- Слушай, ну совсем как-то не по-людски. На сносях, и живот болит.
- Ну и хрен с ней! — На этой сентенции мы опять к теме американского мирового господства вернулись.
Через полчаса мне как-то не по себе стало. Нет бабы его. А он — кремень! Водку глушит, лицо суровое, уже изложил мне план управления Россией. Я ему говорю:
- Слышь, с Россией потом разберёмся. Идём бабу твою поищем.
- Ну, пошли поищем, к хренам собачьим! — вдруг добродушно согласился он.
Выходим мы во двор. А у него там сразу яблоня старая такая, ствол толстый, ветви до земли. И под яблоней баба его лежит. А только первый снег выпал, и вокруг неё он красный весь. Приятеля стошнило, а баба стонет. Я думаю, чёрт с ним, с приятелем, к бабе подошёл, говорю ей:
- Ты как?
- Да нормально, ножницы и простыню принеси! — И скривилась и ноги раздвинула. Оттуда ещё что-то лезет, а на груди — только заметил — младенец весь в соплях каких-то и ошмётках. Я бегом в дом, сгрёб с их кровати какое-то тряпьё. Ножниц не нашёл, нож со стола схватил и мухой во двор. Счастливый папаша уже всё крыльцо заблевал. А баба верёвку, что от ребёнка тянулась, пополам сложила и ножом — хрясь! Тут уже и меня стошнило прямо под яблоню, потому что я многое видал, но такое…
В общем, очухался кое-как, морду снегом утёр и в дом. А счастливое семейство уже за столом восседает. Ребёнка запеленали и в койку положили. Ну, налили, выпили за здоровье новорождённого, и я от них ноги сделал к чертям собачьим. Лучше, думаю, пусть у меня права за пьянку заберут. Выхожу во двор, а там какой-то приблудный бобик под яблоней копошится. Господи, так мне страшно стало, что я в тачку и по газам».
Вот такая история о духовном акушерстве в век нанотехнологий. Кстати, очень приятный автослесарь. На самом деле. Приятельница сказала, что он свою роль в этой истории приуменьшил. Потому что на самом деле он и бабу в дом на руках отволок, и мужу её пару раз по харе вмазал, потому что тот её бить собирался. Слава России, что ли? Перинатальным матрицам её и автомобилестроению. А если вы думаете, что история была где-то в Нижних Любенях или Уганде в кошерном Средневековье, то ничего подобного! Пятьдесят километров от МКАД в 2007 году от рождества Христова.
Тяга к жизни
Поздним-поздним вечером, когда я ещё не была эгоистичной бездельницей, а напротив — альтруистично трудилась акушером-гинекологом, мне позвонила некая дама, мол, «от Мариванны, которая вторая жена Петрастепаныча, а первая его у вас рожала, ну помните?» Типа, они у меня все в бальную книжечку записаны, ага. И сказала, что у неё срочная проблема. Потому что завтра из дальних странствий возвращается муж, а у неё какое-то перепелиное яйцо висит в том самом месте, которое как раз необыкновенно важно для подобных встреч.
Пришла. Я её в приёме осмотрела. Да, обычная такая себе киста бартолиниевой железы хэзэ природы (а про себя-то думаю, что гонорейной). Я ей — пятое-десятое, приходите завтра, бакпосев, то да сё. И тут она достаёт из кошелька такое количество аргументов, что я дрогнула. «Это ж, — думаю, — пятнадцать минут работы скальпелем и иглодержателем и моё жалованье за двенадцать месяцев беспорочной службы». Даже Гиппократ не устоял бы. Тем более он сам и говорил: «Деньги вперёд». Это потом в Присяге советского врача всё извратили.
Утихомиривая по дороге остатки врачебной совести, я ей, мол, ну, сделаю я вам сейчас, а завтра-то — ещё низя, потому что бо-бо. Так, может, всё-таки… А она перебивает: «Делайте! Там разберёмся!» Рисковая такая тётка. А обаятельная — сил нет. Я обычно женщин как класс не замечаю. И мужику-то обаяние ой какой длины надо иметь, чтобы моё внимание обратить. А тут прям ну влюбилась. Сил нет какая очаровательная тётка, хоть и при кисте.
Потащила я её в главный корпус в ургентную смотровую. С собой — набор инструментов металлических, материалов шовных и акушерку, в боях проверенную, чтобы патроны подносила и которая не настучит никому.
Все быстренько под местной инфильтрационной[53] состряпали. Я тетке говорю:
- Может, я тебя в какую-нибудь палату уложу? Полежишь часок-другой, потом такси вызовем, чтобы всё путём.
Она подскочила — вся хохочет:
- Да что вы, что вы! Мне так прекрасно без яйца, что я прямо вся цвету и пахну! Спасибо, доктор, я пойду, хотя тоже вся в вас уже влюблённая! — И поскакала.
Спустя полчаса я курю на ступеньках приёма роддома. И вижу картину, от которой у меня надпочечники начинают провоцировать развитие феохромоцитомы[54]. Тётку эту, всю из себя такую, два здоровенных амбала под ручки ведут прямо ко мне. А она белая-белая, как хлорка в порошковом состоянии. В руках пакет. А в пакете — бутылка абсента из ближайшего супермаркета.
Она решила, что за такую вот мою любовь и красоту ООНовского гранта, что она мне налом отвалила, — мало. И вместо цветов бутылку захотела мне вручить. Причём немедленно. А уж от любви ли ко мне, внезапно её посетившей, или от страхов и треволнений, внезапно догнавших, коллапс у неё маленько приключился — мне неведомо.
Мы ей по вене «живой воды» со всякой глюкозой и аскорбинкой вкололи.
- Лежи, — говорю, — полчаса, родная! И чтобы без никаких!
А она мне:
- Некогда мне здесь разлёживаться. Потому что завтра муж из дальних странствий, а я должна иметь возможность вспомнить всё лучшее. Потому что муж у меня самый прекрасный, но лучшее тоже со счетов сбрасывать нельзя!
К слову, она этих амбалов, что её за белы рученьки привели, когда у неё «точка сборки» сместилась, ещё по дороге в магазин «склеила». Они уже все в ресторан собирались. Вот это жажда жизни! Вот это воля к победе!
А вы ноете всю дорогу. То у вас зуб болит, то кризис творческий, то лизис мозга.
Take it easy! He хворайте.
P.S. Да-да-да. И этиологическую, и патогенетическую, и симптоматическую[55] терапию я ей назначила. А то, что она антибиотики собиралась шампанским запивать, — так это проблемы её печени, а не моих надпочечников. Хотя все проблемы на самом деле в голове. Хоть у Гиппократа спросите — он подтвердит.
Вибратор-насильник
В те времена, когда «давным-давно» ещё было помоложе, я работала акушером-гинекологом. И не просто акушером-гинекологом, а и. о. зав. обсервационным отделением со всеми его двумя этажами, изоляторами, родильно-операционным блоком, коридорами и туалетами. Такой должности я добилась в достаточно раннем возрасте множеством высокопоставленных любовников, коварными интригами и умением идти по головам в сапогах с коваными набойками. А также малой толикой таланта, трудоспособности и умения не только скальпель в руках держать правильно, но и бесконечной усидчивостью на жопе, устойчивостью на ногах и способностью держать удар на клинразборах, сплюнув под ноги главврачу и рецензентам кровавую слюну после первого нокаута.
Руководителем я была хреновым — не знала, что кадры решают всё, кроме решения проблем кадров. Потом научилась быть жёсткой, как ботинок в комедии Чаплина, и меня не мог съесть даже самый голодный патологоанатом. Но к концу первого месяца «иовства», уж простите мне кажущееся богохульство, я была на грани истерики от переутомления. Слава богу, роддом, в свою очередь, был на грани закрытия на помывку и впереди брезжил так необходимый мне отдых. Правда, хотелось ещё и денег на оный. А их-то как раз и не было. Потому что заработанное на «богатых» я щедрой рукой тратила на медикаменты для «бедных»: когда твоя задница ближе к возмездию — она куда как ответственнее сжимается. Кстати, рекомендую — всех недовольных своими заведующими хотя бы на недельку в их шкуры.
Начмед моя была хоть и злая, но с просветлениями (об участи их «шкур» вообще умолчим.) Поэтому говорит она мне как-то:
- На хрена тебе отпуск? Иди, мать, дежурантом в гинекологию на время закрытия роддома. Отдохнёшь да и материальное положение поправишь.
Я хоть в гинекологии и не очень — «доктор права», «доктор лева», — но от удивления согласилась.
Долго ли, коротко ли, лежу себе на первом дежурстве — балдею. Серьёзных больных их собственные лечащие и заведующий обошли туда-сюда, назначили то-сё. Интерна на вечерний обход отправила, а сама — в дежурку.
А дежурка в гинекологии роскошная. И тебе койка не такая поюзанная, как в роддоме. И тебе — диванчик, креслица. Телевизор на стене висит. Коньяк в шкафу стоит. Книг — полная библиотека. Благодать!
Я себе коньяку рюмку — буль-буль-буль, книжку «Гинекологическая эндокринология» — хвать, пульт — тык, в койку прыг! И балдею.
По телевизору в какой-то Святой Барбаре про сиси каждые пять минут вопят, я себе в книжке про писи и гипофиз читаю, коньячок потягиваю. Чуть не забыла — в гинекологической дежурке МОЖНО БЫЛО КУРИТЬ!!! «Всё, — думаю, — я померла и в раю, минуя святого Петра. По блату!» Про гипофиз читать — оно круче всякого снотворного. Да и отвыкла потому что. Я ж последнее время в том «давным-давне» ничего, кроме МКБ-10, историй родов, их же журналов, операционных протоколов, рецензий и жалоб на себя любимую от коллектива и пациенток не читала. А тут — «гипоталамус», «гипофиз», «тропные гормоны» — музыка сфер! Ноктюрн! Колыбельная… Я и уснула. А тут телефон звонит. Я сразу поняла, что святой Петр очухался и сейчас дело заведёт за несвоевременную оплату райских коммунальных счетов!
Угадала! Приёмное: «К нам просим!»
Я так оглядела коечку, коньячок, сиси в телевизоре, книгу и говорю:
- Если вам бабушку от дедушки отличить или другую какую запись — я интерна пришлю. Если апоплексия яичника с деньгами — зовите дежурного хирурга: он сын начмеда по терапии, его не вздуют.
- Нет, — отвечают. — Ты иди. Тут тётку подруга привезла. Из тётки кровища льёт из причинного места, а она нас всех властно на хер посылает. «С одним, — говорит, — дело иметь буду! С гинекологом, а вы вон пошли все!»
- Так на фиг её! Правила ей озвучьте про закон и порядок и должностные обязанности доктора приёмного. — Мнутся по ту сторону изобретения Белла.
«Ну, — думаю, — понятно. Денег дали. А я что, не человек? Пойду, что ли, на взятку св. Петру или там на помаду нарукотворничаю». И пошла.
Тётка вся такая — раскудрить её в качель через медный купорос. Упакованная, как реклама бутика на Пятой авеню. И перегаром вискарно-коньячным прёт. Свежим таким. И стесняется так… нагло. Я особо вопросов задавать не стала — на кресло уложила, в зеркала смотрю. А там — э-э-э… такая скальпированная рана задней стенки влагалища. И кто её знает — с прободением али без. Какой там зонд. Ей туда два пальца не засунешь — так орёт. К тому же эти «гинекологические» влагалища ой как от «акушерских» отличаются.
А на вопросы, по ходу, она не отвечает. Фамилию сказала. Возраст там. И — молчок! Надменно смотрит свысока, как партизан на допросе.
Я анестезиолога позвала. Так, больше для форсу. И хирурга — а фигли мне одной не спать. И уролога — на всякий случай. «Конвульсиум» у нас. Анестезиолог ей «сыворотку правды» ввёл аэрозольно — чтобы мы «недра» без помех изучили, — она и выдала историю.
Муж у неё давно в загранице. А ей надо. И у неё вибратор. Она днём с мужем по телефону поругалась за что-то там. Одна-одинёшенька в дым набралась, и захотелось ей любви и особенно ласки так, что аж глаза на лоб. Она и вставила себе изобретение человеколюбов для одиноких дам. И уснула. Я уж не знаю, что там за мегамодель была и какой в них «дюрасел» стоял, только проснулась она от жуткой боли. Хвать рефлекторно пальцами — да как испугается, да как заорёт! Пальцы-то окровавленные. И больно. В «Скорую» ей звонить стыдно было — она подруге.
Спасли, конечно. Куда деваться? Кодекс Айболита.
Так вот, дорогие дамы. Или пьянка — или секс. А если и то и другое, то не в дым или с живым, поступательно уменьшающимся по мере вашего засыпания penis vulgaris.
Всем крепкого психического и полового здоровья.
Начисто отмытая правда
Прощай, Америка, о-о-о!
Где я не буду никогда…
Давным-давно, когда я была тонка, как стебелёк, непосильный труд во имя всяких общечеловеческих и собственных благ пригибал меня к земле. А на земле стояли корпуса родной многопрофильной больницы. Откуда — в помощь творческим натурам и прочим ленящимся — проистекали живительные ручейки вдохновения, которые, сливаясь, превращались в могучий поток и, наконец, низвергались водопадом креатива на ни в чём не повинные головы разных людей. К примеру, американцев. Не мучили мы себя тогда спиртным, созидая шутку. Не скуривали блоки сигарет на малюсенькой кухоньке, страдальчески извергая из себя остроту. Не ловили жадно мыслишку малую, рождённую в вихре мозгового штурма. Всё было естественно, как любовь, и уместно, как сама жизнь.
В общем, шутки шутками, а воспоминания между тем болезненные. Потому что те самые американцы, что поверили в послеродовое закаливание, они в наших северных широтах целых две недели провели. То есть четырнадцать дней. Или триста тридцать шесть часов. Дальше сами умножайте, а то мне страшно становится.
И всё это время мы должны были за ними присматривать. Американцы — они же как дети — доверчивы и неразумны. То к женщинам с расспросами пристают, мол, как тут и что? «Вери гуд» или «ту бэд»? Тубедрум у нас палаты или же казематы какие хмурые?
Ну, дух потёмкинских деревень, слава светлейшему, у нас в ДНК. И у беременных — сплошной квасной патриотизм по варикозно расширенным венам течёт. Потому как сама она — отечественная беременная — доктора послать может туда, не знаю куда, и он там ещё долго будет искать то, никто не знает что. Или с товарками и мамой обсудить родимое родовспомогательное учреждение на всю Ивановскую — это вообще хлебом не корми. Но перед супостатом поганым не осрамит российская беременная земли Русской. Так нахваливать будет, что у того челюсти от сиропа склеятся. А если ещё и русский язык не в диковинку… Но мы всё корректно переводили — мол, «вери гуд и coy найс, вашбродь».
Если честно, на переводчика профессионального деньги полагались. И немалые. Но начмед их в фонд бомжей сразу экспроприировала, а переводчиками, охранниками, гидами и ответственными за всё про всё нас поставила — вашу покорную слугу и ещё одну даму, ассистента кафедры акушерства и гинекологии. Строго-настрого приказав с американцев глазу не спускать, не пущать, куда не следует, но всё это нежно и от всей души. То есть представляете, как нам хорошо-то было все эти три тысячи девятьсот шестьдесят секунд? Боюсь, что даже представить не можете.
Потому что музеи и театры, матрёшки и Арбаты — это прекрасно. Женская консультация и палаты патологии тоже подкрашены, и окна металлопластиковые моющимися жалюзи завешены. С беременными и роженицами хоть в разведку иди — не подведут. Но то ли наши американцы совсем не от мира сего оказались, то ли боженька палёной хлебнул и чавой-то там со звёздными светофорами попутал. Но… захотели американцы кесарево сделать. Мастер-класс, типа, продемонстрировать в порядке обмена. Вот вынь им и положь русский скальпель об чью-то невинную душу!
Заперлись начмед и высший командный состав в кабинете совет держать. Начмед-то, к чести её, против таких экзерсисов была и аргументы вменяемые главврачу больницы приводила:
- Иван! Ты в своём уме?! Где это видано, чтобы они тут оперировали, а? Вот ты в Америке был? Был. И не раз ещё будешь, тьфу-тьфу-тьфу, чтобы были живы и здоровы все держатели фондов и прочих закромов. И что? Тебя там дальше предбанника операционной пустили? То-то же! И то — посмотреть. Они тут напортачат, а отвечать кому? Нет, ну где ты такой цирк видал?
- Свет! Они же того… американцы. Один как раз содержатель фонда, который… кхм… В общем, надо, Света.
- Ну, тогда издавай приказ мне по больнице, мол, так и так, я в курсе, приказываю от такого-то номером таким-то.
- Нет уж, Света, фигушки. Пустишь их в оперблок под личную ответственность. И проассистируешь, чтобы они там того… Не очень.
В общем, пригорюнилась наша начмед, но делать нечего. Стала думу думать, кого бы из запланированных на кесарево под американские лапы, жаждущие нашей русской кровушки, уложить.
И ведь что характерно, ни одна добровольно сдаваться не хотела. То им Америка — синоним гармонии в родах на дому и символ акушерского благополучия, а как до дела: «Не дадимся, и всё! Пусть нас лучше интерн оперирует, чем эти!..» — И презрительно так куда-то на запад кивали. Начмед уже извелась вся.
А тут поступает девчушка бесхозная, и по-русски ни «бэ» ни «мэ». Её хозяин конюшни привёз, сердобольный. Потому как мужик ейный, что конюхом там работал, всё талдычил «сама-сама», а она уже на вторые сутки родов пошла. Да в хозяйской бане. Выходные близились, корпоративка проплаченная не за горами, а баня включена. А там… Говорю же, сердобольный. Привёз, под приёмом посадил, на кнопку звонка нажал и уехал. Да только у нас санитарки обучены номера машин запоминать похлеще Бондов всяких. Это, значит, чтобы нам знать, в какое место потом спасибо говорить за сердобольность или у кого ещё чего за душой найдётся.
Ну и вот. Переглянулись мы и единогласно решили, что раз уж так всё сложилось — то пусть идёт как идёт. Эта и не понимает, что они американцы. А тем мы объяснили, что у нас тут свои «мексиканцы» обездоленные и кто же им поможет, если не большой белый брат. Ответственная гуманитарная миссия.
Американцы довольно закивали и на словах «гуманитарная миссия» как по команде развернулись и решительно двинулись в сторону оперблока. А мы, изменившись лицами, кинулись следом.
Никто же не ожидал, что именно сегодня «согласную» привезут. То есть пижамы в биксах были не очень. Хотя все две недели персонал бдительно следил, чтобы самое лучшее и всё такое. Но что для отечественной официальной медицины самое лучшее, то для сотрудников главного федерального госпиталя штата Массачусетс — культурный шок.
С горем пополам убедили их, что санитарка ветошь по ошибке упаковала в бикс для пижам, да и в бикс для операционного белья, чего уж там. Вот ведь незадача! Мы обычно в пижамы от-кутюр наряжаемся. А тут такое вот прет-а-порте приключилось, извините-простите.
Американцы попались крепкие. Двое таких цаплеобразных мужичков. Сделали вид, что это ужасно смешной казус. Так и стояли, жерди эдакие, в залатанных операционных пижамках и хихикали. Они же ещё не знали, что их ждёт.
С бахилками, сшитыми из наволочек, на завязочках, помаялись-помаялись — и пришлось мне денщиком потрудиться.
С масочкой из марли — горничной побыть.
Как локтем открутить краник, для этого не приспособленный, объяснить не удалось. Куда им. Это же годы и годы практики нужны. Или краны на нормальные сменить. Что, кстати, аккурат после отъезда американских эскулапов и сделали. А пока пришлось и тут поухаживать. Улыбаясь. Потому что начмед всё угрюмее становилась и даже рот растягивать забыла. А глаза так вообще ненавистью пылали к дружбе, мать её, всех народов!
Одели, краны открыли, водичка еле теплая течёт — и то радость. Доктора американские всё крутятся. Оглядываются. Спросить ещё чего хотят, да, видимо, уже неловко.
Тут я должна напомнить любезному молодому читателю, что в те не столь далёкие, сколь смутные времена в операционных не было жидкого мыла и чудесных мочалок. А были щётки, смахивающие на сапожные, нарезанный крупными кубиками поролон и брусочки такого тёмного-тёмного мыла, известного моим дряхлым ровесникам и тем, кто постарше, под названием «хозяйственного». Вид оно имело не очень привлекательный и пахло отнюдь не духами и туманами, да ещё порой, смыленное чуть ли не напрочь, бултыхалось в жиже мыльницы. Но на сей раз санитарка сгоняла к старшей медсестре оперблока, и угрожающе-коричневые кирпичи ощерились, всем своим видом предупреждая: «Руки прочь!»
А дети-то народец чувствительный. Вот американцы лапы-то свои в ужасе и отдёрнули.
- Что это?! — спрашивают, чуток отойдя.
- Мыло, — честно признаюсь я.
- Чего они хотят? — орёт в меня санитарка.
- Хотят знать, что это. Чего орёшь?
- Ишь, совсем отсталые. А туда же — Америка. — И сочувственно покачала головой: — Мыло это такое!!!
Одного из американцев слегка контузило.
- Мило, мило! — быстро-быстро, согласно-согласно закивал головой другой в сторону громкоголосой сирены в центнер весом.
- Что хочешь выдумывай, только чтобы на правду похоже! — прошипела мне сквозь зубы начмед. — И держи их здесь как можно дольше! — И отправилась в операционную, побыстрее обкладываться бельём, чтобы ещё и там чего не приключилось.
- Это специальное мыло! — пискнула я опять на английском, отчего недовольная санитарка, дёрнув меня за пижаму, громко уточнила:
- Чего?
- Ничего, отстань ты на пять минут, бога ради!
- Это специальное мыло, необычное, — повторила я для всё ещё недоумевающих американцев, аккуратно взявших его в руки и, видимо, успокоенных тем, что Светлана Петровна не скончалась от соприкосновения с оным. «Господи, что же я буду дальше нести?!» — лихорадочно думала я, пока они пытались приноровить свои американские ладошки к опасному русскому мыльному кирпичу.
- И в чём же его необычность? — Всем хороши американцы, только слишком любознательные. И последовательные.
- Э-э-э… Да во всём! Во-первых, это разработка секретной военной лаборатории. Бактериологической. Вернее — секретного института по борьбе с бактериологическим оружием. Вот!
Лица американцев выражали не то недоверие, не то удивление, не то… Как-то они поменялись в лицах и стали смотреть на мыло как на ядерную боеголовку. Бросить, видимо, побоялись, но замерли в почтении.
— Не бойтесь!
Я уже чувствовала проклятый творческий зуд. «Только я тебя прошу, особой ереси не неси, а?» — уговаривал меня внутренний голос. «Слушай, да куда уж больше?» — отвечала я ему. «Молчи!» И, лишив внутренний монолог возможности прямого эфира, я понеслась по кочкам.
Вот такое вот специальное мыло, удивительное, необычное мыло, разработанное секретным институтом по борьбе с бактериологическим оружием подарили нашему прекрасному начмеду за то, что она спасла жизнь лабораторной мартышке! Только у нас, больше нигде! Да и то уже заканчивается. Буквально одна коробка осталась! Мартышка была беременная, понимаете? А потом, естественно, рожала. И у неё в родах случилось тяжёлое осложнение — HELLP-синдром[56]. Не тот, который «Бен, ай нид хелп», а тот, который гемолиз эритроцитов, тромбоцитов, лизис там печени и всякая прочая ерунда. То есть если не прооперировать срочно — всё. Посмертный эпикриз. А на мартышке уже какой-то долгосрочный эксперимент, важный для страны, проводился.
«Что ты несёшь? Какая мартышка? И почему там оказалась наша начмед, а не штатный ветеринар секретного военного института? Так ведь нет никакого института! Тем более почему там оказалась наша начмед? Ты же кандидат медицинских наук! Немедленно перестань выдумывать космических масштабов враки. Да ещё и глупые враки!»
- О, да-да! Я знаю такой синдром, — радостно закивал американец. Доктор медицинских наук, между прочим. Он так обрадовался реальному, хотя и очень опасному синдрому, что тоже как-то не подумал о том, что наша начмед делала в секретном военном институте с беременной мартышкой.
- Ну вот! — бодро продолжила я и начала изображать всё в лицах при помощи мимики, рук и прочих зачатков актёрского мастерства. — Она, значит, спасает мартышке жизнь! А военные учёные в благодарность за свою спасённую мартышку…
— А как её звали? — вдруг спрашивает второй американец.
- Её звали… Её звали… Джеки. В честь Джеки Кеннеди! — «Мля-а-а-а, а это ты зачем ляпнула?» — Потому что наши военные, которые учёные, они очень любят Джеки Кеннеди и любили Джона Кеннеди. Джона Фицджеральда. Да. И вот, значит, спасённая мартышка… То есть военные. Которые учёные, дарят нашему чиф-оф-департмент[57] целых два ящика вот этого прекрасного стратегического, уникального, неповторимого, завораживающего, целительного мыла. — Просто я недавно выучила много английских прилагательных, и мне хотелось поразить их воображение. Судя по выражению их лиц, эффект был достигнут. Теперь мне оставалось только сообразить, чем же это мыло так стратегически уникально.
- Так в чём же это мыло так «бест оф зе бест»? — не отстаёт неугомонный доктор американских медицинских наук.
- Ту самую мартышку…
- Джеки Кеннеди? — уточняет второй.
- Да, её… Значит, ту самую мартышку мыли вот этим самым мылом. Два раза в день. Утром и вечером. А мартышка была специально заражена ВИЧ самого что ни на есть термоядерного типа. С экспериментальной целью. Так вот… — «Ну давай, соображай!» — Так вот, у мартышки в крови значительно снизился уровень репликации вируса, увеличилось количество CD4-лимфоцитов и вообще иммунный статус, представляете?! Все данные экспериментальных и лабораторных исследований запротоколированы и хранятся под грифом «top secret», понимаете? Так что если что… — Я шумно выдохнула и пропела из Высоцкого: — "Пятьдесят шестую дают статью, говорят: «Ничего, вы так молоды»".
Очумевшие американцы явно не представляли и не поняли. Естественно. Владимира Семёновича a-capella я исполнила, естественно, по-русски.
- Ну, ты, Юрьевна, даешь! — восхитилась санитарка. — Так лопотать по-английски.
- Иди в жопу! — проворчала я. И только тут, переключивши регистр на рашн-реальность, заметила, что американцы, внимая мне вполоборота, всё мылят и мылят руки несчастным, оболганным мною донельзя хозяйственным мылом.
- Вот только почему с нею HELLP-синдром приключился, как бы до сих пор неясно. Впрочем, вы не беременные, воздействие мыла локально и недолгосрочно, статистической достоверности на одной мартышке не вывести, так что вам, по большому счёту, ничего не грозит.
Американцы синхронно швырнули несчастные замыленные брусочки в раковину и как по команде уткнулись чуть ли не носами в свои ладошки, видимо в поисках петехий, экхимозов[58] и прочих стигм кровоизлияний и разрушений эритроцитов и тромбоцитов. Ничего, кроме «рук прачки», являющихся, как известно, признаком переношенности у младенцев и долгого пребывания в воде у потерпевших ко—аблекрушение, они там не обнаружили. И, рассмеявшись, хором спросили меня: А что было с Джеки?
- Она вышла замуж за Онасиса. — Это правда, придраться не к чему.
- А каков же состав этого мыла? — спросил тот, что постарше, укоризненно взглянув на меня.
- Это же государственная тайна! Откуда я могу знать государственную тайну?!
- Наверное, уже всего готово. Пройдёмте в операционную, — опомнился PHD[59].
Конечно, готово. Светлана Петровна уже извлекла на свет божий младенца живого доношенного не то очень смуглого, не то чрезмерно гипоксичного после двух суток родов в условиях слабости родовой деятельности, и он радостно завизжал что-то по-таджикски.
Пока санитарка надевала на операторов-международников халаты и завязывала им, не приспособленным к таким девайсам, тесёмочки на рукавах, начмед уже ушила матку, предварительно осуществив все необходимые процедуры. Операционная сестра лихо ассистировала ей, а горемычные американцы дожидались подачи перчаток.
Немного поассистировать им всё же удалось. Доктор наук узлы вязал, а просто доктор — зеркала держал. Я было попыталась сбежать, чтобы закурить свою совесть, но не тут-то было.
- Куда?! — зашипела начмед. — Стоять! Слышала я краем уха, что ты им там несла. Иди, стой около анестезиолога. Я тебе потом покажу мартышку!
- Мартышкину мать! Тёщу Онасиса, — строго сказал анестезиолог, и мы заржали. Даже начмед захихикала в маску.
Американцы сосредоточенно смотрели в таджикскую рану, где порхали руки русского чифа акушерско-гинекологического департамента.
- Татьяне Юрьевне надо завязывать с врачеванием. По городам ходить, концерты давать, — вовсю ехидничала Светлана Петровна за рюмкой коньяка поздно вечером в кабинете, куда были призваны избранные. — Или в представители фармфирм податься. Обогатится. Она тут простое хозяйственное мыло американцам так разрекламировала, что они слёзно умоляли меня дать им пару кусочков.
- А ты чего? спросил у начмеда отсмеявшийся Иван, утирая слёзы.
- Я сказала, что дала подписку о нераспространении сей целительной субстанции. А то вернутся в свои звёздно-полосатые и давай в CDC-центре[60] мыло наше родимое под микроскопом смотреть и на молекулы расчленять.
Я судорожно сглотнула.
- Что ещё? — подозрительно посмотрела на меня начмед.
- Поздно! — трагически провещала я. — Они за мной целый день таскались, попрошайничали. Сил уже никаких не было.
- И? — угрожающе пробасил Иван Васильевич.
— Ну и вот. Взяла у старшей медсестры коробку и торжественно им вручила под честное слово о неразглашении. Они пообещали передать эту коробку в хоспис. Для врачей, которые работают с больными в терминальных стадиях СПИДа. С целью, так сказать, ещё большей профилактики.
К сожалению, врачебная этика не позволяет мне сказать, что, пока я сидела за столом, главврач и начмед валялись «пацтолом». Хотя это чистая правда. Отмытая до блеска хозяйственным мылом.
«И снова здравствуйте!»
(Смена дежурства)…
— Юрьевна, пойдём покурим.
- Пойдём.
- Ты заказала Ивановой плазму?
- Да. Ты можешь просто курить. Всё уже обсудили на «пятиминутке».
- Хорошо… А Петрова как?
- Иди в жопу. Всё написано в истории.
(Подходит анестезиолог)
