О блаженной старице Евфросинии Колюпановской

 

В селе Колюпанове Алексинского уезда Тульской губернии, в доме помещицы Натальи Алексеевны Протопоповой в 1855 году скончалась «неизвестная старица, блаженная Евфросиния Григорьевна», как значится в метрической книге Казанской церкви названного села. Полная трудов и лишений подвижническая жизнь почившей, ее самоотверженная любовь к Богу и ближним, ее богатые духовные дарования, которые она снискала себе у Подателя всяческих благ своей неустанной молитвой, строгим воздержанием и неусыпным бдением: дар прозорливости и исцелений, – все это еще при ее жизни укрепило за ней в народной вере имя святого человека. С этим именем она перешла после смерти и в предания.

Много лет прошло со дня смерти блаженной, а память о матушке Евфросинии, как называли ее в округе, жива среди окрестного населения. Закон времени и сопряженного с ним забвения не коснулся ее. Мало этого! Чем дальше шло время, тем яснее становился образ почившей, тем глубже входил он в народное сознание, тем шире захватывал многострадальную, многомятежную народную душу.

Со дня кончины старицы почитатели ее памяти стали ходить к месту ее упокоения; из года в год их становилось все больше и больше. С пламенной верой в молитвенное предстательство матушки Евфросинии пред Богом шли они к ее убогой могиле со своими духовными нуждами, несли сюда свое горе, просили здесь ее благословения на важные перемены в жизни, спешили сюда со своими телесными недугами.

И блаженная старица, при жизни охотно помогавшая людскому горю, ясно показывала, что и в мире горнем, мире блаженства и радости, она не порывала молитвенной связи с обитателями здешнего, земного мира – мира печали и слез. Многие чувствовали на себе веяние изливавшейся на них по молитвам старицы благодатной Божией силы, облегчавшей их души, умиротворявшей их сердца, ослаблявшей или исцелявшей по мере веры каждого телесные недуги.

«Если знаешь, то молчи!»

О годах детства, отрочества и ранней юности Евфросинии почти ничего неизвестно, за исключением очень немногих обстоятельств из ее жизни, на которые сама блаженная так или иначе делала указания в разговорах с людьми, пользовавшимися ее особым доверием.

Неизвестно даже, где и когда родилась старица и кто были ее родители. Впрочем, не зная точно года ее рождения, мы имеем возможность определить его хотя бы приблизительно, пользуясь указанием самой старицы, которое она сделала, будучи уже в Колюпанове, в разговоре с помещицей села Коростина Алексинского уезда Тульской губернии Марией Сергеевной Пушкиной.

– Матушка, а сколько вам лет? – спросила однажды Пушкина старицу.

– Ну, считай, дочка, – сказала та, по‑видимому, не желая дать прямого ответа. – Я жила у Смольного, а тогда был первый выпуск.

На основании этих слов блаженной можно сделать заключение, что она родилась приблизительно в 1758 или 1759 году, так как указ об открытии Воспитательного общества благородных девиц (Смольного института) при Воскресенском Новодевичьем монастыре был подписан Екатериной II 5 мая 1764 года, а приниматься туда должны были девочки шестилетнего возраста.

Что же касается родителей старицы, то сама блаженная от некоторых не скрывала, что она знатного происхождения. А среди людей, близко ее знавших, настойчиво говорили о ее происхождении из рода князей Вяземских.

Известно, что при крещении она получила имя не Евфросинии, а Евдокии. Но это обстоятельство старицей тщательно скрывалось и обнаружилось лишь случайно.

Однажды, когда блаженная старица Евфросиния жила уже в Колюпанове, к ней приехала из Петербурга купеческая дочь Фекла Тимофеевна Кузнецова и 1 марта поздравила ее с днем ангела.

Старица приветливо ее поцеловала, но внушительно и строго заметила:

– Если знаешь, то молчи!

 

Барышни‑крестьянки

 

Образование блаженная получила в Петербурге в Смольном институте и принадлежала к его первому выпуску, что следует из ее разговора с помещицей Пушкиной, приведенного выше.

По окончании института блаженная была фрейлиной при дворе императрицы Екатерины II, которая часто, как рассказывала старица, в минуты грусти проводила с ней время в присутствии знаменитого тогда острослова Александра Львовича Нарышкина. Очевидно, старица Евфросиния была для императрицы интересной собеседницей.

Как долго вращалась она в шумном блестящем кругу, к сожалению, не известно. Известно лишь, что в самую цветущую пору своей жизни она вместе с двумя другими фрейлинами – Марфой Яковлевной Сониной (скончалась в 1805 году, погребена в Ризоположенском Суздальском монастыре) и девицей Соломией (скончалась в 1809 году, погребена в Московском Симоновом монастыре) – под влиянием каких‑то особых обстоятельств решила тайно покинуть дворец и взять на себя тяжелый крест подвижничества. Решение было принято твердо и бесповоротно. Оставалось только выбрать удобный момент для его осуществления.

И вот, воспользовавшись летним пребыванием двора в Царском Селе, эти три фрейлины как‑то оставили свои платья на берегу одного из больших царскосельских прудов (чтобы дать повод думать, что они, купаясь, утонули, и таким образом скрыть свои следы), переоделись в крестьянскую одежду и отправились странствовать.

За время странствования блаженная старица Евфросиния побывала в нескольких монастырях, где несла разного рода послушания. Была, между прочим, в монастыре преподобного Феодосия Тотемского в Вологодской губернии, где жила на скотном дворе и доила коров.

Так провела блаженная целый ряд лет. Постоянным трудом, всякого рода лишениями, неустанной борьбой со слабостями человеческой природы, распиная свою плоть, она возводила свой бессмертный дух к Христу, от силы в силу, от совершенства к совершенству, пока он, достигнув высоты бесстрастия, не почувствовал себя полным владыкой плоти.

 

Под именем Евфросинии

 

Тогда старица, находя себя достаточно подготовленной к высокому молитвенному подвигу, идет в Москву к митрополиту Платону, открывает перед ним тайники своей души и просит помочь укрыться от преследований мира под покровом всегдашней неизвестности.

Мудрый архипастырь, предварительно убедившись в искренности ее желания, чистоте намерений и непоколебимой твердости решения, отправляет ее с собственноручным письмом, напутствованным благословением и наставлением под вымышленным именем «дуры Евфросинии» в преобразованный в 1806 году из мужского в женский Серпуховской Владычний монастырь к игуменье Дионисии (1806–1815 годы).

Благодаря письму митрополита Платона игуменья Дионисия приняла прибывшую очень милостиво. Тогда же блаженная вручила ей свои документы, в которых она значилась дочерью сенатора.

Так старица Евфросиния начала свой подвиг юродства Христа ради, который продолжала до самой кончины.

Сначала старица поселилась в самом Серпуховском Владычнем монастыре, в наиболее уединенной келье. Однако после целого ряда выпавших ей на долю и перенесенных с глубоким, истинно христианским смирением и терпением тяжелых искушений была вынуждена покинуть монастырь и поселиться вне его (хотя и рядом), в тесной избушке.

Здесь каждый предмет ее жизненного обихода составлял часть тяжелого креста, добровольно взятого на себя блаженной старицей.

В своем жилище старица держала двух кошек и трех собак – Милку, Барбоску и Розку; здесь же помещались куры, индейки. А по ночам прилетал и ворон, которого матушка кормила. Этот ворон, как впоследствии матушка Евфросиния рассказывала многим любившим ее (и на чью любовь отвечала тем же, называя их сынком или дочкой), в годину невзгод сам послужил ей.

Однажды в жилище Евфросинии случился пожар: в окно, через которое старица впускала ворона, кто‑то бросил пук горящей соломы. Старица пыталась потушить пламя, кое‑как ей удалось сделать это. Однако она так обожглась, что шесть недель потом лежала без движения и всякой помощи. Только ворон не оставлял ее: прилетал на привычное место, приносил ей пищу и воду, передавая из своего клюва.

Свое жилье юродивая никогда не убирала. Пол был завален остатками пищи животных, которые здесь же и кормились в особом небольшом корыте. Когда наступало время кормить животных, блаженная подходила к корыту и стучала по нему палкой. Кошки и собаки, слыша знакомый звук и отлично его понимая, в минуту собирались около еды.

Старица кормила их, приговаривая:

– Кушайте, кушайте, дорогие мои!

Воздух в помещении был страшно тяжелый. Обычному человеку здесь было трудно дышать. К слову, по неким соображениям, невнятным постороннему, юродивая в жару топила печь, а зимой – почти нет.

Как‑то часто наезжавшая к старице из Москвы игуменья Евгения Озерова сказала ей:

– Матушка, зачем вы держите здесь животных? Такой ужасный запах!

На это блаженная с улыбкой ответила:

– Это мне заменяет духи, которые я так много употребляла при дворе.

Животных блаженная очень любила, и они любили ее. Бывало, стоило ей только показаться на пороге, как на голове и плечах у нее уже сидели голуби; стая ворон и галок неотступно вилась над ней, шла ли она пешком или ехала в кибитке, запряженной лошадью, подаренной ей княгиней Хованской. Ездила старица не иначе как шагом, причем всегда в обществе четвероногих и пернатых друзей: кошка, собака и петух были ее постоянными спутниками прямо в кибитке.

Обычно и летом, и зимой подвижница одевалась в рубаху из толстого неваляного серого сукна. Лишь изредка зимой, в большие морозы и то только для проезда в город, она надевала мужской нагольный тулуп. Обуви блаженная не носила – в любую пору (по словам очевидца, «на ногах, кроме непроницаемой грязи, ничего не было»). Голова у нее была стриженая. Иногда она обматывала ее тряпкой или надевала шапку с опушкой.

На шее юродивая носила медное ожерелье и медную цепь, на которой висел тяжелый медный крест. Кроме того, под одеждой подвижница носила тяжелые железные вериги. Но это было глубокой тайной, которую блаженная, как говорит об этом случай с помещицей Дубровиной, тщательно скрывала даже от лиц, крепко ею любимых и в других случаях пользовавшихся ее доверием.

Помещица Елена Андреевна Дубровина, любившая старицу и искренне ее уважавшая, часто приезжала во Владычний монастырь и останавливалась в монастырской гостинице. В эти приезды она всегда считала долгом навестить и старицу Евфросинию, которая, в свою очередь, не раз навещала ее в гостинице. Они подолгу и с удовольствием беседовали. Нередко видели их вместе, прохаживающимися по монастырю и около него.

В одну из таких прогулок, когда обе собеседницы, утомившись, присели отдохнуть на лавочке за монастырской оградой, госпожа Дубровина, положив руку на спину старицы, ясно ощутила на ее теле вериги.

Старица в сию же минуту встала и строго сказала:

– Не трогай меня! Это моя тайна, и тебя не касается!

Спала блаженная на голом полу вместе с собаками.

А если кто‑либо из посетителей спрашивал, зачем она позволяет собакам спать с собой, старица отвечала:

– Я хуже собак.

А как она спала?! Никто никогда не видел, чтобы она лежала всем телом. Обычно она полулежала, подперев голову рукой, поставленной на локоть. Можно представить себе, каков был ее сон…

 

«Давайте, бейте, плюйте в меня!»

 

Строгая по отношению к себе, всегда и во всем себя ограничивавшая, намеренно подвергавшая себя разного рода стеснениям, неудобствам, лишениям, блаженная не могла спокойно смотреть на людское горе, на людские страдания и скорби. При виде обрушившейся на человека тяжелой невзгоды она всегда спешила к несчастному с молитвенной помощью.

Одна случайная посетительница старицы Евфросинии, жена священника отца Павла Просперова, еще девушкой, направляясь с товарками в Свято‑Троицкую Сергиеву лавру, по пути зашла в Серпуховской Владычний монастырь к подвижнице с письмом от помещицы П‑ой.

Здесь путница заночевала и после рассказывала о своем пребывании у старицы.

«Когда я с товарками подходила к монастырю, матушка сидела на лавке около ограды. Неподалеку от нее стояли молодые парни и бросали в нее кто чем попало.

Вдруг она встала, подошла к ним и сказала:

– Давайте, бейте, плюйте в меня!

Те отвернулись и стали отходить, и она отошла.

Мы, узнав, что это матушка Евфросиния Григорьевна, подошли к ней и подали письмо.

Прочитав его, матушка, между прочим, сказала нам:

– Барыня‑то какая добрая, захворала и умерла.

И это действительно впоследствии сбылось: Госпожа П‑ва вскоре заболела раком и умерла.

Потом старица позвала нас к себе на ночлег (нас было пятнадцать человек). Мы с радостью пошли за ней.

Приняв нас, матушка принесла хлеба и квасу и, накормив, уложила спать: крестьянок – в сарайчик, а меня и дворовых в своей комнате, где мы и рассмотрели все…

При входе в комнату, в стороне были понаделаны нашесты, на которых сидело более двенадцати кур и индеек, немного дальше стояла кровать с занавеской и покрывалом. Как первая, так и последнее были грязны; последнее прикрывало что‑то вроде кирпичей или камней. Под кроватью стояла кошелка, в которой помещались две огромных кошки с котятами; за кроватью – к другой стороне, стоял стол и на нем образ с возженной лампадой; недалеко от этого стоял другой стол, накрытый салфеткой, а под ним как попало лежали разные съестные припасы, к которым по очереди подходили кошки с котятами.

Все это мы рассмотрели, пока матушка укладывала крестьянок.

На дворе у нее были лошадь, корова, а у дверей была привязана огромная собака.

Уложив крестьянок, матушка указала и нам место. Но мы от чрезвычайно удушливого и тяжелого воздуха всю ночь не могли уснуть, а около нас сидела матушка Евфросиния и все время про себя шепотом читала молитвы.

Вдруг в стекло рамы кто‑то постучал.

Матушка встала, подошла к окну, отворила его и проговорила:

– Что? Нагулялся?

И в комнату влетел огромный ворон, каких мы никогда не видывали, и закаркал. Матушка принесла горшок каши, рассыпала ее на коленях и стала кормить ворона. А когда он перестал клевать, матушка набрала кашу в рот, и он стал хватать у нее изо рта. Потом вспорхнул и вылетел вон, а матушка опять стала читать молитвы.

В полночь пропел петух, матушка, перекрестившись, со словами: «Во имя Отца» и прочее, встала, подошла к столу, поправила лампаду и начала молиться стоя, по книге. С рассветом подняла нас, подала нам умыться и отпустила всех с миром и благословением».

Пищи для себя блаженная не готовила, не ходила она и в монастырскую трапезу, а брала лишь хлеб и квас с монастырской кухни да изредка пила чай – этим и питалась.

Выходя из своей кельи, обычно с палкой в руках, она шумела, кричала и пела. Палкой юродивая иногда ударяла монастырских сестер. Но никто не обижался на нее за это.

По ночам она часто ходила вокруг монастыря и пела, иногда забывалась и кричала.

Днем старица ходила в монастырский двор, где собирала грибы, цветы и разные травы. Эти травы она потом раздавала обращавшимся к ней за помощью больным, приговаривая:

– Пейте, будете здоровы.

И больные по вере своей получали облегчение или исцеление от недугов.

Особенно любила блаженная посещать находящуюся близ монастыря часовню, под которой, по преданию, были погребены семь отроческих голов. Она украшала иконы цветами и молилась здесь в уединении.

В церковь блаженная ходила не всегда. В раннюю обедню старица Евфросиния имела обыкновение молиться у себя и в это время никого к себе не впускала. А когда бывала в церкви, то почти не стояла на одном месте; по большей части ходила по храму.

В праздник Крещения Господня блаженная имела обыкновение ходить с крестным ходом, совершаемым из Серпуховского собора, на реку Нару и погружаться в Иордан. Тотчас по окончании молебна она в своем сером суконном балахоне, не обращая внимания ни на какой мороз, опускалась в освященную воду и, выходя из нее, говорила окружающим:

– Идите ребята, горячая баня, ступайте, мойтесь!

Балахон на ней, разумеется, сейчас же замерзал, а она в этом мерзлом одеянии, босая, шла, не спеша, в свое жилище.

 

Кротость лучше строгости

 

Однажды Серпухов и его окрестности посетило большое несчастие: в течение лета не выпало ни капли дождя, стояла страшная засуха, трава выгорела, земля потрескалась, люди изнемогали от жары, скот падал от голода.

В один из таких невыносимо знойных дней к игуменье Владычнего монастыря вошла блаженная старица и с укоризной в голосе произнесла:

– Чего сидишь?!. – А затем повелительно добавила: – Сейчас же зови священника! Пойдемте в поле молиться!

Игуменья повиновалась, пригласила священника, и все пошли в поле молиться о дожде. Старица, разумеется, была тут же.

Кончался молебен, священник читал молитву о ниспослании дождя… И вдруг полил сильный дождь, быстро напоивший землю.

Все, видевшие это, тогда были уверены, что Господь помиловал своих людей за молитвы старицы (не только в городе, но и в окрестностях все хорошо знали о строгости подвижнической жизни Евфросинии).

Строго подвижническая жизнь блаженной старицы Евфросинии была хорошо известна и Московскому митрополиту Филарету, который за время пребывания старицы в Серпуховском Владычнем монастыре неоднократно посещал ее. Митрополит с большим вниманием и уважением относился к юродивой.

Старица обыкновенно встречала архипастыря вне монастырской ограды, и когда принимала от него благословение, благоговейно целовала его руку. А святитель, в свою очередь, целовал руку старицы.

Находясь в монастыре, он много времени проводил в беседе с подвижницей, то прогуливаясь с ней по монастырю, то навещая старицу в ее в жилище.

Слава о подвигах старицы Евфросинии привлекала к ней множество посетителей. Многие издалека приходили и приезжали навестить подвижницу. И она никого не отпускала без слова назидания, часто обнаруживая при этом удивительный дар прозорливости.

Однажды помещица села Коростина Алексинского уезда Тульской губернии Мария Сергеевна Пушкина с женщиной‑казначеем одного из монастырей отправилась в Москву. Дорога лежала через Серпухов.

Перед Серпуховом они в разговоре коснулись, между прочим, вопроса о том, как лучше обращаться с подчиненными. Но ни та, ни другая из собеседниц не могла подыскать удовлетворительного ответа, так как обе сходились на том, что нельзя обращаться ни кротко, ни строго: поступать строго – будут роптать, обходиться кротко – избалуешь. На этом разговор их оборвался.

Въехали в Серпухов и вспомнили, что здесь живет старица Евфросиния. Решили навестить ее.

Пришли. Матушка приняла их очень ласково, долго беседовала с ними о разных вещах.

А когда стали прощаться, юродивая вдруг, обратившись к Марии Сергеевне, без всякой связи с предыдущим разговором наставительно заметила:

– Кротче‑то, дочка, лучше.

 

Все видит, все знает

 

Семейство Плотниковых в Серпухове пользовалось особым расположением старицы. И потому она бывала у них чаще, чем у других.

В семье серпуховского купца Георгия Васильевича Плотникова блаженная старица Евфросиния особенно любила проводить день своего ангела – 25 сентября.

Приезжая в этот день к Плотниковым, старица привозила собственного приготовления сдобный пирог с цыплятами.

Георгию Васильевичу по делам часто приходилось выезжать в Москву, и блаженная не раз в его отсутствие навещала его жену Агриппину Федоровну,

Во время одной из поездок Георгия Васильевича старица, придя к его жене, стала твердить:

– Плачьте, плачьте…

Окружающие недоумевали, что бы это могло значить. Но скоро недоумение их разрешилось. Пришло известие, что Георгий Васильевич на обратном пути из Москвы скоропостижно скончался в городе Подольске. Агриппина Федоровна осталась вдовой с малолетними детьми, и ей действительно пришлось пролить много слез. Блаженная не оставляла Агриппину Федоровну своим утешением.

Посещала старица и дом тогдашнего монастырского дьякона отца Николая Михайловича, в свободное время усердно занимавшегося обучением детей грамоте и закону Божию.

Однажды матушка Евфросиния, придя к отцу Николаю и застав его занимающимся с детьми, с глубоким сожалением сказала:

– Ты стараешься учить их грамоте, а они все будут дураками и пьяницами.

Учеников в это время у отца Николая было человек пятнадцать. Все они впоследствии, как засвидетельствовал в июне 1908 года один из этих несчастных крестьянин Владычней слободы Михаил Селезнев, до гробовой доски были горькими пьяницами.

Сын доброго знакомого блаженной Алексея Ивановича Цемша, Федор, находясь в царствование Николая I на службе в Петербурге, познакомился там с сановными особами, которые, видя его ум и представительную внешность, усердно убеждали поступить на службу в гвардию.

Убеждения подействовали: Федор Алексеевич уже решил поступить в гвардию. Но прежде, чем привести свое решение в исполнение, отправился в деревню к отцу, чтобы испросить его согласия и родительского благословения.

Отец ничего не имел против поступления сына в гвардию, однако под условием, – если на это благословит матушка Евфросиния. Блаженная в это время находилась в Колюпанове, поэтому он с сыном отправился туда.

Прибыв к старице и сообщив ей о цели приезда, Алексей Иванович стал просить у нее благословение на поступление своего сына на военную службу.

Блаженная, обращаясь к Федору, сказала:

– Теперь я не благословляю тебя. А при новом императоре поступишь.

Так и случилось. В Крымскую войну, после смерти императора Николая I (в 1855 году) Федор Алексеевич, находясь на гражданской службе, совершенно неожиданно для себя был взят в ополчение и отправлен под Севастополь.

Однажды, находясь в имении Марии Сергеевны Пушкиной в селе Коростине Алексинского уезда Тульской губернии, блаженная старица вместе с барышнями отправилась к их приходской вдовой дьяконице. У этой вдовы был сын, который в то время оканивал курс духовной семинарии, отлично учился, подавая матери лестные надежды. Мать с нетерпением ждала той минуты, когда сын окончит курс и поступит на священническое место, дав ей тем самым возможность тихо, без лишних забот и изнурительных хлопот окончить свои дни под его кровом. Эту‑то дьяконицу и пришла теперь навестить матушка Евфросиния.

Посидев некоторое время, старица выразила желание посмотреть ее хозяйство. Пошли за ними и барышни.

Походив по дому и около него, блаженная, обращаясь к дьяконице, сказала:

– Ах, как у тебя везде все хорошо! Живи, живи тут!

Тогда барышни заметили:

– Матушка, у нее есть сын, который отлично учится и скоро окончит курс. Она ждет не дождется, когда он поступит на место, тогда и она переедет к нему жить.

Старица, как будто не слыша их слов, опять проговорила:

– У тебя все прекрасно! Живи тут, живи!

Подумав, что блаженная или не поняла, или не расслышала их слов, барышни громче повторили сказанное ранее.

А старица твердила:

– У тебя прекрасно все! Живи тут, живи!

Никто в то время не понял, почему матушка Евфросиния так настойчиво твердила об одном и том же.

И вот сын вдовы окончил курс, породнился с преосвященным Евсевием, архиепископом Могилевским, занял хорошее священническое место… А потом – заболел и умер.

Тогда всем стало ясно, что слова блаженной старицы, с такой настойчивостью повторявшиеся ею несколько лет тому назад, были пророческими.

Бедная вдова, уже продавшая кое‑что из своих построек и вещей и перебравшаяся к сыну на жительство, должна была, похоронив сына, возвратиться на старое пепелище и здесь доживать остаток дней.

В другой раз Мария Сергеевна Пушкина, беседуя со старицей, подумала: «Ведь при императрице Екатерине II три фрейлины одновременно покинули дворец: одна, Соломия, погребена в московском мужском Симоновом монастыре, другая – матушка Евфросиния, где же третья‑то?»

Матушка, провидя ее мысли, сказала:

– Марфушка в Суздале, такая пьяница была, а теперь чудеса творит…

Помещица Наталья Адриановна Корелова, несмотря на укоризны и насмешки своего мужа, всегда радушно принимала у себя матушку Евфросинию, относясь к ней с искренней любовью и глубоким уважением.

Однажды старица приехала навестить Наталью Адриановну.

Все вышли встретить глубокочтимую гостью и помочь ей выбраться из повозки. Вышел и муж Натальи Адриановны – Николай Афанасьевич. И, глядя на усердные услуги, предлагаемые окружающими Евфросинии, не без насмешки подумал: «Какая она монахиня? Подпоясана веревкой, покрыта тряпкой».

В ответ на эти мысли Корелова блаженная старица, войдя в дом, поклонилась ему до пола и сказала:

– Прости меня, что я подпоясана веревкой, покрыта тряпкой, ведь я не монахиня.

В другой раз Наталья Адриановна Корелова, будучи беременной, обратилась к старице с вопросом:

– Матушка, кто у меня родится: мальчик или девочка?

– Кусок мяса, – ответила блаженная.

Действительно, родился мертвый недоношенный ребенок.

Старица Евфросиния несколько раз говорила одной из женщин, ухаживавших за ней:

– Ох, Лиза, Лиза! Будешь ты сидеть в темнице после моей смерти!

Эти пророческие слова блаженной, тогда никому не понятные, сбылись. Спустя долгое время после смерти матушки Евфросинии Елизавета Ивановна за пять лет до своей кончины ослепла на оба глаза.

В деревне Свинка в приходе села Колюпанова, у помещика Маслова жил управляющей со своим семейством. Жена управляющего была человеком добрым: она всем старалась делать только хорошее. За это ее все любили и уважали. Очень любила ее и блаженная старица и потому часто посещала.

Однажды матушка Евфросиния приехала к ней ночевать в то время, как сам управляющий был в отлучке по делам службы.

Старице отвели отдельную комнату.

В полночь блаженная вдруг закричала:

– Батюшки! Двенадцать волков напали!

Жена управляющего, думая, что матушка бредит, стала ее будить. Но та ничего ей не ответила, как будто не слышала.

В час ночи приехал управляющий. Жена отперла ему дверь, да так и ахнула.

– Что с тобой?! – с трудом проговорила она. – На тебе лица нет!

Муж был бледен, как полотно.

– Будешь бледен, – сказала старица, выглянув из своей комнаты, – на него двенадцать волков напали!

Как рассказал потом управляющий, в дороге на него напали волки. Сколько их было, он в страхе разобрать не смог. Помнит лишь, что их было много и что некоторые даже вскочили к нему в сани.

Свое спасение от грозившей ему ужасной смерти управляющий приписывал исключительно благодатному действию молитв старицы Евфросинии.

Не в одних словах, но и в поступках и действиях блаженной старицы, на первый взгляд смешных и странных, обнаруживался иногда ниспосланный ей свыше великий дар прозорливости.

Однажды, собираясь в деревню Свинку к жене управляющего, матушка Евфросиния захватила с собой горшок каши, спрятала его под полу и поехала.

Когда юродивая подъезжала к дому управляющего, хозяйка, увидев ее, вышла с детьми встретить и помочь ей выбраться из повозки.

Только старица опустила ногу с повозки, как горшок с кашей выскользнул у нее из‑под руки и, ударившись о землю, вдребезги разбился, а черепки разлетелись в разные стороны.

Все, видевшие это, засмеялись, недоумевая, откуда взялся у матушки горшок с кашей.

Пришел час – и всем стало ясно, что не смеяться нужно было при этом, а плакать. Разбившийся горшок и разлетевшиеся черепки предзнаменовали собой семейное несчастье.

Вскоре после случая с горшком управляющий попал под гнев господ, лишился места и крова. Все, что было припасено на черный день, было быстро прожито. И трех своих сыновей пришлось родителям послать в разные стороны в услужение.

Так разбилось благополучие, созданное более чем тридцатилетним упорным трудом.

 

«Матушка точно шубу с меня сняла!»

 

Прозорливость старицы для громадного большинства была признанным явлением. Благодатная сила Божия, действовавшая в блаженной старице Евфросинии, проявлялась и в даровании исцелений.

Жена священника отца Павла Просперова рассказывала: «Когда я была еще девушкой, в нашем доме в качестве моей компаньонки гостила родственница. Однажды она так сильно заболела, что была вынуждена лечь в постель.

В это время мы узнали, что матушка Евфросиния, перед тем где‑то гостившая, возвратилась к нам в Колюпаново, и я уговорила больную пойти к старице.

С большим трудом удалось мне довести больную до дома, где жила блаженная.

Когда мы пришли к матушке, она встретила нас и, обращаясь к больной, сказала:

– Ты еще здесь?

Больная, указывая на меня, ответила:

– С кем же мне оставить ее?

Тогда старица, положив свою руку ей на голову, проговорила:

– Дай Бог тебе здоровья, что ты ее не бросаешь!

И больная с этого момента стала здорова и весела, как и всегда.

– Сестра, теперь я совсем здорова, – сказала она, обращаясь мне, – ведь матушка точно шубу с меня сняла!»

После этого, за чаем, бывшая больная увидела, что матушка ласкает собаку, и подумала: «Разве святые спасались с собаками?»

В ту же минуту старица, не говоря ни слова, схватила собаку и выбросила ее в открытое окно.

Помещик Александр Петрович Полосков (племянник уже упоминавшейся нами помещицы Натальи Алексеевны Протопоповой) заболел какой‑то непонятной болезнью, которая с каждым днем все усиливалась. (Полосков даже не помнил о том, что незадолго до начала болезни он обручился с чудной девушкой.)

Больной стал впадать в исступление, царапать лицо и руки, лезть на стену, кричать, что его испортила какая‑то купчиха в Калуге. В конце концов его пришлось отправить на излечение в город.

Там он потратил на лечение все, что имел, но ни малейшего облегчения не получил. И вот врачи отказались лечить его, не найдя ничего лучшего, как посоветовать возвратиться туда, откуда несчастный и приехал, – в деревню.

Больной повиновался и отправился к тетке – Наталье Алексеевне в Колюпаново.

Положение его с каждым днем становилось все серьезней и серьезней.

Наталья Алексеевна сообщила об этом родителям Полоскова, и те приехали проститься с единственным сыном, заживо оплакивая его. Для них было ясно, что уже нет надежды на благополучный исход болезни.

Только Наталья Алексеевна не теряла надежды на выздоровление несчастного: она твердо верила, что благодатная сила молитв глубокочтимой ею матушки Евфросинии могла бы вернуть к жизни опасно больного. Эту свою горячую веру она теперь старалась, как могла, передать своей сестре Екатерине Алексеевне и ее мужу – родителям Александра Петровича, убеждая их обратиться к старице с просьбой помочь горю.

Много времени и пламенных слов было потрачено Протопоповой на это. Дело в том, что Полосковы ничуть не верили в силу молитв старицы, для которой у них не находилось ничего, кроме насмешки.

Стоило, бывало, Наталье Алексеевне Протопоповой заговорить в их присутствии о матушке Евфросинии, как Екатерина Алексеевна с иронией замечала:

– У тебя там все святые!

Однако теперь слова Натальи Алексеевны, а еще больше, может быть, самая горечь сознания скорой неизбежной тяжелой потери, в конце концов, затеплили, хотя и ненадолго, в застывших сердцах родителей Полоскова пламень веры.

Они припали к ногам блаженной старицы Евфросинии, прося ее исцелить их сына, обещая в благодарность подарить любую корову… (Хотя Евфросиния никогда никого не просила ни о каком вознаграждении.)

Старица приказала приготовить ванну и, положив туда разной травы и березовых листьев, посадила в нее больного, который долго не желал ей повиноваться, укоряя блаженную в сумасбродстве.

Часа два или больше продержала она его в ванне. А когда он уже совершенно изнемог, Евфросиния уложила молодого человека в постель. Он быстро и крепко заснул.

А старица пошла к Наталье Алексеевне Протопоповой и приказала готовиться к свадьбе, варить брагу.

На другой день утром блаженная, разбудив Наталью Алексеевну, приказала послать за невестой. Сама же пошла, привела больного, велела подкрепить его чаем и едой.

Ко всеобщему удивлению, Полосков совершенно выздоровел.

Так во вторник родители Полоскова оплакивали единственного сына, а в пятницу той же недели праздновали его бракосочетание.

Полосковы оказались неблагодарными по отношению к своей благодетельнице. Они обещали подарить ей корову и не исполнили этого обещания, за что и были наказаны Богом: в том же году у них пало шестнадцать голов тирольского скота.

Прошло после этого лет около восьми, Александр Петрович Полосков служил в Туле чиновником особых поручений, Екатерина Алексеевна, как и раньше, часто приезжала в Колюпаново навестить свою сестру Наталью.

В один из таких своих визитов она повстречалась с блаженной Евфросинией, которая, подавая ей два маленьких глиняных горшка с крышками, сказала:

– Возьми эти горшки и вари своим двум внучатам кашу.

Полоскова не сразу поняла весь пророческий смысл этих слов. Лишь когда немного времени спустя после этого умерла ее невестка, жена Александра Петровича Полоскова, оставив на попечение свекрови двух малолетних детей, для нее все стало ясно.

В 1848 году повсеместно свирепствовала холера, ежедневно унося множество жертв, а в приходе села Колюпанова по молитвам блаженной старицы Евфросинии даже общая смертность была, как свидетельствуют хранящиеся в церковном архиве метрические книги, меньше предыдущих и последующих лет.

 

В Колюпанове

 

Блаженной старице Евфросинии не суждено было окончить подвижническую жизнь в Серпухове.

Смиренная подвижница, подчиняясь гонителям, которые действовали под напором злобы и зависти, в начале сороковых годов XIX века была вынуждена покинуть Серпухов. А ведь там протекло около тридцати лет ее подвижнической жизни…

Покинув Серпухов, блаженная старица Евфросиния поселилась было у одного из своих почитателей, помещика Чирикова. Его имение находилось верстах в десяти от Серпуховского Владычнего монастыря. Но, всегда молитвенно настроенная, искавшая уединения для своих подвигов самоотречения, блаженная, вероятно, не находила там подходящей обстановки. Она недолго оставалась у Чирикова.

Скоро мы видим ее у другого почитателя – помещика Жихарева.

Отсюда после усиленных просьб помещицы Натальи Алексеевны Протопоповой старица Евфросиния переехала на жительство к ней в Колюпаново. Там блаженная и оставалась до самой кончины. Лишь изредка и ненадолго она покидала свое пристанище, чтобы навестить того или другого из почитателей или посетить знакомые по прежней жизни места.

Колюпановский период в жизни блаженной старицы Евфросинии известен нам гораздо в больших подробностях, чем вся предшествующая жизнь подвижницы. Этим мы обязаны главным образом, тщательности и старанию, с которыми отец Павел Просперов (определенный на священническое место в село Колюпаново по предсказанию старицы, долгое время затем бывший ее духовником и питавший глубокую веру в благодатную силу ее молитв, оправданную, как он свидетельствовал, тысячекратным опытом) собирал и записывал все, что касалось жизни подвижницы.

Перебравшись в Колюпаново с одной святой иконой, блаженная старица Евфросиния и здесь нисколько не изменила привычного ей образа жизни.

Глубоко чтившая старицу Наталья Алексеевна Протопопова выстроила для «своего сокровища», как она называла блаженную, флигель, оснастила всеми удобствами, снаружи обсадила деревьями, обнесла оградой… Но блаженная поместила в этом домике свою корову, а сама поселилась в доме Протопоповой в крошечной квадратной комнате по соседству с дворовыми девушками.

В этой каморке с ней ютились куры с цыплятами, индейки, кошки с котятами и две собаки. Духота была страшная: посторонний человек с большим трудом мог провести здесь несколько минут, а блаженная целые дни дышала этим воздухом. И все эти четвероногие и пернатые обитатели комнаты, занимаемой блаженной старицей, находились в полном мире и согласии друг с другом и в совершенном подчинении у своей повелительницы.

Животные же были и стражами тайны ее молитвенного подвига. Стоило только кому‑либо подойти к комнате блаженной, как собаки начинали лаять, и она, всегда молитвенно простертая на земле или воздевающая руки к небу, прикидываясь спящей. А когда кто‑нибудь брал на себя смелость войти в комнату, собаки приходили в страшную ярость и, если старица не останавливала их, выгоняли неосторожного посетителя. Но стоило только старице сказать: «Молчите!» или: «Это наш (наша)», как они умолкали.

Позволяя посетителям войти, матушка с первых же слов начинала жаловаться, что «замки у нее поломали, да все поворовали». Может быть, она хотела сказать этим, что праздные разговоры досужих людей крадут у нее время, нужное для духовных подвигов, или же, что ее сокровенные, тайные, а потому и особенно ценные в глазах Господа подвиги как бы крадутся людьми, подсматривающими за ней (бывали и такие).

Впрочем, в особенные дни, как, например, в дни принятия Святых Тайн, блаженная высылала из комнаты и животных, оставаясь одна. Восприяв в себя самого Христа, она считала необходимым пребывать в совершенной чистоте.

И живя на новом месте, подвижница ела очень мало. Приносимые ей блюда она отдавала животным, а сама довольствовалась тем, что оставалось от них.

В домашнем обиходе блаженной помогал кто‑нибудь из прислуги.

Какое‑то время старице помогала глухонемая женщина, с которой можно было объяснятся только знаками.

При этом блаженная, например, говорила ей:

– Подои корову.

И глухонемая в точности исполняла приказание.

Случалось даже и так, что блаженная отдавала приказания из своей комнаты, а глухонемая, находившаяся в другом помещении, все понимала и в точности исполняла порученное.

Иногда подвижница на некоторое время оставляла свою комнату, чтобы «полежать на вольном просторе».

Но где ж она ложилась? Под тенью развесистого дерева? В прохладе зеленого сада? На мягкой шелковистой зеленой траве среди благоухающих цветов? Нет! На навозе около конюшен и скотных дворов. Это было обычным местом ее отдыха – не только летом, но и зимой, по‑прежнему босая, по‑прежнему легко одетая.

Любила она ходить по окрестностям села Колюпанова, но только там, где было потише да поглуше. С особенным удовольствием и особенно часто старица посещала находящийся приблизительно в расстоянии одной версты от села овраг, довольно крутые склоны которого в ее время были покрыты густым лесом, а по дну протекал небольшой ручей. Сюда любила уходить блаженная от людского шума и мирской суеты, чтобы в полном уединении умом и сердцем возноситься в заоблачную даль, в царство неприступного света, где обитает Тот Невидимый и Непостижимый, всемогущая десница Которого создала все и всем управляет.

В сороковых годах XIX столетия в одном из склонов этого оврага блаженная собственными руками выкопала небольшой колодец.

Когда больные обращались к ней за помощью, она часто говорила им:

– Берите воду из моего колодца и будете здоровы.

Больные с верой черпали воду из Матушкина колодца, как называли его тогда окрестные жители, и действительно получали исцеление или облегчение недугов.

Приходила иногда старица и на берег реки Оки.

Строитель Николаевского женского монастыря Калужской епархии, старец иеросхимонах Герасим (Брагин) рассказывал следующее. В годы юности он с отцом рыбачил на Оке. Часто, приставая к берегу против села Колюпаново, они встречали выходившую из леса старицу – блаженную Евфросинию. Она вместе с ними выбрасывала из сети мелкую рыбу обратно в реку, давая этим понять: Божиим даром нужно пользоваться разумно. Крестьяне‑рыбаки, видевшие, как улов возвращается в реку, бранились и гнали «рыбьих благодетелей» прочь.

Возможно, что здесь‑то именно, среди этих случайных, но частых встреч с блаженной и пробудились в душе Егорушки (как называла матушка Евфросинья юношу, ставшего впоследствии иеросхимонахом Герасимом) спасительные задатки благочестивой жизни. Может быть, здесь же зародилась у него и самая склонность к подвигу юродства Христа ради, чем он проявил себя, особенно в последние годы своей жизни.

Не оставляя подвига юродства Христа ради, блаженная старица Евфросиния в Колюпанове, как раньше в Серпухове, не забывала дел христианской любви и милосердия. Всякая скорбь человеческого духа и тела, всякое людское горе всегда находили сочувственный отклик в ее по‑матерински нежном сердце; и она постоянно спешила туда, где была нужна ее молитвенная помощь или утешающее и умиротворяющее слово. Она и здесь была благодатной молитвенницей за страждущих как духовно, так и телесно, утешительницей скорбящих, примирительницей враждующих.

Нежданная, появлялась она там, где было горе, и приносила с собой радость и утешение. Она, по апостолу, была «всем вся, да спасутся все», и богатства духовных дарований она стяжала не для себя только, а для всех.

 

«Вот тебе ключ»

 

Совершенствуясь в подвигах самоотречения, самоотверженно служа Богу и ближним, юродивая старица Евфросиния достигла, наконец, пределов блаженной вечности.

Телесные силы подвижницы заметно ослабевали; уже для всех было ясно, что так ярко горевшая доселе свеча ее жизни догорает, что недалеко уже время отшествия блаженной из сей юдоли плача и скорбей в чертог Небесного Жениха – Христа.

Горькое сознание близкой тяжелой утраты, смешиваясь с сильным, непреодолимым желанием еще раз, последний раз, пока холодная рука смерти не сомкнула навеки горящих верой и любовью дорогих глаз, увидеть глубоко чтимую матушку Евфросинию, услышать ее полное любви и утешения слово, получить от нее благословение и, наконец, сказать ей последнее «прости» в этой жизни, заставляло всех, знавших блаженную старицу, подняться со своих мест, оставить бесконечные житейские заботы и хлопоты и идти туда, где еще теплился светильник жизни великой подвижницы – в Колюпаново.

И блаженная старица, несмотря на свою слабость, всех принимала, для всех находила слова одобрения и утешения, и не только слова, – от нее никто не уходил без того или другого вещественного напоминания о последнем свидании с дорогой матушкой Евфросинией.

Прощаясь с тем или другим из своих посетителей, старица благословляла их чем пришлось: одному давала крестик, другому образок, иному щепочку, пучок травы, крапивы, платок, тряпицу – словом, что только попадало под руку.

Незадолго до кончины блаженной пришел к ней проститься и ее духовник, отец Павел Просперов.

Долго беседовала с ним старица.

Когда отец Павел собрался уходить, старица, прощаясь с ним, подала ему ключ, говоря:

– Вот тебе ключ. Ты мой – коренной: я тебя поставила сюда священником. Возьми этот ключ, оставайся здесь, кормись им сам и корми других. Впоследствии передай его своему преемнику, повторяя эти мои слова.

«Долго недоумевал я, – рассказывал отец Павел, – откуда у матушки этот ключ и что он значит, так как никогда раньше не видывал его у нее. Лишь после смерти блаженной ухаживавшие за ней девушки сказали мне, что они иногда тайком видели на старице вериги, которые она этим ключом запирала».

За три недели до своей кончины, в воскресенье, во время обедни, старица, выйдя на крыльцо, которое было как раз напротив церкви, вдруг громко, с выражением изумления в голосе стала звать к себе ухаживавшую за ней женщину:

– Ты ничего не видишь? Смотри‑ка, вон два ангела в белых одеждах вышли из церкви и зовут меня к себе: «Евфросиньюшка! Пора, пора тебе к нам!»

Такое видение было старице три воскресенья подряд в одно и то же время, а в четвертое – 3 июля 1855 года после литургии, напутствованная Святыми Тайнами, она тихо и безмятежно скончалась, имея от роду около ста лет.

Свой смертный час блаженная встретила в том полулежачем положении, которое она обыкновенно принимала на время сна. Даже перед лицом смерти она ничем не хотела ослабить святую строгость своей подвижнической жизни.

Согласно завещанию покойной, ее так много потрудившееся тело облачили в монашескую одежду и положили в простой гроб, а в руки вложили кипарисовый крест и четки.