Галина Артемьева
Невеста трех женихов
Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2874025
«Невеста трех женихов»: Эксмо; М.; 2011
ISBN 978‑5‑699‑51052‑8
Аннотация
Собираясь замуж за красавца Марио, Света не сомневалась, что ее ждет счастье. Но в одну из ночей в дверь ее постучали с просьбой о помощи: умирает человек, и помочь ему, кроме нее, Светы, некому. Девушка согласилась, приняв у себя больного парня, и выходила его, хотя уже догадывалась, что незнакомец – киллер. «Я на тебе женюсь!» – заявил пациент, не слушая никаких возражений «невесты». Теперь у Светы уже два жениха, а там, где два, вероятно появление и третьего…
Галина Артемьева
Невеста трех женихов
Я видел смерть: она в молчаньи села
У мирного порога моего…
А. С. Пушкин
СДЕЛАЙ ДОБРОЕ ДЕЛО!
1. «Ему бы отлежаться…»
Она уже все раздала, что кому‑то могло пригодиться из ее старой жизни, ничего не хотела брать с собой. До отъезда оставалось две недели.
Светка каждый день встречалась с подругами, ходила по любимым клубам, легко прощалась со всеми. И тут подвернулся этот Марат, Марашка, как все его называли. Она мало его знала. Просто веселый человек. Всюду свой. Всегда у него есть лишний флаер в клуб, всегда он в курсе всего.
Расцеловались, как родные.
– Когда отбываешь?
– Ровно четырнадцать дней осталось. И на пятнадцатый – ту‑ту! – Светка расставила руки, изобразив самолет.
– Слушай, у меня к тебе дельце. – Марашка нежно обнял ее за плечи и отвел в сторонку. – Реально помочь надо. Тут у меня один парнишка знакомый, провинциал, после операции. Ему бы недельку‑другую отлежаться спокойно, в себя прийти. А то у него такая штуковина была… Этот… Гнойный аппендицит случился, вот. Ты же знаешь, как им, бедным, со своими паспортами: менты на улице останавливают, если нездешний, заметут как миленького. А у него до сих пор температура повышенная. Жалко человека.
– Чего ж его выписали, с повышенной? – Светке тоже резали аппендицит, и она отлично помнила, как назойливо лезли в больнице с градусником утром, днем и вечером, да еще и пугались, если температура была хотя бы 37,2.
– Хы! Выписали! Да он сам выписался. Не смеши меня. Деньги кончились – вот тебе и вся выписка. Ты что? Не в курсах? Их же в Москве только за бабло лечат. Плохо быть гостем столицы.
Светкин внутренний голос выразил некое сомнение. Ну как бы, например, ее бабушка‑хирург выперла пациента из больницы на основании бедности? Совсем даже наоборот. Сколько Светка себя помнила, бабушка вечно носила из дома что‑нибудь вкусненькое одиноким больным, а то, бывало, и лекарства за свои деньги покупала. Впрочем, что… «Было‑было‑было – и прошло, о‑о‑о, о‑о‑о!» Времена пошли совсем другие. И врачи другие. И порядки. Всякое может быть.
– А чем я‑то могу помочь? Ты же сам знаешь, мои все уехали. Бабушка далеко. Если только по телефону с ней посоветоваться…
– Да нет, ему не врачи… Врачи уже свое дело сделали. Ему бы отлежаться в покое. Просто тихо отлежаться, сил набраться. Никаких хлопот. Парень тихий, скромный. Слабый очень после хирургии. Ему даже и есть‑то много нельзя: морсики там всякие… – Марат спохватился и поспешно добавил: – На это у него денежки есть, ты не думай.
– Ты его ко мне домой, что ли, уложить хочешь? – дошло наконец до Светки.
– Светк! Ты же настоящий человек! У тебя же гены добрые заложены в организме. Ну, помоги напоследок соотечественнику, и тебе воздастся сполна. Вот увидишь! Люди должны протягивать друг другу руку помощи. Кто знает, может, и тебе когда понадобится…
– Да ладно, ладно, – остановила красноречивый поток генетическая гуманистка. – Пусть. Пусть лежит, долечивается. Мне не жалко. Только я за ним ухаживать точно не смогу. У меня сейчас сплошные прощания‑проводы. Еще мы с Инкой и Аськой русскую свадьбу готовим. Представь: никто знать не знает, какие были раньше эти русские свадьбы. Все по крупицам собираем. Они там думают, мы такие все исконно‑посконные, натуральные, фольклорные. Я‑то сдуру пообещала… Думала, просто: хороводы поводим, «Во поле березонька стояла» споем. А это на несколько дней история. Опера с продолжением. Как у Вагнера.
– Вот бы мне глянуть на оперу вашу, – позавидовал Марашка.
– Прилетай! – просто так позвала Светка, прекрасно зная, что никакого «прилетая» не будет. – Но если ты мне сейчас какого‑нибудь афериста подсовываешь, то квартира практически пустая, взять совершенно нечего. Если только мебель или холодильник. Но он его не вытянет. Надорвется после своего аппендицита.
– Эх, жаль, – вздохнул Маратик, – а я его как раз на твой холодильник нацелил. Раритет как‑никак. Хорошо, что предупредила. Дам ему отбой. Пусть просто так долеживает. Без переноса тяжестей.
Светка засмеялась. Легко ей было с Марашкой общаться. Все понимал человек с ходу.
– А Дорис ваша где? – вспомнил вдруг приятель главную свою любовь.
– Дорис уже мои к себе забрали. Скучаю без нее. Утром просыпаюсь и жду, что она ко мне запрыгнет. А ее нет. Как страшный сон.
– Главное – выздоровела. Вот чудо! – вздохнул Марат.
Чудо
У кого хоть раз в жизни была собака‑друг, тот поймет. Для остальных этот источник счастья, взаимопонимания и искренней дружбы пока тайна. Такое переживается только на собственном опыте, но никак не с чужих слов.
Когда‑то Светка принесла свое счастье из зоомагазина за пазухой. Крошечный черный мягчайший колобок таращился огромными круглыми глазищами на ту, кого отныне предстояло любить и радовать всеми своими силами. А сил у такой крохи оказалось очень даже много. Пекинесы – очень яркие индивидуальности, упертые до невозможности, готовые стоять на своем, если уж что задумали, безоглядно и бескомпромиссно… И друзья они – вернее не бывает.
У Светки тогда грусть лежала на сердце. Дорис большую часть грусти вытеснила своим неутомимым желанием играть, гоняться за людьми, грызть их тапки, получать постоянно ласку, любовь, внимание. Лаская кого‑то, получаешь отличное настроение, любя, преумножаешь любовь, играя, веселишься. Все так. Но есть и еще что‑то. Когда появляется у человека друг – не человек, открываются новые горизонты понимания того, что не только люди наделены душой, что можно общаться без слов, и понимать, и помогать, и – главное: не врать. Большинство слов врет. Даже не желая того. Просто потому, что их можно понять по‑разному. Говоришь одно, а понимают сказанное совсем по‑другому.
Без слов лучше. Любить, прощать, не стремясь понять даже. Просто любить, без всяких оговорок, что бы любимый случайно ни совершил. Любить, и все.
Люди все же так любить не умеют. Жаль. Дорис умела. Она вытесняла любую печаль настойчивым желанием обратить на себя внимание. Она требовала взаимности. И яблок. Яблоки любила она почти так же, как Светку. Стоило достать из холодильника яблоко, раздавался громкий стон снизу. Где бы ни была в этот момент вездесущая малышка, она стремглав неслась к предмету своего вожделения и подпрыгивала, ударяла лапой по ноге того, в чьих руках находилось яблоко:
– Не забудь! С тебя причитается!
Однажды Светка в задумчивости грызла яблоко, идя по коридору от кухни в свою комнату, и не понимала, почему следом по нарастающей несется скорбный вой с привизгиваниями и всхлипами.
– Что, Дорюша? Что случилось?
Но вой не прекращался, пока Светка не догадалась: яблоко! Она посмела не поделиться! О ужас!
Она немедленно отдала яблоко бедняжке. Вопли мгновенно утихли. Дорис достойно удалилась с добычей в зубах.
До чего глупы бывают люди! Как им все надо подсказать и напомнить – уму непостижимо!
Все у них было хорошо – лучше не придумаешь.
Но недавно Дорис забилась под диван, отказываясь есть и пить. Глаза ее заволоклись пленкой. Из‑под дивана доносился хрип. Не храп, а именно хрип, который очень пугал Свету. К вечеру она вызвала скорую ветеринарную помощь.
Врач сказал, что горлышко у больной все опухло, температура зашкаливала.
– Еду давали из холодильника?
– Нет! Никогда не давала и не даем!
Похоже, врач не поверил. Прописал но‑шпу, антигистаминное, чтоб отек снять. Посоветовал сдать анализы. Но так посоветовал, что Светка как бы прочитала между строк: надежды все равно нет, сдайте для успокоения совести.
Дорис между тем от лекарств если и полегчало, то на самую малую чуточку. Она смогла попить водички, которую ей принесла Светка. Вот и все улучшение.
Повезли ее на анализы. От Дорис пахло совсем‑совсем больным существом. Она безвольно лежала в одеялке, не в силах голову поднять, и хрипела.
Это было невыносимо страшно. И несправедливо. Что случилось, как понять‑то? Огромный врач‑ветеринар в районной лечебнице набросился на Светлану:
– Запустили! У нее уже почки отказывают! И печень! Не жилец! И деньги не тратьте, последние часы живет!
– Нет, – не согласилась Светка, – буду тратить. И буду все делать, чтоб она поправилась.
Решили ставить капельницу, просто чтоб подкрепить несчастную страдалицу. Дорис не сопротивлялась, не сводя со Светки глаз. Не было у нее сил даже хвостиком махнуть. Угасала. Врач срезал ножницами шерстку на лапке, чтоб было видно, куда вводить иглу, и вдруг радостно завопил:
– Вот он, гад! Насосался!
Именно в том месте, куда надо было вкалывать иглу, торчал огромный раздувшийся клещ.
– Ну, повезло! – радовался доктор. – Просто нереальное везение! Если б не нашли, не кончились бы ее страдания, вернее, кончились бы, но уже насовсем.
Подлый клещ был извлечен.
Началось ежедневное лечение. Две недели все силы уходили на Дорис. Светка возила ее три раза в день на процедуры.
– Она выздоровеет! – поверил даже врач наконец. – Она очень хочет выздороветь, я это с первого момента понял. Она не сдавалась, глазки не закрывала. Просила помочь.
Конечно, хотела выздороветь! Она же знала, как ее любят! Она знала, как нужна ее жизнь! И вот – старалась изо всех сил!
А что было бы, если бы Светка сдалась? Сказала бы:
– Ах, нельзя ничем помочь! Как жаль! Усыпляйте.
Даже подумать страшно!
За жизнь нужно бороться до последнего. До самой‑самой маленькой, никому уже невидимой надежды. Бороться, пока теплится ее огонек.
Дорис поправилась! Она начала сама ходить. Весила так мало, что вес ее не ощущался вообще. Есть стала потихоньку. Чуть‑чуть. Сама выбрала то, что ей нужно. И вот – снова превратилась в веселую, нахальную, резвую игрунью.
Счастье!
Лечить и помогать надо всем, кому плохо. Хотя бы потому, что видеть, как немощный обретает силы, – это несказанное удовольствие. Мало с чем сравнимое.
3. «Подыхаю!..»
Вот – Дорис выздоровела. Потому что очень хотела. И они все очень хотели, чтоб она жила. Ей надо было жить. Иначе – как?
А теперь у нее еще один больной появится… Пусть уж. Ведь и правда – помогать‑то надо. Иначе будем мы не люди, а обреченные на вымирание дикие звери, как говаривала бабушка.
В ту же ночь Марат своего несчастного провинциала и привез.
Светка глянула и ужаснулась. Даже руки похолодели, как всегда у нее бывало, если ужас надо сдержать в себе и никому не выдать, насколько тебе страшно.
Парню было фигово. Откровенно, явно и однозначно. Нечасто увидишь лицо абсолютно серого цвета. По‑настоящему, не ради красного словца. Серые щеки, серые губы. Совершенно никакой. Видно было, что каждый шажок дается ему с невероятным трудом. Он весь сосредоточился на своих передвижениях. Руками страдалец изо всех сил поддерживал живот. Светка сама так ходила после операции, ей все казалось, что швы разойдутся. Инстинкт самосохранения велел беспокоиться.
Вид у парня говорил сам за себя: действительно провинциальный, одетый в своего рода униформу. Спортивный костюм «адидас», кроссовки. Стрижка короткая, почти наголо, как у всех сейчас, нос курносый. Скуластый.
Он и говорить‑то совсем не мог, даже «здравствуй» кое‑как из последних сил прошелестел.
– Я бы этих врачей убила, – возмутилась Светка. – Они его чего – сразу с операционного стола выпихнули?
– Да брось ты, не паникуй, молодой, крепкий, живучий, выкарабкается. Ему бы просто полежать – отойдет, – гнул свое Марашка.
Уложили больного на родительскую кровать, на хрустящую крахмальную простыню. Он так и лег в своем «адидасе». Кроссовки с него снял Марат.
– Знобит, – только и смог парень серыми губами выговорить.
Укрыли его несколькими одеялами. Светка принесла аспирин с анальгином: температуру сбивать.
Несчастный с готовностью проглотил таблетки. Затянул глаза полупрозрачными синеватыми веками, как больная птица. Вот так же и бедная Дорис лежала, пока они еще не знали, чем ее лечить.
Таблетки на удивление быстро подействовали. Дыхание больного выровнялось. Уснул.
Марашка внес довольно объемную спортивную сумку гостя и огромный супермаркетовский пакет с соками для лечения больного.
– Ну, все, я пошел. Он дней через десять сам уйдет, как отлежится. Парень скромный, сама видишь. Хлопот никаких не доставит. Будет только спать и соки дуть, как младенец.
И ушел поспешно.
Даже имени своего гостя Светка не знала. Да и зачем ей его имя – появился на очень короткое время совсем случайный человек в ее жизни: поправится и исчезнет без следа.
Она улеглась спать в своей комнате, оставив дверь в спальню незнакомца слегка приоткрытой: мало ли что, вдруг температура опять подскочит, или попить ему среди ночи захочется.
Проснулась Светка от стонов, доносившихся из недр ее мирного жилища. Ее постоялец что‑то оживленно говорил, скрежетал зубами по‑страшному и в промежутках, как бы на выдохе, стонал.
– Не того кончил, на фиг ты, не того кончил! – разобрала Светка.
Ее братцу тоже все время снились боевики, и она даже улыбнулась. Надо же! Ему за жизнь свою бороться надо, а он в бреду «не тех кончает». Мальчишки – всегда мальчишки. И еще междометию неслыханному, этому его «на фиг ты», удивилась. Никогда до того не слышала, хотя много чего знала заповедного из разных слоев лексики своего любимого родного «великого и могучего» языка.
Она вскочила и босиком, в пижаме побежала на стоны: надо было как‑то помогать больному человеку. Протерла пергаментное лицо салфеткой, смоченной в уксусе, стала расстегивать молнию на груди, чтобы обтереть всего: так всегда делала ей мама при высокой температуре. Парень резко вздрогнул, очнулся, глянул мутными глазами, вцепился в молнию руками – не хотел, чтобы расстегивала.
– Да не стесняйся ты, я же живот не буду, только сверху, чтобы температуру сбить, – успокоила его, как брата бы успокаивала, девушка.
И он расслабил руки, дал сделать все, что нужно.
– Мне бы таблеток каких, лекарств, – выговорил незнакомец с ярко немосковскими интонациями.
У Светки сердце сжалось от жалости. «Москва слезам не верит». Попал бедный паренек в страшную историю.
То, что плохо ему всерьез и кончится все может очень и очень плачевно, осозналось сейчас еще яснее, чем при первых минутах его пребывания под крышей ее дома.
– Давай «Скорую» вызову, – встревоженно предложила она, – они хоть скажут, чего тебе давать, укол сделают.
– Нет, – на стоне выговорил бедняга, – ты дай… лекарства, вначале которые дала.
Но Светка уже отчетливо понимала, что дело тут серьезное и аспирином не поможешь.
Больной снова начал метаться и скрежетать зубами. Иногда Светка разбирала отдельные слова:
– Подыхаю, на фиг ты, подыха‑а‑аю я, мамка, – невнятно и страшно выл он.
«Надо же: не «умираю», а «подыхаю»! Как они там в своей провинции о собственной жизни!» – поразилась она. И пожалела его «мамку», которая и не знает, каково ее сыночку сейчас.
– Сделаем так, – решила она, – сейчас я тебе последний раз даю аспирин с анальгином, если не поможет, будешь пить антибиотики.
Она говорила уверенно и решительно, как бабушка во времена Светкиных постоянных гнойных ангин. Гнойная ангина, гнойный аппендицит – один черт, инфекция. У нее в домашней аптечке лежала упаковка антибиотиков «широкого спектра действия» – глядишь, и тут помогут. Медицински неплохо образованная благодаря постоянному общению с врачами и большому интересу к тому, как и чем можно облегчить страдания больных людей, она даже знала, что нужно выяснить у больного, нет ли у него какой аллергии на лекарства.
Но тот, похоже, слово «аллергия» слышал в первый раз, а может, просто уже плохо понимал из‑за жара.
– Ну и пусть аллергия, – отчаянно постановила испуганная врачевательница, – а то еще, правда, умрет тут у меня…
Наверное, от страха Светке вспомнилось, что с антибиотиками ей все время давали маленькие таблеточки от этой самой аллергии. И даже их название всплыло в памяти.
И еще вспомнился старый учебник в бабушкиной комнате. Учебник, по которому еще бабушкин папа учился, изданный аж в 1934 году. В.Ф. Войно‑Ясенецкий. «Очерки гнойной хирургии». Книга лежала на видном месте, на письменном столе, запылилась, бедная. Света судорожно полистала желтые странички, нашла 22‑ю главу «Аппендицит и перитонит». Принялась читать, от ужаса практически ничего не понимая. Ну и что она поймет, даже без всякого ужаса, если не учили ее медицине? Она прижала книгу к груди и решила просто обратиться к автору, пусть услышит ее со своей небесной высоты.
Он мог услышать. Должен был. Он же всегда приходил на помощь, пока жил среди людей. Бабушка с почтением и восторгом говорила о Валентине Феликсовиче Войно‑Ясенецком, к которому приезжала в Крым в конце пятидесятых годов за благословением на хирургическую деятельность.
Дело в том, что в те безбожные страшные годы оставались люди, существование которых само по себе иначе как чудом не назовешь. Советский профессор медицины был к тому же православным епископом – разве это не чудо? В его операционной на стене висела икона, он молился перед операцией, испрашивая Божьей помощи. Он прошел через страшные мытарства, ссылки за Полярный круг, унижения, издевательства. Но епископ Лука остался епископом и врачом. После войны неожиданно получил Сталинскую премию за эту самую «Гнойную хирургию», благодаря которой удалось спасти тысячи тяжело раненных воинов. Не согнулся, не отступил.
Света хорошо помнила поразительный рассказ бабушки о том, как дискутировал епископ Лука с возглавлявшим ташкентскую ЧК латышом Петерсом во время публичного суда над его коллегой‑профессором, обвиненным во «вредительстве».
Петерс, очень дурно говоривший по‑русски, с издевкой вопрошал, как это «поп и профессор Ясенецкий‑Войно» ночью молится, а днем людей режет.
– Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете их вы, гражданин общественный обвинитель? – отвечал врач.
Зал аплодировал. И тогда Петерс задал свой главный вопрос:
– Как это вы верите в Бога? Разве вы его видели, своего Бога?
– Бога я действительно не видел, – отвечал епископ Лука. – Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил.
С этих слов профессора Войно‑Ясенецкого, часто повторяемых бабушкой, началась Светкина вера. Она знала: ум, совесть, как и Бог, невидимы. Но только они и имеют силу. Остальное – прах, дым. И этого убеждения у нее отнять не смог бы никто.
– Прошу Вас, владыко Лука, – произнесла она, прижимая к груди учебник, – помогите исцелиться моему больному.
Она верила, что епископ Лука поможет, хотя и не знала, да и откуда бы ей тогда знать, что до причисления его к лику святых остается всего год[1].
4. «Я помогу тебе выжить»
К утру стало ясно, что надо немедленно переходить к решительным действиям: жар не спадал, и даже бредить у мальчишки не было сил, он только шевелил губами беззвучно, как рыба на суше.
Светка решительно впихнула в него антибиотик с антиаллергеном. Она была уверена, что это сильная штука и поможет обязательно. Ей помогало безотказно.
Но тут она вспомнила еще одну вещь: когда ей резали аппендицит, у них в палате у девочки нагноился шов, и та тоже горела жутко, и ей этот шов лечили, мазали чем‑то, промывали. Она почувствовала радость и уверенность: нашла причину.
– Давай я твой шов посмотрю, – попросила она, – может, у тебя нагноение.
Можно было и не просить: пациент лежал безвольно и был безразличен к происходящему. От его живота шел тухлый запах. Светка заставила себя отогнуть резинку спортивных штанов и ужаснулась: какое там «шов». Весь живот был изрезан вдоль и поперек. Самая страшная воспаленная борозда шла по диагонали, через пупок вниз.
Света испуганно прикрыла раны и выскочила из комнаты. Надо было перевести дух. Все стало ясно: «жестокие московские врачи» были выдумкой для такой дуры, как она. Ее «невинного провинциала» явно убивали. Кто‑то помог ему выжить, наспех зашил и сбагрил. Нормальный врач должен был сообщить в милицию.
И вот друг Марат‑Марашка сплавил его в тихую благополучную квартиру: здесь никто не найдет. Ну и мразь! Наверное, и деньги за это слупил приличные!
Светка вспомнила, как Маратик хвастался парижским приключением: за 500 франков засвидетельствовал личность русской проститутки в российском посольстве. У той, типа, паспорт сперли. И чтоб въехать в родную страну, нужно было, чтобы свидетель подтвердил: знаю, мол, я эту хорошую девушку уже много лет, помогите обокраденной бедняжке.
– Приходит такая сученция, – ржал Маратик, – выкладывает мне 500 франков. Кому от этого плохо?
Светка тогда тоже смеялась: хорошо умел рассказывать «лжесвидетель», в красках.
– Потом и про меня кому‑нибудь будет так же: «Дали мне штуку баксов, нашел я одну дуру. Кому от этого плохо?»
Но злобствовать по поводу Мараши не было времени. Чего уж теперь. Этот‑то, «подыхающий», не виноват, его повели, он и пошел. Может, и правда, напали на деревенского дурачка, порезали, выпил лишнего, поругался с кем. А Марат, скорее всего, и сам не знал, и денег не брал: ему сказали «аппендицит», он и поверил. Поэтому и к ней привел.
Так думать было легче. Злость и обида мешали собраться, сосредоточиться, а ей требовалось сейчас много сил. Ясно было одно: к врачам обратиться она не может – те сразу сообщат в милицию, а кто знает, в чем замешан ее гость. Следовательно, замешанной окажется и она, кто поверит ее уверениям, что знать не знала, ведать не ведала? И тогда она не улетит…
Нет, нельзя пугаться. Надо лечить его. Он молодой, крепкий, жить хочет, выкарабкается.
Стараясь не дышать от ужаса и отвращения, Светка обильно полила жуткие раны зеленкой.
– Теперь нужна та, вонючая, мазь. – Она усиленно пыталась вспомнить название. Не получилось.
Светка плюнула и пошла в аптеку. «Найди то, не знаю, что»… Так и сказала:
– У меня палец на ноге нагноился, мне нужна мазь, которая пахнет противно.
– Мазь Вишневского, – засмеялась аптекарша, – правильно, самое лучшее средство.
Светка пробила в кассе за пять банок. Фармацевты заудивлялись: для пальца двух‑трех мазков хватит.
– На будущее, – пришлось пояснить туманно.
Из аптеки она пошла прямо в церковь: звонили колокола, как будто помощь обещали. Купила две самые большие свечки, одну поставила у распятия. Еще в школьные годы, когда у них было жутко популярно высчитывать по датам рождения судьбу, одна их классная прорицательница насчитала, что живет Светкина душа десятую жизнь, поэтому очень мудрая, и что у нее нет ангела‑хранителя, а присматривает за ней сам Господь Бог. Чушь, конечно. Но иногда Светка ощущала, что кто‑то свыше ею руководит, помогает, оберегает. Она была уверена, что Бог ее слышит.
– Боженька, миленький, умоляю Тебя, помоги, пожалуйста (как же за него просить, безымянного?), помоги, пожалуйста, Ты знаешь, кому. Не дай ему умереть. Он же еще молодой. Ему надо пожить. Ему очень плохо. Утоли его страдания, умоляю Тебя.
С другой свечой пошла к Богородице:
– Пресвятая Дева Мария, Матерь Божия, заступись, пожалуйста, за раба Божия, Ты знаешь, кого. Помоги мне его вылечить. Пожалей его, как Сына Своего.
Молитвы принесли бодрость и надежду.
Дома ее больной посмотрел осмысленным взглядом. Наверное, антибиотик начал помогать.
– Сейчас раны лечить будем. Снимай штаны, – приказала Света. – Я все уже видела, не стесняйся.
Она обмотала ножницы ватой и принялась смазывать нагноение отвратительно пахнущей массой.
– Воняет, – покорным голосом произнес через некоторое время раненый.
– Потерпишь.
– Угу, – согласился он и слабо спросил: – Слушай, я ночью кричал что‑нибудь?
– Мамку звал. И выл. Еще говорил, что умираешь. А может, давай твою маму сюда вызовем, а? Давай ей позвоним или телеграмму пошлем…
– На тот свет? – зло спросил гость. – Да я и без всякой телеграммы туда скоро.
– Прости, я же не знала. Я думала, если зовешь… И никого у тебя больше нет?
– И никого у меня больше нет, – передразнил он. – Ладно, не боись, оклемаюсь я. Не подохну тут у тебя. Устала за мной ходить?
Светка вдруг подумала, что он старше, чем сначала ей показалось, и гораздо жестче. Чуть‑чуть ему полегчало, и глаза стали колючими, и ей, своей спасительнице, готов схамить непонятно за что, по привычке, наверное.
– Да, я устала, я не спала всю ночь, но это не важно. Мне просто было очень страшно за тебя.
Она поднялась, чтобы выйти.
– Как тебя звать? – донесся голос с кровати.
– Знаешь, нам с тобой это ни к чему. Давай так: я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Ты отлежаться просился? Отлеживайся. Полегчает – гуд‑бай.
И закрыла за собой дверь.
Как‑то ей стало неуютно от своего гостя. Жутковато почему‑то. Очень хотелось спать, и было страшно ложиться: а вдруг он войдет в комнату? Она так и видела: стоит у двери, молчит, смотрит своими злыми цепкими глазами. Просто – стоит и смотрит. А по спине ее ползет холодок.
Не раздеваясь, прикорнула на диване в гостиной. И проспала несколько часов.
Вонь от мази расползлась по всей квартире. Больной ее снова стонал и бормотал что‑то несусветное, пересказывал очередной боевик.
Эти однообразно‑страшные слова из боевика почему‑то опять навеяли холодную жуть. А чего ей, собственно, бояться? Брать в квартире точно нечего – не книги же, на самом деле! У нее самой есть только ее жизнь, но не будет ведь он ее, свою спасительницу, убивать, в конце концов. Ни загранпаспортом, ни билетом воспользоваться ее периферийник не сможет при всем желании – чего ж тогда?
И все‑таки она, как сомнамбула, повинуясь безотчетному настойчивому велению, взяла паспорт с вложенным в него билетом и спрятала в свой тайник, о котором не знали ни мама, ни бабушка. В нем Светка в детстве хранила записные книжечки со своими важными тайнами. В принципе, те тайны можно было и не прятать: родные никогда не рылись в ее личных вещах, но иметь потайное место, о котором никто не догадывается, – это было круто. Светка под влиянием Эдгара По и Конан Дойля долго придумывала, как можно спрятать вещь, чтобы вроде бы и на виду, а вот никто не догадается. И нашла. А через столько лет вон как пригодилось! Хотя при чем тут «пригодилось»? Лежит в ее доме тяжелобольной незнакомый человек в бреду, голову повернуть не может, не то что встать, а она от него документы прячет. Совсем с ума сошла от бессонной ночи!
В общем, как бы там ни было, а через несколько дней изнемогшая от усталости, тревоги за жизнь больного и своих непонятных страхов, вызванных, скорее всего, одиночеством, Света поняла, что опасность миновала и жизнь человеческая спасена благодаря ее усилиям. Температура упала, раны перестали гноиться, больной повеселел, спал хорошо, молча.
Она поила его соками и решила, что надо сварить крепкий бульон: для подкрепления сил – он же все эти дни ничего не ел. Они почти не разговаривали, только: «Возьми градусник, прими лекарство, на, попей» и тому подобные фразы.
Все получится!
Она вошла с чашкой душистого бульона, и он так по‑простому, по‑доброму улыбнулся, что девушка со жгучим стыдом вспомнила, как прятала от него, умирающего, паспорт (вот она, сучья московская жизнь, с постоянным чувством опасности, с этим диким звериным ощущением, что на тебя охотятся).
Он ел сам, и ложку держал смешно, как маленький, не пальцами, а всем кулаком, так в фильмах про деревенскую жизнь или про беспризорников показывают. Рука из рукава торчала бледная, чуть ли не белая. Глядя, как он сосредоточенно ел, насупив брови, Светка умилялась «делу рук своих».
– Все, доел. Спасибо. – Он протянул пустую чашку, откинулся на подушку, вздохнул довольно. – Ты хорошая. Я на тебе женюсь, как дела свои налажу.
И смотрел на нее с улыбкой, даже не спрашивая, что она скажет на это. Сказал – женюсь. И точка. Назначайте день свадьбы.
– Не получится, – мотнула девушка головой. И опять удивилась самой себе: ведь вполне можно сказать, что она уже замужем, что улетает к мужу навсегда и что вряд ли они вообще когда‑нибудь еще увидятся. Но что‑то внутри запрещало сообщать о себе хоть какую‑то мало‑мальски значимую информацию. И опять это не поддавалось доводам рассудка: он же в любом случае знает ее адрес, знает (наверное) Марата, вполне может и имя выведать, и нынешнее ее «семейное положение» – она до сих пор ни из чего тайны не делала.
«Ладно, пусть выясняет, а сама я ничего не скажу», – так почему‑то она решила.
– А чего не получится? Получится! – уверил ее «жених».
– Мы слишком разные, – попыталась отделаться шаблонной фразой Света.
– Да это‑то я разобрался сразу. Только не это важно, на фиг ты. У тебя что, небось образование высшее?
Она кивнула.
– Так и у меня было б высшее. Моя мамка об этом знаешь как мечтала. Одна меня растила, в город поехала лимитчицей, в горячем цеху работала, все говорила: «Вот вырастешь, будет у нас квартира, в институт поступишь, станешь мне рассказывать, что профессора на лекциях объясняют». Она хотела, чтоб я врачом стал. Ты‑то небось врач?
– Не угадал.
– Ладно, потом расскажешь.
– Слушай, мы же договорились: поправился – ушел.
– А так и будет, как договорились. Уйду. Надо будет уйти. Но вернусь обязательно. И насчет диплома не беспокойся: появится у меня диплом, чтобы тебе не стыдно было. Куплю. Ты только скажи, какой – инженерский или докторский? А может, дипломатический? С отличием, красный? Или обычный можно?
Светка засмеялась и, чтобы не продолжать разговор, пошла на кухню, посуду мыть.
Подруги
Среди всего неожиданно свалившегося на Свету ужаса и страха за жизнь совершенно чужого ей человека должен был быть какой‑то просвет. Давно было договорено, что она встретится с Инкой и Аськой, чтобы составить сценарий настоящей русской свадьбы, о которой они на самом деле никакого представления сами не имели. Но все девушки были певуньи, выдумщицы, к тому же у Инки имелась прабабушка, вызвавшаяся наговорить и напеть то, что сама помнила.
Подруги должны были прилететь к Свете и участвовать во всех положенных церемониях.
Светлана гордилась своими подругами. Обе уродились такими красавицами, что все ахнут! Вместе они – сила.
Инка ей как сестра. Нет, больше, чем сестра. Они с первого класса сидели за одной партой. Не было в Инке ни девчачьей вредности, ни зависти. Наверное, так много дано ей было от рождения, что и завидовать не приходилось никогда и никому. Светка, например, не представляла себе такого мужчину, который не влюбился бы в Инку. От нее глаз отвести невозможно. Она – земная и неземная. Потому что пока не говоришь с ней, видишь земную красавицу, а как заговоришь – услышишь душу. И уже не захочешь уйти насовсем. Обязательно вернешься. Они и в институте вместе учились. Много чего у них вместе. Инка, правда, замуж вышла в двадцать лет, за свою первую любовь. Муж‑музыкант разъезжал по белу свету, Инка почти всегда летала с ним. Год назад они поселились в Париже, хотя что такое для музыканта «поселились». Летают туда‑сюда. Две недели на одном месте – великое чудо. Но она ухитряется прилетать в Москву при первой же возможности. Скучает. Не может долго без своих и без родного города.
Аська – подруга институтская. Познакомились на вступительных экзаменах. Дрожала красна девица, как осиновый лист на ветру, перед проверкой знаний по специальности – английским. Стоит такая: с толстенной белой косой, голубыми глазищами… «Здравствуй, русское поле! Я твой тонкий колосок». Таких всамделишных белых березок и не осталось почти. Во всяком случае, Светке повстречалась только одна, Настасья Серафимовна Ростокина. Асей придумали ее звать Света с Инной. Имя Ася очень ей подходило, приросло с первого раза.
Удивительно: все три поступили. И стали неразлучными.
Аська поначалу не во всем совпадала с подругами, это и понятно: Светка с Инкой являли собой некое единое целое, понимали друг друга без слов, умели подсказывать, не произнося ни слова, одними губами, просто как разведчики в приключенческом кино. Посмотришь и не поверишь. И еще. Если их сладкой парочке с детства преподносились дополнительные знания и создавались особые благоприятные условия для развития способностей и талантов, то Настасья плыла к своим целям против довольно бурного течения.
Отец у нее оказался полигамный, как сам не раз объяснял многочисленным дамам сердца дефективность своего поведения. Настина мать, через горькие слезы и болезненные разочарования разобравшаяся в особенностях характера некогда горячо любимого мужа, называла его Переходящее Отрядное Знамя. И правда: с рук на руки он переходил исправно, везде исправно плодясь и легко размножаясь. Настя в череде его детей была не первая и далеко не последняя. У вожделевших его женщин процесс взаимоотношений с предметом их обожания протекал по четкому шаблону: головокружительная любовь, невозможно высокие отношения, безоглядное стремление соединить судьбу с наконец‑то воплотившимся в реальность мужчиной их девичьих грез.
Следующая остановка: короткий период брака, зачатое в самозабвенной страсти дитя.
Далее: внезапно обнаружившаяся полигамность любимого. Желание понять и простить.
Настойчивость и самозабвенная любовь следующей по порядку участницы амурной цепочки.
Крушение слабого звена (причем слабым звеном всегда оказывалась законная на данный момент супруга).
Помогать всем своим чадам любвеобильный отец был попросту не в состоянии. Единственно, что он мог, это разводить руками и сокрушенно повторять:
– Танечка (Любочка, Катенька, Машенька, Ирочка… далее по списку женских имен), я же предупреждал!
Потом как‑то все у всех его женщин устраивалось, вероятно, с его легкой в амурных делах руки. Выходили вполне удачно замуж во второй раз, дети помехой не были. Рождались новые дети. Все цвело, колосилось, зрело…
Такая же участь постигла и Асину маму. Встретила она хорошего правильного человека. Не такого красивого, как первый ее, полигамный супруг. Да и не надо ей уже было такого, Боже упаси. Вполне положительный человек, спокойный, по сторонам не глядящий. Свили новое гнездо. Родили Аське сестренку, Елену Прекрасную, как определили с первого взгляда влюбившиеся в малютку родители. Но Елене Прекрасной далеко было до Насти. Как до звезды. Настя от отца унаследовала способность ослеплять красотой, ничего для этого не предпринимая. На Ленку же никто не заглядывался. Кроме, конечно, любящих папы‑мамы и старшей сестры. Для Аси Леночка была как куколка. Еще бы! Настеньке было десять лет, когда куколка на свет появилась. Самый возраст игры в дочки‑матери.
Жили они бедновато. Асе хотелось гораздо большего. Она понимала силу своей красы, да и как не понять, когда доказательства этой силы предъявлялись ежеминутно. Но осознавала она и то, что любая красота – продукт скоропортящийся, особенно если его не хранить, не лелеять, не поддерживать, а расходовать бездумно и беспечно, как сделала в свое время ее красавица мама. Кто сейчас на нее оглянется? Сидит, копеечки свои дома выкраивает, чтоб дочек как‑то одеть‑обуть‑накормить. А самой‑то – тридцать семь лет! Детский возраст! Некоторые, вон, даже и не рожали, все принца себе ждут.
Ася знала, понимала, чувствовала, что все беды идут от любви. Потому и не собиралась она никого любить. Ее цель светила как прожектор мощного маяка: она планировала выучиться полезной специальности, попутно выйти замуж за очень и очень богатого и беззаветно влюбленного в нее человека, ни в коем случае не полигамного, что запросто можно проверить еще на начальных стадиях отношений, было бы желание.
Знали бы клюнувшие на ее невероятную привлекательность существа мужского пола, что не на свидание они идут с изумительно, неповторимо красивой девчонкой, а приглашаются на кастинг женихов! И какой жесткий кастинг! После первого тура (милой встречи в ресторане, например) отсеивались многие. Если же претендент проходил первичное испытание, а именно: казался достаточно приятным и перспективным, ему предстояло познакомиться с подругами красавицы, Инкой и Светланой. Это была серьезная и объективная проверка на латентную полигамность. Девчонки‑то обладали сногсшибательной внешностью. Тот кавалер, что невольно позволял себе коситься в их сторону, зазывно улыбаться, а то и предлагать дальнейшие встречи всем вместе, окончательно и бесповоротно лишал себя какого бы то ни было шанса на дальнейшие отношения.
Спокойные, размеренные, целенаправленные поиски заняли около трех лет. В результате жених выкристаллизовался хоть куда. Не старый (хотя и старый теоретически не исключался), а вовсе даже молодой, всего на семь лет старше невесты. Чрезвычайно перспективный финансист. Он, как и Настя, происходил из семьи небогатой и прозябать намерений не имел. Все побуждения и чаяния дорогой (очень дорогой) будущей супруги были ему понятны и приняты безоговорочно. Он понял, принял и одобрил стремление невесты составить брачный контракт, о котором тогда только‑только начинали заикаться в прогрессивной печати.
– Лучше все до свадьбы расписать, чтоб без недомолвок, – определила свою идейную позицию разумная дивная красавица.
Мужская психика – дело темное, но надо отметить, что от подобного прямого и четкого разговора любовь жениха к невесте почему‑то резко усилилась. И даже стало расти глубокое уважение. Он в ней увидел серьезного и достойного партнера по совместному предприятию, имя которому «Семья». Ему было приятно, что невеста так хорошо знает, чего, собственно, хочет, и умеет ясно, искренне и немногословно сформулировать свои желания. Привлекал его к тому же и высочайший уровень ее притязаний, в длинный список которых входили и яхты, и заводы, и газеты, и всевозможная недвижимость в лучших точках голубой планеты. Звезд с неба она не хотела. Зачем? На земле было много чего, что можно и нужно было хотеть.
Так и поладили. И стала их Аська женой олигарха, причем редкостно моногамного.
Все у всех, стало быть, определилось по высшему разряду. Каждая получила то, что ей было надо.
Вот сейчас Светке устроят праздник, все обалдеют.
Встретившись, девчонки немедленно уселись сочинять сценарий свадебных торжеств.
– Надо все по‑настоящему, как положено, – решительно велела обстоятельная Ася. – Я вон принесла, смотрите: в Ленинку специально ходила.
Асина основательность в любом деле новостью для подруг не была.
– Значит, смотри, давай так. Мы тебя будем расчесывать и петь. Там полагалось косу девичью расплести, ленты из косы подругам отдать. Чтоб на счастье. Ну, мы‑то замужние, нам уже не надо…
– Но я все равно отдам, – забеспокоилась Светка. – А кому мне отдать? Раз так положено…
– Ленке моей отдашь, чтоб ей тоже жениха хорошего, – пояснила Ася. – Я же Леночку с собой беру, пусть посмотрит.
– Ленке твоей тринадцать всего, какого жениха ей, – засмеялась Светка.
– Почти четырнадцать! Ничего. Как раз время подготовиться, пусть пример берет, нацеливается на высокую планку, – обстоятельно резюмировала Аська. – Но ты слушай, слушай! Мы будем в сарафанах. У невесты свадебный сарафан должен быть широченный, чтоб подолом как взмахнула, так и взлетела. И юбки нижние такие же. Красота такая невозможная. Я все срисовала, смотрите. И в ателье уже заказала, нам их жемчугом расшивают. Ты в красном. Свадебный сарафан красным должен быть. Сама же пела: «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан». Не очень радовались замуж тогда выходить.
– Ага, – подтвердила Инка, – плакали‑рыдали. И подружки тоже, но невеста особенно. Ты должна будешь очень красиво и достоверно рыдать.
– Вот текст, – раскрыла Аська толстую тетрадь с выписками из Ленинской библиотеки.
Светка почитала. Красиво. Вполне. Только порепетировать надо. Чтоб с рыданиями по‑честному вышло. И на три голоса.
– А я свое написала. В тему, но свое. Чтоб уникально получилось. Не как у всех. Вот, – предложила Инка.
Она встала и запела, держа листочек с текстом перед глазами:
Ох же, милый ты мой батюшка!
Ох, голубка моя матушка!
Как же мне да вашей дочушке
Во чужи люди идти‑горевать?
Платья девичьи не сносилися,
Ленты алые не порвалися,
А сама я не нагулялася,
С умом‑разумом да не собралася.
Получалось мощно. Слезы так и просились наружу.
– Дай‑ка я! – Светка взяла бумажку со словами и запела‑заголосила, так что сама испугалась, сердце заухало.
– Что ж они так убивались‑то, ведь не казнить же их вели, – задумчиво вымолвила Аська.
– А считай – казнить. Мне прабаша (так Инка называла прабабушку) говорила, что увозили в другую деревню, к мужниной родне, и работай давай. Да еще свекровке подчиняйся, слушайся во всем. Все – не попляшешь, не попоешь, не нарядишься особо‑то. Рожай да мужа ублажай.
– Хорошо, что мы в другое время живем, – порадовалась Светка.
– А замуж все равно красиво выдавали, – вздохнула Аська. – И мы красиво сделаем, ахнут они все там у тебя.
– Там знаешь еще что полагалось? – продолжила Инка. – Вот выходят молодые после венчания к столу, а им на лавку шубу кидают, чтоб сидели, как князь с княгиней.
– Вот! Я и говорю: красота! – подтвердила Аська. – И еще когда после венчания выходили, тоже под ноги шубу кидали. И смотрели, кто первый на нее ступит, жених или невеста. Кто первый станет, тот и будет главным в семье. А может, купить там тебе шубейку и кинуть ее на твой стул? Или под ноги вам? Пусть они знают… Как мы когда‑то жили…
– Жили‑поживали, добра наживали, – засмеялась Светка. – Ась, ну какую еще шубейку? Купечество какое‑то! Достаточно того, что мы, такие красивые, петь им будем.
– И то верно, – согласилась Аська и перешла к делу. – Мы тебе когда косу одну расплетем, ленточки ты отдашь, потом будем тебя расчесывать гребнями с каменьями…
– Да‑да‑да! С бриллиантовыми каменьями, – иронически подтвердила Светка, хорошо зная Аськин степной размах. – Чтоб все там поослепли от их блеска!
– Да подожди ты, – не сдавалась Аська. – Ты, значит, поешь, мы вторим, расчесываем, расчесываем… Потом две косы заплетаем. И уже одну – никогда! Все! Только две косы будешь заплетать. И уложим их под такой специальный убор, чтоб никто, кроме мужа, никогда уж и не увидел!
Аська размечталась. Доисторический славянский огонь горел в ее сапфировых очах. Память предков просыпалась и бурлила.
Светка аж забоялась.
– Ну, давайте‑давайте! Гвоздиками мне головной убор к черепу прибейте, чтоб никогда и никто не снял. Золотыми гвоздиками с рубиновыми шляпками. А? – предложила она.
Аська деловито очнулась от своих роскошных видений.
– Ладно, без гвоздиков обойдемся. Но все будет – наповал. Я уже зажглась! – предупредила Ася.
Они еще немного попели, приладились. Светка взяла себе копии текстов, чтобы успеть перевести и раздать гостям пояснения на их родном языке, а то ведь не поймут, о чем речь идет вообще‑то.
– Ну, до скорого!
Девчонки расцеловались.
Ну, и празник же будет!
Возвращаясь домой, Светка снова зашла в храм и поставила свечку о здравии своего больного гостя. Пусть и у него все будет хорошо и празднично. И главное: пусть будет жив и здоров.
Прощальный разговор
До отлета оставалось совсем немного времени. Ее постоялец был все еще слаб, но вполне жизнеспособен. Ходил теперь совсем прямо, за живот не держась. Видно было, что внутренне он уже собрался с силами и готов покинуть гостеприимное пристанище. Он тщательно вымылся, переоделся, причесался. Выглядел свежим, отдохнувшим, бодрым. Пришел на кухню, Светка кашу на ужин варила, манную. Боялась больного чем‑то тяжелым кормить, поэтому готовила, как для годовалого младенца: кашки, супчики.
– Ну, чего, ухожу я ближе к ночи от тебя, – сообщил деловито. – Давай посидим напоследок.
– Давай посидим. И я еще тебе сказать хотела, как лучше всего питаться: ты пока только каши ешь, овощи вареные, картошку хотя бы. Фрукты, если можешь. Я тут тебе мультивитамины купила. Пей раз в день после еды. Это после антибиотиков надо.
– Видишь, какая ты! А говоришь – не врач. Не темни уж, ладно. Ты точь‑в‑точь, как мамка моя. Говоришь мало и все по делу. Ты правильная.
Света, боясь опять услышать предложение руки и сердца, повернула на другое:
– А что с твоей мамой случилось? Извини, что спрашиваю.
– Умерла она. Я ж говорил: в горячем цеху работала. Десять лет. Квартиру получили, зажили, как люди, обставились. Ну, тут она и заболела. Рак. И все.
– А ты что же?
– А я чего? Пришли добрые люди из какого‑то профкома‑месткома. Пойдем, говорят, мальчик, с нами (мне четырнадцать лет исполнилось). Поживешь в детдоме, сыт – одет – обут. Кончишь школу – вернешься в свою квартиру. Будешь самостоятельный человек со своей жилплощадью. Это еще в те, прежние времена было… Вернулся… А там уже железная дверь, жильцы другие… На звонок не открыли. Так ничего от мамки и не осталось. Никакой памяти. Знала б она, на что жизнь положила! Даже фоток нормальных нет у меня. Вот только, глянь.
Он достал из бумажника черно‑белую фотографию для внутреннего паспорта. Фото находилось в твердой пластиковой обложечке и выглядело, как новое. На Свету пристально исподлобья смотрело скуластое мужское лицо с поджатыми губами. Волосы гладко зачесаны назад. Не разберешь – пучок, что ли, у нее был? Только по сережкам в ушах и догадаешься, что женщина. Хотя и это сейчас не доказательство…
– С тобой – одно лицо, – отметила девушка, вглядевшись в колючий взгляд умершей от непосильных трудов чужой матери.
– Все говорят. Красивая была. Коса до пояса. Песни по воскресеньям пела. Гладит белье на кухне и поет. Никакого тебе радио не надо. А как заболела, коса вся вылезла. Химией лечили. Знаешь, что такое? Тоже – казнь. Сил не остается никаких, тошнит‑рвет. Жизнь не мила. И волосы вот… выпали все. Говорили – отрастут. Обещали. У других, я видел, отрастали, правда. У мамки не успели отрасти – померла. Так вот.
– А ты как потом? – И кто ее за язык тянул расспрашивать!
– А я нормально. Помогли, не пропал. В армию пошел, вернулся. Потом вот киллером стал. Это надежные деньги. Мамка говорила, что врачи, мол, везде врачи – и на воле, и в тюрьме. Всегда нужны, значит. Ну и киллер – везде киллер. Всегда пригодится, пока люди есть.
Светка захохотала. А ничего, провинциал провинциалом, а юмор черный, столичный, клево пошутил.
– Ну, и что ты ржешь, мой конь ретивый? – миролюбиво поинтересовался «киллер». – Я ж тебе всю правду сейчас и сказал. Чтобы ты знала, за кого замуж пойдешь. А чего застеснялась‑то? Вот скажи, у тебя из семьи воевал кто?
Света, как загипнотизированная, кивнула. Дед у нее воевал, всю войну прошел от Москвы до Берлина. Именно прошел. Пехота – королева полей.
– Ну вот. – Больной вполне удовлетворился скупым кивком. – А что думаешь, твой, кто воевал, он что на войне делал? Ромашки на лугах собирал? Венки плел и хороводы водил? Убивал, как миленький! И еще награды, на фиг ты, получал за это, медали и ордена. Больше убил – круче наградили! Это тебе как? С убийцей‑то в родстве состоять?
Ужас состоял в том, что Светка не раз об этом сама думала. Что вот, мол, деда своего она, пожалуй, любит чуть ли не сильнее всех своих родных. Ну, не сильнее, но очень‑очень крепко. Любит и уважает. А он убивал. И, между прочим, когда они на эту тему говорили (она сама спросила), он сказал, что тогда не жалел: иначе нельзя, иначе тебя самого положат, а сейчас жалеет. Еще дед сказал, что это судьба. И что он защищал Отечество и будущую жизнь народа. И Светка знала, что это не пустые слова. Если б дед иначе думал, он бы остался побежденным. И если бы все его фронтовые товарищи слабину давали, их легко бы одолели. Верой в правое дело выстояли. Это она очень хорошо понимала. И убийство на войне – это другое.
– Скажешь, на войне убивать – это другое, – пациент ее словно мысли умел читать. – А откуда ты знаешь, кого сейчас жизни лишил, на войне‑то? Может, у этого человека семья, дети его ждут, жена. Ведь не они его воевать послали… А я, между прочим, хорошо знаю, в кого целюсь. Ни одного бедняка мне, представь, не заказали. Странно, да? Кому нужны бедняки, убивать их? Сами передохнут… Заказывают шакалы таких же точно шакалов, которые друг у друга кусок трупа вырвать стараются. А труп знаешь чей терзают? Вроде умная, да? Ну, догадайся. Родной страны труп. Прикокошили ее – не я, заметь! И не мамка моя. И не ты. А вот эти самые шакалы. И теперь догрызают. Думаешь, я пожалею? Я в армии в горячих точках был. Нас кто жалел? Там, знаешь, как ребята умирали?
– Как? – невольно вырвалось у Светки. Она и не собиралась спрашивать, но получилось само собой, как в очень страшном сне, который не кончается никак.
– Ка‑ак, – протянул гость. – Кверху каком! А вот оставят тебя без жратвы, без боеприпасов – воюй. И воюешь. Вызываешь: пришлите подмогу, еле держимся. Землю грызешь, когда на глазах твоих друг лучший кончается. И еще старается не стонать, чтоб не выдать местоположение. И ты орать не можешь. Землю жрешь, говорю… И только думаешь, как бы вокруг исхитриться побольше уложить. Чтоб выжить и пойти начальство сраное укокошить, а последнюю пулю себе. Выживаешь… И рукой потом машешь: ладно, пусть живут, нелюди предательские. Достанет их судьба. Их или выродков их. Обязательно достанет.
Рассказчик перевел дух.
– Я тебе сейчас смешное расскажу. Случай из практики. Не боись, не страшно. Про шакалов этих самых. Кстати, не дергайся, я в этой истории никого на тот свет не отправил. Чист, как неразбавленный спирт. Вот смотри. Одного убрать взялся. Клиент вышел на меня солидный, много чего обещал. Телефон мне всучили специально сотовый, чтоб только исключительно с ним на связи. Задаток ничего себе. Ну, я обследил, разобрался, в режим дня будущего потерпевшего вник. Вроде все путем. Он, заказанный, с женой живет. Жена не работает, выходит только в магазин. А этот домой поздно возвращается, нерегулярно, не в одно и то же время. Но мне что? Поздно – это хорошо. Сижу в машине, жду. Машина у меня – никакая, «копейка» неприметная. Сам я неприметный. Весь вопрос – время выждать.
А он как раз взял и пропал! Не пришел домой ночевать, на фиг ты. Ну что ты будешь делать? Сижу, жду в засаде. Утром отъехал, умылся, поспал, все такое… Опять подъезжаю, жду. Наконец жена выходит – мрачнее тучи. Идет в магаз, возвращается с батоном хлеба в сетке. И сетка с хлебом по земле волочится. В невменозе тетка явном. Ну, мне‑то, опять же, что? Я жду сижу. Вдруг, ты представь, выбегает из подъезда жена, как на пожар. Сумка черная через плечо, как в дорогу собралась. Выскочила и смотрит явно, как бы машину словить. Но смех в том, что у нее подъезд‑то во дворе, а не на улице, какую‑такую машину остановишь? Ну, у нее явно соображалка отключена. Вот она стоит на тротуаре и машет рукой, типа, машинам. А где их взять? До нее через какое‑то время дошло, что происходит что‑то не то. Не ловится рыбка. И вот она по сторонам глазами шарит. И видит меня. А я чего? Сижу себе, жду, типа, подругу. Эта бежит со всех ног: «Умоляю! Довезите! Хорошо заплачу!»
А я засиделся. К тому же разобраться надо: где ее благоверный сам. «Поехали», – говорю. А ехать – за город. И она начинает со мной говорить. Типа, видит, какой я положительный, хороший человек, пусть, мол, я посоветую, как ей жить. Фига се, да? Говорит, муж завел шлюху, не скрывается уже. А она всю жизнь на него положила. Сын родился больным, так она вылечила, выучила, в Лондон отправила учиться. И вместо благодарности этот ее супружник завел шлюхенцию. И как это выдержать, если уму это все непостижимо? Что я могу ей сказать? Говорю, успокойтесь, мол. Ниче, мол. Образуется. А она меня благодарит, что я такой добрый и сочувственный человек. Приехали. Дачи кругом, заборы. Она предлагает: «Мне только на минуточку сюда зайти надо, глянуть, и все. Может, подождете?» Ну, я согласился. Все равно делать не фига. Надо, думаю, теперь ту его бабу искать. Жена, кстати, нормальная тетка. Выходя, заплатила мне, причем с учетом обратной дороги. Даже больше, чем договаривались. Видно, что простодыра, он ее всю жизнь небось обманывал. Короче, забор там сетка‑рабица, вижу, идет она в дом, из дома слышатся характерные звуки, выскакивает она, без сумки своей, лицо перекошено – не узнать. «Что я наделала!» – вопит. Я высунулся в окно, зову: «Поехали», а она только рукой махнула и к лесу подрапала со скоростью зайца.
Ну, че делать? Иду в дом. Хотя уже догадываюсь, что к чему. Прохожу залу с камином, а в спальне – два трупа: мой, заказанный, и баба его, та, что шлюха называется. Ничего себе, довел жену до чего! Сумка ее черная валяется, пестик рядом. А там еще в углу, у двери такая солидная сумеевна стоит. Я ее почему‑то и взял. Просто, не думая, взял и понес. Потом, решил, гляну, зачем она мне сгодится. Что интересно: сразила их жена тремя выстрелами. Ему – два, бабе – один. Снайпер!
Ну вот. Видишь? Судьба ему была так и так от пули на тот свет попасть. Причем из‑за своей же подлости. Всех, кого мог, достал.
Дальше так. Я быстро в машину и – ходу. Свое оружие, которое для этого дела имелось, в реку по пути забросил. В городе все спокойно. Иду к себе с сумкой. Только вошел в квартиру, заказчик звонит по своему заветному телефону. Ну что, говорит, когда? «Все готово», – отвечаю. Он прям не ожидал. Потом велит немедленно пойти и телефон этот самый в реку или в какой другой ближайший водоем скинуть. Ага, думаю. Напал на простого. Я тебе телефон в реку, а меня потом шлепают для верности и из экономии, сумму‑то пообещали удивительную, но я сразу смекнул, чем дело может кончиться.
Нет, говорю, давайте рассчитаемся, телефон я верну при расчете. Он разъярился. «Перезвоню», – сказал и отключился. А я в сумку полез глянуть. А там такое! Ну все, понял, надо ноги в руки и бегом. Жизнь по‑любому дороже. Дух только решил перевести малек. Душ принял. Кефирчику попил. Вздремнул. Проснулся, включил телик, а там новости: жену эту бедную показывают, плачет‑рыдает, всю правду говорит. Я‑то знаю, что всю правду. Что он изменял, что знала она, где у него пистолет лежит, и поехала на дачу проверить свои подозрения. А когда их в постели увидела, не выдержала. Но самое интересное, что потом выступает, не поверишь, заказчик нашего банкета! И рычит на всю страну, что это самооговор, что она не могла, что ее заставили, надо, мол, найти настоящего заказчика и исполнителя! Документы, мол, пропали важные. Не жена же их съела. Ну не шакал? Ага? А потом что было, знаешь? Перезванивать‑то он больше не стал. Да я так и понял, что не станет. Нанял урода меня прикончить, да дешевого, видно, нанял. Неумелого. Спешил, видать. Ну, этот на меня с ножом, полоснул не хило, сама видела. А я внутренне готов был к такому. За его же кулак ухватился и его же ножом… Вывел противника из строя… Потом Маратик помог. Армейский мой братан.
– Вы с ним вместе служили? – поразилась Света. Уж больно образ рубахи‑парня Марашки не совпадал со службой в горячих точках.
– Фельдшером он у нас был. Вытаскивал, кого мог, с того света. И воевал наравне. Вот, меня зашил. Ну а потом ты спасла. Я – должник твой. И рассказал тебе, чтоб глаза твои на жизнь открылись. И больше на эту тему я не буду. Сейчас мне исчезнуть надо. Но я точно тебя найду. Ты про меня все знаешь. Я тебе верю. А за мной тебе будет хорошо. Увидишь. Ни одного друга еще в жизни не подвел. Я зря не говорю.
Ее больной взял в кулак ложку и принялся обстоятельно есть полуостывшую кашу.
Так вот она кого у Бога вымолила! Убийцу. Теперь она верила. Тот страх безотчетный, которого стыдилась, не был напрасным.
И гость вроде даже гордится своим ремеслом. Бросать его, во всяком случае, не собирается. Что же это получается? Спасая его, Светка других людей – невинных (а если даже и «винных», то что?) – на смерть обрекала? Она застыла, стараясь не показать испуга. Пусть уходит. Он ведь и уйдет. Исчезнет из ее жизни. Осталось совсем чуть‑чуть потерпеть, пару часов.
– А имени тебе своего не говорю, потому что не важно это. Другое будет имя. Вернусь, тогда и познакомимся.
– Вот и замечательно, договорились, – согласилась она, изо всех сил стараясь не показать начавшуюся внутреннюю дрожь.
Он быстро собрался – да чего собирать‑то было! Адидасовский костюм с собой не взял, попросил выбросить, уж больно мазью провонял. Света протянула ему пакет:
– Выброси сам по дороге.
– Не, мне светиться лишний раз нельзя. Что я с этим пакетом… Мне надо по‑тихому, незаметно. И сумка там осталась из‑под моего барахла. Ты ее тоже на помойку снеси. Ну, до встречи! Найду, не сомневайся. Жди.
Она заперла за ним двери на все замки. Собрала испачканные зеленкой и всякой дрянью некогда сиявшие белизной крахмальные простыни и тоже засунула в пакет – выбросить. И тут только заметила на ночном столике у кровати зеленые долларовые бумажки. Сначала глазам своим не поверила. Отвернулась, глянула снова – лежат. Взяла, пересчитала. Пятьдесят стодолларовиков. Как она тогда подумала про Марашку, что он за тысячу зеленых! А он, оказывается, по дружбе фронтовой. Хороша пророчица! Правда, киллер ее спасательные работы оценил, причем гораздо выше, чем она предполагала. Уважил. А может, на жизнь ей, своей невесте, оставил? Пока не вернется. Сейчас, после дефолта, это громадные деньжищи. Что же ей делать с ними? Деньги убийцы пугали ее не меньше, чем сам убийца.
Человек ведь себя не знает, пока не попадет в ситуацию. Если бы пару недель назад ей в руки попали шальные деньги, уж она бы знала, как с ними поступить. О том, чтобы тратить эти, даже подумать не могла. Отдать в храм? Но отец Николай обязательно спросит, откуда. А ей было так страшно и гадко, что рассказать о том, кого она лечила все эти дни, было абсолютно невозможно.
Взять с собой? Приволочь в другую жизнь такое приданое? Исключено. И опять вспомнился детский тайничок. Света завернула деньги в пакетик и сунула на место паспорта. Пусть пока лежат здесь. Ей нужно время, чтобы отойти от всего этого. Потом решит.
Открыла все окна, чтобы и духу его в доме не осталось.
Правильно бабуля все время повторяла:
– Чем больше узнаю людей, тем больше я люблю зверей.
Эх, да что там! И почему‑то Света подумала, что вот, когда она отнесет на помойку этот вонючий спортивный костюм, его тут же подберет какой‑нибудь несчастный бомж. И будет горд своей добычей. У них на помойке постоянно жило несколько бомжей, даже лютой зимой. Помойка большая, крытая, за контейнерами не дует. И очень выгодная, привилегированная, можно сказать. Потому что дом приличный, люди много чего полезного выбрасывают: одежду, обувь, сумки, мебель, даже холодильники и стиральные машины устаревших марок. Светка как‑то заметила, что у них там, бездомных людей за контейнерами, стоят два ободранных кресла, это они свое жилье обуютили. И как‑то, разбирая ненужные вещи, она отнесла туда старый пуховик брата, зная, что бомжам пригодится. А сейчас кто‑нибудь из этих обездоленных радостно напялит на себя одежду настоящего страшного убийцы.
Нет, с этим надо поступить как‑то по‑другому. Сжечь, что ли? И простыни тоже.
Решено!
Она достала из кладовки большой цинковый бак, в котором когда‑то кипятили белье, поставила его в ванну, сунула туда костюм. Что бы такое сделать, чтоб он лучше горел? Принесла пол‑литровую бутылку ацетона, полила. Бросила в бак спичку. Пламя полыхнуло. Горело нормально. Света подбросила в огонь наволочку – милое дело! Потом простыни. Почти все сгорело; что не сгорело – обуглилось. Пахло гарью, зато исчезла вонь целебной мази. Как будто ее и не было. Высыпав черные клочки из остывшего бака в пакет, Светка запихнула в него и оставленную гостем сумку – утром выбросит, – вымыла ванну, бак, побрызгала все вокруг освежителем воздуха и уже совсем без сил встала под душ, смывать с себя весь этот ужас.
В ДРУГУЮ ЖИЗНЬ
Как жилось, не зная страха
Перед сном Света еще раз проверила все замки на двери. Как часто за эти без малого две недели мечтала она спокойно отоспаться! И вот – спи, сколько душе угодно, только сна нет, киллер унес вместе со своими жалкими пожитками, оставив после себя такой мучительный страх, какого она никогда до этого не знала. В ее жизни были жесткие эпизоды, из которых она благополучно выпутывалась именно благодаря отсутствию парализующего волю страха. Собираться в нужный момент – этому не научишь, это или есть, или нет.
Взять хотя бы ту историю из школьных времен, принесшую ей известность среди жильцов их огромного дома. Как‑то зимой, непоздним вечером, заскучав от полусонного покоя семьи – дед читал газету, бабушка вязала, папа весь погрузился в свои ученые труды в ожидании еще не пришедшей с работы мамы, – Светка решила спуститься во двор, мусор выбросить и поболтать с кем‑нибудь, кого погулять отпустили. Она чинно и очень неспешно прошла мимо занесенной снегом клумбы, мимо детской площадки, бросила мешок с мусором в контейнер, вернувшись к подъезду, встретила школьную подружку, выбежавшую на минутку прогулять собаку. Даже поговорить особенно не удалось, замерзла, ветер был колючий, порывистый. Попрощались, и, позвякивая ключами, Светка поскакала к лифту. В подъезде никого не было, стояла редкая тишина.
Лифт уже закрывался, когда в двери его протиснулся незнакомый запыхавшийся парень. Он не поздоровался и не нажал ни на какую кнопку. Свете было все равно. Поехали.
– Раздевайся, сука! – грубо приказал незнакомец и что‑то приставил ей к горлу.
Она даже не подумала, что это нож. Поэтому не испугалась. Наоборот, собралась. Как перед экзаменом. И не волнение ощутила – дрожь вдохновения.
– Ты что, трахаться? – спросила она низким женским голосом, который делал ее более взрослой. – Так зачем в лифте‑то? Пошли домой. Я одна!
Она позвенела ключами перед его носом. Насильник не почувст
