Оглядываясь на второй раунд

 

История второго раунда сопротивления Гитлеру внутри Германии свидетельствует о том, что в основе противостояния оппозиции и Третьего рейха лежали глубинные причины. Вне всякого сомнения, и это еще более явно проявилось в более поздних раундах, сторонники оппозиции рассматривали свою борьбу как последний шанс спасти страну от катастрофы, и именно это придавало им силы. Однако фактор целесообразности, при всей его важности, занимал отнюдь не первое место в сердцах и умах участников Сопротивления, хотя именно к целесообразности они нередко и взывали. Те, к кому участники Сопротивления обращались, добиваясь от них более активных действий, были, увы, куда менее восприимчивыми к порыву высоких чувств и помыслов, чем их «агитаторы», которые в своей борьбе в первую очередь руководствовались именно этим.

В 1939 году всех противников режима, безусловно, объединяло противодействие агрессивной внешней политике Гитлера. И в данном случае этому совсем не мешал тот факт, что большинство тех, кто задавал тон в оппозиции в 1939– 1940 годах, были настроены на решительное отстаивание национальных интересов страны и являлись одними из самых ярых критиков Версальского мирного договора, навязанного Германии в 1919 году. События середины 30–х годов убедили таких людей, как Герделер, что разумные цели, необходимые для успешного национального развития, вполне достижимы дипломатическими методами. Они не испытывали ни малейшей симпатии к разглагольствованиям Гитлера о расовом превосходстве и жизненном пространстве и хорошо понимали, что политика, базирующаяся на подобной основе, приведет лишь к череде сменяющих друг друга войн и в конце концов к национальной катастрофе.

Оппозиция считала политику Гитлера не просто твердолобой и циничной (так называемой «реальной политикой»), она была убеждена, что в основе своей эта политика являлась абсолютно нереалистичной и самоуничтожающей и в конце концов была обречена на поражение. Однако соображения разумности и целесообразности не должны закрывать от нас тот факт, что оппозиция испытывала абсолютно искреннее негодование и отвращение к преступной политике нацистского диктатора именно с моральной точки зрения; это было главной причиной полного неприятия ею подобной политики. В те месяцы самым популярным и часто употребляемым термином, которым хотели подчеркнуть противостояние с Третьим рейхом и нежелание иметь с ним ничего общего, был термин «честная Германия». Именно его наиболее часто употреблял в ходе контактов в Риме Йозеф Мюллер, говоря о тех, кого он представляет, и подчеркивая категорическое неприятие оппозицией планов в отношении нейтральных европейских стран. Своим друзьям в Риме Мюллер никогда не говорил, что он представляет «военную оппозицию», он всегда подчеркивал, что представляет «честную Германию», считая подобную характеристику наиболее точной и актуальной.

Льюис Нэмир характеризовал цели оппозиции совершенно противоположным образом. «Главная цель оппозиции, – пишет он, – состояла в том, чтобы обеспечить победу Германии; побочная – чтобы подстраховаться на случай поражения». Подобная точка зрения умышленно занижает уровень противостояния оппозиции и нацистского режима и сводит этот конфликт к столкновению двух стратегических концепций по вопросу о том, каким образом быстрее победоносно завершить войну. Если исходить из подобной точки зрения, то неизбежно приходишь даже к чисто логическому абсурду, поскольку получается, что главная цель оппозиции состояла в том, чтобы спасти Гитлера от себя самого, и это ей, выходит, удалось, поскольку наступление было отложено до тех пор, пока Германия не набрала необходимой силы и не созрели условия для победоносной кампании на Западе.

При подобной трактовке явно занижается роль погодных условий. Также при помощи данной точки зрения противники оппозиции могут набрать несколько пропагандистских очков, правда, весьма дешевого свойства, выдавая цели, провозглашенные оппозицией, за тактический прием, чтобы привлечь на свою сторону и побудить выступить против Гитлера тех людей, которых только таким образом и можно было привлечь к активным действиям и которые не имели никакого отношения ни с точки зрения взглядов, ни с точки зрения практических действий к тем, кто участвовал в Сопротивлении. Люди, составлявшие ядро оппозиции, были убеждены в том, что победа Гитлера явилась бы величайшей катастрофой не только для всего человечества, но и для самой Германии. Следует помнить, с какой надеждой на Тирпиц–Уфер уповали на вмешательство английского флота, когда началось вторжение в Норвегию. Также нельзя забывать и о том, что в течение многих лет Остер постоянно призывал «бросать песок в шестерни (нацистской государственной) машины».

Наконец, существуют зафиксированные свидетельства того, какой была реакция членов оппозиции на успешное завершение кампании в Скандинавии и начало наступления на Западе. Если бы самые рьяные сторонники всяческого принижения роли оппозиции были бы правы[211], то реакция Бека, Остера, Гроскурта и братьев Кордт на упомянутые события не отличалась бы от реакции на них Геринга или же Рейба фон Паппенгейма, который после триумфа наступления на Западе сказал своему бывшему партнеру по попыткам использовать посреднические услуги Бельгии для заключения мира: «Варлимонт, Варлимонт, что мы с тобой чуть было не натворили!»

Нэмир и его единомышленники хотели бы убедить нас, что Йозеф Мюллер и его друзья вовсе не мучительно переживали происходящее и сожалели, что планы переворота не удалось осуществить, а, наоборот, радовались бы и были благодарны судьбе за то, что ватиканские контакты не оказали того воздействия на руководство ОКХ, на которое они ранее рассчитывали.

Взгляды противников оппозиции опровергаются той решимостью, с которой люди, составлявшие костяк Сопротивления, были готовы бороться против нацистского режима до конца. «Если мы хотим оставаться христианами, – взывал к своим товарищам Дитрих Бонхоффер, – мы не должны позволять каким–либо тактическим соображениям поколебать нас. Гитлер – это антихрист. Поэтому необходимо продолжать нашу борьбу, направленную на его свержение, независимо о того, увенчается она успехом или нет».

Если реакцию Бонхоффера можно считать вполне естественной для верующего человека, то приведенная ниже реакция Канариса на произошедшее является, в широком смысле, еще более показательной, поскольку адмирал даже не считал себя участником заговора против режима. Вести о поражении союзников на Европейском континенте Канарис получил во время обеда вместе с Мюллером в одной из мюнхенской гостиниц. Адмирал был крайне удручен полученными сообщениями, и его охватил тот приступ язвительного и злого юмора, граничащего с откровенным злословием, который было столь трудно переносить его друзьям. Мюллер, однако, был не из тех, кто позволял превращать себя в покорный объект излияния чужого настроения; на язвительные выпады Канариса он ответил той же монетой. Баварец сделал вид, что считает возможным, что англичане заключат мир с Гитлером. Услышав это, Канарис положил столовый прибор и перестал есть. Мюллер почувствовал себя неловко и поспешил сказать, что он всего лишь хотел дать выход своему раздражению, а на самом деле так не считает. «Мой дорогой друг, – очень серьезно сказал адмирал, – такими вещами шутить не следует».

Канарис, сыгравший важную роль в отговаривании Франко от того, чтобы присоединиться к победоносной колеснице Гитлера[212], рассматривал Англию в качестве важнейшего «авианосца», который должен спасти Европу как от нацистской, так и от большевистской чумы. Адмирал, предвидевший крупномасштабное вступление в войну Соединенных Штатов, считал, что нацисты не победят, даже если Англия будет ими завоевана и оккупирована. Правда, в этом случае война бы значительно затянулась, а Европа, соответственно, оказалась бы более ослабленной, если бы возникла угроза со стороны Советского Союза. Одним из самых тяжких преступлений Гитлера, по мнению Канариса, было нанесение увечья единому организму западного мира, а в результате этого «членовредительства» угроза с востока значительно бы возросла. В сентябре 1940 года, получив информацию о потерях самолетов в ходе «битвы за Англию», он сопровождал ее мрачным комментарием: «Англичане объявили о том, что противник потерял 50 самолетов; немцы объявили, что противник потерял 50 самолетов; Сталин записал, что противник потерял 100 самолетов».

Так рассуждал человек, которого на Западе считали зловещим руководителем «пятой колонны». Только его мученическая смерть и показания генерала Лахузена в ходе Нюрнбергского процесса частично приподняли завесу, скрывавшую подлинную сущность этой личности.

Прогнозы наиболее активных групп оппозиции относительно того, что произойдет в случае разрастания войны, оказались пророческими. После наступления Гитлера на Западе союзные державы уже никогда больше не выражали готовности пойти на контакты с германским Сопротивлением. Еще в январе 1940 года, когда англичане были готовы, хоть и менее охотно, чем прежде, взять на себя серьезные обязательства в ходе ватиканских контактов, лорд Галифакс заметил Лонсдейлу Брайансу: «Я начинаю сомневаться, что среди немцев вообще существуют порядочные люди, которым можно доверять». Стоит ли говорить о том, что подобные настроения тысячекратно возросли после наступления в мае 1940 года. Как и предвидели руководители оппозиции, после того как конфликт перерос в полномасштабную войну, оппозиция оказалась в ситуации, когда любой вариант развития событий имел бы для нее весьма отрицательные последствия. Картина складывалась мрачная и буквально бросала в дрожь своей пугающей безысходностью. Победа Гитлера означала усиление нацистского ига как в Германии, так и на захваченных европейских территориях. Поражение отдавало Германию на милость охваченных праведным гневом победителей. После войны Эцдорф описал сложившуюся тогда ситуацию следующим образом: «Роковое противоречие состояло в том, что с точки зрения внешних условий осуществлению переворота способствовало бы сильное военное поражение Германии, а с точки зрения внутренних условий переворот более всего облегчало именно поражение».

Он мог бы добавить, что в последнем случае противники Германии не только имели бы возможность сурово и жестоко обойтись с Германией, но обстановка всячески подталкивала бы их именно к этому. И попытка переворота была бы ими воспринята как стремление легко отделаться и уйти от ответственности за развязанную авантюру, после того как она провалилась.

Бек предвидел ситуацию во всем ее трагизме в 1940 году, когда он послал Мюллера с предостережениями в Рим. Имея серьезную внутреннюю склонность рассматривать происходящее с исторической точки зрения, Бек считал необходимым, чтобы действия оппозиции были справедливо оценены перед судом истории. Поэтому он не выполнил просьбы Донаньи, которые тот передавал из тюрьмы после своего ареста в 1943 году, уничтожить весь архив оппозиции, который сам Донаньи столь тщательно создавал. Бек в то время, как никогда прежде, ощущал необходимость сохранить документы для истории, чтобы доказать, что оппозиция вела активную борьбу и готовила заговор против режима и в 1939—1940 годах, а не только тогда, когда дела на войне пошли плохо.

Если бы борьба оппозиции во втором раунде увенчалась успехом, это не только спасло бы миллионы жизней и избавило человечество от тех бесчисленных ужасов и бедствий, которые ему пришлось пережить. Германия завоевала бы репутацию страны, которая сумела мобилизовать свои внутренние резервы и освободиться от тех дьявольских сил, которые ее поработили. Людям западного мира не пришлось бы восстанавливать отношения с Германией, руководствуясь лишь «общим страхом», как это было после войны. И Германия, и остальные страны мира не были бы обременены грузом тех тягостных воспоминаний, которые столь пагубно сказываются на чувствах и мировосприятии новых поколений.

Пожалуй, за исключением Эрнста фон Вайцзеккера, никто не ощущал этого столь остро, как Вильгельм Канарис. Особенно впечатляющее свидетельство на этот счет принадлежит агенту абвера Оскару Рейле, которое тем более ценно, что он не являлся членом оппозиции. Адмирал, возвращаясь в декабре 1942 года вместе с генералом Пикенброком из поездки в Испанию, посетил отделение абвера в Париже. Здесь он узнал о приказе Гитлера арестовать Рейно, Манделя и Вейгана. Во время ужина в тот же вечер Канарис отрешенно сидел среди оживленно беседовавших пяти–шести сотрудников абвера, полностью погрузившись в свои мысли. Вдруг он неожиданно для всех в самых резких выражениях обрушился на «бандитские методы Гитлера и иже с ним». Им мало тех бесчисленных преступлений, которые они совершили на Востоке, сокрушался он. Теперь они хотят сделать то же самое во Франции, с правительством которой было торжественно заключено соглашение о перемирии. Война проиграна! Но самое страшное состоит в том пятне позора, которое останется на немцах в глазах всего мира. Ни один иностранец в будущем не поверит ни одному слову немца. И в послевоенные годы это будет ужасной картиной для тех переживших войну немцев, которым придется это наблюдать. После этого адмирал резко встал и, отбросив край скатерти, вышел, чтобы больше не показывать на людях своих переживаний. А ведь сколь многого из того, что переполняет его, я не видел и не слышал, подумал Рейле, который, как и все присутствовавшие, испытал самый настоящий шок от той бури эмоций, которым адмирал дал волю в присутствии своих подчиненных.

Глубокий фатализм Канариса не позволял ему верить в то, что страна сумеет освободиться от нацизма; он не видел перспективы национального спасения. Хотя в своей практической деятельности он делал для этого спасения все, что мог, сохраняя надежду в самой, казалось бы, безнадежной ситуации, на словах же он не признавал, что пытается что–то изменить. Судьба неумолима, считал он, и все идет по предначертанному пути. Надо признать, что и куда менее мистически настроенные люди могли согласиться с тем, что неудачи буквально следовали по пятам оппозиции. В столь важные месяцы между вторжением в Польшу и началом наступления на Западе оппозиция бросила все свои силы на то, чтобы убедить высший командный состав вермахта выступить против режима. Степень недовольства военных видна уже по такому факту, что из всех, от Браухича и ниже, к кому представители оппозиции обращались с призывами, представлявшими собой откровенную государственную измену, только лишь Фромм, соблюдая формальности, доложил об этом своему непосредственному начальству, а доносить в СД вообще никто не стал. С учетом того, что множество факторов работало против Гитлера, остается лишь изумляться, как ему удалось добиться своего. Проявив железную волю, диктатор задолго до конца ноября 1940 года сумел настолько «загипнотизировать» и запугать генералов, что они готовы были безоговорочно подчиниться и выполнить любой его приказ, даже тот, который, по их убеждениям, вел страну к катастрофе. В данном случае полностью подтвердилось наблюдение Гитлера, сделанное им с дьявольской проницательностью в «Майн кампф», что человек, позволивший раз себя запугать, далее будет делать это уже в геометрической прогрессии.

Также следует отметить, что на всех этапах борьбы оппозиции именно собственная слабость Сопротивления была в значительной степени причиной неудач. Даже столь хорошо тренированные и подготовленные разведчики из окружения Остера, имевшие опыт подпольной работы и тайных операций, не могли быть названы настоящими конспираторами. Они даже не утруждали себя соблюдением элементарных правил предосторожности, не желая размениваться на такие мелочи. В большинстве своем, будучи людьми высокой морали, они сторонились неприятной, так сказать, грязной работы: так, перед самым началом запланированного на 5 ноября 1940 года переворота вдруг выяснилось, что не подготовлен список нацистов, которые должны быть немедленно арестованы, и такой список пришлось составлять, а точнее сказать, «придумывать» буквально в последнюю минуту.

Как тогда, так и впоследствии на всех планах и практических шагах оппозиции, связанных с переворотом, лежала печать какого–то непрофессионализма, а то и откровенного «любительства».

Один важный практический урок из второго раунда оппозиция для себя извлекла. Было понятно, что активное и массированное использование армии в ходе переворота невозможно без согласия на это военного руководства. В то же время оппозиция убедилась, что это руководство было представлено людьми, которые, как откровенно выразился Хассель, перед началом каких–либо действий, связанных с переворотом, требовали санкции на свержение режима от того самого режима, который они и собирались свергнуть.

Отсюда был сделан вывод, что побудить их к действиям можно лишь единственным путем – поставить перед свершившимся фактом устранения Гитлера. Поэтому вопрос о покушении на него стал теперь неотъемлемой и главной частью любых серьезно обсуждавшихся планов свержения нацистского режима.

Когда в 1942 году начался третий раунд борьбы оппозиции, вопрос о покушении был главным на повестке дня тех, кто, несмотря ни на что, решил бороться до конца.

Читателям этой книги может показаться, что главные действующие лица изображены в ней слишком идеализированно; причина этого заключается в том, что эти люди в ходе своей деятельности в рядах оппозиции обычно проявляли себя, хотя, конечно, и не всегда, с самой лучшей стороны; чтобы сыграть ту роль, которую им довелось сыграть, этим людям пришлось мобилизовать именно лучшие свои качества. С точки зрения мужества и преданности идеалам, а также готовности поступиться ради дела личными интересами эти люди были, безусловно, лучшими, достойными подражания представителями различных социальных слоев общества. Конечно, они были, как и все люди, подвержены определенным слабостям, склонны к сомнениям и колебаниям, однако, безусловно, все они сохранили до конца верность как своим убеждениям, так и своим товарищам.

Многие из тех, о ком написано на этих страницах, проявили настоящее мужество, слишком дорого заплатив за свои ошибки и неудачи. Бек, Канарис, Остер, Донаньи, братья Бонхоффер, Герделер и Эльзац, Штюльпнагель и Вагнер, Шрейдер и Тресков, Хассель и Тротт либо были отправлены на виселицу, либо предпочли застрелиться. Гроскурт избежал казни лишь потому, что к этому времени умер в советском плену, а Эрих Кордт – потому, что был в то время далеко от места событий, находясь в командировке в Китае. Обвинения против его брата, Тео Кордта, были недостаточными, к тому же СД, видимо, исходила из того, что если бы она и попыталась отозвать его из Швейцарии, то он просто не вернулся бы. Гизевиус обязан своей жизнью спасшему его руководителю стратегической разведки США Аллену Даллесу, а Хайнц был одним из немногих, кому удалось уйти в подполье и тайно жить в Германии до падения нацистского режима. Томас после пережитых тяжких испытаний в тюрьме и концлагере вышел на свободу умирающим человеком. Йозеф Мюллер остался в живых лишь благодаря уникально удачному для него стечению обстоятельств; однако и ему дважды объявляли, что ведут на казнь; его также всю последующую жизнь преследовали кошмарные воспоминания о том, как через решетку его камеры залетал пепел от тел его друзей, которые были сожжены в крематории концлагеря Флоссенбург 9 апреля 1945 года. Какие бы ошибки они ни совершали и какими бы недостатками ни обладали, эти люди, безусловно, были достойны лучшей доли. Потомки воздали им должное в значительно меньшей степени, чем они на самом деле того заслуживали.

 

 

[1] Несмотря на тяжелые потери, именно коммунисты находились в авангарде борьбы против Гитлера и его режима и внесли решающий вклад, в том числе и организационный, в эту борьбу и вовлечение в нее всех наиболее боевых и решительных антифашистских сил. «Коммунисты, – писал исследователь антифашистского Сопротивления Р. Пехель, – были единственными, кто после роспуска их партии и ареста большинства ее руководителей и активистов тотчас же вновь возобновил борьбу против фашистского режима, на этот раз в условиях подполья. Их руководители сидели в застенках гестапо и в концентрационных лагерях, их судили группами. Смертные приговоры сыпались на них градом… И все же они так мужественно держались на суде, что даже видавших виды гитлеровских судей бросало в пот от такой решительности и непоколебимости коммунистов в их вражде к национал–социализму». (Примеч. пер.)

 

[2] Имеется в виду печально известный «мюнхенский сговор», который практически свел на нет создание системы коллективной безопасности в Европе. (Примеч. пер.)

 

[3] Автор имеет в виду Англию. (Примеч. пер.)

 

[4] Одна из ведущих фигур оппозиции в германском МИДе, Альбрехт фон Кессель, в своей неопубликованной рукописи, написанной в конце 1944 – начале 1945 года подчеркивал, что именно по этой причине ряд уцелевших участников тех событий не могли поделиться информацией даже относительно важных дел, осуществлявшихся группой, в которую они входили. «По целому ряду направлений я не могу ничего сказать или прояснить, – писал он, – поскольку я ничего об этом не знал или не хотел знать». (Здесь и далее примеч. авт., кроме особо оговоренных случаев.)

 

[5] Это подтверждают оставшиеся в живых участники оппозиции. Как вспоминает Йозеф Мюллер, бывший ведущей фигурой в контактах с Англией при посредничестве Ватикана, он часто встречался в доме заместителя начальника абвера (военной разведки) Ганса Остера с людьми, имен которых он не знал; он также никому не был представлен, и его имя не упоминалось. Подобную картину он наблюдал и в доме графа Гельмута фон Мольтке, у которого, в частности, он неоднократно вел долгие обсуждения с представителями социал–демократов по различным экономическим и политическим вопросам.

 

[6] Они убедились, что Герделер решительно настроен против любых проявлений неограниченной личной власти и всего, что могло привести к ней или хоть отдаленно ее напоминало. Среди муниципальных управленцев он выделялся тем, что был страстным приверженцем национальных традиций в управлении, а также активного привлечения к местному самоуправлению самого широкого круга граждан.

 

[7] Гитлер с презрением относился ко всем ведомствам и службам, в работе которых требовался высокий профессионализм, поскольку видел в них вызов его «избранности» как «гениального самородка», интуиция которого стояла, как он считал, намного выше, чем профессиональная подготовка и богатый профессиональный опыт. С еще большим отвращением и презрением, чем к дипломатам, он относился лишь к юристам, которые всегда удостаивались наиболее ядовитых и злобных выпадов с его стороны.

 

[8] Об этом Кордт рассказал автору в беседах с ним, состоявшихся в декабре 1945 г. Эти беседы нельзя назвать обычными беседами или интервью, как нельзя назвать и допросами, поскольку Кордт не был военнопленным. По инициативе автора, работавшего тогда в госдепартаменте США, Кордт был доставлен в Германию из Китая, где он находился на дипломатической работе, чтобы поделиться исторически важной информацией, а также выступить в качестве свидетеля, когда во время Нюрнбергского трибунала слушалось дело Риббентропа.

 

[9] Письма Буркхардта были полны иронии, и временами он умышленно копировал стиль выступлений Артура Грейзера – нациста, председателя Законодательного собрания Данцига. Буркхардт был весьма разочарован тем, что после войны американские издатели опубликовали эти письма среди прочих документов германского МИДа времен нацистского режима, не связавшись предварительно с ним и не получив соответствующих пояснений, без которых эти письма выставляют в карикатурном свете и Буркхардта, и Вайцзеккера.

 

[10] Такие занимавшие ответственные посты дипломаты, как Хассель и германский посол в Москве граф фон Шуленбург, часто рассматривались в кругах оппозиции как кандидаты на пост министра иностранных дел. Но поскольку, согласно оценкам в этих же кругах, от этих дипломатов можно было ожидать весьма прохладного отношения к своим обязанностям и не рассчитывать на особую активность с их стороны, то приоритет отдавался кандидатуре Вайцзеккера, который к тому же был прекрасно знаком со всеми нюансами текущего положения дел.

 

[11] Кейтель упомянул Гитлеру кандидатуру Геринга на пост главнокомандующего вооруженными силами, когда тот спросил его совета, кого назначить; Гитлер ответил: «Ни в коем случае. Он слишком ленив и любит комфорт и удовольствия. Я сам займу этот пост».

 

[12] Все обвинения против Фрича были состряпаны по приказу Гиммлера и его правой руки Гейдриха, поскольку Фрич пытался сдерживать рост влияния СС в вооруженных силах. В памятной записке от 1 февраля 1938 г. Фрич, в частности, писал: «…Это вооруженное формирование по мере роста становится противовесом регулярной армии и угрожает ее значимости своим фактом своего существования. Хотя армия имеет определенное право инспекции состояния боевой подготовки в формированиях СС, этот отряд особого назначения развивается совершенно самостоятельно, а его личный состав целенаправленно воспитывается в духе вражды к регулярной армии». (Примеч. пер.)

 

[13] Такой точки зрения придерживается, в частности, Джон Уилер–Беннетт. Отдавая должное Беку за то, что он «возвышался над другими как человек высокой чести, несравненной прямоты и честности, огромного мужества и силы духа», Уилер–Беннетт в то же время отмечает, что Бек «не сумел увидеть вещи шире, чем было в целом характерно для той профессиональной среды, которую он представлял», и был типичным носителем тех взглядов и заблуждений, согласно которым «армия может спокойно предоставить возможность национал–социалистам осуществлять свой эксперимент, терпеливо за ним наблюдая, поскольку она в состоянии в любой момент вмешаться и положить ему конец».

 

[14] В беседе с автором, состоявшейся 19 июня 1958 года, Гальдер рассказал еще одну историю, показывающую двуличие Гитлера. Во время войны Гальдер в течение восьми дней присутствовал на нескольких встречах Гитлера с Муссолини, румынским маршалом Антонеску и фельдмаршалом Маннергеймом из Финляндии. Каждая встреча начиналась с краткого изложения положения на фронтах, которое делал руководитель оперативного отдела Верховного командования вооруженных сил (ОКВ) генерал Йодль. Затем Гитлер делал уже свои пояснения, наклонявшись по очереди к каждому из присутствовавших, причем каждому говорил разное, а порой и прямо противоположное. Муссолини сидел со скептическим видом, Антонеску был полон доверия и даже воодушевлен, а Маннергейм, слегка повернувшись, бросил иронический взгляд на начальника германского Генерального штаба.

 

[15] Об этом же свидетельствует Карл Питер Хейл, работавший парикмахером в лагере Флоссенбург. Он также вспоминает, как Гальдер передал ободряющее послание, призывающее «держать выше голову», адмиралу Канарису, длительное время возглавлявшему военную разведку – абвер.

 

[16] Когда новость о том, что Чемберлен прибывает в Мюнхен, молниеносно распространилась по Берлину, ведущие участники заговора собрались в доме Остера. Как вспоминает присутствовавший там Фридрих Вильгельм Гинц, генерал фон Витцлебен сказал собравшимся: «Видите, господа, для этой несчастной глупой нации он вновь божественный и обожаемый фюрер, уникальный и неповторимый посланец Провидения; ну а мы лишь кучка реакционных и недовольных офицеров и политиков, которые осмелились в этот торжественный момент блистательного триумфа величайшего из всех государственных деятелей встать у него на пути. Если мы предпримем что–либо сейчас, то в анналах немецкой, да и не только немецкой истории будет записано, что мы предали величайшего представителя немецкого народа в момент, когда его величие было признано во всем мире».

 

[17] СССР многократно предупреждал об опасности политики «умиротворения» и предлагал сдержать фашистскую агрессию посредством создания системы коллективной безопасности. Опасность «задабривания» Гитлера понимали и наиболее дальновидные политические деятели западных стран, в частности У. Черчилль, который откровенно называл подобную политику «идиотизмом». (Примеч. пер.)

 

[18] Йорк не работал в МИДе; он был сотрудником ведомства имперского комиссара по ценам. Однако наряду с другими, особенно графом Фрицем Детлофом фон дер Шуленбургом, он был настолько близок к «кружку Кесселя» в МИДе, что его можно отнести к кругу «молодых дипломатов Вайцзеккера».

 

[19] Г. Кегель следующим образом охарактеризовал Риббентропа:

«Гитлер считал, что беспринципный делец вполне подходит для

осуществления того, чтобы место дипломатов и дипломатии старой немецкой консервативно–реакционной школы заняли новые дипломаты и новая дипломатия – агрессивная, алчная, бездумная, без совести и предрассудков. В 1938 году Риббентроп был назначен министром иностранных дел. Характерным для него служебным актом явилось учреждение в министерстве иностранных дел специального отдела – так сказать, государственной воровской шайки, которая специализировалась на произведениях искусства и других ценных предметах. Главной задачей отдела были поиски в музеях, замках, частных собраниях оккупированных государств и областей шедевров искусства и других ценных вещей и их переправка в Германию в качестве военных трофеев. При этом, конечно, кое–что из награбленного всегда предназначалось лично для господина министра и для господина Геринга». (Примеч. пер.)

 

[20] Именно тот факт, что Бек неоднократно поддерживал назначение Герделера канцлером, снимал противодействие этому со стороны оппозиционных кругов в МИДе. Что же касается авторитета Бека и его положения как признанного лидера оппозиции, то они никем под сомнение не ставились.

 

[21] Об этом рассказала автору Кристина фон Донаньи в беседе, состоявшейся 26 июня 1958 года. Она лично знала, в частности, о том, что в одном случае Бауэр специально выделил на эти цели 10 000 рейхсмарок. Она особо вспоминает, как ее муж сказал ей со смесью торжества и облегчения в голосе: «Ну вот, мы все подготовили. Сегодня Лейшнер встречается с Беком». Гинц вспоминает, что он лично привез Лейшнера и Германа Мааса к Остеру. «Мы также организовали, – говорит он, – первую встречу представителей оппозиции из рядов социал–демократов с их «коллегами» в МИДе, а также с окружением Герделера».

 

[22] Аллен Даллес в своей работе «Германское подполье» ошибочно приписывает эти слова Беку. Эта ошибка понятна и простительна, поскольку Бек испытывал те же чувства, что и Хаммерштейн.

 

[23] Потомок барона Штокмара, близкого друга и врача принца Альберта и королевы Виктории, Шлабрендорф поставил английское правительство в положение, когда оно оказалось перед ним в долгу, подарив англичанам архив Штокмара.

 

[24] Как отмечал Уилер–Беннетт, «из всех громких заявлений оппозиции это было единственным, которое можно было воспринимать всерьез и относиться к нему с доверием».

 

[25] В Германии ранг генерал–майора был низшим генеральским рангом и соответствовал рангу бригадного генерала у американцев и англичан; по возрастающей немецкие высшие военные ранги располагались следующим образом: генерал–майор, генерал–лейтенант, генерал, генерал–полковник, фельдмаршал.

 

[26] Именно один из таких романов, завязавшийся на одной из офицерских вечеринок, проводившихся по четвергам в Мюнстере, привел к скандалу, из–за которого Остер на короткое время в начале 30–х годов был уволен с военной службы (он служил в сухопутных силах). Из письма, о котором будет сказано чуть ниже, следует, что впоследствии он был восстановлен на военной службе и направлен в абвер. Однако просьба его нового начальника адмирала Канариса о том, чтобы Остер был полностью восстановлен и взят в Генеральный штаб, была отклонена полковником Госсбахом, который с 1934 по 1938 год возглавлял Центральное управление Генштаба и отвечал за личные дела офицеров. У автора имеется копия письма генерала в отставке Фридриха Госсбаха профессору Вольфгангу Форстеру от 14 сентября 1952 года. Остер, который был не лишен известной доли свойственного человеку тщеславия, ощутил это очень явно. Хотя ему позволили носить брюки с красным кантом, нашивки на воротнике его форменного кителя были золотыми, а не серебряными, как обычно у тех, кто служит в Генштабе.

 

[27] Весьма характерным является мнение доктора Отто Торбека, председательствующего судьи от СС на ускоренном суде, проходившем во Флоссенбурге, который приговорил Остера к смерти 8 апреля 1945 года: «У меня сложилось самое хорошее впечатление об Остере. Это был настоящий германский офицер старшего звена. Он вел себя как солдат, спокойно, выдержанно и с большим мужеством».

 

[28] Таковым, в частности, было мнение Гальдера, который считал Остера «недисциплинированным» и имевшим слишком большое самомнение; он также называл его человеком, «который слышит, как растет трава», подчеркивая этим, что он был необычайно чутким. Люди, настроенные менее дружественно, называли Остера «странным, неотесанным и неуклюжим».

 

[29] Автор никогда не видел более потрясенного человека, чем Эрих Кордт, когда пишущий эти строки сообщил ему в декабре 1945 года об ужасной гибели Остера в апреле того же года. Кордт только что вернулся из «дипломатической ссылки» в Китай, куда его отправил Риббентроп, и практически ничего не знал о судьбе своих друзей.

 

[30] Канарис сам невольно этому способствовал: у него дома висел портрет знаменитого адмирала, подаренный Канарису его друзьями из Греции.

 

[31] Так произошло, в частности, когда Канарис поручил Йозефу Мюллеру якобы расследовать утечку информации о планировавшемся наступлении на Западе, которую сам же Мюллер и осуществил; об этом подробно будет рассказано ниже.

 

[32] К концу жизни Канарис свободно владел французским, английским и испанским, а также мог общаться на итальянском, русском и португальском.

 

[33] С самого начала трансокеанская служба наладила контакт с Муссолини, а также с некоторыми группами в Латинской Америке. В качестве примера деятельности этой службы можно назвать поставки излишков оружия, накопившихся с Первой мировой войны, латиноамериканским повстанцам, китайским партизанам, а также Абдель Кериму в Марокко.

 

[34] Альбрехт фон Кессель вспоминает, что в конце 1934 года его друг, который очень хорошо знал Канариса и часто с ним общался, рассказывал, ссылаясь на Канариса, что военные выступят против режима в течение ближайших недель. Это мнение имело под собой серьезные основания, поскольку в то время отношения между армией и нацистской партией были очень напряженными. Чтобы избежать кризиса, Гитлер, по мнению Канариса, вернулся к прежней системе, сняв все наложенные Версальским договором ограничения на формирование армии и дав возможность вернуться в ряды вооруженных сил с обеспечением быстрого карьерного роста тем офицерам, которые были уволены со службы в 1919 году.

 

[35] Хотелось бы привести мнение о Канарисе, высказанное в одном из писем известным исследователем Х.Р. Тревор–Ропером, автором книги «Последние дни Гитлера», впервые вышедшей в 1947 году: «…я считаю, что допустил несправедливость по отношению к Канарису, низко оценив его организаторские способности, учитывая его слабое служебное рвение и халатность. Теперь я убежден, что Канариса не интересовала разведка. Его интересовала возможность позволять другим устраивать заговоры против нацистов. Подлинный Канарис был, пожалуй, личностью, напоминающей героев Пруста, слишком сложной (и скрытной), чтобы ее можно было успешно разгадать без особых усилий. Несомненно, он был стойким противником нацистов по своему мировоззрению и целям, но в его характере присутствовали черты восточного фатализма, мешавшие ему взять инициативу в свои руки, поэтому он предпочитал держаться от всего в стороне – от разведки, которой он должен был руководить, и от заговорщиков, которых он (с помощью разведки) охранял. В конце концов он потерпел фиаско на обоих фронтах». (Примеч. пер.)

 

[36] Тирпиц—Уфер – улица в Берлине, где располагалась штаб–квартира абвера. (Примеч. пер.)

 

[37] Достаточно вспомнить сражения на Ипре (1914 г.), Ло (1915 г.), Сомме (1916 г.) и Пашендале (1917 г.); все эти сражения произошли в середине ноября и именно в том районе, где развернулись главные операции западной кампании в 1940 году.

 

[38] Среди контактов Рейхенау в нацистской среде был и пользовавшийся дурной славой гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох, с которым Рейхенау был близко знаком.

 

[39] Речь идет о так называемой «ночи длинных ножей» 30 июня 1934 года и последующих событиях, когда под личным руководством Гитлера были уничтожены штурмовики СА во главе с Ремом, а также ряд неугодных фашистам лиц, в том числе и среди военных. (Примеч. пер.)

 

[40] Лидеры оппозиции имели к тому моменту слишком устоявшееся мнение о Рейхенау, чтобы правильно оценить мотивы его поведения. Один из них, обращая внимание на его мужественный вызов Гитлеру (в сложившихся обстоятельствах были все основания охарактеризовать действия Рейхенау именно как вызов), записал в своем дневнике 30 октября 1939 года: «Поведение такого человека, как Рейхенау, представляется очень важным и значимым. Ведь он всегда держит нос по ветру и очень чутко улавливает, откуда ветер дует». Другие считали, что Рейхенау выступил против проведения операции через территорию нейтральных стран, чтобы выразить тем самым недовольство тем, что находящимся под его началом войскам собираются дать невыполнимое задание.

 

[41] Как утверждал Кейтель, когда он попытался как–то защитить себя, это вызвало еще большую ярость Гитлера, который перешел к прямым личным оскорблениям, после чего Кейтель попросил освободить его от занимаемой должности и выполнения его обязанностей. Гитлер на это резко заявил, что кому работать, а кому нет, решать ему, а не генералам и что установки по военным вопросам должны исходить от него к генералам, а не наоборот.

 

[42] В поддержку обоснованности хода мыслей Рейхенау можно привести тот факт, что, когда два месяца спустя Бельгия и, в меньшей степени, Голландия объявили о повышенной боевой готовности, это сыграло важную роль в том, что планы немецкого наступления были отложены и перенесены на более поздний срок.

 

[43] Это и последующие события стали называть «инцидент Рейхенау».

 

[44] Имеется в виду еврейский погром, проведенный в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года по всей Германии, получивший название «Хрустальная ночь», поскольку организованная эсэсовцами толпа разбивала витрины принадлежавших евреям магазинов. В качестве формального повода для погрома было использовано убийство в Париже (7 ноября 1938 года) советника германского посольства Эрнста фон Рата, совершенное семнадцатилетним польским евреем Гершелем Грюншпаном.

 

[45] Когда Лидбиттер позднее сообщил Робинсону, что его информация была успешно передана по назначению, он также сказал, что она была продублирована в Англию и по другому маршруту. Эльзац, как и почти все ближайшие соратники Герделера, не сумел пережить войну. Он был брошен в концлагерь Заксенхаузен, где был убит без суда и следствия.

 

[46] Некоторые тенденции, наметившиеся в нацистской Германии, тревожили Рейхенау и вызывали его беспокойство еще раньше. Однажды он направил человека в Англию, чтобы обсудить с нашедшими там приют политическими беженцами, спасшимися от нацистов, возможность установления хотя бы ограниченных контактов между организацией «Молодежь за Гитлера» (предполагалось охватить контактами 10 тысяч человек с немецкой стороны) и Международным движением скаутов. Объявленной целью этих контактов было максимальное сглаживание последствий обработки молодежи в милитаристском и националистическом духе, которой она подвергалась в самых крайних и разнузданных формах. Однако репутация Рейхенау как «нацистского генерала» помешала тому, чтобы это предложение было серьезно рассмотрено.

 

[47] Так охарактеризовала Гроскурта его бывший секретарь Инга Хааг.

 

[48] Эцдорф ушел в отставку с германской внешнеполитической службы в 1965 году, завершив весьма успешную дипломатическую карьеру, в ходе которой он занимал ряд высоких постов, последним из которых был пост посла Германии в Сент–Джеймсе.

 

[49] В письме к жене в тот же день Гроскурт писал: «Незаменимый человек, похожий на Гейден–Ринча. Безоговорочно с нами».

 

[50] По мнению Рейтера, единственная претензия к Донаньи со стороны Герделера заключалась в том, что он брался сразу за слишком много дел.

 

[51] С учетом событий, ход которых будет изложен ниже, информация, переданная Сасом в Гаагу в упомянутом анализе, не была им получена от Остера. Вероятнее всего, прогноз Саса просто совпал с тем, о чем говорил Гитлер, а такое предвидение дорогого стоит.

 

[52] Трудно представить, что на самом деле думал об этих сообщениях в то время ван де Пласке. Уже во время войны, встретившись с Сасом в Лондоне – а авторитет Саса был в то время очень высок, поскольку его прогнозы оказались верны, – Пласке сказал ему, что те официальные оценки, которые он дал донесениям Саса, были им сделаны по приказу «из высших сфер».

 

[53] Полковник Пафф воспринял все рассказанное Сасом в высшей степени серьезно и лишь попросил его сообщить Рейндерсу источник информации. Сас ответил, что дал честное слово не раскрывать его имя. Как отмечает Пафф, на королеву переданная Сасом информация произвела очень сильное впечатление. Он не смог вспомнить, с кем именно из министров консультировалась королева, получив это предупреждение.

 

[54] Диксхорн уже говорил Сасу в декабре 1939 года, что инициатива отзыва того из Берлина принадлежала не ему, а Рейндерсу; генерал потребовал отзыва Саса в Гаагу, поскольку, как он сказал, он не может работать с этим военным атташе.

 

[55] Почти точное время произошедшего можно определить из сообщения капитана Геталса, который прибыл в Брюссель 9 октября 1939 года в шесть часов вечера. В этом сообщении Геталс указывает, что, по сведениям голландского военного атташе, получившего их «от источника, который, по его мнению, является очень надежным и имеющим прямой доступ к чрезвычайно важной информации», в ОКХ рассматривают планы наступления через территорию Бельгии; планы же наступления через Голландию в настоящее время не рассматриваются.

 

[56] Так, он заявил заместителю госсекретаря США Саммеру Уэллсу в конце февраля 1940 года: «Я знаю, что народы союзных государств верят в то, что национал–социализм и немецкий народ существуют порознь друг от друга. Нет большего заблуждения, чем это. Немецкий народ сегодня един, как один человек, и я имею поддержку со стороны каждого немца».

 

[57] Сам Остер был сыном священника, а вот личная религиозная привязанность Донаньи была усилена его женитьбой на сестре известного и уважаемого пастора Дитриха Бонхоффера.

 

[58] В своем сообщении в германский МИД, направленном 13 марта 1939 года, посол Германии в Ватикане Диего фон Берген писал: «Из достоверных источников стало известно, что все вопросы, связанные с Германией, папа оставил за собой». Вернувшись из Ватикана, кардинал Мюнхена фон Фольхабер сообщил своему политическому советнику монсеньору Нехауслеру, что новый папа просил передать наилучшие пожелания и приветствия, что он просил продолжать поддерживать с ним контакт и подробно информировать его об обстановке в Германии, а также что «все вопросы, связанные с Германией, он оставляет в своей компетенции».

 

[59] Эта положительная оценка тем дороже, что Браун, с кем Пачелли вел переговоры в 1929 году о заключении конкордата, имел репутацию политика очень твердых взглядов и убеждений, здравого и рассудительного, который всегда ясно и четко выражал свою точку зрения и называл вещи своими именами.

 

[60] Дочь сэра Генри Джесси Говард писала своему племяннику Францу фон Рекуму в письме, датированном 10 декабря 1950 года, в частности, следующее:

«Монсеньор Пачелли, каким мы его знали, придерживался абсолютно просоюзнических взглядов. Он даже был постоянным читателем газет «Таймс» и «Темпс». Все в Ватикане относились к этому отрицательно и были исполнены решимости удалить Пачелли из Рима. Им это удалось, поскольку Бенедикт XV не был слишком умен и им в значительной степени управляла клика Ватикана. Пачелли, в значительной степени вопреки своему желанию, был направлен нунцием в Мюнхен».

 

[61] Один из молодых эсэсовцев, проходивших обучение в этом центре, будучи католиком, счел своим долгом рассказать о высказываниях Гитлера; спустя несколько дней, как сообщалось, он «выпал» из поезда вместе со своим товарищем, придерживавшимся аналогичных взглядов.

 

[62] «Пий XII, – писал бывший заместитель государственного секретаря Ватикана кардинал Тардини, – был по натуре кроток и даже робок и застенчив. У него не было характера бойца. Этим он отличался от своего выдающегося предшественника».

 

[63] По мнению Мюллера, эта «басня» спасла ему жизнь, поскольку нацисты рассчитывали использовать его в качестве заложника для оказания давления на Ватикан. На самом деле церемонию венчания проводил Нехауслер.

 

[64] В 1936 году Мюллер предупредил, что в этой политике наметился опасный устойчивый крен в направлении, ведущем к войне; он повторил это предупреждение в 1938 году, подчеркнув при этом, что война начнется с молниеносного нападения Германии на выбранную жертвой страну.

 

[65] Насколько Роберт Ляйбер пытался всячески «откреститься» от того, что он являлся «обожателем его преосвященства», настолько же ему было трудно, с учетом занимаемого им положения, не вызывать пересудов среди членов ватиканской курии, большинство из которых были итальянцы, о его «прогерманском настрое». Ходили разговоры, что сразу после смерти Пия XII Ляйбер «вылетит из Ватикана». Однако все оказалось как раз наоборот; и новый папа Иоанн XXIII с присущим ему благородством в благодарность за верное служение, которому Ляйбер посвятил всю жизнь, предложил ему титул кардинала. Иоанн XXIII при этом также хотел, чтобы кардиналом стал представитель Общества иезуитов; поэтому он назначил на этот пост кардинала Беа после того, как Ляйбер взял самоотвод и попросил его на этот пост не назначать.

 

[66] Канарис, вероятнее всего, «появился на сцене» позднее. Характерно, что Этшейт рекомендовал Мюллера именно Канарису, а тот уже передал эту информацию Остеру. Действуя в своем традиционном стиле, Канарис предпочел «дергать за ниточки» из–за кулис, не обнаруживая себя открыто.

 

[67] Какими бы ни были цели поездок Мюллера в Рим, эти поездки продолжались вплоть до его ареста в 1943 году, поскольку оппозиция всячески стремилась сохранить этот канал связи с Англией в надежде, что контакты можно будет возобновить, когда обстоятельства сложатся более благоприятно. О некоторых деталях бесед между Каасом и Осборном можно прочитать в главе 7 настоящей книги.

 

[68] В ходе бесед с автором, состоявшихся 9 сентября 1960 года и 17 ноября 1966 года в одном из аббатств генерального аббата Нутса, тот самым наилучшим образом охарактеризовал Мюллера, назвав его «очень хорошим, честным и прямым человеком»; прощаясь с автором, он сказал: «У меня просто нет слов, чтобы выразить те похвалу и восхищение, которых он достоин. Он пожертвовал собой. Он сделал для Германии все, что смог; совершенно бескорыстно, абсолютно не думая о себе».

 

[69] Отец Ляйбер слышал от нескольких людей, что Ледочовский выражал недовольство его деятельностью, однако руководитель Общества иезуитов ни разу не поговорил с ним об этом лично. Если бы тот это сделал, то, как отмечает отец Ляйбер, он дал бы ему следующий ответ: «Ваше преосвященство, его святейшество полностью в курсе всего происходящего и держит все это в строжайшем секрете».

 

[70] Возможно, Ледочовский чувствовал себя на мушке у нацистов с тех пор, как нацистская пресса грубо обрушилась на газету «Оссерваторе Романо» за слишком большое внимание, уделенное 50–летию Ледочовского. По мнению нацистов, это на самом деле было сделано специально для того, чтобы вызвать симпатии к Польше.

 

[71] Об этом рассказал автору аббат Меттена Августин Майер в беседе, состоявшейся 17 июля 1967 года. Майер совершенно отчетливо помнит точную дату разговора с Гофмейстером, поскольку один его знакомый госслужащий доверительно сообщил ему, что, если он хочет успеть выехать из Германии, он должен получить паспорт не позднее 25 октября 1939 года; Майер настолько торопился, что получил паспорт на два дня раньше.

 

[72] Как вспоминал аббат Гофмейстер, он был в курсе того, что готовится заговор, который возглавляет Бек; он также знал о той роли, которую в подготовке заговора играл Остер.

 

[73] Кристина фон Донаньи, выступая 1 декабря 1952 года на обсуждении, посвященном деятельности оппозиции, организованном издательством E.P., в частности, сказала: «Остер и Донаньи регулярно посещали Бека. Любой обсуждаемый документ, проект любой инструкции должен был быть согласован с Беком». Сендтнер в своих исследованиях также указывает, что «источником указаний» для Мюллера был Бек.

 

[74] Хотелось бы упомянуть о еще одном интересном моменте, связанном с Мюллером. Речь идет о его отношениях с начальником подразделения личной охраны Гитлера Раттенхубером. В течение многих лет между этими людьми, один из которых являлся убежденным антинацистом, а другой столь же убежденным приверженцем его, существовала довольно странная на первый взгляд своего рода «пивная дружба», причем в большей степени ей был рад Раттенхубер, который ценил возможность поделиться с собеседником за кружкой пива тем, что у него накопилось на душе; проще говоря, выговориться и выпустить пар. Хотя при этом он тщательно избегал сказать хоть одно плохое слово в адрес лично Гитлера, но по поводу других нацистских лидеров он не стеснялся в выражениях и часто просто крыл их последними словами. Нередко во время своих излияний он снабжал Мюллера очень ценной информацией, в том числе предупреждая о важных для оппозиции событиях, и в конце концов именно он внес свой вклад в спасение Мюллера от виселицы. Именно Раттенхубер рассказывал Мюллеру о нападках на него со стороны Гейдриха.

 

[75] Автору известны и имена ряда других «коллег» Келлера. Трое из них являлись германскими священнослужителями, работавшими тогда в Риме. В своей деятельности они руководствовались скорее патриотическими соображениями, чем меркантильными. За исключением тех, кто непосредственно участвовал в описываемых в книге событиях, эти люди, по мнению автора, должны остаться под завесой тайны, и их имена разглашать не следует.

 

[76] Практически вся информация о Келлере, за исключением отдельно упомянутых случаев, почерпнута автором из его бесед с Мюллером и покойным аббатом Меттена Гофмейстером. Аббат почерпнул информацию о деятельности Келлера из многих источников. В известной степени Гофмейстер был лично вовлечен в это дело, поскольку архиепископ бенедиктинского аббатства поручил ему предупредить германских епископов остерегаться Келлера, которого среди членов ордена, к которому он принадлежал, считали малодушным человеком, трусом и изменником. Ряд свидетельств, подтверждающих рассказанное в этой беседе, автор получил от Ляйбера, Гальдера, Майера и Шёнхоффера.

 

[77] Келлер утверждал, что он не стремился к тому, чтобы архиепископ не смог вернуться в Германию; он, по его словам, лишь отказался дать тому письменную гарантию того, что он может возвращаться, ничем при этом не рискуя. Келлер согласился с тем, что был направлен в Палестину в качестве дисциплинарного взыскания, подчеркнув при этом, что причиной наложения этого взыскания стала направленная против него информация, предоставленная доктором Мюллером из Берлина.

 

[78] Келлер утверждает, что с великим муфтием он случайно встретился лишь однажды в Берлине во время войны; до этого он вступил с ним в контакт лишь один раз через третьих лиц, когда ему потребовалось рекомендательное письмо в связи с археологической экспедицией в Трансиорданию. Келлер также сумел получить аналогичное письмо от Глаб–паши, создавшего, по поручению англичан, иорданскую армию.

 

[79] Сам Келлер утверждал, что СД в ходе «невидимой войны» никогда его не вербовала; то, что он делал для СД, лишь случайно совпадало с тем, что он делал для абвера, на который он и работал.

 

[80] Как утверждал Келлер, он не получал за это от СД никакого вознаграждения. Он также утверждал, что никогда не был зачислен на службу в СД и не имел какого–либо ранга службы безопасности. Что же касается его работы на абвер, куда он был формально зачислен, то она осуществлялась на следующих условиях: 1) он не должен был работать на вражеской территории; 2) он не призывался на военную службу, и на него не распространялись правила воинской дисциплины; 3) он не должен был использовать свои связи в интересах церкви и ее учреждений.

 

[81] Этшейт не был официально зачислен в абвер, обладая лишь статусом секретного информатора. В частности, ему было поручено провести встречу с бывшим канцлером Йозефом Виртом. Мюллер советовал Канарису и Остеру, чтобы Этшейт держался подальше от Вирта, поскольку, как Мюллер мог лично убедиться в 1938 году в Риме, Вирт, выпивши, терял самоконтроль и говорил много лишнего.

 

[82] Келлер подтверждал, что провел вечер с Этшейтом, но отрицал, что тот сильно напился, а также не смог вспомнить получение 100 франков в качестве подарка. Он отмечал, что не нуждался в деньгах; это, безусловно, не подлежит сомнению, но из соображений безопасности он вполне мог держать это в тайне и для этого не отказываться от подарка.

 

[83] Одним из последствий стал разрыв отношений между Этшейтом и справедливо возмущенным и разгневанным Гальдером, которому о том, что произошло в тот вечер, рассказал Канарис. Вывод был кратким: «Он повел себя недостойно». Бедняга Этшейт умер в концлагере в 1944 году.

 

[84] Примерно в тех же чертах обрисовал ситуацию и Гальдер, который, так же как и Мюллер, узнал обо всем лично от Канариса.

 

[85] Ляйбер встретил Ашера лишь однажды, и этой встречи оказалось достаточно для того, чтобы Ляйбер сразу же поинтересовался у одной шведской журналистки о его прошлом и вообще о том, кто он такой. Как сказала журналистка, ей сообщили из Швеции, что Ашер – это «агент гестапо».

 

[86] Чтобы ввести Келлера в заблуждение и сбить его с толку, два шведских профессора из университета в Сан–Анселмо говорили ему, что они не доверяют Мюллеру из–за его «крайне националистических взглядов» и что они опасаются, что на самом деле Мюллер «рьяно поддерживает нацистов».

 

[87] О Келлере как агенте нацистов можно встретить ряд упоминаний в работах, посвященных периоду фашистской оккупации Франции. Автор одной из них называет его «полковником Келлером», которого «очень хорошо знали среди французов». Келлера этот источник характеризовал как «любителя застолий, скользкого и продажного, и в то же время довольно сентиментального и стремящегося вызвать сочувствие». Другой исследователь отмечает, что Келлер внес свой вклад «в спасение Парижа». В рукописи Доменико Руссо Келлер назван «итальянским антифашистом, сосланным во Францию». Интересно, что в этой работе имя Келлера упоминается в связи с попытками уже Гиммлера провести переговоры о мире через Ватикан.

 

[88] Об этом Мюллер сообщил автору в ходе ряда бесед. Отец Ляйбер также подтверждал, что контакты в этот период были прерваны, правда, затруднялся при этом назвать причину. С другой стороны, Хаппенкотен свидетельствует, основываясь на записях Донаньи, обнаруженных среди найденных в Цоссене документов, как о приостановке контактов после инцидента в Венло, так о причинах этого. Донаньи также ссылается на сообщение Мюллера, в котором говорится о том, что отец Ляйбер по указанию папы вновь поинтересовался, кто стоит за Мюллером в Берлине и на основании чьих указаний он действует.

 

[89] Мюллер очень хорошо помнит, когда были возобновлены контакты, поскольку перед Рождеством он сумел слетать домой в Германию, и впечатления от этой поездки надолго остались в его памяти. Во время полета из–за обледенения самолета экипаж был вынужден предпринять вынужденную экстренную посадку в Венеции. Это только усугубило и без того мрачное расположение духа у Мюллера, вызванное деятельностью Келлера, а также временной приостановкой контактов.

 

[90] Безусловно, это было вызвано не только инцидентом в Венло, на приостановление контактов наложились и другие отрицательные факторы. Трудности, с которыми столкнулся Советский Союз во время войны с Финляндией, усилили агрессивной настрой Германии и вызвали разработку в Лондоне и Париже утопических планов военных экспедиций на Балтике, в Арктике и на Кавказе. Настрой на Западе стал более «взведенным» и воинственным.

 

[91] Как вспоминает Мюллер, также обсуждался вопрос о том, чтобы после прихода к власти нового германского правительства назначить нунцием Ватикана в Германии Нутса, который свободно говорил по–немецки и был хорошо знаком с германской проблематикой; это была бы идеальная замена Орсениго, занимавшего пост нунция в то время.

 

[92] В донесении Шарлеруа от 17 января 1940 года, в частности, говорится: «Было бы естественным предположить, что источником информации является итальянское правительство, однако, как представляется, есть все основания считать, что информация получена из германского источника. По имеющимся у меня сведениям, информацию из Германии Ватикан получает не от своего представительства в Берлине».

 

[93] Чиано сообщил об этом кронпринцессе 30 декабря 1939 года, а 2 января 1940 года повторил свое предостережение бельгийскому послу в Италии, подчеркнув, что только решительные и явно бросающиеся в глаза действия Бельгии по приведению вооруженных сил в повышенную боевую готовность могут удержать Германию от нападения

 

[94] На встрече с Шарлеруа Тардини высказал мнение, что победа союзников «практически обеспечена». В этой связи посол с легкой иронией заметил: «Монсеньор Тардини не демонстрировал такой уверенности и столь боевого настроя во время «ликвидации Польши».

 

[95] Для тех, кто вовлечен в подпольную деятельность, выбор места, где остановиться, имеет огромное значение. Некоторое время Мюллер был уверен, что в «Алберго Флора» он может чувствовать себя в безопасности; это было излюбленное место постоя для офицеров абвера; Мюллер также знал, что многие из членов персонала гостиницы являются платными агентами военной разведки. Впервые его доверие к этому месту было подорвано, когда Остер рассказал ему, получив, в свою очередь, информацию от Небе, что из номера, который занимал в этой гостинице граф Мольтке, исчезла папка с документами. Вскоре после этого Мюллер узнал от Кааса, что глава итальянской полиции Боччини, которого называли «итальянским Гиммлером», хотя никаких симпатий к СД он не испытывал, посоветовал ему переехать в гостиницу «Амбассадори». Как было сказано Мюллеру, СД имело полную свободу рук в «Алберго Флора» и всегда тщательно следило за ним, когда он там останавливался. «Амбассадори», как передал ему Боччини, находилась в недосягаемости для агентов Гейдриха, и итальянцы сделают все возможное, чтобы Мюллер чувствовал себя там в безопасности и ему никто не мешал. Впоследствии Боччини умер при загадочных обстоятельствах. В абвере ходили слухи, что он был отравлен агентами СД в качестве мести за те препятствия и препоны, которые он чинил ведомству Гейдриха в Италии. Ряд исследователей также считают, что Боччини «испытывал сильные симпатии к союзникам».

 

[96] Хотя в целом отношения между Мюллером и отцом Ляйбером были довольно сердечными, было все–таки очевидно, что Ляйбер так и не смог до конца простить своему другу, что тот забрал упомянутую бумагу с собой в Германию. В своих показаниях на суде Хаппенкотен утверждает, что среди документов, попавших в руки СД в Цоссене 22 сентября 1944 года, этой бумаги не было. Это говорит о том, что указание отца Ляйбера о том, чтобы бумага была уничтожена, было, судя по всему, выполнено. Хаппенкотен также утверждает, что среди захваченных документов был ряд «писем и записок», написанных отцом Ляйбером. Автор склоняется к мнению, что они были написаны позднее описываемых в данной главе событий и в основном касались будущего положения двух церквей в Германии и их взаимоотношений; а адресованы они были, скорее всего, Донаньи и Дитриху Бонхофферу. Эти показания Хаппенкотена запротоколированы в отчете о заседании суда, состоявшегося 5 февраля 1951 года.

 

[97] Может показаться удивительным, что Тротт довольно часто, касаясь вопросов, связанных с оппозицией, использует термин «консервативный», в то время как сам он являлся приверженцем социалистических взглядов. Скорее всего, Тротт употреблял этот термин в широком смысле слова, чтобы показать свою верность традиционным моральным ценностям в противовес крайним и экстремистским взглядам нацистов.

 

[98] Следует, конечно, иметь в виду, что Уилер–Беннетт писал свою книгу в то время, когда общее недоверие в Англии к Германии было очень велико, а антигерманский настрой – очень силен. Вероятно, по этой причине Уилер–Беннетт, проявляя осторожность, решил не показывать свое личное участие в минувших событиях. Он также не мог знать о том, что Тротт оставил в Нью–Йорке копию меморандума, о чем позже стало известно.

 

[99] В подобном же ключе следует рассматривать и поступавшие с начала июня 1939 года предупреждения о том, что Гитлер готовится совершить сделку с Москвой и что советская сторона дала ряд сигналов о своей готовности к подобной сделке.

 

[100] Конвелл–Эванс был заметной фигурой в Обществе британо–германской дружбы, а также другом братьев Кордт. Одно время он был преподавателем в университете Кенигсберга. Высказанное Ширером мнение, что «это сделало его знатоком нацизма и породило даже некоторые симпатии к нему», отчасти верно относительно того периода. Однако позднее, под влиянием своих друзейантифашистов, он существенно пересмотрел свою точку зрения.

 

[101] Так называемый шифр состоял в том, чтобы посредством сообщений о продаже той или иной семейной собственности показать, как в целом идут дела. Критика Нэмира («если братья разработали секретный шифр, то зачем же было делать это в виде текста, каким бы внешне маловажным он ни был, изучив который гестапо могло получить ключ к его разгадке?») совершенно необоснованна, поскольку, как он сам же неоднократно говорил, он был полностью в курсе того, что шифр никогда не использовался для передачи сообщений по существу, а был предназначен лишь для вышеупомянутой общей оценки происходящего.

 

[102] К сожалению, ни обвинению, ни адвокатам Вайцзеккрера не удалось убедить Конвелла Эванса дать показания на Нюрнбергском процессе. Наверное, он не хотел возвращаться к этому вопросу, и даже просто стремился раз и навсегда покончить с тем, что оказалось в конечном итоге не только безрезультатным делом, но также было сопряжено с болезненными и тягостными воспоминаниями.

 

[103] У Эцдорфа возникло впечатление, что Гроскурт пришел к нему сразу после встречи с Гальдером. Однако, если бы он узнал в тот день о