Я покинул Штаты почти семь месяцев назад, когда моему новорожденному сыну было всего десять дней. Я любил его, но, как я описал выше, у меня не было возможности к нему привязаться. Новорожденные – это просто куча потребностей: кормить его, убирать за ним, давать ему спать. А теперь это уже была личность. Он мог ползать. У него появилась индивидуальность.
Я мог судить о том, как он растет, по фотографиям, присылаемым Таей, но на деле все было еще более впечатляющим.
Это был мой сын.
Мы лежали на полу в пижамах. Он ползал по мне, а я подбрасывал его вверх, и повсюду носил его. Даже простейшие вещи (например, когда он трогал мое лицо) – доставляли мне радость.
Но переход от войны к дому по-прежнему был шоком. Еще вчера мы сражались, а сегодня мы переправились через реку, прибыли на базу Такаддум (известную как TQ) и отправились домой в Штаты.
Один день – война, следующий – мир.
Каждое возвращение с войны оставляет странное ощущение. Особенно в Калифорнии. Простейшие вещи шокируют. Например, трафик. Ты едешь по дороге, все толпятся, это безумие какое-то. Ты машинально ищешь самодельные мины – при виде мусора на дороге сворачиваешь в сторону. Ты ведешь себя на дороге агрессивно по отношению к другим водителям, потому что в Ираке так все ездят.
Мне надо было побыть наедине с собой примерно неделю. Я думаю, с этого момента у нас с Таей начались проблемы.
Поскольку мы впервые стали родителями, мы не могли прийти к согласию по вопросам, связанным с ребенком. Например, пока меня не было, Тая укладывала сына спать вместе с собой. Когда я вернулся, я решил изменить это положение. Я считал, что ребенок должен спать в своей собственной кроватке в своей комнате. Тая считала, что это нарушит ее близость с ним. Она думала, что мы должны приучать его спать отдельно постепенно.
Я совершенно иначе смотрел на это. Я считал, что дети должны спать в своих собственных кроватях в своих комнатах.
Я знаю, что вопросы наподобие этого должны решаться совместно, но я был в состоянии стресса. Таю тоже можно понять: на протяжении нескольких месяцев она в одиночку растила ребенка, а теперь я вторгался в ее привычки и в тот образ действий, который она выработала. Но ведь я хотел быть с ними. Я не собирался вставать между ними, я просто хотел вновь занять свое место в семье.
Впрочем, выяснилось, что для моего сына это не так уж важно: он везде спал хорошо. А его взаимоотношения с матерью по-прежнему оставались совершенно особенными.
Жизнь дома имела свои интересные моменты, хотя их драматургия была очень различной. Наши соседи и друзья с совершенным уважением отнеслись к тому, что мне требуется время на «декомпрессию». Когда оно истекло, нас пригласили на дружеское барбекю «Добро пожаловать домой».
Они очень здорово нам помогли, пока я был в командировке. Соседи, жившие через улицу напротив, организовали стрижку наших газонов, что было для нас громадным подспорьем с финансовой точки зрения, и очень разгрузило Таю. Казалось бы, пустяк, но для меня он имел большое значение.
Теперь, когда я вернулся домой, конечно же, я сам должен был беспокоиться об этом. У нас был крохотный уютный двор, стрижка газонов на нем занимала у меня пять минут, не больше. Правда, была одна проблема. По одной стороне росли кусты шиповника вперемежку с декоративным картофелем, на котором круглый год цвели лиловые цветы.
Сочетание было очень милым. Но на шиповнике были шипы, которые запросто могли проткнуть бронежилет. Каждый раз, когда я подстригал траву, и заходил за угол, я цеплялся за них.
Однажды эти милые цветочки зашли слишком далеко, расцарапав мне весь бок. Я решил позаботиться о них раз и навсегда: я взял газонокосилку, поднял ее на уровень груди, и срезал шиповник вместе с картофельными кустами.
«Что? Ты разыгрываешь меня? – закричала, узнав об этом, Тая. – Ты срезал кусты газонокосилкой?!!!» Эй, это сработало. Они ни разу меня больше не поцарапали.
Иногда я делал совершенно дурацкие вещи. Мне всегда нравилось веселить и смешить других людей. Однажды через окно кухни я увидел нашу соседку, тогда я встал на стул и постучал по стеклу, чтобы привлечь ее внимание. Я показал ей ягодицы.
(Ее муж был пилотом ВМС, поэтому, я уверен, она хорошо поняла шутку.)
Тая закатила глаза. Она была смущена, я думаю. «Кто так делает?» – спросила она.
«Она смеялась, разве нет?»
«Тебе тридцать лет. Кто так делает?»
Я люблю разыгрывать людей, люблю, чтобы они смеялись. Можно просто делать свои обычные дела – я же хочу превратить их в хорошее времяпрепровождение. Чем экстремальнее, тем лучше. «День дурака» 1 апреля – серьезное испытание для моей семьи и друзей, впрочем, больше из-за розыгрышей, устраиваемых Таей, чем из-за моих собственных. Мы оба любим здоровый смех.
С другой стороны, иногда мне сносит башню. У меня всегда был тот еще характер, даже до того, как я стал «морским котиком». Но теперь он стал по-настоящему взрывным. Если кто-то подрезает меня на дороге, – не такая уж редкость в Калифорнии, – я зверею. Я либо заставлю съехать его с дороги, либо остановлю и реально всыплю хаму по заднице.
Мне нужно поработать над собой.
Конечно, в положении «морского котика» есть свои преимущества.
Когда моя свояченица выходила замуж, мы разговорились с распорядительницей. В какой-то момент она заметила кобуру у меня под курткой.
«Вы носите оружие?» – спросила она.
«Да», – сказал я, и пояснил, что я военный.
Может, она знала, что такое SEAL, а может, нет, – я не стал ей объяснять, но окружающие точно услышали это слово. Когда пора было начинать церемонию, а распорядительница никак не могла добиться, чтобы все заняли свои места и замолчали, она обратилась ко мне: «Вы можете сделать так, чтобы все сели?»
«Да, могу», – ответил я.
Мне практически не пришлось повышать голос, чтобы эта скромная церемония началась.
Тая:
Люди говорят о физической любви и потребности в ком-то, кто возвращается после долгого отсутствия:
«Я хочу сорвать с тебя одежду», или что-то в этом духе.
В теории я тоже это чувствовала, но реальность оказалась несколько иной.
Мне потребовалось заново к нему привыкать. Это было странно. Вы так ждете. Вам их так не хватает, когда они в командировке, вы хотите, чтобы они скорее вернулись домой, а когда они возвращаются, что-то не так. И вы чувствуете, будто они должны быть другими. В зависимости от командировки и от того, что мне пришлось пережить, мои эмоции были в диапазоне от тоски до волнения и злости.
Когда он вернулся из командировки, я чувствовала себя почти застенчивой. Я была молодой мамой, и несколько месяцев мне приходилось полагаться только на себя. Мы оба менялись и росли в совершенно разных мирах. У него не было близкого понимания меня, а я так же перестала понимать его.
Я чувствовала, что и Крис чем-то во мне недоволен. Он спрашивал, что не так. Мы отдалились друг от друга, и ни один из нас не мог сократить это расстояние и даже заговорить на эту тему.
Взлом и проникновение
У нас был длительный перерыв между боевыми командировками, но мы ни минуты не сидели без дела, постоянно тренируясь, и, в некоторых случаях, осваивая новые навыки. Меня направили в школу, где преподавали агенты ФБР, офицеры ЦРУ и АНБ [91].
Там преподавали вещи наподобие того, как взламывать замки и угонять машины. Мне это очень понравилось. Тот факт, что все это было в Новом Орлеане, совсем не расстраивал меня.
Тренируясь работать под прикрытием и сливаться с окружением, я стал культивировать скрытого глубоко во мне джазового музыканта и отрастил бородку. Взлом замков стал для меня откровением. Мы работали с самыми разными замками, и к концу обучения вряд ли остался такой замок, который мог бы остановить меня или кого-нибудь еще из нашего курса. Угон машин был немного сложнее, но и в этом деле я поднаторел.
Мы обучались незаметно проносить видеокамеры и подслушивающие устройства. Для зачета нужно было пройти в стрип-клуб со шпионской техникой и предъявить видеосвидетельства того, что мы там были.
На какие только жертвы не приходится идти во имя своей страны…
В ходе экзамена я угнал машину с Бурбон-стрит. (Потом ее надо было поставить на место; насколько мне известно, владелец ничего не заметил.) К сожалению, это все навыки, требующие постоянных тренировок – я все еще смогу вскрыть замок, но теперь это потребует намного больше времени. Если я надумаю пойти по кривой дорожке, придется это искусство основательно освежить в памяти.
Среди более привычных вещей была повторная сертификация по прыжкам с парашютом.
Прыжки с самолетов – вернее, безопасное приземление после прыжка с самолета – важнейший навык, хотя и опасный. Черт побери, мне говорили, что в боевой обстановке успешной выброской считается такая, при которой 70 % десантников после приземления в состоянии собраться вместе и сражаться.
Подумайте сами. Из тысячи парней триста приземляются неудачно. Невелика потеря для армии. О’кей!
Я побывал в Форт-Беннинге[92] сразу после того, как официально получил право именоваться «морским котиком». После того как один из солдат впереди меня отказался прыгать, я осознал, что нахожусь в начальной школе. Мы все стояли и ждали – и обдумывали – пока инструкторы уговаривали его.
Вообще, я боюсь высоты, и это мне не прибавляло уверенности. Святой Боже, думал я, что если они увидят, что я вот так же не смогу прыгнуть?
Будучи «морским котиком», я должен был быть образцом для подражания. Ну или, по крайней мере, не выглядеть слабаком. Как только того солдата убрали с дороги, я закрыл глаза и нырнул вперед.
Это был один из простейших прыжков с автоматическим раскрытием парашюта (курсанту не нужно тянуть за кольцо, это делает фал, прицепленный к самолету – так всегда прыгают новички), и я совершил ошибку, посмотрев на купол сразу после отделения от самолета.
А ведь нам все время говорили этого не делать! Почему? Я это понял, когда парашют раскрылся. Мое огромное чувство облегчения от вида раскрытого парашюта над головой оказалось сильно испорчено ожогами от веревок по обе стороны моего лица.
Не следует смотреть вверх раньше времени, чтобы не попасть под свободные концы подвесной системы раскрывающегося парашюта. Некоторые вещи мы познаем на собственной шкуре.
А потом еще ночные прыжки. Ты не видишь приближающуюся землю. Ты знаешь, что должен сгруппироваться, чтобы в момент приземления погасить скорость перекатом через себя, но – когда?
Я говорю себе, что как только я что-нибудь почувствую, я сразу покачусь. Как… только… то с-р-а-з-у…!!
Каждый раз при ночном прыжке я думаю, что непременно разобью голову.
Прыжки с самостоятельным раскрытием парашюта мне нравятся больше. Не скажу, что получаю от них удовольствие, но они лучше. Примерно как расстрельная команда лучше виселицы.
В самостоятельном прыжке вы спускаетесь вниз медленнее и имеете больше контроля. Я знаю, что есть видео, на которых разные люди проделывают всякие трюки и фокусы, совершают прыжки HALO (high altitude, low opening – прыжки с большой высоты, когда парашют раскрывается у самой земли). Это не мое. Лично я все время смотрю на альтиметр на запястье и дергаю за шнур в ту же секунду, как оказываюсь на заданной высоте.
Когда я в последний раз прыгал с армейцами, при спуске прямо подо мной оказался другой парашютист. Когда такое случается, нижний купол «крадет» у вас воздух. В результате вы… начинаете падать быстрее.
Последствия могут быть весьма драматическими, в зависимости от обстоятельств. В данном случае, я был в семидесяти футах от земли (примерно 21 м). Кончилось тем, что я упал, крепко ударившись сперва о ветви дерева, а потом об землю. К счастью, все обошлось несколькими сломанными ребрами и множеством синяков и шишек.
Мне повезло, что это был последний прыжок в программе школы. Мои ребра и я продержались, и были очень рады, когда курс завершился.
Но как бы ни были ужасны прыжки с парашютом, но десантирование с зависшего вертолета по канату намного хуже. Специальная техника десантирования – звучит круто. Но… одно неосторожное движение – и вас может зашвырнуть в Мексику. Или в Канаду. Или вообще в Китай.
Странно, но мне нравятся вертолеты. Во время этих упражнений мой взвод работал с винтокрылыми машинами МН-6 Little Bird[93]. Это очень маленькие, очень быстрые разведывательно-ударные вертолеты, оборудованные с учетом требований спец-операций. В отличие от базовой машины, Little Bird имеет на внешней подвеске скамьи, рассчитанные на трех «котиков» в полном снаряжении с каждого борта.
Я полюбил эти машины.
Честно говоря, каждый раз, когда я сажусь на эти адские ступеньки, мое сердце обмирает от страха. Но стоит пилоту оторвать вертолет от земли, как полет захватывает меня. Адреналин перехлестывает через край. Это потрясающе. Момент вертолета держит вас на месте; вы даже не ощущаете ветра.
И да, черт возьми, – если ты упадешь, то даже ничего не почувствуешь.
Пилоты этих вертолетов – одни из лучших в мире. Они служат в 160-м АПСО – авиационном (десантном) полку специальных операций [имеется в виду 160th Special Operations Aviation Regiment (Airborne), сокращенно 160th SOAR (А), носящий прозвище «Найт Сталкере» (Night Stalkers, «Ночные преследователи»), – Прим, ред.], чей личный состав проходит особую подготовку.
Между ними и линейными вертолетчиками есть разница, и значительная.
Когда вы десантируетесь беспосадочным способом с помощью толстого троса[94], вы можете обнаружить, что вертолет завис слишком высоко, и трос не достает до земли. И в этот момент уже можно только прыгать, чтобы со стоном и хрюканьем встретиться с землей. Многие пилоты также не способны неподвижно удерживать машину столько времени, сколько нужно для точной высадки в назначенном месте.
Иное дело – парни из 160-го АПСО. Всегда и сразу в нужном месте. Если они спускают канат, то он обязательно достает до земли. [95]
Маркус
4 июля 2005 года в Калифорнии был прекрасный день: превосходная погода, на небе – ни облачка. Мы с женой взяли нашего сына и отправились к нашим друзьям, жившим у подножия холмов за городом. Там мы разостлали покрывало и собрались у задней дверцы моего «Юкона», чтобы полюбоваться на пиротехническое шоу над индейской резервацией в долине. Место было идеальное – мы видели, как фейерверк внизу постепенно приближается к нам, и зрелище было впечатляющим.
Мне всегда нравилось празднование Дня независимости. Мне нравился символизм этого дня, и, конечно, фейерверки и барбекю. Это было прекрасное время.
Но в этот день красные, белые и голубые искры не радовали. Мной владела тоска. Я как будто проваливался в черную дыру.
«Это ужасно», – шептал я, глядя на вспышки салюта.
Нет, мои мысли занимало не шоу. Я только что узнал, что, возможно, никогда больше не увижу моего друга Маркуса Латтрелла. Меня выводило из себя чувство беспомощности: я ничем не мог помочь своему другу, который попал в одному Богу известно какую передрягу.
Мы перекинулись парой слов за несколько дней до того, как он пропал без вести. Потом я слышал от других «котиков», что три парня, бывшие вместе с ним, погибли. Они попали в засаду талибов в Афганистане, и яростно сражались, уже будучи окруженными сотнями бойцов Талибана. Другие шестнадцать человек, вылетевшие им на помощь на вертолете, погибли, когда их «Чинук»[96] был подбит. (Подробности вы можете узнать из книги Маркуса «Единственный выживший».)
В тот момент потеря друга в бою казалась если не невозможным событием, то каким-то далеким и маловероятным. Это может показаться странным, учитывая все испытания, через которые мне пришлось пройти, но тогда мы чувствовали себя полностью уверенными в себе. Может быть, даже чересчур. В какой-то момент начинаешь ощущать себя совершенно неуязвимым солдатом.
Наш взвод не имел серьезных потерь во время боев. В некоторых аспектах тренировки казались более опасными.
У нас было несколько несчастных случаев в ходе тренировок. Незадолго перед этим мы отрабатывали высадку на судно, и один из моих товарищей по взводу сорвался, взбираясь на борт. Он упал прямо на двух других «котиков», находившихся в лодке. Все трое попали в госпиталь; один из парней в лодке сломал себе шею.
Мы не думаем об опасности. Иное дело – наши семьи. Они всегда тревожатся за нас. Наши жены и подруги часто помогают семьям получивших ранение, подменяя их на дежурстве в госпитале. Они знают, что точно так же помогут им, если на больничной койке окажется их муж или друг.
Я продолжал оставаться в моей личной «черной дыре» весь остаток ночи. Я думал о Маркусе. Так продолжалось несколько дней.
Работа, конечно, продолжалась. Однажды шеф заглянул в нашу комнату и жестом показал мне следовать за ним.
«Маркус нашелся», – сказал он, как только мы оказались одни.
«Отлично».
«Ему здорово досталось».
«Так что же? Он сам на это пошел». Любой, кто был знаком с Маркусом, знал, что это правда. Этого парня нельзя было сдержать.
«Ты прав, конечно, – сказал шеф. – Но ему очень крепко досталось. Он весь изранен. Будет тяжело».
Да, было тяжело, но Маркус оказался готов к этому. Фактически, невзирая на проблемы со здоровьем, которые продолжали преследовать его, он вновь отправился в боевую командировку вскоре после выхода из госпиталя.
Так называемый «эксперт»
Моя деятельность в Фаллудже не прошла незамеченной. Несколько раз меня вызывали на совещания к вышестоящему начальству с тем, чтобы я рассказал о своем видении боевого применения снайперов. Теперь я считался «экспертом по отдельным вопросам», или SME (Subject Matter Expert) на военном языке.
Я ненавидел это.
Некоторые буквально дрожат, когда приходится докладывать высокому начальству, а я просто хотел делать свою работу. Меня очень раздражало, когда нужно было, сидя в комнате, пытаться объяснить, на что похожа война.
Мне задавали вопросы вроде такого: «Какое снаряжение нам необходимо?» А я думал: «Боже, да вы настоящие тупицы». И не без оснований. Ведь это основы, которые должны были быть им известны давным-давно.
Я рассказывал им, как, по моему мнению, следует готовить снайперов, как применять в бою. Я говорил, что нужно больше времени уделять подготовке снайперских укрытий в зданиях, наблюдению в городских условиях – тому, чему сам я более-менее научился. Я предложил посылать снайперов в район проведения зачистки ДО прибытия штурмовых групп, чтобы получить свежие разведданные. Я дал свои рекомендации относительно того, как сделать снайперов активнее и агрессивнее. Я предложил во время тренировок штурмовых групп вести поверх голов снайперский огонь, чтобы бойцы привыкли к нему.
Я протрубил во все трубы о проблемах со снаряжением – например, о крышке ствольной коробки М-11, и о пламегасителе на конце ствола, который вибрирует, снижая точность огня.
Это все было совершенно очевидным для меня. Но не для них.
Когда интересовались моим мнением, я его высказывал. Но чаще всего мое мнение было им не нужно. Они просто хотели, чтобы я подтвердил правильность уже принятого ими решения, или тех суждений, которые они сами сформулировали. Я говорил им о каком-то конкретном элементе снаряжения, которое, как я думал, нам следует иметь; они отвечали, что они уже закупили тысячи чего-то другого. Я предлагал им стратегию, которую мы успешно применяли в Фаллудже; они приводили мне цитату со стихом о том, почему эта стратегия не будет работать.
Тая:
Пока он был дома, мы часто спорили. Приближалось время продления контракта; я не хотела, чтобы он его подписывал.
Я была уверена, что он выполнил свой долг перед страной, даже более чем. И я чувствовала, как он нужен нам.
Я всегда считала, что человек в ответе перед Богом, семьей и страной – именно в таком порядке. Крис не соглашался – он ставил страну перед семьей.
И все-таки он не был непоколебим. Он всегда говорил: «Если ты скажешь мне не подписывать новый контракт, я не буду».
Но я не могла так поступить. Я заявила ему: «Я не могу тебе приказывать. Ты будешь ненавидеть меня и возмущаться всю оставшуюся жизнь. Но вот что я тебе скажу. Если ты подпишешь новый контракт, я все точно буду знать о наших отношениях. Это многое изменит. Не скажу, что я хочу этого, но в моей душе именно так и будет».
И когда он продлил контракт, я подумала про себя: о’кей. Теперь я знаю. Быть «морским котиком» для него важнее, чем быть мужем или отцом.
«Молодые»
Пока мы готовились к новой командировке, во взводе появилась группа «молодых» бойцов. Несколько человек из их числа выделялись, например Даубер и Томми, оба бывшие снайперами и санитарами. Но был один «молодой», который оставил совершенно неизгладимое впечатление – Райан Джоб. Причина была в том, что он совершенно не походил на «морского котика»; напротив, Райан выглядел как большой тюфяк.
Я был поражен тем, что подобный человек вообще попал в отряд. Вот мы все здесь, крепкие, в отличной физической форме. И вот этот круглый рыхлый парень.
Я подошел к Райану и сказал ему прямо в лицо: «В чем твоя проблема, толстяк? Ты думаешь, будто ты – «морской котик»?» Мы все издевались над ним. Один из моих офицеров – будем называть его ЛТ – знал Райана еще по BUD/S и держался с ним весьма высокомерно, но, поскольку он и сам еще был на правах «молодого», он не мог взять на себя слишком много. Райан, будучи «молодым», и так обречен был получать по заднице, но его избыточный вес здорово усугубил ситуацию. Мы активно пытались заставить его уйти из отряда.
Но Райан оказался не из тех, кто уходит. По решимости его просто не с кем сравнивать. Этот мальчик начал работать как маньяк. Он сбросил вес и набрал отличную спортивную форму.
Но, что еще важнее, он делал все, что мы ему говорили. Он был таким трудолюбивым, искренним и, черт возьми, классным, что в какой-то момент мы осознали, что любим его. Он оказался настоящим мужиком. Не имело значения, как он выглядит; он действительно был «морским котиком». И дьявольски хорошим.
А уж мы испытывали его на совесть, поверьте мне. Мы выбрали самого крупного детину во взводе и заставили Джоба нести его. Он справился. Мы давали ему труднейшие задания в ходе тренировок; он все сделал без жалоб. И он по ходу дела изменил наше отношение к себе.
У него была потрясающая мимика. Он мог изогнуть верхнюю губу, скосить на нее глаза и так повернуть, что вы просто покатывались со смеху.
Естественно, эта его способность доставляла море удовольствия. Нам, во всяком случае. Однажды мы сказали ему скорчить рожу нашему шефу.
«Н-но…» – замялся он.
«Делай, что говорят, – сказал я ему. – Давай, прямо ему в лицо. Ты «молодой», тебе положено».
Он подчинился. Решив, что Райан строит из себя идиота, шеф схватил его за горло и швырнул на землю.
Это нас только распалило. Райан должен был корчить свою рожу снова и снова. Каждый раз он выполнял наше пожелание и получал по заднице. В конце концов мы послали его к одному из наших офицеров – огромному парню, с которым никто, даже «морские котики», не стал бы связываться добровольно.
«Иди к нему и сострой свою гримасу», – сказал один из нас.
«О, Боже, нет!» – пытался протестовать Райан.
«Если ты не сделаешь этого, мы тебя придушим», – предупредил я.
«Может, вы меня просто сразу придушите?»
«Иди, делай, что тебе сказано», – сказали мы все.
Он пошел к офицеру и скорчил свою рожу. Он отреагировал именно так, как и можно было ожидать. Чуть погодя Райан попытался выскользнуть.
«Даже не думай!» – зарычал офицер, продолжая наносить удары. Райан выжил, но больше мы уже никогда не просили его состроить гримасу.
Дедовщине подвергается каждый, кто попадает во взвод. В этом отношении не было абсолютно никакой дискриминации: любой «молодой» офицер был абсолютно в таком же положении, что и солдаты.
В то время «молодые» не получали свои трезубцы – и, стало быть, еще не были настоящими «морскими котиками» – пока не проходили несколько испытаний в отряде. У нас был собственный маленький ритуал, включавший издевательский боксерский матч против целого взвода. Каждый «молодой» должен был выдержать три раунда – нокдаун автоматически завершал раунд – прежде, чем его официально принимали в братство.
В качестве секунданта Райана я должен был следить, чтобы его не слишком сильно помяли. Как и у всех, у него был защитный шлем и боксерские перчатки, но в порыве энтузиазма ребята могли увлечься, и обязанностью секунданта было держать ситуацию под контролем.
Райана не удовлетворили три раунда. Он желал продолжать. Я подумал, что, если он будет боксировать достаточно долго, он всех побьет.
Но не судьба ему была столько продержаться. Я предупреждал его, что я – его секундант, лицо неприкосновенное, что бы он ни делал. Тем не менее, видимо, у него закружилась голова от полученных ударов, он качнулся и ударил меня.
Я сделал то, что должен был сделать.
Марк Ли
По мере того как наша новая командировка стремительно приближалась, наш взвод пополнялся. Командование перевело к нам из другого подразделения молодого «котика» по имени Марк Ли. Он сразу же нашел у нас свое место.
Марк был мускулистый парень, как раз такой, каким обычно представляют себе крепкого спецназовца. Перед тем как завербоваться во флот, он играл в европейский футбол, причем даже пробовал свои силы в профессиональном клубе. Возможно, он и сделал бы карьеру профессионального спортсмена, но травма ноги положила конец этим планам.
Но было у Марка еще кое-что, помимо исключительной физической формы. Он обучался в духовной семинарии, и, хотя он ушел из нее, не выдержав лицемерия семинаристов, он по-прежнему был очень религиозным. Позднее он всегда возглавлял небольшую группу молящихся перед каждой операцией в районе боевых действий. И, как и можно было ожидать, он обладал обширными познаниями в области Библии и религии в целом. Он никогда не насаждал свою веру, но если ты желал поговорить о Боге или о судьбе, он всегда с охотой поддерживал такую беседу. Но он вовсе не был святым – он был таким же простым и грубым, как и все «котики».
Вскоре после того, как он у нас появился, мы отправились на тренировочную миссию в Неваде. В конце дня мы погрузились в четырехдверный грузовик и отправились на базу, чтобы там добраться до кровати. Марк сидел сзади со мной и еще одним «котиком», которого мы будем называть Бобом. Разговор зашел об удушающих приемах.
С энтузиазмом «молодого» и даже с какой-то наивностью Марк заявил: «А меня никогда не душили».
«Ммм… прошу прощения?», – сказал я, повернувшись к нему, чтобы получше разглядеть эту невинность. Удушающие приемы – часть нашей профессии.
Марк посмотрел на меня. Я посмотрел на него. «Ну, попробуй», – сказал он.
Как только Боб нагнулся, я нырнул к Марку и провел удушающий прием. Закончив свое дело, я откинулся в кресле. «Мамочка, – сказал Боб, распрямляясь. – Я хотел сам сделать это».
«Я думал, ты нагнулся, чтобы мне было удобнее его достать», сказал я.
«Нет, черт побери. Я просто передал вперед свои часы, чтобы случайно не сломать их».
«Ну, хорошо, – ответил я. – Когда он очнется, он твой».
И он тоже отработал удушающий прием на Марке. Я думаю, добрая половина взвода проделала это в течение ночи. Марк все это перенес. Конечно, у него не было выбора, ведь он был «молодой».
Командир
Я полюбил нашего нового командира. Он был потрясающим, агрессивным, и не цеплялся к нам по пустякам. Он не только знал всех нас по именам и в лицо, он также знал всех наших жен и подруг. Он тяжело переживал каждую потерю человека, но это не могло заставить его осторожничать. Он никогда не сдерживал нас в плане подготовки, одобрив дополнительные тренировки для снайперов.
Главный старшина[97], которого я буду называть «Примо», был другим высококлассным командиром. Его никогда не интересовали повышения, мнение о нем начальства и способы прикрытия собственной задницы: все его мысли были направлены на успешное выполнение задания. А еще он был техасец – вы можете сказать, что я пристрастен – а это значит, что он был настоящий сорвиголова.
Перед операцией он всегда обращался к нам так: «Что вы, сукины дети, делаете? – ревел он. – Вы собираетесь отправиться туда и надрать им задницу?»
Примо жил для боя. Он знал, для чего существуют SEAL, и хотел, чтобы мы соответствовали этому предназначению.
А вне войны он был старым добрым малым.
В отряде всегда есть парни, попадающие в неприятности, – будь то в свободное время или на тренировках. Драки в барах были большой проблемой. Я помню, как он появлялся, чтобы вытащить нас оттуда.
«Слушайте, я знаю, что вы собираетесь драться, – говорил он нам. – Поэтому вот что вам следует сделать. Бейте быстро, бейте сильно, а потом сматывайтесь. Если вас не поймают, меня это не касается. А вот если вас сцапают, то мне придется вмешиваться».
Я принял этот совет близко к сердцу, хотя не всегда ему можно было последовать.
Может, потому, что он был из Техаса, а может, потому, что он сам в душе был отчаянный драчун, он из всего отряда выделил меня и еще одного техасца, которого мы называли Пеппер. Мы стали его любимчиками: он прикрывал наши задницы, когда мы влипали в передряги. Мне случалось посылать по известному адресу офицера или двух; шеф Примо занимался этим делом. Он и сам мог бы сожрать меня, но вместо этого утрясал мои проблемы с руководством. С другой стороны, он знал, что если что-то должно быть сделано, на меня и Пеппера полностью можно положиться.
Татуировки
Пока я был дома, я сделал на руке пару новых татуировок. Одна была в форме трезубца. Теперь, когда я ощущал себя настоящим «морским котиком», я решил, что имею на него право. Я наколол его на внутренней стороне, так, что не каждый мог видеть эту татуировку, но я знал, что она там. Я не хотел этим хвастаться.
На обратной стороне я сделал рисунок креста, как у крестоносцев. Я хотел, чтобы все видели, что я христианин. Для креста я выбрал красный – цвет крови. Я ненавидел проклятых дикарей, с которыми я воевал и всегда буду воевать. Они взяли так много от меня.
Даже татуировки были причиной конфликта между мной и Таей. Ей вообще не нравятся тату, а особенно она была недовольна тем, каким способом я их сделал: задержавшись после службы, когда она ждала меня дома. Я хотел сделать сюрприз, но это лишь усилило наши трения.
Тая видела в этом еще один сигнал происходящих во мне перемен, делающих меня кем-то, кого она не знает.
Я вообще не думал об этом, хотя должен признаться, знал, что ей это не понравится. Но лучше просить прощения, чем разрешения.
Я согласился носить рубашку с длинным рукавом. С моей точки зрения, это был компромисс.
Подготовка к отправке
В то время, пока я был дома, Тая забеременела нашим вторым ребенком. И это тоже сильно напрягло мою жену.
Мой отец заверял Таю, что, как только я увижу нашего ребенка и проведу с ним достаточно времени, я не захочу продлевать контракт, чтобы снова оказаться на войне.
Но, хотя мы много говорили об этом, в глубине души у меня не было особых сомнений, как мне следует поступить. Я был спецназовцем ВМС. Меня тренировали для войны. Я был готов к ней.
Моя страна воевала и нуждалась во мне. И мне не хватало этого. Мне нужно было волнение и трепет. Мне нравилось убивать плохих парней.
«Если ты погибнешь, это сломает нам всю жизнь, – сказала мне Тая. – И меня страшно злит, что ты собираешься рискнуть не только своей жизнью, но и нашими тоже».
В тот момент мы решили ничего не решать.
По мере приближения новой командировки мы все больше отдалялись друг от друга. Тая эмоционально отталкивала меня, как бы надевая броню на ближайшие месяцы. Я, наверное, делал то же самое.
«Я не преднамеренно это делаю», – сказала она мне в один из тех редких моментов, когда мы оба могли осознать происходящее и спокойно поговорить об этом.
Мы по-прежнему любили друг друга. Это может показаться странным, – мы были близки и не близки, нуждались друг в друге, и нам нужно было держать между собой дистанцию. Нужно было сделать что-то другое. По крайней мере, в моем случае.
Я с нетерпением ждал отъезда. Я очень хотел вновь приняться за работу.
Рождение ребенка
За несколько дней до запланированного отъезда в командировку я пошел к врачу, чтобы удалить кисту на шее. В смотровом кабинете он сделал несколько обезболивающих уколов, а потом стал откачивать жидкость из полости.
Я так думаю. Я не знаю точно, потому что, как только он ввел иглу, я потерял сознание.
Когда я очнулся, я лежал на смотровом столе ногами в ту сторону, где должна была быть голова.
Я не ощущал никакой боли – ни от обморока, ни от самой процедуры. Никто не мог понять, что со мной произошло. Любой бы сказал, что я чувствую себя прекрасно.
Была только одна проблема: обморок – основание для отчисления со службы в ВМС по состоянию здоровья. К счастью, при этом присутствовал знакомый санитар, с которым мы вместе служили. Он убедил врача не включать в рапорт потерю сознания, или описать ее таким образом, чтобы это не отразилось на моей дальнейшей службе (я не знаю точно). В общем, я об этом никогда больше ничего не слышал.
Но из-за этого обморока я не смог в нужный момент быть вместе с Таей. Пока меня приводили в чувство, она проходила стандартный гинекологический осмотр. До предполагаемой даты рождения ребенка оставалось еще около трех недель, и несколько дней до начала нашей командировки. Осмотр включал ультразвуковое исследование, и, когда оператор УЗИ оторвал глаза от экрана, жена поняла, что что-то неладно.
«У меня есть ощущение, что вашему ребенку пора появиться на свет прямо сейчас», – сказал оператор перед тем, как встать и позвать доктора.
Пуповина обвилась вокруг шеи моей дочери. Еще была проблема с околоплодной жидкостью – она окружает и защищает ребенка – ее было слишком мало.
«Мы сделаем кесарево сечение, – сказал доктор. – Не беспокойтесь. Мы достанем вашего ребенка завтра. Все будет хорошо».
Тая несколько раз мне звонила. Но к тому моменту, как я пришел в себя, она уже была в больнице.
Мы оба провели тревожную ночь. А на следующее утро врачи сделали ей кесарево сечение. При этом они зацепили какую-то артерию и залили кровью все вокруг. Я страшно боялся за мою жену. Это был настоящий страх. Было очень плохо.
Наверное, так я впервые почувствовал то, что она постоянно испытывала во время моих командировок. Это была ужасная беспомощность и отчаяние.
Трудно это признать, не говоря уже о том, чтобы жить с этим.
С нашей дочерью все было в порядке. Я взял ее и держал на руках. Между нами была такая же дистанция, как между мной и моим сыном, перед тем, как он родился; но теперь, обняв ее, я почувствовал к ней настоящую нежность и любовь.
Тая странно посмотрела на меня, когда я попытался передать ей ребенка. «Ты не хочешь подержать ее?»– удивился я.
«Нет», – ответила она.
Боже, подумал я, она отказывается от нашей дочери. Мне нужно уезжать, а между ними нет даже привязанности.
Через несколько мгновений Тая опомнилась и взяла ее.
Слава Богу.
Двумя днями позже я убыл в командировку.
Глава 9
Каратели
«Я здесь, чтобы достать эти минометы»
Вы, вероятно, думаете, что, если армия планирует большое наступление, должен быть предусмотрен способ, позволяющий солдатам попадать в район боевых действий.
Если вы так считаете, то ошибаетесь.
Из-за медицинских проблем с кистой и рождения ребенка я отправился из Штатов почти на неделю позже моего взвода. К моменту моего приземления в Багдаде в апреле 2006 года мой взвод уже был передислоцирован в район Рамади. Казалось, никто в Багдаде не имеет понятия, как переправить меня туда. Я был предоставлен самому себе – добирайся к своим как хочешь.
Перелет в Рамади исключался – обстановка там чересчур накалилась. Надо было найти какое-то другое решение. Мне встретился армейский рейнджер, который тоже не мог попасть в Рамади. Мы нашли с ним общий язык и решили объединить наши креативные ресурсы, пока искали возможность улететь в Багдадском международном аэропорту.
В какой-то момент я услышал, как офицер рассказывает о том, что армейцы никак не могут справиться с минометом боевиков, действующим к западу от базы. По случайному совпадению мы знали о рейсе на эту самую базу; рейнджер и я решили попробовать попасть на вертолет.
Полковник остановил нас, когда мы уже поднимались на борт.
«Вертолет заполнен, – гавкнул он на рейнджера. – С какой целью вы летите?»
«Сэр, мы снайперы, которые должны решить проблему с минометом», – сказал я ему, показывая на кофр с винтовкой.
«О, да! – полковник закричал экипажу. – Эти двое должны лететь ближайшим рейсом. Возьмем их прямо сейчас».
Мы запрыгнули на борт, растолкав его парней.
К моменту, когда мы прибыли на базу, проблема миномета уже была решена. Впрочем, оставалась другая: ни одного рейса в направлении Рамади не предвиделось, а перспектива наземного конвоя была куда призрачнее, чем возможность увидеть снег в Далласе в июле.
Но у меня была идея. Я повел рейнджера в местную санчасть, где мы нашли санитара. Я работал со множеством «морских котиков», и, по моему опыту, у флотских медиков всегда находился собственный способ решения любых проблем.
Я достал из кармана «монету вызова»[98] SEAL и незаметно сунул в руку санитару, когда мы здоровались. (Монеты вызова – это специальные значки, которыми командование воинской части поощряет личный состав за храбрость или какие-то особые заслуги. «Монета вызова» SEAL особенно ценится за свою редкость и символизм. Когда вы передаете такую монету кому-нибудь во флоте, это то же самое, что обменяться с ним секретным рукопожатием).
«Слушай, – сказал я санитару. – Мне нужна серьезная помощь. Я снайпер из SEAL. Моя часть находится в Рамади. Мне нужно туда попасть, а он со мной». Я жестом показал на рейнджера.
«О’кей, – сказал санитар, понизив голос почти до шепота. – Пойдемте в кабинет».
Мы прошли с ним. Он вынул резиновый штамп, поставил отпечатки на наши руки, и что-то написал рядом.
Это был код очередности.
Санитар отправил нас медицинским вертолетом в Рамади. Мы были первыми и, вероятно, единственными людьми, которых эвакуировали не с поля битвы в тыл, а в противоположном направлении.
Думаю, только «котики» могут быть такими изобретательными. Я не знаю почему, но это сработало. Никто в вертолете не стал задавать вопросов о странном направлении эвакуации, не говоря уже о характере полученных нами «ранений».
База «Шарк»
Рамади расположен в той же самой провинции Аль-Анбар, милях в тридцати к западу от Фаллуджи. Нам говорили, что многие боевики, которым удалось выскользнуть оттуда, теперь скрывались здесь. Тому было немало доказательств: с момента замирения Фаллуджи атаки инсургентов значительно участились. В 2006 году Рамади уже считался самым опасным городом в Ираке – сомнительная известность.
Мой взвод был расквартирован близ американской военной базы «Кэмп-Рамади», на берегу Евфрата за городской чертой. Наш лагерь, оборудованный стоявшей здесь до нас частью (мы называли его «База Шарк»), был расположен сразу за периметром «Кэмп-Рамади».
Когда я, наконец, прибыл, выяснилось, что парней из моего взвода отправили на задание к востоку от Рамади. Организовать транспорт через город не представлялось возможным. Я очень разозлился. Я думал, что прибыл слишком поздно, чтобы принять участие в деле.
Ища для себя какое-нибудь занятие, пока не найдется способ соединиться с родным взводом, я попросил у начальства разрешения подежурить на сторожевой вышке. Боевики то и дело прощупывали периметр базы, подбираясь так близко, как получится, и поливая нас свинцом из своих автоматов Калашникова.
«Конечно, действуй», – сказали мне.
Я отправился на вышку, захватив с собой снайперскую винтовку. Почти сразу после того, как я занял позицию, я увидел двух мужчин, явно выбиравших удобное место для обстрела.
Я подождал, пока они покажутся из-за укрытия.
Бах!
Я поразил первого. Его приятель развернулся и задал деру.
Бах!
Пуля догнала его.
Семь этажей
Я все еще ждал возможности воссоединиться со своим взводом, когда часть морской пехоты, действовавшая на северной окраине города, прислала запрос на снайпера. Им нужен был снайперский секрет на семиэтажном здании около их блокпоста.
Вышестоящее командование предложило мне возглавить пару снайперов, которая должна была отправиться туда. Собственно, на базе было, кроме меня, только два снайпера. Один восстанавливался после ранения и сидел на морфине; другой был шеф-сержант, который не хотел никуда идти.
Я попросил в напарники парня на морфине; мне дали шефа.
Чтобы слегка нарастить мускулы, мы нашли двух пулеметчиков с «шестидесятыми», одним из которых был Райан Джоб, и с офицером во главе для взаимодействия с морской пехотой.
Полуразрушенное высокое здание, о котором идет речь (между собой мы просто называли его «Семь этажей»), находилось примерно в двухстах ярдах от блокпоста морских пехотинцев. Сделанное из коричневого бетона и расположенное рядом с тем, что до войны было большой автодорогой, оно выглядело как современное офисное здание или могло бы им быть, если бы не отсутствующие стекла и огромные дыры в стенах в местах попадания ракет и снарядов. Это сооружение было самым высоким в городе и давало прекрасный обзор.
Мы выступили на исходе дня, имея нескольких морских пехотинцев и местных джунди в качестве охраны. Джунди – это лояльная новым властям иракская милиция или солдаты, проходящие подготовку; было очень много самых разных групп джунди, каждая со своим уровнем опыта и эффективности – или, гораздо чаще, и без того, и без другого.
Пока было еще довольно светло, мы успели сделать несколько выстрелов по целям здесь и там, все по отдельным боевикам. Территория вокруг здания была довольно захудалой, белые стены с причудливыми железными воротами, отделяющими один посыпанный песком пустырь от другого.
Опустилась ночь, и мы внезапно оказались в самой середине бурного потока плохих парней. Они шли, чтобы атаковать блокпост морпехов, и мы просто случились у них на пути. Там их были тонны.
Поначалу они не поняли, где именно мы находимся, и сезон охоты был открыт. Затем я увидел троих парней с РПГ, целящихся по нам с расстояния в квартал. Я расстрелял их, одного за другим, избавив нас от необходимости прятаться от их гранат.
Огневой бой быстро развивался в нашем направлении. На связь по рации вышли морские пехотинцы и приказали отходить на блокпост.
До поста было несколько сот предательских ярдов. В то время как один из пулеметчиков, офицер и я прикрывали огнем отход, остальная часть нашей группы спустилась по лестнице и сумела добраться до морской пехоты. Практически одновременно мы поняли, что полностью окружены. Мы решили оставаться там, где мы были.
Райан понял, что мы попали в ловушку практически сразу по прибытии на блокпост. Он вступил в дискуссию с шефом на предмет того, нужно ли нас прикрывать. Шеф объяснял, что его работа – быть с иракскими джунди, которые уже сидели на корточках внутри блокпоста. Шеф приказал Райану оставаться с ним. Райан сказал ему, что ему следует сделать с его приказом.
Райан взбежал по лестнице на крышу занимаемого морской пехотой здания, и присоединился там к морпехам, пытающимся поддержать нас огнем, в то время как мы отражали атаки инсургентов.
Морские пехотинцы отправили к нам патруль, чтобы вытащить нас. Увидев, что они приближаются к нам со стороны блокпоста, я почти сразу же заметил, что за ними движется боевик.
Я выстрелил. Патруль упал лицом в грязь. То же самое сделал и иракец, только он, в отличие от морпехов, уже не поднимался.
«Здесь работает снайпер [боевиков], и он хорошо стреляет, – сообщил радист патруля. – Он почти попал по нам». Я включил свою рацию на передачу.
«Это я стрелял, тупица. Обернись».
Они посмотрели назад и увидели лежащего на земле мертвого дикаря с ракетной установкой. «О, Боже, благодарю тебя», – ответил морской пехотинец.
«Не стоит благодарности».
Этой ночью работали иракские снайперы. Я достал двоих – один бил с минарета у мечети, а второй с близлежащего дома. Это был хорошо скоординированный со стороны противника бой, один из наилучшим образом организованных, в которых нам довелось участвовать в Рамади. Необычным было то, что он велся ночью; плохие парни обычно избегали попыток испытывать судьбу в темноте.
Наконец взошло солнце, и огонь стих. Морские пехотинцы пригнали бронетехнику, под прикрытием которой мы смогли вернуться в лагерь.
Я отправился к командиру морских пехотинцев, чтобы обсудить события этой ночи. Я и двух слов не успел сказать, когда в кабинет ворвался здоровенный офицер.
«Что там за снайпер, черт возьми, на этих Семи этажах?» – пролаял он.
Я обернулся к нему и сказал, что это я, внутренне приготовившись быть съеденным за какие-то неизвестные мне преступления.
«Дай я пожму твою руку, сынок, – сказал он, стягивая с руки перчатку. – Ты спас мне жизнь».
Это его я накануне обозвал по радио тупицей. Я никогда не видел более благодарного морского пехотинца.
«Наша легенда»
Вскоре после этих событий с востока после своих приключений вернулся наш взвод. Они поприветствовали меня со своей обычной теплотой.
«О, наша Легенда здесь, – сказали они, завидев меня. – Как только мы узнали, что двоих боевиков убили у Кэмп-Рамади плюс еще несколько трупов на севере города, сразу ясно: наша Легенда прибыла. Ты единственный сукин сын, которому удается здесь убивать кого-то».
Я засмеялся.
Прозвище «наша Легенда» приклеилось ко мне еще в Фаллудже, примерно в то время, когда случилась история с пляжными мячами или, может, когда я сделал мой самый дальний удачный выстрел. До того мое прозвище было Текс.
Заметьте, не просто «Легенда». В прозвище была заложена большая доля издевательства – «НАША ЛЕГЕНДА». Один из парней – думаю, что это был Даубер, – еще более усугубил издевку, назвав меня «НАШ МИФ», что опустило меня с небес на землю.
Но все это имело дружеский характер и было почетнее, чем торжественная церемония награждения медалью.
Мне очень нравился Даубер. Хотя он и был «молодым», это был снайпер, причем довольно хороший. Он мог постоять за себя в драке – ив перебранке. Я питал к нему некоторую слабость, и когда пришла моя очередь гнобить его в порядке «дедовщины», я не стал этого делать… сильно.
Хотя ребята шутили на этот счет, но «Легенда» было одним из лучших прозвищ, которые можно было получить. Взять Даубера. Это не его настоящее имя (сейчас он выполняет то, что мы называем «правительственным заданием»), «Даубером» звали одного из героев телесериала «Тренер». Этот герой – типичный простофиля. В настоящей жизни это очень интеллигентный парень, но смысл как раз в том, что с его прозвищем это никак не связано.
А вот у Райана Джоба было одно из лучших прозвищ: Бигглз. Это большое, добродушное имя для большого добродушного парня. Авторство принадлежит Дауберу – по его словам, эта комбинация «big» и «giggles» была изобретена для одного из его родственников.
Один-единственный раз он назвал так Райана. Кто-то еще в отряде повторил за ним, и через несколько секунд прозвище уже навсегда прилипло к Райану.
Бигглз.
Райану совершенно не понравилось его новое имя, и это, естественно, способствовало его закреплению.
Между тем кто-то нашел маленького лилового бегемота. Разумеется, он должен был попасть к парню, имевшему лицо гиппопотама. И полное прозвище Райана с тех пор звучало как «Бигглз – Бегемот Пустыни».
Райан не был бы Райаном, если бы не сумел повернуть все в свою пользу. Это уже не была шутка над ним; это была ЕГО шутка. «Бигглз – Бегемот Пустыни, лучший пулеметчик на планете».
Он всюду таскал с собой своего бегемотика, даже в бою. Вы просто не могли не любить этого парня.
Каратели
Наш взвод имел собственное прозвище, помимо того, что он был «Кадиллаком».
Мы называли себя «Карателями».
Для тех из вас, кому не знаком этот персонаж, расскажу, что Каратель (the Punisher)[99] впервые появился в комиксах издательства Marvel в 1970-х годах. Это был отчаянный боец-одиночка, вершивший месть и правосудие не слишком законными методами. Только что вышел одноименный фильм, в котором Каратель носил майку со стилизованным изображением черепа.
Наш радист предложил это незадолго до отправки в командировку. Мы все решили, что Каратель вел себя очень круто:
Он добивался справедливости без лишних церемоний. Он убивал плохих парней. Он заставлял их бояться себя.
То же самое можно было сказать и про нас. Поэтому мы взяли эмблему Карателя – череп – и сделали ее своей, с небольшими модификациями. При помощи баллончиков с краской мы нанесли ее по трафарету на наши «Хаммеры», бронежилеты, шлемы и на все наше оружие. И мы рисовали этот череп на каждом здании и каждой стене, где только могли. Мы хотели, чтобы местное население знало: мы здесь, и мы всех вас отымеем.
Это был наш вариант психологической войны.
Ты нас видишь? Это мы даем тебе по заднице. Бойся нас. Потому что мы убьем тебя, засранец. Ты – плохой? Мы хуже. Мы Каратели.
Наш сестринский взвод тоже захотел использовать шаблон, с помощью которого мы маркировали свое снаряжение, но мы им не позволили. Мы сказали им, что Каратели – это только мы. Им пришлось придумывать собственный символ.
Мы и «Хаммеры» свои тоже «оттюнинговали». Они все имели собственные имена, в основном это были имена героев «G.I. Joe», наподобие «Дюка», или «Змеиных глаз». То, что война – ад, не отменяет маленьких радостей.
Во время этой командировки у нас была отличная команда, начиная с самого верха. Неплохие офицеры и великолепный шеф по имени Тони.
Тони прошел снайперскую подготовку. Он был не просто тертый калач, он был старый тертый калач, по крайней мере для SEAL, – по слухам, во время этой командировки ему уже исполнилось сорок.
«Морские котики» к сорока годам обычно уже не участвуют в боевых операциях. Нам слишком крепко достается. Но Тони каким-то образом умудрился сделать это. Он был крутым сукиным сыном, и мы могли бы пойти за ним в ад и обратно.
Когда мы выходили на патрулирование, я был в головном дозоре – что обычно для снайпера. Тони почти всегда был рядом со мной. Обычно шеф идет сзади, прикрывая своих людей, но в данном случае наш ЛТ решил, что лучше иметь в голове отряда двух снайперов.
Как-то ночью, вскоре после того как я присоединился ко взводу, мы были примерно в 17 километрах к востоку от Рамади. Место было зеленым и диким – настолько, что в наших глазах оно выглядело прямо как вьетнамские джунгли (особенно в сравнении с окружающей пустыней). Мы называли его Вьет Рам (от слова «Рамади»),
Вскоре после воссоединения части нам приказали патрулировать этот участок. Мы прибыли на место и в пешем строю начали продвижение к предполагаемому опорному пункту боевиков. Внезапно мы оказались перед огромным провалом и перекинутым через него мостом. Чаще всего такие мосты были заминированы минами-ловушками, а в этом случае у нас были разведданные, что этот мост точно заминирован. Я прошел вперед и остановился, пытаясь с помощью лазерного луча обнаружить проволоку, ведущую к взрывателю.
Я просветил все пространство над мостом, но ничего не обнаружил. Я посветил ниже. По-прежнему ничего. Я внимательно осмотрел все подозрительные места, но не обнаружил ни проводов, ни взрывных устройств, ни ловушек, ничего.
Но, поскольку мне сказали, что мост заминирован, я был уверен, что какой-то сюрприз имеется.
Я снова начал осматривать мост. Минер-взрывотехник ждал моей команды. Все, что от меня требовалось – обнаружить провод или саму бомбу, и он обезвредил бы ее за считаные секунды.
Но никакого дерьма не было видно. В конце концов, я сказал Тони: «Предлагаю попробовать».
Не хочу, чтобы у вас возникло неправильное представление: я не брал штурмом этот мост. В одной руке я держал винтовку, а другой прижимал между ног мои семейные драгоценности.
Это не спасло бы мне жизнь в случае подрыва на мине, но, по крайней мере, я был бы достаточно целым для процедуры погребения.
Весь мост был длиной каких-то десять футов (около 3 м), но на то, чтобы его перебежать, у меня ушел, наверное, час. Когда, наконец, я достиг другого берега, я был мокрым от пота. Я обернулся, чтобы показать другим парням большой палец. Никого. Все лежали, укрывшись за камнями и деревьями, ожидая, пока я взлечу на воздух.
И даже Тони, который должен был в качестве проводника быть рядом со мной. «Ах, ты, сукин сын! – заорал я. – Куда ты, черт побери, подевался?»
«Не было никакого смысла подрываться больше, чем одному из нас», – сказал он совершенно очевидную вещь, когда оказался на другом берегу.
Терпы
Фаллуджа была зачищена в ходе полномасштабной войсковой операции, проведенной по всем правилам военного искусства. С одной стороны, это был безусловный успех, с другой – в ходе штурма город был сильно разрушен, что серьезно осложнило положение нового иракского правительства.
Можно спорить, правда это или нет, – я думаю, что правда, – но командование американских войск не хотело повторения такой ситуации в Рамади. Поэтому, пока армия разрабатывала план взятия Рамади с минимальными разрушениями, мы вели войну в прилегающих районах.
Мы начали силовые операции. У нас было четыре переводчика – терпа[100], как мы их называли – помогавших нам объясняться с местным населением. С нами всегда был хотя бы один, а чаще двое.
Один из терпов, который мне очень нравился, был Муз. Это был отчаянный парень, иорданец, работавший с нами с самого начала вторжения в 2003 году. Из всех терпов оружие мы доверяли только ему. Мы знали, что он будет честно воевать – он настолько хотел стать американцем, что готов был умереть ради этого. Каждый раз, когда мы сталкивались с противником, он готов был стрелять.
Он не был хорошим стрелком, но мог заставить противника прижать головы. Что важнее, он знал, когда можно, и когда нельзя стрелять, – а это не так просто, как может показаться.
Неподалеку от базы Шарк располагалась небольшая деревня, которую мы называли «Гей Твей». В ней полно было партизан. Достаточно было открыть дверь, выйти, – и вокруг полно целей. В один дом мы наведывались трижды или четырежды. После первого раза боевики даже не стали навешивать обратно дверь на петли.
Почему они все время возвращались в этот дом – загадка. Но мы тоже в него возвращались, мы уже хорошо изучили это место.
Прошло совсем немного времени, прежде чем стычки с боевиками в Гей Твей и Вьет Раме стали регулярными. За эту территорию отвечало подразделение Национальной гвардии, и мы стали работать с ним.
Цели
Одним из наших первых заданий было помочь армии восстановить контроль над районом вокруг больницы у реки в поселке Вьет Рам. Четырехэтажное бетонное здание было начато и брошено недостроенным несколькими годами раньше. Но никаких работ на нем производить не было возможности, поскольку при любой попытке сделать это боевики начинали обстрел. Поэтому за работу необходимо было приниматься нам.
К шестнадцати бойцам нашего взвода присоединились двадцать солдат, чтобы очистить близлежащие деревни от инсургентов. Войдя в поселок ранним утром, мы разделились и начали зачистку.
Я был в головном дозоре со своей снайперской винтовкой Мк-12, и я первым входил в каждый дом. Как только здание было зачищено, я направлялся на крышу, чтобы прикрыть парней внизу и присматривать за боевиками, атака которых становилась вероятной с того момента, когда они узнавали о нашем присутствии.
Дома здесь отстояли друг от друга намного дальше, чем в городе, поэтому процедура зачистки занимала намного больше времени, и силы наши оказывались растянутыми на значительное расстояние. Довольно скоро террористы поняли, где мы находимся и в каком направлении движемся, и предприняли атаку со стороны мечети. Прячась за ее стенами, они начали обстреливать из автоматов находившееся вне укрытия отделение солдат.
Когда началась перестрелка, я как раз находился на крыше. Спустя несколько секунд по плохим парням стреляло все наше оружие: карабины М-4, пулеметы М-60, снайперские винтовки, 40-мм гранаты, ракеты LAW – все, что у нас было. Мы буквально выжгли эту мечеть.
Чаша весов быстро склонилась в нашу сторону. Солдаты начали готовиться к штурму развалин мечети, надеясь не дать уцелевшим боевикам скрыться по канализации, из которой они и возникли перед этим. Мы стали стрелять выше, поверх голов, давая возможность штурмовой группе войти в мечеть.
Где-то в середине боя гильза от пулемета М-60, стрелявшего рядом со мной, отскочив, угодила в мой ботинок, где и застряла на уровне лодыжки. Она была чертовски горячая, но сделать я ничего не мог – там было слишком много плохих парней, высовывавшихся из-за стены и стрелявших по нам.
Я носил не солдатские берцы, а простые походные ботинки. Я привык к ним, они были легче и удобнее, и обычно более чем хорошо защищали ноги. К несчастью, я не удосужился зашнуровать их получше перед боем, а между брюками и ботинками оставалось неприкрытое пространство, куда и залетела экстрагированная гильза.
Что там говорили инструкторы BUD/S насчет невозможности в бою попросить тайм-аут?
Когда стрельба утихла, я снял ботинок и достал гильзу. А вместе с ней – здоровенный лоскут кожи.
Мы обезопасили мечеть, затем зачистили оставшуюся часть деревни, и на этом в тот день закончили свою работу.
