Поле следов или линия волка 7 страница

Поклонники означающего в качестве неявной модели сохраняют слишком упрощенную ситуацию — слово и вещь. Из слова они извлекают означающее, а из вещи — означаемое, соответствующее слову и потому подчиненное означающему. Они устанавливаются в сфере того, что является внутренним для языка и однородным языку. Давайте обратимся к образцовому анализу Фуко, который прежде всего касается лингвистики, хотя таковым и не кажется, — возьмем, к примеру, такую вещь, как тюрьма. Тюрьма — это некая форма, «тюрьма-форма», форма содержания на некой страте, пребывающая в отношении с другими формами содержания (школой, казармой, больницей, заводом). Такая вещь или такая форма отсылает не к слову «тюрьма», а совсем к другим словам и концептам, таким например, как «преступник» и «преступность», выражающим новый способ классифицировать, утверждать, переводить и даже совершать преступление. «Преступность» — это форма выражения во взаимопредположении с формой содержания «тюрьма». Преступность никоим образом не является означающим, даже юридическим, означаемым которого была бы тюрьма. Так мы ослабили бы весь анализ. Впрочем, форма выражения сводится не к словам, а ко всему высказываемому, возникающему в социальном поле, рассматриваемому как страта (именно это и есть режим знаков). Форма содержания сводится не к вещи, а к сложному состоянию вещей как формации власти (архитектура, программа жизни и т. д.). Тут есть как бы два постоянно пересекающихся многообразия — «дискурсивные многообразия» выражения и «недискурсивные многообразия» содержания. И это сложно именно потому, что тюрьма как форма содержания сама обладает собственным относительным выражением, всеми видами высказываемого, специфичными для тюрьмы и которые не обязательно совпадающими с высказываемым преступности. Наоборот, преступность как форма выражения сама обладает собственным автономным содержанием, ибо она выражает не только новый способ оценивания преступлений, но и новый способ их совершения. Форма содержания и форма выражения, тюрьма и преступность — каждая обладает своей историей, своей микроисторией, своими сегментами. Еще в большей степени они подразумевают, наряду с другими содержаниями и выражениями, одно и то же состояние абстрактной Машины, действующей вовсе не как означающее, а как своего рода диаграмма (та же самая абстрактная машина для тюрьмы, школы, казармы, больницы, завода…). И чтобы подогнать друг к другу оба типа форм — сегментов содержания и сегментов выражения, — требуется целая конкретная сборка о двух клешнях или, скорее, о двух головах, принимающая во внимание их реальное различие. Нужна целая организация, артикулирующая формации могущества и режимы знаков, действующая на молекулярном уровне (то, что Фуко называет обществами, характеризуемыми дисциплинарной властью).[74] Короче, никогда не надо противопоставлять слова и вещи, которые, возможно, им соответствуют, не надо противопоставлять означающие и означаемые, которые, возможно, с ними согласуются, но противопоставлять нужно различные формализации, пребывающие в состоянии нестабильного равновесия или взаимного предположения. «Напрасно мы стараемся говорить о том, что видим, ибо то, что мы видим, никогда не обитает в том, что мы говорим». Это как в школе — не бывает письменного урока, который был бы уроком великого Означающего, избыточного для любых означаемых, а есть две разные формализации, взаимопредполагающие друг друга и конституирующие двойную клешню: формализация выражения на уроке чтения и письма (со своими собственными относительными содержаниями) и формализация содержания на уроке вещей (с их собственными относительными выражениями). Мы никогда не являемся ни означающими, ни означаемыми, мы стратифицированы.

Всеохватывающему [expansive] методу, помещающему знаки во все страты или означающее во все знаки (рискуя даже в пределе обходиться без знаков), мы, таким образом, предпочитаем строго ограничительный метод. Прежде всего, существуют формы выражения без знаков (например, генетический код не имеет ничего общего с языком). Знаки высказываются только в определенных условиях страты и даже не смешиваются с языком вообще, но определяются режимами высказываемого, которые являются такими же реальными назначениями или функциями языка. Но почему слово знак сохраняется для режимов, формализующих выражение без обозначения или означивания одновременных содержаний, которые формализуются по-другому? Дело в том, что знаки не являются знаками чего-либо; они суть знаки детерриторизации и ретерриторизации, они помечают некий порог, пересекаемый в ходе этих движений, и именно в этом смысле они должна быть сохранены (мы увидели это даже для животных «знаков»).

Затем, если мы рассмотрим режимы знаков в таком ограничительном значении, то увидим, что они не являются означающими, или не являются таковыми с необходимостью. Как знаки обозначают лишь некую формализацию выражения в заданной группе страт, так же и само означивание обозначает только определенный режим среди других режимов — в этой особой формализации. Как существуют а-семиотические выражения, или выражения без знаков, так же существуют и а-семиологические режимы знаков, а-означающие знаки, одновременно, на стратах и на плане консистенции. Самое большее, что можно сказать об означивании, — оно характеризует один режим, причем даже не самый интересный, современный или актуальный, но, возможно, куда более пагубный, злокачественный и деспотичный, нежели другие, куда более погруженный в иллюзии.

В любом случае, содержание и выражение никогда не сводимы к означаемому и означающему. И к тому же (это — вторая проблема) они более не сводимы к инфраструктуре и сверхструктуре. Мы более не можем постулировать первичность содержания в качестве определяющего фактора, так же как и первичность выражения в качестве означающей системы. Мы не можем превратить выражение в форму, отражающую содержание, даже если мы наделяем его «некоторой» независимостью и некоторой возможностью реагировать. Это было бы так лишь в случае, если бы так называемое экономическое содержание уже обладало формой и даже формами выражения, какие ему свойственны. Форма содержания и форма выражения отсылают к двум предположительно параллельным формализациям — очевидно, что они не перестают переплетать свои сегменты, внедрять их один в другой, но это происходит благодаря абстрактной машине, из который выводятся обе эти формы, и благодаря машинным сборкам, регулирующим их отношения. Если мы заменим такой параллелизм на пирамидальный образ, то превратим содержание (включая его форму) в экономическую инфраструктуру производства, принимающую все характеристики Абстрактного; мы превратим сборки в первый этаж сверхструктуры, который, как таковой, должен локализоваться внутри аппарата Государства; мы превратим режимы знаков и формы выражения во второй этаж сверхструктуры, задаваемый идеологией. Что касается языка, то мы толком не знаем, что с ним делать — великий Деспот решил, будто за языком следовало бы зарезервировать некое место в качестве общего блага нации и передаточного устройства для информации. Итак, мы не учитываем: ни природы языка, который существует только в неоднородных режимах знаков, распределяя, скорее, противоречивые порядки вместо того, чтобы распространять информацию; ни природы режимов знаков, выражающих именно организации власти, или сборки, и не имеющих ничего общего с идеологией как предполагаемым выражением содержания (идеология — самый отвратительный концепт, затемняющий все эффективные социальные машины); ни природы организаций власти, которые никоим образом не локализуются в аппарате Государства, но повсюду осуществляют формализации содержания и выражения, чьи сегменты они переплетают; ни природы содержания, никоим образом не являющегося экономическим «в последней инстанции», ибо есть столько собственно экономических знаков или выражений, сколько неэкономических содержаний. Мы не можем выработать статус социальных формаций, только лишь добавляя означающее в инфраструктуру, или, наоборот, добавляя немного фаллоса или кастрации в политическую экономию, немного экономики или политики в психоанализ.

Наконец, есть и третья проблема. Ибо трудно показать систему страт, не вводя, как кажется, между ними своего рода космическую или даже духовную эволюцию, как если бы они упорядочивались на стадиях и проходили через степени совершенства. Ничего подобного. Различные фигуры содержания и выражения — это не стадии. Нет никакой биосферы или ноосферы, повсюду есть только одна и та же Механосфера. Если мы начинаем с рассмотрения страт самих по себе, то не можем сказать, что одна будет менее организована, чем другая. Даже та, что служит субстратой — нет никакого фиксированного порядка, и одна страта может непосредственно служить субстратой для другой независимо от посредников, которых мы могли бы счесть необходимыми с точки зрения стадий и степеней (например, микрофизические секторы как непосредственные субстраты органических феноменов). Итак, явный порядок может быть разрушен, а технические или культурные феномены могут быть хорошим перегноем, хорошим бульоном для развития насекомых, бактерий, микробов или даже частиц. Индустриальный век, определяемый как век насекомых… А сегодня еще хуже — мы не можем заранее сказать, какая страта собирается коммуницировать с какой-либо другой или в каком направлении. Прежде всего, нет ни более низкой, ни более высокой, ни наивысшей организации; субстрата является неотъемлемой частью страты, она связана с ней как среда, в коей происходит изменение, а не повышение организации.[75] С другой стороны, если мы рассматриваем план консистенции, то замечаем, что по нему проходят самые разнородные вещи и знаки — семиотический фрагмент располагается рядом с химическим взаимодействием, электрон натыкается на язык, черная дыра перехватывает генетическое послание, кристаллизация создает страсть, оса и орхидея пересекают букву… Здесь нет «как», нет «как электрон», «как взаимодействие» и т. д. План консистенции — это отмена любой метафоры; все, что его составляет, — это Реальное. Это — электроны собственной персоной, подлинные черные дыры, реальные органиты, аутентичные последовательности знаков. Только они вырваны из своих страт, дестратифицируются, декодируются, детерриторизуются, и именно это позволяет им соседствовать и взаимопроникать на плане консистенции. Немой танец. План консистенции игнорирует различия в уровне, в порядках величины или в дистанциях. Он игнорирует любое различие между искусственным и естественным. Он игнорирует разницу между содержаниями и выражениями, как и разницу между формами и оформленными субстанциями, существующими только благодаря стратам и по отношению к стратам.

Но как же мы все еще можем идентифицировать вещи и именовать их, если они утратили те страты, которые качественно определяют их, если они перешли в абсолютную детерриторизацию? Глаза — это черные дыры, но каковы черные дыры и глаза вне их страт и территориальностей? Вот именно, мы не можем удовлетвориться дуализмом или итоговой оппозицией между стратами и дестратифицированным планом консистенции. Дело в том, что сами страты оживляются и задаются относительными скоростями детерриторизации; более того, абсолютная детерриторизация присутствует там с самого начала, и страты суть осадки, сгущения на плане консистенции, который наличествует повсюду, повсюду первичен и всегда имманентен. Кроме того, план консистенции оккупируется, расчерчивается абстрактной Машиной; итак, абстрактная Машина существует одновременно как развитая на дестратифицированном плане, который она чертит, но и как обернутая каждой стратой, чье единство композиции определяется ею, и даже как наполовину воздвигнутая на некоторых стратах, чью форму схватывания она определяет. То, что удирает или танцует на плане консистенции, уносит, таким образом, ауру своей страты, волнение — память или напряжение. План консистенции в достаточной мере сохраняет страты, чтобы извлечь из них переменные, каковые осуществляются на нем как его собственные функции. План консистенции, или планоменон, никоим образом не является недифференцированной совокупностью несформированных материй, но он больше не является и хаосом каких-то сформированных материй. Верно, что на плане консистенции нет больше форм или субстанций, нет больше содержаний или выражений, нет больше относительных и соответствующих детерриторизации. Но ниже форм и субстанций страт — план консистенции (или абстрактная машина) конструирует континуумы интенсивности, он создает непрерывность для интенсивностей, извлекаемых им из разных форм и субстанций. Ниже содержаний и выражений план консистенции (или абстрактная машина) излучает и комбинирует знаки-частицы (грамматические частицы [particles]), которые заставляют функционировать самый а-означающий знак в самой детерриторизованной частице. Ниже относительных движений план консистенции (или абстрактная машина) производит конъюнкции потоков детерриторизации, трансформирующие соответствующие индексы в абсолютные ценности. Стратам известны лишь дискретные, схваченные в формах и субстанциях интенсивности; им известны лишь те грамматические частицы [particles], которые делятся на частицы [particules] содержания и артикли выражения; а также известны лишь детерриторизованные потоки, которые разъединены и ретерриторизованы. Континуум интенсивностей, комбинированная эмиссия частиц [particles] или частиц-знаков, конъюнкция детерриторизованных потоков — вот три фактора, свойственные плану консистенции, производимые абстрактной машиной и конституирующие дестратификацию. Теперь во всем этом нет и намека на хаотичную белую ночь или недифференцированную темную ночь. Есть правила, являющиеся правилами «планирования», диаграмматизации. Мы увидим их позже или в другом месте. Абстрактная машина — не нечто произвольное; непрерывности, эмиссии, комбинации и сопряжения не происходят как попало.

Настал момент, когда нужно отметить последнее различие. Мало того, что абстрактная машина имеет разные одновременные состояния, принимающие в расчет сложность того, что имеет место на плане консистенции, — но абстрактную машину не следует путать с тем, что мы называем конкретной машинной сборкой. Иногда абстрактная машина развивается на плане консистенции, чьи континуумы, эмиссии и сопряжения она конструирует, а иногда она остается обернутой в страте, чье единство композиции и силы притяжения или захвата она определяет. Машинная сборка — нечто совершенно отличное от абстрактной машины, даже если она весьма тесно связана с последней: прежде всего она осуществляет на страте коадаптацию содержания и выражения, гарантирует дву-однозначные отношения между сегментами того и другого, управляет делением страты на эпистраты и парастраты; затем, от одной страты до другой, она удостоверяет отношение к тому, что является субстратой, а также соответствующие изменения в организации; наконец, она поворачивается к плану консистенции, поскольку с необходимостью осуществляет абстрактную машину на той или иной страте, между стратами и в отношении между стратами и планом. Нужна сборка — например, наковальня кузнеца у Догонов, — чтобы произошла артикуляция органической страты. Нужна сборка, чтобы возникли отношения между двумя стратами. Чтобы организмы были схвачены внутри социального поля и проникали в социальное поле, которое их использует — не должны ли Амазонки ампутировать грудь, дабы приспособить органическую страту к воинственной технологической страте как бы по требованию ужасной сборки женщина — лук-степь? Нужны сборки, чтобы состояния сил и режимы знаков переплели свои отношения. Нужны сборки, чтобы единство композиции, свернутое в страте, отношения между этой стратой и другими стратами, отношение между этими стратами и планом консистенции были организованы и не как попало. В любом случае, машинные сборки осуществляют абстрактную машину так, что она развивается на плане консистенции или заворачивается в страту. И нет проблемы важнее, чем эта — если дана некая машинная сборка, то каково ее отношение осуществления с абстрактной машиной? Как она производит последнюю, в соответствии с чем? Классифицируйте сборки. Мы называем механосферой совокупность всех абстрактных машин и машинных сборок, располагающихся, одновременно, вне страт, на стратах или между стратами.

Итак, система страт не имеет никакого дела с означающим и означаемым, инфраструктурой и сверхструктурой, материей и разумом. Все это — способы сведения страт к одной-единственной страте, или способы замыкания системы на себя, путем отрывания ее от плана консистенции как дестратификации. Мы должны были подвести итог прежде, чем утратили собственный голос. Челленджер подходил к концу. Его голос стал неслышным и пронзительным. Он задыхался. Его руки превратились в удлиненные клешни, которые не могли уже ничего схватить и указывали на нечто неопределенное. Казалось, какая-то материя выливалась из-под двойной маски, из-под двойной головы, и невозможно было сказать, сгущается ли она или, напротив, становится более жидкой. Аудитория вернулась, но состояла из теней и бродяг. «Вы слышите? Это — голос животного». Так что резюмировать нужно было очень быстро, фиксировать терминологию настолько, насколько возможно, и фиксировать, неважно для чего. Вначале имелась первая группа понятий: Тело без Органов или дестратифицированный План Консистенции; Материя Плана, то, что происходит на этом теле или в этом плане (сингулярные несегментированные множественности, составленные из интенсивных континуумов, эмиссии частиц-знаков, конъюнкции потоков); одна или несколько абстрактных Машин, поскольку они конструируют такое тело или расчерчивают такой план или «диаграмму» того, что происходит (линии ускользания или абсолютные детерриторизации).

Затем имелась система страт. На интенсивном континууме страты вырезают формы и формируют материи в субстанциях. В комбинированных эмиссиях они проводят различие между выражениями и содержаниями, единствами выражения и единствами содержания — например, знаками и частицами. В конъюнкциях они отделяют потоки, приписывая им относительные движения и разнообразные территориальности, относительные детерриторизации и дополнительные ретерриторизации. Итак, страты повсюду устанавливают двойные артикуляции, оживляемые движениями — формы и субстанции содержания и формы и субстанции выражения, конституирующие сегментарные множественности под каждый раз детерминируемыми отношениями. Таковыми являются страты. Каждая страта — это двойная артикуляция содержания и выражения, причем оба они реально различны, оба взаимно предполагают друг друга, перемешиваются друг с другом, причем именно двуглавые машинные сборки устанавливают отношение между их сегментами. От страты к страте изменяется именно природа реального различия между содержанием и выражением, природа субстанций как оформленных материй и природа относительных движений. В итоге мы можем провести различие между тремя главными типами реального различия — различие между реальным и формальным для порядков величин, где устанавливается резонанс выражения (индукция); различие между реальным и реальным для различных субъектов, где устанавливается линейность выражения (трансдукция); и различие между реальным и сущностным для разных атрибутов или категорий, где устанавливается сверхлинейность выражения (перевод).

Каждая страта служит в качестве субстраты для другой страты. Каждая страта обладает единством композиции, определяемым ее средой, субстанциальными элементами и формальными чертами (Эйкуменон). Но она делится на парастраты (согласно своим несводимым формам и ассоциированным средам) и на эпистраты (согласно своим слоям оформленных субстанций и посредничающих сред). Эпистраты и парастраты сами должны рассматриваться как страты. Машинная сборка — это интерстрата, поскольку она регулирует отношения между стратами так же, как и отношения между содержаниями и выражениями на каждой страте в соответствии с предыдущими делениями. Одна и та же сборка может быть заимствована у разных страт и в некотором явном беспорядке; и наоборот, страта или элемент страты могут функционировать еще и с другими стратами благодаря иной сборке. Наконец, машинная сборка — это метастрата, ибо она, с другой стороны, повернута к плану консистенции и с необходимостью осуществляет абстрактную машину. Абстрактная машина свернута в каждой страте, чей Эйкуменон, или единство композиции, она определяет, и развивается на плане консистенции, чью дестратификацию она проводит (Планоменон). Итак, когда сборки соответствуют вместе переменным страты в зависимости от ее единства, тогда они также производят то или иное исполнение абстрактной машины, ибо последняя существует вне страт. Машинные сборки одновременно существуют на пересечении содержания и выражения в каждой страте и на пересечении всех страт на плане консистенции. Они действительно вращаются во всех направлениях подобно прожекторам.

Все кончилось. Все это должно обрести конкретный смысл, но только позже. Дважды артикулированная маска развалилась, а также перчатки и туника, из которой вытекали жидкости, которые в своем ускользании, как казалось, подтачивали страты конференц-зала, «окутанного клубами дыма от благовоний и увешанного причудливыми гобеленами». Деартикулированный, детерриторизованный, Челленджер бормотал, что уносит землю с собой, уезжает в таинственный мир, в свой ядовитый сад. Он шептал что-то еще — именно благодаря беспорядочному бегству прогрессируют вещи и размножаются знаки. Паника — это созидание. Девушка вопила «в диком, глубоком и безобразном кризисе эпилептического припадка». Никто не слышал заключения и не пытался удержать Челленджера. Челленджер (или то, что от него осталось) медленно поплелся к плану консистенции, следуя причудливой траектории, более уже ни с чем не соотносящейся. Он собирался соскользнуть в сборку, служащую в качестве врат-барабана, Часов-частиц, интенсивно тикающих в сопряженных ритмах, отбивающих абсолют: «Он… сменил позу, согнулся и, сразу утратив человеческий облик, поплелся к часам в форме гроба… Фигура в тюрбане поравнялась с часами, и они различили сквозь пелену дыма, как ее черные клешни неловко ощупали высокую дверцу, расписанную иероглифами. Затем до них донесся резкий щелчок. Фигура вошла в похожий на гроб футляр и захлопнула дверцу… Безумное тиканье продолжалось, часы, как прежде, отбивали темный, космический ритм, отворявший врата в иные миры».[76] — Механосфера или ризосфера.