Глава 11. Сознание и познавательные процессы

 

 

ЗАГАДКИ СОЗНАНИЯ

 

Каждому человеку известно, что он обладает сознанием, т. е. способен осознавать окружающий мир и собственные переживания. Если человек, допустим, хочет есть, то ему не надо ни с кем советоваться, чтобы узнать, действительно ли он хочет есть. А если слышит шум дождя на улице, то понимает, что, выходя из дома, должен взять зонтик, а не затыкать уши. И если некто читает книгу, ему незачем выяснять, действительно ли чтением занимается именно он, а не кто‑то другой. Все мы воспринимаем мир и самого себя с непосредственной очевидностью. Сам по себе факт наличия этой непосредственной очевидности (что в обычном словоупотреблении и понимается под сознанием) настолько не вызывает ни у кого сомнения, что еще в XVII в. Р. Декарт говорил о нем как о самом достоверном факте на свете.

Итак, ни у кого не возникает сомнения, что сознание как данная каждому способность осознавать существует. Но любому человеку очевидно существование только своего собственного сознания. Как, например, установить, есть ли сознание у животных или у новорожденных детей? Они же не могут сообщить нам свое мнение по этому поводу и рассказать, что они на самом деле чувствуют. О наличии сознания у кого‑то другого, кроме себя, можно только предполагать, но не знать. То, что переживается мной как очевидное, не может быть передано другому лицу в качестве столь же очевидного. Если у меня болят зубы, то другой может мне поверить, что они у меня болят, может посочувствовать, вспомнив, как у него болели зубы, но не может переживать так, как я, мою зубную боль. Мое переживание – всегда только мое переживание. Для меня то, что чувствуют другие люди, – всегда лишь мое предположение об их чувствах, а не само их чувство. И совсем уж нельзя проверить утверждение, что наше сознание не исчезает вместе со смертью тела, а перемешается в некие другие сферы, так как в этом случае даже спрашивать некого.

Все мы в какой‑то мере представляем себе, что такое сознание, но только до тех пор, пока не задумываемся об этом. А стоит задуматься – тут‑то и возникает проблема: как объяснить то, что и так очевидно? Ведь объяснить – это значит найти такой способ рассуждения, чтобы непонятное и неясное стало очевидным. Возникновение сознания не может быть следствием каких‑то процессов самого сознания (в противном случае сознание должно было бы существовать еще до того, как оно возникло), а значит, природа сознания не может быть дана нам с той непосредственной очевидностью, которая присуща самим объясняемым явлениям сознания. Почти все, что мы знаем о сознании, окутано огромным количеством головоломок и нерешенных проблем.

Попробуем, например, представить себе, как человек зрительно воспринимает окружающий мир. Работу глаза можно сравнить с работой видеокамеры. Далее предположим, что изображение по нервному пути, как по кабелю, передается в головной мозг, где воспроизводится в определенном участке коры, как на экране телевизора. Казалось бы, принципиально просто, и каких‑то необъяснимых проблем не должно быть. Но как ответить на вопрос: почему при наклоне головы (представьте, что будет видно на экране, если наклонить видеокамеру!) нам не кажется, что окружающий нас мир тоже наклоняется, т. е. почему он продолжает восприниматься как вертикальный? Впрочем, решение этой загадки еще можно найти, так как хотя бы понятно, какой ответ может быть признан удовлетворительным. Но как найти ответ на вопрос посложнее: кто же смотрит на расположенный в мозгу экран? Студенты обычно не видят проблемы и отвечают: «Это Я смотрю на экран». Однако такой ответ на самом деле непонятен (что такое Я? откуда это Я взялось?). Впрочем, пусть даже существует это некое загадочное внутреннее Я, однако как это внутреннее Я может смотреть на экран? У него есть что‑то наподобие глаз? И тогда внутри него тоже есть экран?… Но кто же тогда смотрит на этот экран?

Не менее загадочные проблемы связаны с работой памяти. Как человек может помнить, что забыл некую информацию, если эту информацию не хранит? А если хранит, то почему забывает? Каким образом человек способен оценить, что он что‑то вспоминает, но неточно? Для этого ему, казалось бы, надо сравнить то, что он вспомнил, с тем, что было на самом деле, но тогда то, что было на самом деле, должно храниться в памяти. Почему же тогда человек ошибается, если то, что требуется вспомнить, заведомо находится в памяти? И ведь человек к тому же еще должен быть способен эту информацию найти, иначе ему не определить, что он ошибся.

Есть много других интересных нерешенных проблем. Свободен ли, например, человек в своем выборе, т. е. способен ли он самостоятельно принимать решения? Или, напротив, его сознательные решения предопределены обстоятельствами, законами биологии и физиологии, влиянием окружающих людей? Любой выбор из этих вариантов ведет в тупик, из которого пока не удалось выбраться. Да и как ответить? Если человек подлинно свободен, то его поведение, его мысли ничем не обусловлены, а потому никак не объяснимы и не прогнозируемы. Очевидно, что это не совсем так. Но если его поведение и сознание жестко детерминированы средой и наследственностью, то он – автомат, пусть и очень сложный, а следовательно, не несет ответственность за свои поступки, ибо они предопределены. Очевидно, что и это не совсем так. Наверное, истина находится где‑то посередине. К сожалению, тысячелетние споры показали, что трудно даже себе представить, как эта «середина» может выглядеть.

Как можно объяснить сознание? Мы уже признали: сознание самого человека не может породить само себя. Что же определяет существование сознания? Многие мыслители древности и мистики настоящего времени пытались и пытаются вывести личное сознание из какого‑нибудь другого сознания – божественного, космического и т. п. Подобное допущение не решает проблемы, так как тогда остается загадочным происхождение самого внеличного сознания. Но главное – такое предположение принципиально непроверяемо на опыте, а современная наука непроверяемые гипотезы всерьез не рассматривает. Научные знания тем и отличаются от всех остальных видов знания, что они обосновываются экспериментально.

Ученые пытались объяснить природу сознания, изучая процессы, протекающие в головном мозге. Родственность физиологических и психических явлений была известна давно. Еще в глубокой древности люди знали, что травмы мозга и органов чувств нарушают сознательную деятельность человека, что существуют химические вещества и яды, употребление которых приводит ко сну, помешательству или другим изменениям в состоянии сознания. С развитием физиологии как науки убеждение в существовании этой связи только усиливалось. К середине XX в. утверждение, что психическая деятельность обеспечивается физиологическими механизмами, стало для многих физиологов совершеннейшей банальностью, а потому казалось почти само собой разумеющимся, что психика должна объясняться физиологическими законами.

Но вот проблема: естественнонаучный подход к психике заведомо предполагает, что психика зарождается в недрах физиологического. Физиологические процессы характеризуются теми или иными регистрируемыми и измеримыми материальными изменениями мозговой деятельности. Но в сознании отражается не состояние мозга, а внешний мир. Перевод физиологического в содержание сознания не может быть сделан только на основании физиологических наблюдений. Парадоксальное преобразование физиологического в сознание требует еще дополнительного разъяснения. И само это логическое разъяснение не может быть выполнено на физиологическом языке. Бессмысленно пытаться изложить англо‑русский словарь на одном английском языке, потому что полученный в итоге вполне корректный английский текст будет обладать одним существенным недостатком – он не будет содержать русского языка. Глухой от рождения человек может смотреть на то, как пальцы пианиста бегают по роялю, но вряд ли потом стоит доверять его рассказу о полученном им музыкальном впечатлении. Физиолог, изучающий сознание только физиологическими методами, находится в положении такого глухого. Ведь он должен трактовать воздействие музыки на языке физико‑химических процессов в нервной клетке!

Р. Вирхов (мировую славу которому принесло открытие клеточного строения организмов) выразил эту проблему так: «Я анатомировал уже тысячи мозгов, но еще ни разу не обнаружил душу». Действительно, изучая физиологический процесс, мы имеем дело только с физиологическим процессом. Мы можем анализировать строение мозга или электрические импульсы в нервной системе. Но разве мы сможем таким путем обнаружить сознание?

В 1960‑е годы Р. Сперри провел серию исследований, потрясших воображение и принесших ему Нобелевскую премию. Он изучал поведение больных после перерезки у них мозолистого тела, соединяющего два полушария между собой. Такая операция применяется в случае болезни, не излечимой другими способами, и обычно не вызывает нарушений в повседневной жизни, но, поскольку полушария лишены возможности обмена информацией между собой, ведет к удивительным последствиям. Как известно, у большинства людей центр речи находится в левом полушарии, которое получает информацию от правой половины зрительного поля и управляет движениями правой стороны тела (правой рукой, правой ногой и т. д.); правое же полушарие получает информацию от левой половины зрительного поля и управляет движениями левой стороны тела, при этом не способно управлять речью. Сперри показывал таким больным изображение какого‑либо объекта (например, яблока или ложки) в правую или левую половину поля зрения. Если информация поступала в левое полушарие, пациент всегда отвечал правильно: «это яблоко» или «это ложка». Если то же самое изображение поступало в правое полушарие, то больные ничего не могли назвать – в лучшем случае они говорили, что видели вспышку света. Можно ли считать, что они не осознавали предъявленное изображение? Тем не менее больные были способны в ответ на такое предъявление выбрать на ощупь левой рукой (но не правой!) из разных предметов именно то, которое им было названо. Можно ли считать, что они его все‑таки осознавали? Если испытуемому предъявить в левом зрительном поле изображение обнаженной женщины, то он дает несомненную эмоциональную реакцию, хотя и не в состоянии сообщить экспериментатору, чем она вызвана. Поскольку реакция на изображение субъективно вполне отчетливо переживается, можно ли назвать ее осознанной? На подобные вопросы нельзя ответить, не понимая, что такое осознание и какую роль оно играет.

Опросы больных, переживших клиническую смерть и реанимацию, показали: даже в состоянии клинической смерти они воспринимают что‑то из происходящих рядом с ними событий (например, разговоры медицинского персонала), как‑то их переживают, а затем по выходе из этого состояния способны их словесно воспроизвести. И это в то время, когда у организма почти нет регистрируемых физиологических реакций! На основании чего, кроме опроса, т. е. кроме обращения к сознанию этих больных можно определить, что в период подобных переживаний больной что‑то все‑таки осознает? Собственно физиологических критериев наличия осознаваемых переживаний не существует. Именно поэтому сознание – предмет изучения психологии, а не физиологии.

Ученые пробовали искать иное объяснение способности осознавать окружающий мир и собственные переживания. Они предположили, что решение загадки сознания кроется в социальных отношениях, в которые люди вступают между собой. Действительно, эти отношения играют огромную роль в том, что именно осознается каждым человеком. Но ни социальные отношения, ни даже речь сами по себе не могут породить способность осознавать. В противном случае получается, что в самом начале истории человечества еще не имеющие сознания люди уже умудрялись каким‑то образом вступать в социальные отношения, беседовать между собой и т. п. Даже если допустить это невероятное предположение, то все равно остается загадочным, зачем этим и так уже общающимся между собой людям потребовалась способность нечто осознавать.

Попытки объяснения сознания биологической целесообразностью (мол, сознание нужно, чтобы организм мог лучше приспосабливаться к среде и тем самым выживать) также нельзя признать удовлетворительными. Прежде всего потому, что организм, не способный адаптироваться к среде, должен был бы погибнуть до того, как породил сознание. Без каких‑либо генетически заложенных программ поведения и переработки информации жизнь была бы невозможна. Эти программы невероятно сложны. Однако они осуществляются практически без всякого контроля сознания. Мы не удивляемся, что слонов не надо обучать пить воду с помощью хобота, ласточку – строить гнезда, медведя – впадать в зимнюю спячку, не имеющих головного мозга пчел – запоминать угол между направлениями на кормушку и на солнце, а всех живых существ вообще – совершать дыхательные движения еще до появления на свет (например, сердце человеческого эмбриона начинает сокращаться задолго до рождения, когда еще нет крови, которую надо перекачивать). Все это и многое другое организм должен уметь делать совершенно автоматически без какого‑либо сознания. Он обязан уметь синхронизировать свои движения во времени. Так, прием пищи связан с автоматической синхронизацией работы мышц и языка. Учиться этому у новорожденных нет времени: если они не будут в процессе еды закрывать в нужный момент вход в трахею, то вполне вероятно, что первый же прием пищи окажется для них последним. Организм должен сохранять свою внутреннюю среду (температуру, кислород, воду и пр.), иначе он погибнет. Даже для сохранения постоянства своей внутренней среды организм должен иметь врожденные программы отражения внутренней и внешней среды.

Но раз в весьма сложных случаях можно выживать без сознания, то для чего нужно сознание? Животные, которые, как обычно считается, лишены сознания, прекрасно приспособлены к среде, они могут формировать сложные образы, выявлять закономерности и т. д. Зачем же в процессе эволюции потребовалось создавать еще такое образование, как сознание? Современные компьютеры решают сложнейшие задачи, пишут стихи, доказывают теоремы, играют в шахматы, управляют космическими кораблями и заводами – и не обладают сознанием, а ведь они только начали свою эволюцию. И лишь с трудом можно представить себе, что они без всякого сознания смогут делать завтра.

Для непосредственного решения задачи жизнеобеспечения сознание не только не нужно, оно может мешать, нарушая спасительные автоматизмы организма. Происходят опасные ошибки и сбои поведения, когда сознание пытается регулировать действия, которые обычно осуществляются автоматически. Известно, что люди, попав в катастрофу, чаще погибают не от реального физического воздействия, а от ужаса, охватывающего их сознание. Гораздо сложнее пройти по бревну над пропастью, чем пройти по такому же бревну, лежащему на земле. Однако лунатики, находясь в бессознательном состоянии, могут без всякого страха показывать чудеса эквилибристики, недоступные им при полном сознании, – ходить по карнизам крыш, карабкаться по веревке на башню и т. п.

Наконец, история полна примеров поведения, когда именно сознание побуждает человека рисковать своей жизнью и здоровьем: Муций Сцевола сжигает на огне свою руку, демонстрируя величие римского духа; Джордано Бруно идет на костер, защищая весьма сомнительную с сегодняшней точки зрения идею множественности миров; Наполеон бросается под пушечный огонь на Аркольский мост, закладывая основу для еще более абсурдной идеи мировой империи; А. С. Пушкин вполне сознательно идет под пулю Дантеса, защищая свое представление о чести; а великий математик Э. Галуа стреляется (и погибает, едва пережив свое двадцатилетие) со своим приятелем в упор из пистолетов, из которых только один заряжен, ибо оба юных дуэлянта считали неприличным целиться друг в друга. Разве можно все эти, отчасти странные, но впечатляющие порывы человеческого сознания назвать биологически целесообразными способами выживания?

Тысячелетние раздумья над загадками сознания не привели к успеху. Сознание оставалось самым очевидным фактом личного опыта каждого и в то же время самой таинственной вещью на свете. Психологи не хотели смириться с этой тайной, они старались вырвать сознание из‑под покрова мистики (слово «мистика» в переводе с греческого означает «таинственный») и стали изучать сознание в специальных экспериментах, как это и положено науке.

 

ПСИХИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ

 

Но как изучать то, что даже не имеет ясного определения? Подобные проблемы часто возникают в науке. Когда люди стали изучать различные вещества, то сами эти вещества были для них так же таинственны, как для первых психологов оказались таинственны явления сознания. Хотя каждый человек всегда имел дело с какими‑нибудь веществами, химики сначала не знали, ни что это за вещество, ни как оно получилось. Первые специалисты в этой области назывались алхимиками, и они были скорее мистиками, чем учеными. Их труд, однако, не пропал даром – появилась наука химия. Химики стали раскладывать вещества на элементы и в конце концов систематизировали все элементы в периодическую систему.

Аналогично решили поступить и психологи. Они не знали, что такое сознание, но решили разложить его на отдельные процессы и пытаться найти в этих процессах какие‑либо закономерности. Им казалось очевидным, что сознание как явление тесно связано со знанием. Ведь человек осознает не само внутреннее содержание сознания или физиологические процессы, а внешний мир. Психика, – решили они, – это такое свойство мозга, которое делает мозг способным познавать, а не просто пассивно отражать раздражения. Это подчеркивает даже само слово «сознание», в разных языках мира образованное от глагола «знать». Они выделили такие познавательные процессы, как ощущение, восприятие, память, внимание, мышление и др., назвали эти процессы психическими и подвергли их экспериментальному исследованию.

Эти процессы тесно взаимосвязаны. В чистом виде они не существуют. Нельзя что‑либо воспринять и осознавать при этом, что именно воспринято, без памяти. Но и нельзя ничего запомнить без того, чтобы то, что подлежит запоминанию, было воспринято. Внимание и мышление невозможны друг без друга. Даже осознание того, что человек ощущает, предполагает наличие речи, принятия решения, понимание того, о чем его просит экспериментатор, и т. п. Деление сознания на психические процессы условно, оно не имеет теоретического обоснования. Однако оно помогает в описании экспериментов и разработке объяснительных схем. (Так же, как первым химикам помогало описывать их опыты указание на такие наблюдаемые процессы, как смешивание, горение, выпадение осадка и пр., теоретические процессы, описывающие непосредственно ненаблюдаемые явления, стали известны гораздо позже.) Испытуемые – участники экспериментов всегда сами различают, требуется ли от них что‑либо вспомнить (в таких случаях говорят, что в эксперименте изучают процессы памяти: запоминание, воспроизведение, забывание), или они должны сообщить, почувствовали ли они, что они что‑то видят, слышат, ощущают, хотя и не могут сказать, что именно (в таких случаях обычно говорят, что в эксперименте изучается процесс ощущения), или они отчетливо осознают, что именно им предъявлено (тогда речь идет о восприятии), или пытаются решить поставленную задачу, понять предъявленный им текст (тогда говорят о мышлении), или они должны на чем‑то сконцентрироваться и сосредоточенно наблюдать (концентрация внимания) или резко переключать свое внимание с одного на другое (переключение внимания) и т. п. С появлением компьютеров познавательные процессы часто стали описывать по аналогии с процессами, протекающими в компьютере. Эта аналогия только укрепила традиционное деление психических процессов. Стали говорить о приеме информации (то, что традиционно обычно называлось восприятием), переработке информации (что по аналогии связывалось с мышлением) и хранении информации (память). Разумеется, и такое деление не является четким, но оно тоже полезно при описании явлений, наблюдаемых в экспериментах.

Как только психологи стали экспериментально исследовать психические процессы, обнаружились удивительные закономерности. Прежде всего оказалось, что человек воспринимает, хранит и перерабатывает гораздо больше информации, чем осознает. Можно, например, зарегистрировать физиологические реакции на столь слабые сигналы, которые человек не видит, не слышит и т. д. Принято считать, что способность к восприятию информации органами чувств близка к теоретическим пределам. Так, глаз реагирует на 2–3 кванта света, т. е. темной ясной ночью он должен заметить пламя горящей свечи на расстоянии в десятки километров. Если бы глаз видел лучше, то он реагировал бы на собственное свечение. Ухо способно слышать соударение больших молекул – если бы оно слышало лучше, то воспринимало бы соударение молекул в ухе, а потому не способно было бы реагировать на окружающие шумы. Человек воспринимает и такую информацию, скорость предъявления которой во много раз превосходит возможности ее осознания. Даже предъявленное всего лишь на 10 мс слово, которое, разумеется, не осознается, влияет на последующую переработку словесной информации. Восприятие информации, превосходящей возможности осознания, широко используется в некоторых технологиях обучения и рекламы. Так, в одном кинотеатре был показан фильм не с обычной скоростью 24 кадра в секунду, а с добавлением еще одного, 25‑го кадра с надписью «пейте кока‑колу». Хотя зрители не заметили никакой надписи, продажа этого напитка в буфете кинотеатра возросла на 18 %.

Многие из нас жалуются на плохую память. Однако объем памяти человека не имеет никаких пределов: как сегодня обычно считается, человек запоминает всю полученную им информацию и к тому же с отметкой о времени получения этой информации. Во всяком случае при некоторых нарушениях сознательной деятельности (при стрессе, во время болезни, с помощью гипноза или после хирургических операций на мозге) человек иногда вспоминает то, что, по его мнению, было им ранее совершенно забыто. Случаи феноменальной памяти (о которых мы еще будем говорить далее) чаще встречаются у детей, нецивилизованных племен и умственно отсталых людей. Во много раз превосходит возможности нашего осознания и скорость, с которой человек перерабатывает огромные информационные массивы. Во всяком случае, как показывают эксперименты, человек неосознанно способен, не пользуясь вспомогательными средствами, осуществлять сложные арифметические операции, мгновенно переводить любую дату в день недели, хотя во всех таких случаях убежден, что делать подобные вычисления не умеет. Например, испытуемому, погруженному в гипнотический сон, внушается, что в ряду карточек, на которых изображены числа, он не будет видеть ту, на которой изображена формула, дающая после выполнения указанных в ней действий число 6. Карточку, на которой изображено выражение: 3x2 (или даже более сложное эквивалентное), испытуемый перестает после этого воспринимать. Для того чтобы не увидеть предъявленную карточку, т. е. не увидеть того, что стоит перед глазами, испытуемый должен был прочитать формулу, написанную на карточке, провести соответствующие вычисления и получить ответ, сравнить этот ответ с заданным в инструкции числом и после этого принять решение о том, чтобы не вводить информацию о данной карточке в сознание. И ведь все это делается почти мгновенно! В гипнотическом состоянии также улучшаются: выполнение задачи по удержанию груза и выполнение тестов на внимание, рисование, игра на музыкальных инструментах, игра в шахматы (стоит, например, внушить слабому шахматисту, что он шахматный гений, как класс его игры повышается сразу на два шахматных разряда) и т. д.

Итак, сознание человека получает, хранит и перерабатывает существенно меньше информации, чем это делает мозг. В этом, вообще говоря, нет ничего удивительного. Ведь в сознании человека не может содержаться ничего такого, что не содержалось бы в каком‑то виде в физиологических процессах. Но это «меньше» открывает совершенно новые возможности для познания! Прежде всего (и первым на это обратил внимание известный психолог начала XX в. 3. Фрейд) должен существовать какой‑то специальный психический механизм, который определял бы, что должно осознаваться, а что осознавать не следует.

Существование такого механизма обеспечивает активность и избирательность психических процессов. Человек не обречен на пассивное отражение внешнего мира. Он действительно активно конструирует в своем сознании внешний мир и самого себя. Для того чтобы понять, как он это делает, рассмотрим законы протекания психических процессов, открытые в психологических исследованиях.