но, судя по замысловатому головному убору, золочёному подбою и украшенным искрящимися камнями мыскам нелепых штиблет, дорого. Разномастная компания оживилась. Нищие ринулись наперегонки. Девица приобрела позу, от которой покраснели бы модели «Пентхауса». Мужичок выхватил из клетки взъерошенного голубя и, ухватив за ноги, принялся трясти перед носом важного господина и что‑то непрерывно лопотать. Но двое крепких молодцов, сопровождающих важную персону, оттеснили всех в сторону. Бородатый господин порылся в висящем на поясе толстом вязаном кошеле и, вытащив несколько монет, швырнул оземь. Нищие, позабыв об увечьях, кинулись за подаянием, переругиваясь, отталкивая друг друга.
Я зажмурился, и перед моим мысленным взором с убеждающей ясностью предстала картина забитой туристами, гудящей разноязыкой толпой площади, ослеплённой солнцем и бликами фотомыльниц… Дежавю? Куда в таком случае всё подевалось? Я отчаянно помотал головой. Чушь. Конечно, это совсем другое место. Какое‑то гетто. Я имел непростительную глупость отправиться без путеводителя и забрести в квартал чокнутых религиозных ортодоксов, задержавшихся в каменном веке. Почему в моей тупой башке была заложена дурацкая уверенность о том, что Израиль набит туристами как огурец семечками, и любая кривая выведет к родному автобусу? Осёл безмозглый, без гроша в кармане к тому же.
Обогнув мраморный монумент, я свернул с площади и угодил на узкую кривую улочку меж двухэтажных каменных домов с незастеклёнными окошками‑бойницами. Вскоре улица оборвалась, сменилась пустырём. Обстановка вокруг напоминала беженский квартал вроде тех, что показывают по ТВ. Сирость и убожество. Натянутые на четыре вкопанные в землю палки куски материи – жалкие подобия палаток. Тлеющие костры, колдующие над закопчёнными горшками смуглые растрёпанные женщины. Рядом, распятое на тех же палках, сохнет довольно мрачного вида бельишко. Поодаль на соломе дремлют мужчины, рядом переминаются с ноги на ногу скучные ослы, изредка оглашая округу ленивыми криками. Копошатся в пыли смуглые оборванные дети. В душном воздухе – невыносимый смрад от потных тел, прелых лохмотьев, подгорелого мяса, человеческих и животных испражнений. Меня едва не вывернуло наизнанку. Какой‑то небритый парень что‑то выкрикнул мне вслед, ощерив в усмешке редкие гнилые зубы.
Я пошёл обратно и, наконец, упёрся прямо в стену. Пошёл вдоль. Бежать уже не мог. Пот заливал глаза, сердце колотилось в носу. Я ловил горячий воздух пересохшим ртом, чувствуя себя если не загнанным жеребцом, то ездовой собакой. Где выход? Ворота, должны же быть какие‑то ворота… Огромный каменный монстр нависал над головой, грозя раздавить своим могучим древним хребтом. Ворота. Я увидел их издалека: массивные брёвна, сбитые железом, с гигантскими засовами и петлями, в которые запросто можно было просунуть голову. Вероятно, очередная историческая достопримечательность, дошедшая из времён Иисуса. В проём лениво процеживался люд. Поодаль торчали два придурка, одетые в короткие красные плащи а‑ля Бэтмен, из‑под которых виднелись какие‑то железяки. В довершении к хэллоуину в дурдоме – на головах красовались замысловатые каски вроде пожарных, а в руках – длинные железные копья, которыми парни лениво поигрывали, что‑то обсуждая. В любой другой момент я бы заржал во весь голос, но нынче мне было не до смеха.
Я припустил с новыми силами. Сейчас я нырну в эти дурацкие допотопные ворота, и это сумасшествие останется в ночных кошмарах. Десять шагов. Пять. Четыре. Три. Два, Один…
Ветер снова чихнул в лицо пригоршней мелкого песка. Я зажмурился, сплюнул. Открыл глаза, тупо глядя по сторонам. Впереди качалось дерево, мелкие серебристые листья трепетали как девственница перед брачной ночью. Ветки раскачивались туда‑сюда в такт порывам суховея. Дальше простиралась жухлая трава, клубящаяся пыль, валуны и песок. Более ничего. Город кончился. Солнце стояло над макушкой, прожаривало до самых пят, спекая нутро. Неумолимое солнце пустыни. Пустыни, на сколько хватит глаз.
Под ногами что‑то зашуршало. Ящерица. Здоровая, как детёныш варана, наглая, как папарацци. Порскнула – и уселась на камне поодаль, ехидно поблёскивая вострыми чёрными глазёнками: мол, что дальше будешь делать, приятель? Я нагнулся, поднял спёкшийся песчаный ком, швырнул в наглое земноводное. А, когда оно исчезло, осел на горячую землю, обхватил руками голову. Мне хотелось выть от бессилия и внезапно навалившегося ужаса перед леденящей, гнетущей, обмазывающей стылым, липким потом выворачивавшей нутро неизвестностью.
Где я?!
Город, огромный, нашпигованный туристами, электроникой, сверкающий стёклами, кишащий автомобилями, славный город Иерусалим растворился подобно полуденному миражу. Город‑призрак. «Летучий голландец». Так вот как это бывает, когда сходят с ума. Я спятил. Сдвинулся. Крыша съехала. Взрывом мне повредило мозги, и в них завелись тараканы. Даже не тараканы – амурские крабы. Всё это мне только кажется. Галлюцинация. А на самом деле я сижу где‑нибудь под лопухом с электродами на бритом черепе, а люди в белых халатах колют мне успокоительные. Я в кино такое видел. Вот только не помню, чем закончился фильм…
Отчего я не пошёл вместе с группой и Магдой смотреть древний храм? Чёрт занёс меня на проклятый рынок…
– Я хочу домой! Я хочу домой!!!
Мимо проходили люди. Чужие, странные, равнодушные. Переговаривались на неведомом языке. Сквозили беглыми взглядами, шаркали ногами по песку, шуршали полами длинных одежд. Никому не было до меня никакого дела. Подумаешь, сидит ещё один придурок с расширенными от тоскливого ужаса зрачками. Что‑то тускло блеснуло, звякнуло о камень, заплясало у моих сандалий. Монета. Большая, тяжёлая, не похожая ни на одну из виденных мною прежде. На одной стороне – чеканный профиль хмурого горбоносого мужика. Ну и что мне с ним делать? Я тупо вертел медный кругляш, пока не зашёлся в приступе истерического хохота, осенённый догадкой: мне подали милостыню. Чью‑то добрую душу тронул мой жалкий вид. Волшебное превращение благополучного туриста в безумного скитальца. Чудо Земли обетованной! Мой дикий хохот перешёл в хриплый кашель. Пить. Полжизни за стакан холодной минералки. Пусть даже воды, противной, из‑под крана в отеле, которую и в рот‑то брать нельзя: три дня зубы пополощешь, на четвёртый сами выпадут… Но сейчас я выпил бы и её… Я поднялся. Жажда гнала обратно, в сумасшествие каменных стен. Самый надёжный плен – плен пустыни. Не разумом – шестым чувством из гудящего муравейника вычленил мальчишку, тащившего на плече кувшин, в котором плескалась вожделенная влага. Этот плеск я услыхал бы сейчас за сотню миль. Жестом я подозвал его, трясясь, как наркоман в ожидании дозы, попросил глоток. Мальчишка позвенел тощим тряпичным узлом, болтавшимся на грязном поясе, давая понять: за это удовольствие надо платить. И впрямь, что в пустыне может быть дороже воды? Я протянул брошенную мне монету. Мальчишка презрительно сморщился, видимо этого было недостаточно.
– Больше нет… – прохрипел я, отмахиваясь от плывущих красно‑чёрных кругов перед глазами.
Мальчишка надменно фыркнул и потрусил дальше. Внезапно мной овладело бешенство. Чудовищный прилив лютой злобы, придавшей мне силы. Я был готов разорвать в клочки, маленького негодяя и каждого, кто помешал бы мне утолить жажду, адским огнём снедавшую внутренности. В два прыжка я догнал мальчишку, сорвал кувшин с плеча, пихнул возмущённого пацана в сторону. Тот заверещал во всю мочь лужёной глотки. Я присосался к кувшину, готов был втянуть его в себя целиком, вместе с глиняными стенками. Вода текла по моему подбородку, заливала одежду… Это было счастье. Момент наивысшего наслаждения, сравнимого с самым головокружительным оргазмом…
Всё произошло с невероятной быстротой. Чьи‑то руки вырвали у меня кувшин, одновременно страшный удар в подбородок сбил меня с ног. Рот наполнился солёной влагой. Я кулем плюхнулся на какие‑то овощи, жалобно чавкнувшие под моим весом. Рядом оглушительно заревел огромный бородатый продавец тех самых овощей. Я закрыл руками голову, защищаясь от занесённого кулака размером со средний арбуз, но удар обрушился не на меня, он пришёлся по багровой физиономии того, кто вступился за мальчишку‑водоноса, и опрокинул меня на овощи, утратившие товарный вид. Тот, оказавшись в нокауте, сплюнул красным, подхватил огромную сучковатую дубину. Кто‑то третий бросился разнимать, но ему досталось с обеих сторон. Завизжала какая‑то женщина. Побитый миротворец немедленно вооружился доской и, возжаждав отмщения, ринулся в бой, на ходу опрокидывая платяной навес, из‑под которого, громко бранясь, выскочил очень недовольный хозяин. Число дерущихся стремительно росло. В ход шло всё, что попадалось под горячие руки, включая злополучный кувшин и испорченные овощи. Со стороны спешили те самые парни в доспехах, базарившие около стены, и их копья, ещё несколько минут назад воспринимаемые мною как нелепый металлолом, грозно и тускло поблёскивали в загорелых мускулистых руках, нацеленные на разгорячённые потасовкой головы. Я сжался и похолодел, приготовившись к чему‑то неизбежному и очень страшному. Стражей порядка было трое. Копья, правда, они пускать в ход не стали, ограничились довольно увесистыми дубинками, вроде тех, что применяет наш ОМОН. Свист – и дубинка обрушилась на плечо торговца овощами. Его рука повисла безвольной плетью, а лицо посерело, а сам он не сел – упал на один из ящиков, скорчившись от боли. И тут один из них склонился надо мной. Высокий, широкоплечий, из тех породистых красавчиков, что имеют большой успех у экзальтированных девушек: римский профиль, квадратный подбородок, хищный прищур оливковых глаз, надменно изогнутые тонкие красные губы – мне он сразу не понравился. Видимо, я ему тоже. Атлет брезгливо дотронулся до моего плеча кончиком копья, будто боялся запачкать отполированный наконечник, что‑то громко спросил. Я молча покачал головой. Слова прилипли к горлу, но всё равно в них не было смысла. Шестым чувством я понял, что, и эти ребята меня не поймут, и будет только хуже, хоть это трудно было представить. Надменный атлет обвёл взглядом торговцев и громко спросил о чём‑то у них. Я ожидал, что торговцы сдадут меня этим бравым воинам с потрохами, ведь именно я заварил кашу, но они молчали. Как в рот воды набрали. Прямо‑таки партизаны на допросе. Это напоминало круговую поруку. Перемирие, при котором все живые твари, даже пару минут назад готовые перегрызть друг другу глотки, сплачиваются перед лицом опасности более грозной и чужеродной. Я не мог знать этого наверняка, но чувствовал каждой клеточкой своего измученного обезвоженного обессиленного тела.
Атлет с копьём брякнул что‑то отрывистое, по тону напоминавшее ругательство, сплюнул под прилавок, пристально уставился на мои ноги. Этот хищный прищуренный взгляд не сулил ничего хорошего. И пока я соображал, в чём, собственно, дело (в ужасе допуская самое худшее), красавчик ткнул копьём в мои сандалеты, выдал рубленую фразу, сопроводил энергичным жестом левой руки, который можно было перевести как «Дай сюда». Неужели этому уроду понадобилась моя нехитрая обувка, приобретенная незадолго до отпуска на вещевом рынке всего за полсотни баксов. Я автоматически перевёл взгляд на его сандалии, изрядно растоптанные и поношенные. Тут я окончательно всё понял, и внутри меня поднялась волна справедливого возмущения. Грабёж иностранного туриста средь бела дня, да ещё при стечении народа! Я открыл рот, но кто‑то сзади тихонько подтолкнул меня в спину, явно давая понять, что спорить не стоит. Я и сам убедился в том, когда в следующий миг атлет безо всяких церемоний пнул меня ногой и, замахнувшись вырванной из‑за пояса дубинкой, повторил приказ.
Разуваясь, я цедил сквозь зубы все известные бранные выражения, но, занятый осмотром трофея, вор в законе не обращал на меня ни малейшего внимания. Особенно заинтриговало стервеца выбитый сбоку лейбл а‑ля Карло Пазолини. Брови поползли кверху, сломавшись на переносице. Удивлённо хмыкнув, он сунул в них босую грязную ногу, и, к моему сожалению, у нас оказался один размер. Грабитель потоптался на месте вокруг копья, удовлетворённо что‑то пробурчал и, швырнув мне свои вонючие обноски, гордо удалился, по пути захватив пару яблок из корзины торговца. Первым желанием было швырнуть мерзкие чужие штиблеты, но здравый смысл и сочувственные возгласы окружающих подсказали, что босиком я далеко не уйду. Я с отвращением обулся и, стараясь не привлекать более ничьего внимания, серой мышкой прошмыгнул меж лотков, пошёл, а, когда убедился, что моя персона не вызывает интереса, побежал, куда понесли заплетавшиеся ноги. Бежал, не разбирая направления, меж огромных глиняных горшков, исполинских сыров, пёстрого тряпья и горящих солнечным блеском побрякушек, задевая макушкой какие‑то висящие корзины, веники из пряных пахучих трав.
Базар закончился, как и начался, неожиданно. Передо мной в окружении массивных колонн и нагромождения безликих серокаменных строений вновь простиралась булыжная площадь с тем же самым беломраморным исполинским сооружением.
Что же делать?!
А вот что!
Я поднялся по ступенькам, повернулся задом к входу, передом к народу и заорал, что было мочи:
– Люди! Помогите! Кто‑нибудь!!!
Смех. Удивлённые возгласы. Непонимающие физиономии. Многозначительные постукивания десятков пальцев по тупым лбам и заросшим вискам.
Внезапно солнечный жар с огненной крыши, обрушился на мою бедную голову, разрубая пополам. Колени подкосились, я рухнул на горячий мрамор, стиснул голову руками, собирая в единое целое. Кто‑то что‑то выкрикнул у меня над ухом и визгливо захохотал. Зной становился невыносимым. Краденая вода не принесла облегчения. Она лишь на миг приглушила боль, которая разрасталась теперь с новой силой, прорастая изнутри подобно гигантскому ядовитому плющу. Мутящимся взглядом я обвёл безумные лица, раззявленные рты, нацеленные на меня грязные указательные пальцы, и вдруг из этого бессмысленного паноптикума глянули на меня знакомые чуть раскосые глаза, от которых повеяло прохладой и свежестью.
– Магда! – Выкрикнул я, протягивая руки, чтобы задержать ускользающее спасение. – Магда! Магда!!!
Улица дымилась после взрыва. Всюду блестели осколки выбитого из витрин стекла. И среди разбросанных изувеченных тел – моё собственное, с залитым кровью лицом и слипшимися в косицы волосами. Я видел его откуда‑то сверху, с правой стороны, словно наблюдал за происходящим из окна. Боли не было. Я вообще не чувствовал ничего, кроме холода. Люди метались, кричали на разных языках, и от чудовищной какофонии непонятных слов становилось ещё страшнее. Послышался вой сирен. На площадь въехали «скорые» и несколько полицейских машин. Бригада врачей с носилками обступили меня, озабоченно переговариваясь, трогали шею и запястья. Я пытался спросить, что со мной, но меня никто не слышал. Затем меня крайне осторожно погрузили на носилки, задвинули в «карету», на лицо надели маску, к руке прицепили рогатую капельницу.
Кадры замелькали, как в видеоролике. Остановка. Коридор. Белая палата. Врач в круглых очках на породистом мясистом носу. Отрывистые непонятные фразы. Мне холодно и страшно. Я хочу подняться и уйти, но тело меня не слушается, с губ не слетает ни единого словечка. Все выходят. Я остаюсь один – в маске, с капельницей, под казённым пахнущим хлоркой одеялом. И – звенящая белоснежная тишина…
Я открыл глаза. Лежу. Блаженное состояние невесомости. Правда, не могу понять, где я и как сюда попал. Здесь вкусно пахнет. Пирогами или свежим хлебом. Не казённой магазинной выпечкой, а настоящей домашней, только что вываленной на стол из пышущей жаро
