Глава 6 В тюрьмах, на суде и на этапе 1 страница

 

 

Кресты и Петропавловка

 

Арестом 3 декабря 1905 г. начался, как писал Троцкий, его «второй тюремный цикл» [465]. Лев переносил его намного легче, чем первый. Это было связано прежде всего с тем, что юношеский опыт пребывания в провинциальных тюрьмах создал у него определенный «иммунитет» к жизни за решеткой. К заключению трудно, почти невозможно привыкнуть, тем более человеку активному. Но приспособиться к камерному быту было теперь намного легче. Троцкий считал себя, как и других арестованных членов Совета, «пленниками» врага, против которого необходимо было продолжать борьбу в новых условиях, используя старые средства защиты и нападения – устное и печатное слово, высокомерное поведение, театрализованную позу, то есть все то, чем он вполне овладел и что он с успехом применял, ведя политическую борьбу на воле.

Кроме того, условия пребывания в заключении были несравненно более благоприятными, чем в период пяти‑шестилетней давности. Хотя после подавления Декабрьского восстания в Москве и других городах революция переживала значительный спад, стачечные выступления, волнения в армии и на флоте, крестьянские бунты продолжались. Россия становилась полуконституционной монархией. Вводились и в основном соблюдались определенные правовые нормы. Возникли легальные политические партии. Состоялись выборы в 1‑ю Государственную думу, которая, впрочем, была вскоре разогнана. Тюремщики вели себя более или менее осторожно, не уверенные в своей силе и опасаясь, как бы те, кто сейчас находился под их замком, вскоре не оказались в правительстве.

Изначально Троцкий был помещен в Кресты, затем его перевели в Петропавловскую крепость. Еще непродолжительное время он провел в Доме предварительного заключения. «Каждая из тюрем представляла свои особенности, к которым нужно было приспособиться. Но рассказывать об этом было бы слишком утомительно, ибо при всем своем разнообразии все тюрьмы похожи друг на друга», – писал Троцкий [466]. Основным занятием в тюремной камере стала напряженная и плодотворная, во всяком случае в отношении объема написанного, работа. Троцкий совершенствовал и оттачивал свое мастерство в качестве политического аналитика, критика политики царизма и либеральных сил. Он изучал социально‑политическую историю России по доступным ему трудам, имевшимся в тюремной библиотеке, и тем, которые передавали ему с воли. Все это, вместе с осмыслением недавно пережитого опыта революции и сведениями, поступавшими из прессы, от единомышленников и знакомых, побудило его к написанию «Итогов и перспектив», в которых в наиболее концентрированном виде была сформулирована концепция перманентной революции, как Троцкий ее понимал в то время.

В тюрьме написана и обширная рукопись о земельной ренте, которая позже затерялась и не была опубликована. Впрочем, если судить по публикациям Троцкого по аграрному вопросу в следующие десятилетия, вряд ли в этой работе было что‑то новое и интересное. Скорее всего, в ней содержалось популярное изложение весьма сложной для усвоения Марксовой теории земельной ренты.

После перевода в Дом предварительного заключения к обвиняемым были допущены адвокаты. В качестве таковых в основном нанимались политические единомышленники, которые, с одной стороны, следовали правовым процедурам, отстаивая официальные интересы своих подзащитных, а с другой – в прямое нарушение собственных обязанностей – служили их связными с внешним миром. Весьма интересно, однако, что защитником Троцкого стал не социал‑демократ, а человек, хотя и беспартийный, по своим взглядам близкий к кадетам. Наталья Седова договорилась о защите с весьма уже известным в Петербурге адвокатом Оскаром Осиповичем Грузенбергом [467].

К тому времени Грузенберг в полном смысле слова прославился среди интеллигентной оппозиционной публики своими убедительными и смелыми выступлениями по делам, связанным с печатным словом. По одному из таких дел он защищал писателя и литературного критика К.И. Чуковского, который посвятил затем одну из своих книг «защитнику книги и писателей». Хотя Грузенберг отнюдь не разделял политических убеждений своего теперешнего подзащитного социал‑демократа, он, как и другие адвокаты, осмеливался выполнять нелегальные функции – исправно передавал в тюрьму письма Натальи Седовой, в которых содержалась политическая информация, полученная ею от однопартийцев, и выносил для передачи ей письма Троцкого, адресованные питерским социал‑демократам, и его рукописи [468].

Чем руководствовался Грузенберг, унося из тюрьмы в своем объемистом портфеле острые политические документы и рукописи Троцкого, чтобы передать их Седовой, а затем издателям, прежде всего издательскому дому Николая Глаголева и издательству «Новый мир», выпускавшим социал‑демократическую литературу? Можно предположить, что он поступал так, грубо нарушая законы империи, которые призван был свято блюсти, будучи очарованным личностью молодого и самоотверженного социалиста, заслуженно ценимого им за смелость, острый ум и находчивость, может быть надеясь, что тот, повзрослев и приобретя опыт, откажется от своих заблуждений и перейдет на более трезвые и разумные позиции. Находившийся вместе с Троцким в заключении бывший член Петербургского Совета меньшевик Д. Сверчков писал впоследствии, что Троцкий «залпом писал и передавал по частям для напечатания свою книгу «Россия и революция» («Итоги и перспективы»), «в которой он впервые высказал с определенностью мысль о том, что революция, начавшаяся в России, не может закончиться до тех пор, пока не будет достигнут социалистический строй». Сверчков продолжал: «Тюремная камера Троцкого превратилась вскоре в какую‑то библиотеку. Ему передавали все сколько‑нибудь заслуживающие внимания новые книги; он прочитывал их и весь день с утра до поздней ночи был занят литературной работой. – Я чувствую себя великолепно, – говорил он нам. – Сижу, работаю и твердо знаю, что меня ни в коем случае не могут арестовать… Согласитесь, в границах царской России это довольно необычное ощущение» [469].

Однажды Льва посетили специально приехавшие для этого в столицу родители. Видимо, не без укора по поводу того, что он оставил Александру с двумя детьми (с женитьбой, с существенным опозданием, после рождения внучек отец Бронштейна примирился), родители подарили ему фотографию девочек. Вскоре арестант писал Александре, с которой он вел довольно регулярную переписку: «Девочки превосходны, каждая в своем роде! У Нинушки такое личико – испуганное и вместе с тем лукаво заинтересованное лицо! А у Зинушки такое размышляющее личико! Кто‑то тронул рукой карточку у меня в номере, и на личике Зинушки пятно. Если у тебя есть одна свободная карточка, пришли мне, пожалуйста» [470].

В этом письме, помимо прочего, обращает на себя внимание, что Троцкий, оговорившись, назвал тюремную камеру номером!

Утомившись за столом, Лев менял род интеллектуальных занятий – он устраивался на тюремной койке и читал произведения классиков европейской литературы. Он «упивался ими с таким же чувством физического наслаждения, с каким гурманы тянут тонкое вино или сосут благоуханную сигару» [471]. Именно в это время Троцкий постепенно пристрастился к французскому классическому роману, который будет следовать за ним и после 1917 г. – на фронтах Гражданской войны, в ссылке и в эмиграции. Ко времени второго ареста Троцкий более или менее хорошо (но отнюдь не в совершенстве) овладел и французским и немецким языками, но немецкий был ему более удобен для социально‑политического анализа и полемики, а французский он воспринимал главным образом как язык художественного творчества.

Тюремный режим в 1906 г. был весьма своеобразным. Политические заключенные свободно разгуливали во дворе тюрьмы и даже играли в чехарду. Троцкому были разрешены еженедельные свидания с Натальей, несмотря на то что официально брак между ними зарегистрирован не был. Во время встреч происходил обмен письмами и рукописями, в тех случаях, когда нетерпеливый Лев не мог дождаться визита Грузенберга. При этом тюремщики делали вид, что ничего не замечают. Один из них особенно благоволил к политическим. «Я подарил ему, по его просьбе, свою книгу и свою карточку с надписью, – вспоминал через много лет Троцкий. – «У меня дочери курсистки», – шептал он с восторгом и таинственно подмигивал глазом. Я встретился с ним при советской власти и сделал для него, что мог, в те голодные годы» [472].

Сохранились две фотографии Троцкого, сделанные в тюрьме. Но это не «официальные» тюремные фотографии в профиль и анфас. На одной из них – привлекательный и достаточно ухоженный молодой человек сугубо интеллектуального вида. Лицо его как будто спокойно, но все же выдает внутренне напряженную сложную гамму чувств. Огромная шапка черных волос, широкий лоб, пенсне, хорошо подстриженные усики создают впечатление, что это – преуспевающий журналист или же университетский приват‑доцент, но отнюдь не политический арестант Петропавловки. Вторая фотография – коллективная. На ней мы видим Троцкого в обществе ветерана революционного движения и российских мест заключения Л.Г. Дейча и своего единомышленника того времени Парвуса. Все трое стоят обнявшись и выглядят довольно благополучно.

Дейч, имевший славный опыт трех побегов, и на этот раз задумал бегство из тюрьмы. Парвус согласился принять участие в этом предприятии. Троцкий колебался. Он никак не мог выбрать, что лучше и для его политических целей, и для собственной карьеры в революционном движении – бежать или использовать трибуну суда как агитационную площадку.

Пока обсуждался план бегства, надзиратели случайно обнаружили заготовленный набор слесарных инструментов. Хотя окончательно так и не было установлено, для какой цели они предназначались и даже кому эти инструменты принадлежали, бдительность тюремных стражей была значительно усилена, и от плана побега непосредственно из тюрьмы пришлось отказаться.

На этапе отступления революции фракционные разногласия между меньшевиками и большевиками, сгладившиеся было во время революции, обострились вновь. Они особенно усилились после появления брошюры Ленина «Две тактики социал‑демократии в демократической революции», в которой содержались ожесточенные нападки на меньшевистский курс и на самого Троцкого, с использованием самых оскорбительных и недостойных эпитетов. В тюрьме, однако, эти разногласия были несколько приглушены, прежде всего в силу арестантской солидарности и взаимовыручки. Это сделало возможным создание коллективной работы по истории Петербургского Совета, в написании которой участвовали и большевики, и меньшевики, и нефракционный социал‑демократ Троцкий, ставший не только одним из авторов, но и фактическим редактором этой работы. Рукопись истории Совета удалось вынести из тюрьмы, и вскоре она была опубликована [473].

Вся работа несла на себе отпечаток идей и взглядов Троцкого. Но особенно показательной была написанная им глава «Уроки первого Совета» [474]. Здесь обосновывалась все та же концепция перманентной революции, доказывалось, что центральной задачей революционной борьбы является взятие государственной власти. Это национальная задача, для выполнения которой необходима классовая организация национального масштаба. Петербургский Совет стремился взять на себя национальные функции, но оставался все же местным органом.

В «Историю Совета» вошли также другие тексты Троцкого. Он, в частности, написал некролог, посвященный памяти Арама Тер‑Мкртчянца, эсера, члена Совета, который был вначале арестован, затем выпущен на поруки, а вскоре после этого вновь арестован по другому делу, приговорен к смертной казни и расстрелян как участник вооруженного восстания [475]. На узком столике тюремной камеры Троцкий пытался запечатлеть не только историю Петербургского Совета, но дать ретроспективный анализ всей истории революции, которая, по его мнению, еще продолжалась и могла привести к новым волнам подъема.

В качестве первого этапа революции Троцкий рассматривал время от Кровавого воскресенья до царского Манифеста 17 октября, выделяя также предварительный этап, предшествовавший самой революции, который он назвал «весной» (так была озаглавлена одна из статей). Здесь давалась убийственная характеристика царских бюрократов, которые сходили со сцены, оставляя после себя «тревожное недоумение вверху, ненависть и презрение внизу». От них недалеко ушли земские оппозиционеры, для которых автор приберег еще более ядовитые оценки [476].

Под эпохой «весны», «детства политического сознания» январские события подвели кровавую черту. 9 января положило начало революции как таковой. В отличие от некоторых тогдашних авторов из различных политических лагерей Троцкий отдавал должное личности Георгия Гапона [477], священника, который наложил на события отпечаток своих индивидуальных черт, воззрений и сана. Гапон неожиданно для самого себя вскрыл революционную энергию петербургских рабочих. Стихийное развитие событий на короткое время превратило Гапона в «вождя» этой массы, хотя подлинно вождистскими качествами этот метавшийся из одного лагеря в другой молодой поп не обладал. Бегство Гапона за рубеж, его позирование перед европейскими социалистическими деятелями, его возвращение в Россию и установление тайных связей с властью – все это «окончательно убило представление о Гапоне 9 января» в глазах Троцкого. Он вспоминал несколько циничную оценку лидера австрийских социал‑демократов Виктора Адлера, которая была дана вскоре после поступления известий о появлении Гапона за пределами России: «Есть люди, которых лучше иметь мучениками, чем товарищами по партии» [478].

Оставляя в качестве лакуны промежуточный период весны и лета 1905 г., Троцкий особое внимание сосредоточивал на осенне‑зимних событиях. Он не уставал напоминать, что с первых дней после появления Манифеста 17 октября рассматривал его как объявление мимолетного перемирия, как передышку, за которой последуют новые, значительно более острые и кровопролитные сражения. Особое внимание Троцкий уделял формированию, политическим установкам и началу практической деятельности партий. По существу, в тюремных статьях Троцкого была очерчена палитра всего политического спектра России в тот период, когда в стране начала формироваться партийно‑политическая система.

Среди посвященных этой проблеме работ выделялась статья «Царская рать за работой», посвященная тем организациям, которые вошли в историю под названием черносотенных [479]. Правда, автор, как это вытекало уже из заголовка, несколько упрощал связь между черносотенцами и государственной администрацией. Но в то же время в статье вполне четко было показано, что крайне правые организации и движения вербовали своих членов не только из среды имущих слоев. Троцкий утверждал, ссылаясь, между прочим, на известного писателя и журналиста Василия Немировича‑Данченко [480], что рабочие «не запятнали себя ни убийствами, ни грабежами», хотя в погромах и бандитских нападениях на еврейские кварталы принимали участие рабочие, недавно приехавшие в город из деревень. Прочие статьи Троцкого были связаны с формированием партий либерального и полулиберального толка (октябристов и кадетов), с сущностью эсеровской программы и тактики. Естественно, наибольшее внимание уделялось выступлениям пролетариата и советскому движению, в частности созданию и деятельности Петербургского Совета, особенно в те несколько дней, когда автор являлся фактическим руководителем этого органа. В одной из статей этого цикла был опубликован полный текст знаменитого Финансового манифеста.

 

Лидер Совета на суде

 

Первое время судьба арестованных членов Петербургского Совета оставалась неопределенной. В трех тюрьмах Петербурга содержалось около 300 человек, входивших в его состав. О том, как проходили следующие события, наиболее подробно рассказано в статье самого Троцкого, написанной в Доме предварительного заключения 4 ноября 1906 г. [481] В высших сферах администрации не было единодушия по поводу того, следует ли предавать членов Совета суду. Министерство юстиции отвергало такую возможность вообще, так как деятельность Совета была открытой, а власти не только допускали его функционирование, но и вступали с ним в прямые переговоры, то есть если сами не совершали преступления, то во всяком случае способствовали ему.

Либеральные и репрессивные волны следовали во внутренней политике одна за другой, что непрерывно изменяло предположения о судьбе деятелей Совета. В декабре 1905 – январе 1906 г. не исключалась возможность, что дело будет передано военному суду. Когда же в апреле начала работу 1‑я Государственная дума, возникли даже предположения об амнистии. Так будущее членов Совета раскачивалось на весах судьбы между смертной казнью и полной безнаказанностью.

Сменилось правительство. При обсуждении на правительственном совещании в Царском Селе 7 – 12 апреля 1906 г. «Основных законов», формулирующих суть самодержавной власти в России (они были приняты 24 апреля, за три дня до открытия 1‑й Думы) и аграрной программы Витте председатель правительства подвергся резкой критике со стороны членов совещания и был вынужден 15 апреля подать в отставку. 17 апреля царь предложил составить новое правительство И.Л. Горемыкину (главному оппоненту Витте в аграрном вопросе). 26 апреля пост министра внутренних дел в этом правительстве было предложено занять П.А. Столыпину, намеревавшемуся подавить революцию сочетанием либеральных реформ с антиреволюционным террором. На следующий день, 27 апреля, Государственная дума приступила к работе.

Горемыкин принял решение передать дело на рассмотрение Судебной палаты с участием сословных представителей (ими были четверо судей, представитель дворянства Петербургского уезда граф Гудович, октябрист Тройницкий, являвшийся представителем Петербургской думы, и старшина одной из окрестных волостей). В обвинительном акте содержались обвинения членов Совета в подготовке вооруженного восстания, что подпадало под две статьи, одна из которых предусматривала каторгу до восьми лет, а другая – до двенадцати, но не исключала и смертной казни.

Получив обвинительное заключение, Троцкий написал документ под заголовком «Совет и прокуратура», в котором детально разобрал все пункты обвинений, предъявленных 52 членам Совета (остальные арестованные из этого дела были исключены). Заявление Троцкого было тайно передано социал‑демократической фракции Госдумы, которая предполагала выступить с запросом. Внести запрос, однако, не удалось.

В своем документе Троцкий прибегал к разного рода политическим и юридическим ухищрениям, стремясь показать необоснованность и бессмысленность обвинительного акта. Прежде всего, он видел прямое противоречие между сущностью обвинения и той картиной деятельности, которая вменялась в вину обвиняемым. Все 52 члена Совета обвинялись в том, что они вступили в сообщество, поставившее целью «насильственное посягательство на изменение установленного в России основными законами образа правления и замену его демократической республикой». Но картина, которая далее описывалась в обвинительном акте, представляла Совет не в качестве «заговорщического сообщества», а как «представительную коллегию, направление работ которой должно было лишь определиться дальнейшим сотрудничеством членов». Троцкий стремился показать, что прокуратуру совершенно не интересовала юридическая сторона дела. Она знала, что власть запланировала получить несколько десятков жертв, и ограничивала число подсудимых путем «грубых софизмов» (не менее очевидные софизмы фигурировали в самом этом заявлении, направленном против обвинения).

По мнению Троцкого, обвинительный акт закрывал глаза на выборный характер Совета и взамен этого рассматривал его как «союз революционеров‑единомышленников». Из состава Совета искусственно выделялся его Исполком, причем игнорировался его выборный и изменявшийся характер. Исполкому приписывались решения, которые принимались Советом в полном составе. Кроме членов Исполкома обвинение требовало наказать депутатов, принимавших активное участие в деятельности Совета, однако не определяло критериев такой деятельности, в результате чего в качестве «активного участия» фигурировали контроль над входными билетами, стояние в стачечном пикете или даже собственное признание. «Безобразным произволом» Троцкий называл привлечение к суду нескольких человек, которые оказались в зале случайно в качестве гостей в день ареста, в состав Совета не входили и не произнесли на его заседании ни одного слова.

Расширяя круг возражений против обвинения, Троцкий выдвигал весьма сомнительное соображение о том, что в 1905 г. непрерывность действия правовых норм в России была нарушена. «На самом деле целый ряд статей был вырван рукою революции из Уложения при молчаливом попустительстве власти», – писал Троцкий. Вслед за этим шла череда примеров того, как центральное правительство и местные власти не только мирились с существованием противозаконных учреждений, в том числе и самого столичного Совета, но и реально сотрудничали с ними. Новые формы общественной жизни, по мнению Троцкого, «слагались и жили вне всякого юридического определения».

Далее Троцкий по пунктам, с присущим ему сарказмом, разбирал конкретные обвинения, в частности и в первую очередь связанные с вооружением рабочих, ибо в этом вопросе обвинение действительно не смогло собрать сколько‑нибудь убедительных свидетельств и вынуждено было прибегать к доводам, которые он без труда представил как смехотворные. Чего стоило, например, утверждение обвинительного заключения о том, что отпор черносотенцам был только предлогом для раздачи оружия некоторым депутатам, на самом же деле браунинги раздавались для вооруженного восстания, назначенного на годовщину Кровавого воскресенья – 9 января 1906 г.! В результате данные о вооружении членов Совета оказывались, по признанию самой прокуратуры, незначительными, хотя в бумагах Хрусталева‑Носаря, которые захватили при его аресте, были найдены записная книжка и отдельный лист с заметками о выдаче членам Совета и другим лицам револьверов различных систем и коробок с патронами, причем револьверов было роздано 64 штуки.

Троцкий весьма ловко использовал политическую ситуацию продолжавшихся еще бурных политических изменений и нестабильности общества для того, чтобы подменить действовавшее, но реально далеко не всегда соблюдавшееся законодательство неким «временным» революционным правом. В том случае, если бы последовал новый подъем революционной волны, эта грубая правовая относительность могла бы возобладать. Но шторм затихал, новый штурм царских твердынь не предвиделся, и старые, никем не отмененные правовые нормы могли действовать, несмотря на остроумные демагогические ухищрения главного обвиняемого.

Первоначально процесс был назначен на 20 июня 1906 г., причем предполагалось проводить его при открытых дверях. Петербург, однако, был в это время неспокоен. На промышленных предприятиях прошло несколько бурных забастовок. В этих условиях суд был отложен. Председатель Судебной палаты, ссылаясь на формальные процедурные нарушения, допущенные во время следствия, перенес слушание на три месяца – до 19 сентября. Как оказалось, это решение было принято даже вопреки позиции Министерства юстиции. Тем не менее оно было вполне логичным. Троцкий писал в статье о суде: «Это был тонкий политический ход. В конце июня положение было полно «неограниченных возможностей»: кадетское министерство казалось такой же вероятностью, как и реставрация абсолютизма. Между тем процесс Совета требовал от председателя вполне уверенной политики» [482].

К этому времени в стране произошли очередные большие изменения. Сотрудничать с левой Думой не смогло и правительство Горемыкина. К началу июля было принято решение отправить Горемыкина в отставку, распустить Думу и назначить новым председателем правительства Столыпина. 9 июля 1906 г. он был назначен председателем правительства России с сохранением должности министра внутренних дел. В тот же день Дума была распущена.

Свои задачи на посту главы правительства в разгар русской революции Столыпин сформулировал просто: «Сначала успокоение, а потом – реформы!» Эту программу успокоения и реформ немедленно решили разрушить революционеры. 12 августа эсеры взорвали «дачу» Столыпина на Аптекарском острове (по существу, это была еще и рабочая резиденция премьер‑министра). Кроме двух террористов‑смертников погибло 25 человек, пришедших на прием к главе правительства. Были ранены также 3‑летний сын и 14‑летняя дочь Петра Аркадьевича. Столыпин не пострадал. В ответ на покушение 19 августа Совет министров издал «Положение о военно‑полевых судах», приговоры которых должны были утверждать командующие военными округами. Размах революционного террора в те месяцы был впечатляющим. В 1906 – 1907 гг. в результате террористических актов и революционных выступлений были убиты 4126 и ранены 4552 должностных лица. (Сам Столыпин пережил 10 покушений.) В попытках обуздать террористов в период с 1906 по 1910 г. военно‑полевые и военно‑окружные суды казнили 3825 человек. Более 26 тысяч человек были отправлены по политическим делам на каторгу [483].

Тем не менее одновременно с введением военно‑полевых судов Столыпин начал серию социально‑политических реформ в духе Манифеста 17 октября [484]. Это предопределило обвинительный, но в то же время относительно либеральный характер предстоявшего судебного процесса по делу Петербургского Совета. Весьма важным был вопрос о том, какой линии поведения будут придерживаться члены Совета на суде. Социал‑демократическое руководство занимало неопределенную позицию, что выражалось в письмах, пересланных ЦК в тюрьму Троцкому. Троцкий полагал, однако, что решения ЦК не могут иметь для подсудимых социал‑демократов обязательной силы уже потому, что им необходимо было действовать солидарно с арестованными эсерами и беспартийными: «По‑видимому, некоторые товарищи на воле недовольны нашим предполагаемым поведением на суде – и ведут против него борьбу. Но я совершенно не понимаю, какое другое поведение можно нам рекомендовать. Мы хотим на суде восстановить деятельность Совета, какой она была в действительности. О себе каждый будет говорить постольку, поскольку это будет необходимо для выяснения деятельности Совета или партии. В этих рамках юридической защите предоставлена полная свобода» [485].

Троцкий смог передать на волю письмо в ЦК РСДРП, причем подразумевая, по всей видимости, под ЦК РСДРП не только ЦК, избранный на большевистском III съезде партии, но и меньшевистский центр. По вопросам поведения на суде подсудимые «сносились одновременно с большевистским и меньшевистским центрами». Позиция Троцкого и других подсудимых была ближе к линии большевистского руководства, и подсудимые меньшевики «оказались в оппозиции к своему центру» [486].

В письме партийным руководителям Троцкий решительно возражал против предложения последних опираться на суде на Манифест 17 октября и отрицать политическую подготовку вооруженного восстания. На совещании подсудимых было единогласно решено, что защитительные речи произноситься не будут, а подсудимые, распределив между собой «темы показаний» на суде, будут подчеркивать, что Совет являлся учреждением выборным, отражавшим взгляды и настроения масс, и идейно‑организационная подготовка восстания была «неизбежным выводом и результатом из борьбы рабочих масс… во всем ее объеме» [487]. Такой линии поведения Троцкий действительно придерживался на протяжении всего процесса, переходя от политической защиты к политическому нападению, используя всевозможные логические и фактические аргументы касательно деятельности Совета и в то же время почти совершенно не упоминая о своем собственном поведении на заседаниях и вне их по тому или другому вопросу.

Судебные заседания начались 19 сентября и продолжались на протяжении целого месяца. Это было время «первого междумья», то есть период между разгоном 1‑й и созывом 2‑й Государственной думы. Судебный процесс проводился относительно открыто. На суд было вызвано около 400 свидетелей. Примерно половина из них явилась на заседания. Столь низкая явка объяснялась, в частности, тем, что часть свидетелей уже отбывала наказания после вынесенных им приговоров. Другие, наоборот, находились в подполье или же в эмиграции. В числе свидетелей были люди совершенно разного социального положения – от рабочих, солдат и гимназистов до сенаторов, фабрикантов и профессоров университета. Показания свидетелей, как и самих обвиняемых, были источником огромной важности для истории Совета и революции в целом, и Троцкий это отчетливо понимал. Вскоре он выражал глубочайшее сожаление, что стенографический отчет процесса не издан: он должен был бы составить несколько объемистых томов, содержащих «неоценимый исторический материал» [488].

Своеобразной была обстановка вокруг суда и в его зале. Главный обвиняемый на процессе вспоминает: «Утрированная строгость причудливо переплеталась с полной распущенностью, и обе они с разных сторон характеризовали ту поразительную растерянность, которая все еще царила в правительственных сферах… Здание суда было объявлено на военном положении и фактически превращено в военный лагерь. Несколько рот солдат и сотен казаков во дворе, у ворот, на прилегающих улицах… Но 30 – 40 черных адвокатских фраков поминутно разрывают синюю стену. На скамье подсудимых появляются непрерывно газеты, письма, конфеты и цветы. Цветы без конца! В петлицах, в руках, на коленях, наконец, просто на скамьях. И председатель не решается устранить этот благоуханный беспорядок. В конце концов, даже жандармские офицеры и судебные приставы, совершенно «деморализованные» общей атмосферой, начали передавать подсудимым цветы» [489].