Рождение Контркультуры. «Бунт на продажу», гл. 1

Джозеф Хиз, Эндрю Поттер

Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления

 

Введение

 

Сентябрь 2003 года стал поворотным пунктом в развитии западной цивилизации. Именно тогда журнал Adbusters [1] начал принимать заказы на Black Spot — его собственный бренд кроссовок, «специально предназначенных для борьбы с «системой». После этого дня вряд ли хоть один рационально мыслящий человек мог поверить, что существуют трения между культурным мейнстримом и альтернативной культурой. Стало очевидно, что тот тип культурного бунта, который олицетворяет Adbusters, не представляет угрозы для системы, более того — он часть системы.

Журнал Adbusters, основанный в 1989 году, слывет флагманом среди изданий, посвященных движению культурных диверсантов. По мнению авторов журнала, общество, во многом благодаря рекламе, настолько пронизано пропагандой и ложью, что культура стала колоссальной идеологической системой, предназначенной для порождения веры в систему. Цель участников движения — искажать послания и перекрывать каналы пропаганды. Считается, что это приведет к радикальным политическим последствиям. В 1999 году редактор журнала Adbusters Калле Ласн утверждал, что движение культурных диверсантов «станет для нашей эры тем, чем было движение за гражданские права для 1960-х годов, феминизм для 1970-х и акции защитников окружающей среды для 1980-х». Пять лет спустя он использует бренд Adbusters, чтобы впаривать читателям кроссовки собственной марки. Неужели журнал пошел ради денег на предательство?

Вовсе нет. Важно, чтобы мы все это поняли. Adbusters ничего не предавал, ибо изначально материалы этого журнала не содержали никакой революционной доктрины. В них отображалась лишь обновленная версия контркультурных идей, которые доминируют в политике левого толка с шестидесятых годов XX века. И именно этот далеко не революционный тип контркультурной политики последние сорок лет является одной из главных движущих сил потребительского капитализма. Другими словами, то, что мы видим на страницах журнала, всегда олицетворяло истинный дух капитализма. Эпизод с кроссовками лишь подтверждает эту мысль. Ласн описывал проект выпуска кроссовок как «наступательный маркетинговый план, имеющий целью задавить марку Nike. В случае успеха появится прецедент, который преобразит капитализм». Как именно это должно было преобразить капитализм? Reebok, Adidas, Puma, Vans и другие компании десятилетиями пытались «задавить» марку Nike. Это называется рыночной конкуренцией. Собственно говоря, в этом вся суть капитализма.

Защищая свой проект от критиков, Ласн указывает, что в отличие от товара его конкурентов эти кроссовки не будут изготавливаться в азиатских «потогонках» и тем не менее будут импортироваться из Азии! Это очень мило. Но идеи «справедливой торговли» и «этичного маркетинга» едва ли являются революционными и уж конечно не представляют угрозы для капиталистической системы. Если потребители согласны платить больше за обувь, изготовленную счастливыми работниками, или за яйца, снесенные счастливыми курами, то внедрение этих товаров на рынок позволит сделать деньги. Это — модель бизнеса, которая уже давно и очень успешно эксплуатируется многими компаниями, в том числе The Body Shop и Starbucks.

 

* * *

 

Культурные диверсанты — не первые, кто пытается сломать систему путем потребительского бунта. Бунтари контркультуры ведут одну и ту же игру более сорока лет, и очевидно, что никакого толка от нее нет. В эпоху хиппи их неприятие консюмеризма американского общества наилучшим образом символизировали бусы братской любви, сандалии Birkenstock и автомобили «Фольксваген Жук». И все же в 1980-е годы то самое поколение, которое в свое время «настроилось, подключилось и выпало», сыграло главную роль в самом мощном в американской истории витке демонстративного потребительства. Хиппи стали яппи. И ничто не символизировало взгляды яппи лучше, чем внедорожник — средство передвижения, которое некто удачно описал как «элитный коттедж на колесах». Так как же переходят от «Фольксвагена Жука» к «Форду Эксплореру»? Оказывается, без особых трудностей.

Самый главный момент заключается в том, что хиппи (вопреки слухам) не предавали своих идей. Идеологии хиппи и яппи — это одно и то же. Между контркультурными идеями, вдохновлявшими бунт 1960-х, и идеологическими потребностями капиталистической системы просто-напросто никогда не возникало никаких трений. Хотя нет сомнений в том, что имел место культурный конфликт между представителями контркультуры и защитниками старого американского протестантского истеблишмента. Противоречий между ценностями контркультуры и функциональными потребностями капиталистической экономической системы не возникало никогда. С самого своего зарождения контркультура имело ярко выраженный предпринимательский характер. Она, как и журнал Adbusters, отражает истинный дух капитализма.

Хиппи покупали автомобили «Фольксваген Жук», чтобы показать: они отвергают массовое общество. Три крупных детройтских автопроизводителя более 10 лет были объектом яростной критики общества за то, что «предусматривали» для своих автомобилей «запланированное устаревание». Более всего их ругали за следующее: они видоизменяли свои модели и их дизайн, вынуждая потребителей покупать новую машину каждые несколько лет, дабы не выглядеть убого по сравнению с соседями. Фирменные «хвостовые плавники» на задней части автомобиля стали для многих объектом особенного презрения как олицетворение и символ расточительной американской потребительской культуры. На фоне таких настроений марка «Фольксваген Жук» пришла на потребительский рынок США с очень простым рекламным призывом: «Хотите показать людям, что вы не винтик в механизме? Покупайте наш автомобиль!»

Когда бэби-бумеры начали обзаводиться собственными детьми, старого «Фольксвагена Жука» им стало явно недостаточно. Однако не могло быть и речи о покупке универсала с деревянными панелями — вроде того, на котором когда-то ездили их родители. Хотя бумеры и обзаводились детьми, но в душе они оставались бунтарями. И ни одна машина не соответствовала их стремлению к бунтарству лучше, чем внедорожник. Высокая проходимость была главным критерием привлекательности — даже рок-группа Grateful Dead исполняла здравицы в честь полноприводных автомашин. Система требует, чтобы ты ехал по той «дороге», которую построил для тебя Большой человек [2]. Бунтаря не удержать в подобных рамках: он жаждет свободы. Ему нужна возможность свернуть с дороги в любое время и начать двигаться по собственному пути.

Это же идеальный автомобиль! Каждому, кто проезжает мимо, он сообщает: «Я не один из тех неудачников, что вместе с детьми живут в пригородах. Моя жизнь — это приключения». Он сообщает всем, что вы не цивил [3], не винтик в механизме.

Если бумеры были одержимы автомобилями, то представители поколения X, по-видимому, уделяли особое внимание обуви. Обувь была существенным элементом панковской эстетики с самого начала — от армейских башмаков до кроссовок Converse и ботинок марок Doc Martens и Blundstone. И вместо прежних трех крупных автопроизводителей роль злодеев теперь досталась создателям обуви — в первую очередь фирме Nike. Для участников демонстраций антиглобалистов марка Nike стала символизировать все то плохое, что связано с новым капиталистическим миропорядком.

Впрочем, эта враждебность к Nike порой создавала неприятные моменты. Во время знаменитых беспорядков в Сиэтле в 1999 году протестующие громили магазин Niketown, но на видеозаписи этой сцены были запечатлены несколько погромщиков, пинавших витрину ногами в кроссовках Nike. Многие подумали тогда: если уж ты считаешь компанию Nike корнем вселенского зла, тебе не следует носить ее обувь. И если тысячи молодых людей отказываются носить Nike, ясно, что это создает рыночную нишу для «альтернативной» обуви. Фирмы Vans и Airwalk сумели воспользоваться определенными представлениями бунтарей об эстетике, связанными с катанием на скейтборде, и выручили миллионы долларов от продажи своих кроссовок. Так что история повторяется, и журнал Adbusters просто пытается отхватить свой кусок пирога. Возникает вопрос: почему кому-то может казаться, будто продажа кроссовок — это подрывная акция? Чтобы получить ответ, полезно внимательнее посмотреть первый фильм из трилогии «Матрица». О «философии «Матрицы» написано много, но большей частью все эти рассуждения неверны. Чтобы понять первый фильм, надо очень внимательно посмотреть сцену, в которой Нео видит белого кролика. Он передает своему другу книгу, и на ее корешке можно увидеть название: Simulacra and Simulation («Симулякр и симуляция») Жана Бодрийяра.

Многие комментаторы фильма «Матрица» считают его главной идеей следующее: мир, в котором мы живем, возможно, является искусно сконструированной иллюзией, наши мозги всего лишь получают сенсорные сигналы от машин, и эти сигналы вынуждают нас думать, будто мы живем и взаимодействуем с миром физических объектов. Иными словами, мы участвуем в усложненной версии мыслительного эксперимента Рене Декарта со скептическим вопросом «Откуда вы знаете, что не спите?» Такая интерпретация неверна. Фильм «Матрица» не был задуман как репрезентация эпистемологической дилеммы. На самом деле это метафорическое изображение одной политической идеи, возникшей в 1960-х годах. Идея была выражена ярче всего в трудах Ги Дебора — неофициального лидера Ситуационистского Интернационала [4] — и его последователя Жана Бодрийяра.

Дебор являлся радикальным марксистом, автором книги «Общество спектакля» и одним из главных вдохновителей парижского молодежного восстания 1968 года. Его тезис был прост: мир, в котором мы живем, нереален. Потребительский капитализм взял весь подлинный человеческий опыт, трансформировал его в товар, а затем продал его нам посредством рекламы и средств массовой информации. Таким образом, все аспекты человеческой жизни являются своеобразным спектаклем, который сам по себе есть не более чем система символов и изображений и подчиняется собственной внутренней логике. «Спектакль есть капитал на той стадии накопления, когда он становится образом», — писал Дебор. Таким образом, мы живем в мире тотальной идеологизированности и полностью отчуждены от нашей истинной природы. Спектакль — это греза, ставшая потребностью. «Спектакль есть дурной сон закабаленного современного общества, которое, в конечном счете, выражает только свое желание спать».

В таком мире озабоченность социальной справедливостью и ликвидацией классового общества выходит из моды. В обществе спектакля новый революционер должен стремиться к двум вещам: к осознанию желания и желанию осознанности. То есть нам следует пытаться отыскать наши собственные источники удовольствия, независимые от потребностей, навязываемых нам системой, и стараться проснуться от кошмара «спектакля». Подобно Нео, мы должны выбрать красную таблетку.

Другими словами, если говорить о бунтарстве и политической активности, то нет смысла пытаться изменить мелкие детали в системе. Какое имеет значение, кто богат, а кто беден, кто обладает избирательным правом, а кто нет, или кто имеет доступ к рабочим местам и располагает возможностями? Все это лишь эфемерность, иллюзия. Нам просто нужно осознать: вся культура, все общество в целом — сон наяву и должны быть полностью отвергнуты нами.

Разумеется, подобная идея едва ли оригинальна. На самом деле это одна из старейших тем для размышлений западной цивилизации. В трактате «Государство» Платон сравнил жизнь на земле с пещерой, в которой узники прикованы к полу и видят лишь мелькающие по стенам отблески пламени горящего очага. Когда один из узников выбирается из пещеры, он узнает: мир, в котором он жил, был не более чем набором иллюзий. Он возвращается в пещеру с этой новостью, но обнаруживает, что его собратья по-прежнему погружены в жалкие диспуты и мелочные ссоры. И он чувствует: ему трудно воспринимать эту политику всерьез.

Спустя столетия первые христиане приводили данный сюжет, объясняя смысл казни Иисуса римлянами. До этого события считалось, что приход мессии возвестит о создании Царства Божьего на земле. Смерть Иисуса, безусловно, положила конец этим ожиданиям. Вот почему некоторые из его последователей решили интерпретировать произошедшее как знак того, что реальное Царство Божье будет не на земле, а в загробной жизни. Они утверждали: Иисус воскрес, чтобы сообщить об этом людям, подобно платоновскому узнику, вернувшемуся в пещеру.

Таким образом, идея иллюзорности нашего мира не нова. Однако меняются общепринятые представления о том, что нужно делать, дабы стряхнуть с себя эту иллюзию. Платону казалось несомненным: для обретения свободы требуются десятилетия дисциплинированного обучения и философских размышлений. Христиане считали, что путь к свободе еще труднее — единственным способом попасть в настоящий мир, находящийся за пределами иллюзорного, является смерть. С другой стороны, Дебор и ситуационисты считали: завесу иллюзии разорвать гораздо легче. Для этого необходим лишь небольшой когнитивный диссонанс, знак, подтверждающий: в мире вокруг нас что-то не так. Таким знаком может служить произведение искусства, акция протеста или даже предмет одежды. С точки зрения Дебора, «нарушения самого низкого и эфемерного происхождения в конечном итоге подорвали миропорядок».

Это и породило идею культурной диверсии. Традиционная политическая активность бесполезна. Это все равно что пытаться реформировать политические институты внутри Матрицы. Какой в этом смысл? Что нам в действительности нужно делать — так это пробудить людей, выдернуть из них штекеры с проводами, высвободить их из клещей спектакля. И делать это нужно, производя когнитивный диссонанс посредством символических актов сопротивления, показывающих: не все в порядке в этом мире.

Например, можно продавать кроссовки Black Spot.

Поскольку вся культура представляет собой идеологическую систему и ничего более, единственный способ освободить себя и других — сопротивляться такой культуре во всех ее проявлениях. Из этого и исходит идея контркультуры. Обитатели Сиона в фильме «Матрица» являются ярким воплощением того, как воспринимают сами себя бунтари контркультуры, начиная с 1960-х годов. Это люди, которые пробудились, те, кто свободен от тирании машин. А враги, с их точки зрения, — это те, кто отказывается пробуждаться, т. е. настаивает на подчинении правилам культуры. Другими словами, враг — это общество мейнстрима.

Морфей идеально суммирует контркультурный анализ, описывая Матрицу: «Матрица — это система, Нео. Эта система — наш враг. Но когда ты внутри нее и оглядываешься по сторонам, что ты видишь? Бизнесменов, учителей, юристов, плотников. Мы стремимся спасти разум этих людей. Но пока они по-прежнему остаются частью системы, а значит, враждебны нам. Ты должен понять: большинство из них не готово отсоединиться. Многие так привыкли к системе, настолько зависят от нее, что будут сражаться, чтобы ее защитить».

 

* * *

 

В 1960-х годах представители поколения бэби-бума объявили о своем непримиримом противостоянии системе. Они отвергли материализм и жадность, отказались от дисциплинированности и единообразия эры Маккарти и принялись строить новый мир, основанный на индивидуальной свободе. Какова была судьба этого проекта? Спустя сорок лет серьезных изменений в «системе» не заметно. Потребительский капитализм после десятилетий контркультурного бунта стал только крепче. Если Дебор полагал, что в начале шестидесятых мир был до отказа насыщен рекламой и средствами массовой информации, то что же он сказал бы о XXI веке?

В этой книге мы утверждаем: десятилетия контркультурного бунта ничего не изменили, потому что теория, на которой зиждется идея контркультуры, ложная. Мы не живем в Матрице, и мы не живем в спектакле.

На самом деле мир, в котором мы живем, намного прозаичнее. Он состоит из миллиардов людей, каждый из которых следует более или менее состоятельной концепции добра и зла, пытаясь сотрудничать с другими людьми и делая это с разной степенью успеха.

Не существует всеохватывающей системы, которая интегрирует все это воедино. Современную культуру невозможно подорвать, поскольку не существует таких вещей, как культура или система. Существует лишь мешанина социальных институтов, развившихся в совершенно случайном порядке и распределяющих блага и бремя, связанные с социальной кооперацией, такими способами, которые мы порой признаем справедливыми, но которые, как правило, явно несправедливы. В таком мире такого типа контркультурный бунт не только бесполезен, но и контрпродуктивен. Он не только отнимает энергию и силы, которые могли бы направляться на инициативы, приводящие к конкретному улучшению жизни людей, но еще и порождает огульное презрение ко многим позитивным изменениям в современном обществе.

Согласно контркультурной теории, система достигает порядка исключительно путем угнетения индивида. Удовольствие по своей природе анархично, буйно, дико. Чтобы держать трудящихся под контролем, система обязательно должна массово внушать людям желание покупать товары промышленного производства, и это желание, в свою очередь, может удовлетворяться в рамках технократического общества. Да, порядок достигается, но за счет широкого распространения в обществе чувств обездоленности, враждебности, а также нервозности.

Поэтому решение заключается в возрождении нашей способности к спонтанному удовольствию — через разнообразные извращения, перформансы, современный примитивизм, расширяющие сознание наркотики или что-либо еще, от чего можно «завестись».

Согласно контркультурному анализу, простой факт того, что человек развлекается и веселится, рассматривается как настоящая подрывная акция. Гедонизм трансформировался в революционную доктрину. Стоит ли удивляться тому, что такого рода контркультурный бунт оживил потребительский капитализм? Пора трезво взглянуть на вещи.

Увеселения — это не диверсия, они не могут подорвать никакую систему. Фактически превалирующий гедонизм сильно затрудняет организацию общественных движений, и из-за него намного труднее убедить кого-либо пойти на жертву во имя социальной справедливости. Мы считаем: прогрессивным деятелям левого толка нужно прежде всего защитить политику, направленную на социальную справедливость, от огня контркультурной критики и покончить с последней, продолжая претворять в жизнь первую.

С позиции социальной справедливости, значительные позитивные изменения в нашем обществе за последние полвека были достигнуты в результате взвешенных реформ в рамках системы. Движение за гражданские права и феминистское движение привели к ощутимому росту благосостояния групп людей, лишенных привилегий, в то время как система социальной защиты улучшила условия жизни всех граждан.

Однако эти изменения были достигнуты вовсе не в результате «отключения» людей от наваждения, которое управляет их жизнью. Они были достигнуты в ходе трудоемкого процесса демократических преобразований, в ходе которого люди выдвигали аргументы, проводили исследования, создавали коалиции и внедряли изменения в законодательства. Хотелось бы, чтобы таких преобразований было еще больше. Возможно, это не так весело, но в конечном итоге гораздо более полезно.

 

Рождение Контркультуры. «Бунт на продажу», гл. 1

 

К сожалению, идея контркультуры так глубоко проникла в наше сознание, что влияет на все аспекты общественной и политической жизни. Но главное, она стала концептуальным шаблоном для всех современных политических течений левого толка. Контркультура практически полностью заменила социалистическую идею как основу радикальной политической мысли. Так что если контркультура — это миф, то такой миф, который ввел в заблуждение огромное количество людей, и политические последствия этого не поддаются оценке.

Глава 1 из книги Дж. Хиза и Э. Поттера «Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления»

Кто убил Курта Кобейна? Товарный фетишизм и культурная гегемония. Фашизм и развитие массового общества. Эхо Освенцима. Промывание мозгов. Эксперименты Милграма. Конформизм как социальная болезнь. Вести из Плезантвиля. Технократия. Теория кооптации. Культура как система тотального контроля.

Ранним утром 8 апреля 1994 года в солидный дом с видом на озеро Вашингтон, к северу от Сиэтла, приехал электрик для установки новой системы безопасности. В оранжерее он обнаружил хозяина коттеджа Курта Кобейна, лежавшего мертвым в луже крови. Кобейн ввел себе смертельную дозу героина, но чтобы подстраховаться, прострелил левую часть головы ружьем Remington 20-го калибра.

Когда стало известно «о смерти Кобейна, мало кто был удивлен. Ведь именно он написал песню «Я ненавижу себя и хочу умереть». Курт являлся лидером группы Nirvana, которую некоторые считают самым важным явлением в рок-музыке девяностых годов, и средства массовой информации следили за каждым шагом этого человека. О его предыдущих попытках суицида было всем известно. Записка, лежавшая рядом с его телом, не давала особых поводов для пересудов: «Лучше сгореть, чем угаснуть», — написал Кобейн. Тем не менее его смерть привела к появлению небольшого клуба сторонников теории заговора. Кто убил Курта Кобейна?

С одной стороны, ответ очевиден: Курта Кобейна убил Курт Кобейн. Но все же его можно считать жертвой. Он стал заложником ложной идеи — идеи контркультуры. Кобейн считал себя панк-рокером, человеком, создававшим альтернативную музыку, его записи продавались миллионными тиражами. Во многом благодаря Кобейну музыка, ранее называвшаяся «хардкор», была переименована и продавалась под названием «гранж» [5]. Но собственная популярность постоянно смущала Кобейна, вызывала мучительные сомнения, наводя на мысль, что он продался и перешел в мейнстрим.

Когда уникальный альбом Nevermind группы Nirvana начал продаваться лучше дисков Майкла Джексона, группа предприняла сознательные усилия, чтобы уменьшить число своих поклонников. Музыка следующего альбома In Utero явно написана так, чтобы быть трудной для восприятия, доступной лишь немногим. Но эта попытка провалилась. Альбом достиг высшей позиции в хит-параде журнала Billboard.

Кобейн как представитель альтернативной музыки так и не смог смириться с массовым успехом своей группы. По-видимому, его самоубийство стало выходом из тупика. Лучше поставить точку, пока остается хоть что-то от репутации бунтаря, пока ты не стал полностью продажным. Таким образом, Кобейн смог сохранить верность своему убеждению: панк-рок — это свобода. Он только не подумал о главном: что все это иллюзия, нет альтернативы и нет мейнстрима, нет никакой связи между музыкой и свободой, да и самой продажности не существует. Просто есть люди, которые пишут музыку, и люди, которые ее слушают. И если у вас получается хорошая музыка, людям захочется ее слушать.

Так откуда взялась альтернативная идея о том, что нужно быть непопулярным, чтобы быть настоящим?

Кобейн был выпускником школы жизни под названием «Панк-рок 101». Значительная часть панковской этики основывалась на отказе от идей хиппи. Если хиппи слушали фолк-группу Lovin Spoonful, то панки слушали Grievous Bodily Harm. У тех были The Rolling Stones, а у нас есть хардкор — группы Violent Femmes, Circle Jerks и Dead On Arrival. Если они носили длинные волосы, мы будем носим прически «ирокез». Если они обували сандалии, то мы — армейские ботинки. Если им был по душе принцип сатьяграха [6] то мы будем сторонниками прямых действий. Мы — антихиппи.

Почему панки питали такую враждебность к хиппи? Дело не в излишней радикальности последних, наоборот, хиппи были недостаточно радикальными. Они продались. Они были, по словам самого Кобейна, лицемерами. Фильм «Большая лихорадка» доказывает это. Хиппи стали яппи. «Майку в хиппистских цветных разводах я надену только в том случае, — любил говорить Кобейн, — если она будет пропитана кровью Джерри Гарсии» [7].

К началу 1980-х годов рок-н-ролл превратился в рыхлую, бледную имитацию самого себя. Он стал «стадионным роком». Музыкальный журнал Rolling Stone стал похож на рекламный листок, посвящая свои материалы никчемным альбомам. Принимая во внимание политику Rolling Stone, можно лишь предположить, насколько смутился Курт Кобейн, когда его попросили сняться для обложки журнала. Он согласился, но поставил условие, что будет фотографироваться в майке с надписью «Корпоративные рок-журналы — полное дерьмо». Кобейн убедил себя в том, что тем самым он не продался, а просто замаскировался: «Мы можем выступать врагами системы, проникая в ее механизмы и делая так, чтобы она начала гнить изнутри. Мы можем вести саботаж империи, притворяясь, будто играем по ее правилам, делая ровно такие уступки, которых будет достаточно для провокаций. И волосатые, потные, сволочные сексисты мачо скоро утонут в озере бритв и спермы в результате восстания, поднятого их детьми, — вооруженного стихийного крестового похода, а офисы Уолл-стрит затрещат под напором революционеров».

Тут легко можно заметить, что Кобейн и все остальные панки, хотя и отвергали большинство идей, возникших в контркультуре хиппи, но один элемент движения проглотили, словно рыболовный крючок, вместе с грузилом и поплавком. Этот элемент — сама идея контркультуры как таковая. Иными словами, они видели сами себя вершителями того же самого дела, в роли вершителей которого видели себя хиппи. Разница, полагали они, заключается в том, что, в отличие от хиппи, панки никогда не продадутся и будут делать все как должно.

Некоторые мифы очень живучи. Можно увидеть, что точно такая же история повторяется в среде хип-хопа. Здесь идея контркультуры приняла формы романтического восприятия жизни в гетто и гангстерской субкультуры. Успешные рэпперы обязаны отчаянно сражаться, чтобы сохранять свой уличный авторитет и «жить по-настоящему». Они будут носить с собой «пушки», мотать сроки в тюрьмах, даже получать пули в живот, лишь бы доказать, что они не просто каких-то там «студийные гангстеры». Так что помимо мертвых панков и хиппи мы теперь имеем еще и постоянно растущий пантеон мертвых рэпперов. Люди говорят о «политическом убийстве» Тупака Шакура [8], как будто он действительно представлял собой угрозу для системы. Мега-звезда рэпа Эминем утверждает: его арест за незаконное хранение оружия был «чисто политическим», имевшим целью убрать его с городских улиц. Все снова то же самое.

Это было бы не столь важно, если бы все ограничивалось лишь миром музыки. К сожалению, идея контркультуры так глубоко проникла в наше сознание, что влияет на все аспекты общественной и политической жизни. Но главное, она стала концептуальным шаблоном для всех современных политических течений левого толка. Контркультура практически полностью заменила социалистическую идею как основу радикальной политической мысли. Так что если контркультура — это миф, то такой миф, который ввел в заблуждение огромное количество людей, и политические последствия этого не поддаются оценке.

 

* * *

 

Идея о том, что люди искусства обязаны быть в оппозиции к обществу мэйнстрима, едва ли нова. Она ведет свое начало от романтизма XVIII века и доминировала в среде творческой интеллигенции на всем протяжении XIX века. Наиболее ярко ее выразил Джакомо Пуччини в своей опере «Богема» (1895), которая, кстати, длительное время пользовалась большим успехом.

В ней прославлялся альтернативный богемный образ жизни в Париже. В те дни «настоящим» художникам приходилось умирать от чахотки, а не от передозировки героина или выстрела из окна проезжающего автомобиля. Но идею вы поняли.

Чтобы понять истоки романтизма, нужно оценить влияние эпохи Великих географических открытий, особенно открытия тихоокеанских островов, на сознание европейцев. До соприкосновения с жителями этих мест европейцы считали: на протяжении всей истории человечества люди жили в иерархически организованном классовом обществе. Королевская власть, аристократия и классовые отношения были частью естественного порядка. Святой Фома Аквинский суммировал тогдашний опыт человечества, написав в далеком XIII веке:

Все, что происходит в природе, — это хорошо, ведь природа в каждом отдельном случае действует наилучшим образом. Общее управление в природе осуществляется одним. В самом деле, среди множества частей тела существует одна, которая движет всем, а именно сердце, и среди частей души по преимуществу главенствует одна сила, а именно разум. Ведь и у пчел одна царица, и во всей вселенной единый Бог, творец всего и правитель. И это разумно. Поистине всякое множество происходит от одного. А потому, если то, что происходит от искусства, подражает тому, что происходит от природы, и творение искусства тем лучше, чем больше приближается к тому, что существует в природе, то из этого неизбежно следует, что наилучшим образом управляется то человеческое множество, которое управляется одним.

Пятьсот лет спустя Жан-Жак Руссо согласился с первой строкой данного отрывка — все в природе устроено наилучшим образом, — но не мог согласиться со всем остальным. Благодаря эпохе Великих географических открытий такие мыслители, как Руссо, узнали, что существуют люди, живущие без социальной иерархии, без земельной аристократии или монархии и порой даже без поселений или городов. И вскоре был сделан вывод: на самом деле это и есть «естественное» состояние человечества, а крупнейшие мировые цивилизации с их сложными социальными иерархиями и системами привилегий являют собой ужасное искажение природного закона.

Таким образом, согласно Руссо, устройство современного ему общества — это колоссальное надувательство, система эксплуатации слабых сильными. Возникновение цивилизации, утверждал Руссо, «связало дополнительными путами слабых и прибавило силы богатым, безвозвратно уничтожило естественную свободу, навеки закрепило закон частной собственности и неравенства, превратило простую узурпацию в неотъемлемое право и ради блага маленькой кучки амбициозных людей обрекло весь человеческий род на рабский труд и жалкое существование».

Уж если кто преуспел в огульном обвинении общества, то это Руссо. Ему это удалось на славу. Ознакомившись с его размышлениями, Вольтер поспешил написать ему: «Я получил вашу новую книгу с критикой человеческого рода и благодарю вас за нее. Никто никогда не доказывал так блестяще то, что все мы глупы. После прочтения вашей книги так и хочется ходить на четвереньках. Но поскольку я оставил эту привычку более шестидесяти лет назад, то, к несчастью, не могу ее возобновить. Не могу я и отправиться на поиски канадских дикарей, так как терзающие меня хвори требуют постоянного присутствия врача-европейца».

Все же, несмотря на громкое заявление, Руссо не имел намерения вынести приговор человеческому роду или призывать к возвращению в состояние дикости. Как ясно видно из его труда об общественном договоре, он не был настроен против социального порядка как такового или против законности. Он был против той специфической иерархической формы, которую принял социальный порядок в его обществе. Гнев у Руссо вызывало искажение природного порядка, имевшее следствием классовое доминирование.

Другими словами, несмотря на огульный характер обвинения, критика Руссо была направлена на конкретного классового врага — аристократию. Кроме того, большую часть населения — народные массы — он считал естественным союзником в борьбе. Его идеи вызвали социальные потрясения, прежде всего Великую французскую революцию, но они не являлись анархическими восстаниями против общества в целом, а ставили своей задачей борьбу именно против правящих классов. (Вот почему к концу XVIII века почти вся французская аристократия была либо истреблена, либо находилась в бегах.)

Даже анархисты XIX века на самом деле не являлись анархистами в нынешнем понимании этого слова. Они не выступали против социального порядка вообще, их нельзя назвать и индивидуалистами. Во многих случаях они даже не хотели уничтожать государство. Они просто противостояли принудительному навязыванию определенного социального порядка и зарождающемуся европейскому милитаризму. Книга Михаила Бакунина «Революционный катехизис» — один из основополагающих документов политического анархизма — содержит призыв ни к чему более радикальному, чем к добровольному федерализму как принципу национальной организации наряду с универсальным правом голоса для представителей обоих полов. Кстати, знаменитый анархист Бакунин фактически одним из первых призвал к созданию Соединенных Штатов Европы.

Итак, когда общественное устройство открыто признавалось несправедливым, ни у кого не возникло сомнений в том, кто является жертвой такого порядка вещей. Целью радикальных политических деятелей и мыслителей XVIII–XIX веков было не прекращение игры, а уравнивание сил игроков. В результате радикальные политические течения начала новейшей истории носили шаблонный популистский характер. Политики стремились настроить людей против их правителей.

Все изменилось во второй половине XX века. Вместо признания народных масс союзниками радикалы начали смотреть на них со все возрастающим подозрением, и вскоре массы, т. е. мейнстрим общества, стали считаться проблемой, а не ее решением. В то время как великие философы эпохи Просвещения рассматривали покорность как укрепляющее тиранию свойство мышления рабов, для радикалов намного худшим пороком являлся конформизм. История этой грандиозной перемены в мышлении позволяет понять происхождение мифа о контркультуре.

 

* * *

 

В результате буржуазных революций начался процесс постепенного упразднения аристократических привилегий в Европе и особенно в США. Но вместо» полной ликвидации классового доминирования на смену одному правящему классу пришел другой, место крестьян, зависимых от контролирующих земли аристократов, постепенно заняли массы рабочих, которыми правят капиталисты, контролирующие фабрики и машины. Когда нарождающаяся рыночная экономика начала производить невиданное доселе богатство, деньги быстро стали более важной основой для привилегий, чем владение землями или знатное происхождение.

Не возникало сомнений в том, что это новое общество по своей природе являлось иерархическим. В XIX столетии было ясно видно, что капитализм разделяет общество на два антагонистических класса. Пропасть между богатыми и бедными была столь же огромной, как во многих неразвитых странах в наши дни. Большинству людей приходилось работать только ради того, чтобы выжить, они трудились в невыносимых условиях на фабриках и жили в ужасающей нищете. С другой стороны, некоторые люди жили за счет труда других, получая невероятные прибыли с инвестируемых капиталов. А между ними была пропасть.

И все-таки, хотя современникам казалось очевидным, что для народных масс одна форма эксплуатации сменилась другой, имелась принципиальная разница между той формой доминирования, которую породили буржуазные революции, и той, которую ранее обусловливала аристократическая иерархия. В отличие от крестьян, буквально вынужденных жить на земле феодала и работать на него, рабочий класс формально был волен делать все что угодно. Рабочие больше не были привязаны к земле; они могли свободно переезжать куда хочется, жить там где хочется и заниматься любой работой, которая есть в наличии или которая им больше нравится. Таким образом, казалось, будто классовое доминирование в капиталистическом обществе имеет добровольный характер. Если рабочие получали телесные повреждения на фабрике или в шахте, их владелец мог избежать ответственности, сказав: «Никто не принуждал их заниматься этой работой. Они знали о риске, когда нанимались».

В желающих осудить эксплуатацию и страдания, вызванные ранним капитализмом, не было недостатка. Однако все они сталкивались с одной и той же проблемой. Если условия так ужасны, то почему рабочие мирятся с ними? Революционно настроенные социалисты начали утверждать, что рабочим нужно просто захватить контроль над фабриками, на которых они работают. Но, как ни удивительно, рабочие не хотели этого делать. И опять загадка: если контроль над средствами производства, казалось, был в интересах рабочих, что останавливало их?

Вот тут-то и выступил Карл Маркс со своей знаменитой критикой «идеологии». Проблема, утверждал он, в следующем: рабочий класс стал жертвой иллюзии — товарного фетишизма. Вместо восприятия экономики как системы социальных отношений между людьми рынок придал ей видимость системы естественных законов. Цены и зарплаты повышались и понижались, казалось бы, случайно. Потеря работы выглядела результатом невезения — вроде того, как бывает, когда вдруг попадешь под ливень. Подъемы и спады рынка определялись как будто бы абсолютно неконтролируемыми силами. Казалось, что за снижение зарплат или повышение цен на хлеб винить некого.

По мнению Маркса, эта объективация социальных отношений зашла настолько далеко, что рабочие стали отчужденными от собственной деятельности. Они рассматривали собственный труд лишь как средство для достижения других целей. Капитализм породил нацию людей, интересующихся собственной работой лишь в пределах «от звонка до звонка». Маркс утверждал: рабочий класс не желает участвовать в революционной борьбе потому, что совершенно увяз в трясине ложных представлений. Именно товарный фетишизм и отчуждение труда составляли основу идеологии капитализма. Все это преподносилось в виде красивой упаковки традиционной христианской религиозной доктрины, обещавшей рабочим рай в загробной жизни при условии, если они будут хорошо себя вести здесь и сейчас. Таким образом, религия служила «опиумом», благодаря которому страдания рабочих представлялись не столь невыносимыми.

При наличии такого взгляда на проблемы роль социальных критиков марксистского толка не обязательно заключалась в непосредственной организации рабочего класса. На заводах и фабриках коммунистов и социалистов часто встречали с подозрением. Прежде чем организовывать рабочих, их классовое сознание нужно было радикализировать, т. е. освободить их ментальность от тисков буржуазной идеологии. Нужно было изменить мировоззрение рабочих, помочь понять, в чем на самом деле заключаются их интересы. Только после этого рабочие могли начать распиливать прутья той клетки, которую общество выстроило вокруг них.

Однако рабочий класс вызвал у марксистов лишь разочарование. Вместо того чтобы выступать за революционное свержение капитализма, рабочие скорее стремились к немедленной выгоде, в частности к повышению зарплат и медицинских пособий. С марксисткой точки зрения, реформизм такого рода не затрагивал ни одну из фундаментальных проблем; рабочие всего лишь по-новому оформляли клетку, в которой томились. Тем не менее марксисты верили: когда рабочие лучше осознают свое положение, они неизбежно поднимутся на борьбу.

В начале XX века эти ожидания выглядели все менее убедительными. Например, первоначальное нежелание дать рабочим право голоса основывалось на предположении, единодушно разделяемом правящими классами Европы и Америки: если позволить людям голосовать, то первое, за что они проголосуют, — это за ликвидацию класса собственников. Другими словами, они воспользуются правом голоса для захвата собственности богачей. Однако такого не произошло. Рабочие голосовали за реформы, а не за революцию.

После революции в России становилось все труднее объяснять странный альтруизм рабочих только товарным фетишизмом. Как рабочие могли верить в естественность и неизменность капиталистического строя, когда развитие Советского Союза достаточно ясно показало, что общественный строй можно выбирать? Русские доказали: рабочие, если захотят, могут избавиться от капиталистической системы и заменить ее другой, по своему выбору. Более того, вплоть до шестидесятых годов все еще было совершенно непонятно, чья экономическая система окажется эффективнее. Ранняя история Советского Союза убедила многих: коммунизм может производить больше богатства, чем капитализм. Так в чем же причины пассивности рабочих Европы и Америки?

Капитализм оказался гораздо более крепким орешком, чем считали многие левые. С целью избежать напрашивающегося вывода, будто рабочие могут реально полюбить капитализм, теоретики марксизма начали модернизировать идеологию. Так, в 1920-х годах итальянский коммунист Антонио Грамши утверждал: капитализм породил ложное сознание в среде рабочего класса не путем навязывания определенных представлений об экономических отношениях, а с помощью тотальной культурной «гегемонии», которая, в свою очередь, укрепляла систему. Грамши предположил, что вся культура в целом — книги, музыка, картины — является формой буржуазной идеологии, и для реального освобождения рабочего класса все это нужно отбросить. Таким образом, он выступал за создание новой культуры.

Поначалу мнение Грамши осталось незамеченным. Уже тогда мысль Маркса о том, что государство — это лишь «исполнительный комитет буржуазии», многим казалась параноидальной. А идея о тотальном контроле буржуазии над всей культурой казалась даже еще в большей степени невероятной. Как вся культура целиком могла быть не более чем жульничеством? Было трудно поверить в то, что возможно совершать мошенничество в таких масштабах. Впрочем, в это стало гораздо легче поверить после прихода к власти нацистов в Германии.

 

* * *

 

Невозможно понять ход истории в XX веке, не осознав, какое мощное влияние оказал нацистский режим — особенно явление Холокоста — на политическое мышление Запада. События в Германии напомнили всем: когда проводимая политика порочна по своей сути, она может привести к результату намного более страшному, чем просто плохое правительство. Она может породить кошмар наяву.

Это хорошо понимали древние греки и римляне. Они считали, что абсолютная власть пробуждает в тиране особого рода безумие. В трактате «Государство» Платон утверждал, что тирания открывает в человеке такую часть души, которая обычно пробуждается лишь во время сна, когда дремлет главное — разумное и кроткое — начало души, зато начало дикое, звероподобное под влиянием сытости и хмеля встает на дыбы, отгоняет от себя сон и ищет, как бы удовлетворить свой норов. Известно, что в такие моменты для него нет ничего запретного и оно полностью свободно от какого бы то ни было стыда или разумных доводов. Если ему вздумается, оно не остановится даже перед попыткой сойтись с собственной матерью, да и с кем попало из людей, богов или зверей; оно осквернит себя каким угодно кровопролитием и не воздержится ни от какой пищи. Одним словом, ему все нипочем в его бесстыдстве и безрассудстве.

И тем не менее впечатления от нацистского режима заставляли застывать в жилах европейцев кровь гораздо в большей степени, чем от древних форм тирании. В античные времена безумное поведение было присуще лишь самому правителю и, может быть, его ближайшему окружению, в Германии же, казалось, безумие охватило весь народ. Нацизму были присущи все признаки массового психоза. Как еще можно описать общество, в котором концлагерные бюрократы дотошно составляли документы, регистрируя, например, в граммах количество золота, извлеченного из зубных коронок уничтоженных заключенных?

Людям всегда было известно, что толпа таит в себе опасность. Очутившись в ее недрах, среди бунтовщиков, законопослушные граждане могут начать грабить и мародерствовать. Люди мягкого и кроткого нрава, оказавшись в толпе, могут, наряду с остальными, громко требовать крови и мщения. Человеческое настроение в высшей степени заразительно. Когда находишься в большой группе смеющихся людей, все вокруг начинает выглядеть веселее. Если попадаешь в озлобленную толпу, эффект получается соответствующий. Иными словами, оказавшись среди толпы, отдельные люди часто ведут себя слегка «ненормально», или, по крайней мере, наперекор своим представлениям о здравом смысле.

Более того, крайне трудно сопротивляться мнению или настроению большой группы людей. Психология толпы требует покорности. Достаточно лишь взглянуть на тиранию аудитории типичного телевизионного ток-шоу. Только определенные идеи, выраженные определенным путем, получают одобрение. Все участники, для полного подчинения, подвергаются интенсивному психологическому давлению. Как отметил английский писатель Чарльз Маккей в своем бестселлере XIX века «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы», «люди, как хорошо было сказано, мыслят в стаде; они сходят с ума в стаде, а приходят в чувство медленно и поодиночке».

Во второй половине XIX века факт существования таких форм массового поведения произвел огромное впечатление на европейцев. Книги на эту тему — как вышеупомянутая, так и другие (например, «Психология народов и масс» Гюстава Лебона) — были чрезвычайно популярны. Однако считалось, что коллективное «безумие» — преходящее явление. Массовые заблуждения принимают форму «мимолетной прихоти» или «кратковременного энтузиазма». Эмоция охватывает толпу, но затем угасает так же быстро, как появилась. Люди могут вести себя невоздержанно, но вскоре начинают сожалеть о своих поступках.

То, что наблюдалось в нацистской Германии, не только представляло собой проявление психологии толпы в невиданном доселе масштабе, но еще и продолжалось невероятно долгое время. Согласно ряду авторитетных мнений, нацистам удалось добиться такого «достижения», не имеющего аналогов в человеческой истории, благодаря впервые оказавшимся в их распоряжении средствам массовой информации. В частности, радиовещание позволяло нацистской пропаганде проникать в миллионы домов.

Другими словами, нацистская Германия ознаменовала собой начало того, что позднее получило название «массовое общество». В античных тираниях власть принадлежала лишь элите общества. От большинства населения требовалось не вмешиваться в дела правителей и подчиняться им. В отличие от древних культур современное тоталитарное государство мобилизует массы. Людей охватывают энтузиазм и чувство правоты, делая их тиранической силой. Это стало возможным благодаря изобретению средств массового вещания, которые в сочетании с современными техниками пропаганды позволили государству репродуцировать фанатизм и подчинение ограниченных групп людей на целое общество. Так родилось «массовое общество» — порочный продукт СМИ и группового мышления.

Чтобы увидеть, каким образом вышеназванные средства могут способствовать заражению масс определенным настроением, достаточно включить телевизор или немного послушать радио. Классическая американская телевизионная комедия сопровождается фонограммой с записью смеха, а на ток-шоу в студии присутствует публика, и все это для того, чтобы звуки смеха одних людей провоцировали хохот других. Причем эффект не зависит от того, находятся ли хохочущие люди в том же помещении или смех передается на расстоянии. Аналогичным образом радиостанции применяют хорошо известную формулу культивирования гнева или негодования. Общение между ведущим шоу и людьми, звонящими в студию, особенно эффективно для порождения и поддержания коллективной эмоциональной реакции.

Конечно, нацизм представлял собой экстремальный вариант. Но в СССР Сталин довольно ясно продемонстрировал, как техники пропаганды могут использоваться для другой идеологии. В романе «1984» Джордж Оруэлл изобразил несколько более мягкую версию тоталитарного кошмара, предположив, что для внушения массам определенных идей общество может использовать психологический контроль, а не грубое насилие. Многие, кстати, считают: тоталитаризм может проникать в повседневную жизнь еще более коварно и незаметно.

Эти опасения приняли драматический характер во время антикоммунистической истерии 1950-х годов. В 1951 году, после перехода двадцати одного американского военнопленного на сторону Северной Кореи, американский журналист Эдвард Хантер придумал выражение brainwashing — «промывание мозгов». Так он называл процессы контроля над разумом и «переобучения», будто бы применяемые коммунистическими режимами. Эта концепция оказалась чрезвычайно популярной и даже использовалась для характеристики методов, применявшихся нацистами в Германии. Так, английский психиатр Уильям Сарджент в своей классической книге «Битва за разум», вышедшей в 1957 году, утверждал: Гитлер использовал «организованную истерию и массовый гипноз» для мобилизации масс.

Довольно скоро этой темой заинтересовались в военном министерстве США и в ЦРУ Директор ЦРУ Аллен Даллес проявил особый интерес к данной теме, поручив составить специальный отчет о китайской и советской методиках промывания мозгов. Также ЦРУ начало проводить эксперименты с использованием как корейских военнопленных, так и ничего не подозревающих добровольцев с целью выработать собственные совершенные методы промывания мозгов. Поскольку об исследованиях такого рода всем было известно, вскоре критики американского общества начали подозревать, что подобные технологии применяются не только против врага, но и против населения США. Атака Вэнса Паккарда против рекламной индустрии на страницах вышедшей в 1957 году книги «Тайные манипуляторы» была плодом именно этой культуры паранойи. Утверждение Паккарда, что потребителей обрабатывают, воздействуя на их подсознание, породило распространенную боязнь контроля над разумом. Люди были так встревожены подобным предположением, что понадобилось более трех десятилетий, прежде чем этот миф был, наконец, развенчан.

Итак, антикоммунистическая истерия привела к тому, что жители западных стран — членов антигитлеровской коалиции еще в большей степени обеспокоились возможностью постепенного воцарения тоталитаризма. Нам с вами легко оглянуться назад и констатировать, что эти опасения были напрасны. Конечно, в западных странах не произошло никакой эрозии основных свобод. Но тогда никто не был уверен в будущем. В частности, страх пропаганды и психологических манипуляций, которые отождествлялись с ней, быстро распространился на рекламу и средства массовой информации. Даже если не говорить о телевидении, объединение в печатной рекламе визуальных элементов — таких как рисунок, фотография, логотип и дизайн — выглядело в глазах многих аналогом пропаганды Гитлера, целью которой было подавить рациональное восприятие материала и воздействовать на потребителя на эмоциональном уровне. Потенциал для манипуляций и контроля казался зловещим и угрожающим.

Таким образом, многие люди увидели преемственность между современным капитализмом и фашизмом. (Ведь нацизм был «ужасным ребенком» европейской культуры и европейского общества. Поэтому не так уж нелепо выглядело предположение, что те же самые силы, которые привели к появлению фашизма в Германии и Италии, теперь оказывают незаметное влияние в Англии, Франции и США.) Многие начали рассматривать западные демократии в качестве искусно замаскированных разновидностей фашистских государственных аппаратов.

Основные принципы такой критики были изложены еще задолго до Второй мировой войны. В 1932 году английский писатель Олдос Хаксли опубликовал роман-антиутопию «О дивный новый мир». Он изобразил существующее «в 632 году от рождества Форда» общество, идеальное счастье которого достигнуто путем тотальной манипуляции. Благодаря воздействию на гены рабочий класс полностью доволен монотонной обязательной работой. Праздных представителей высшего общества систематически пичкают «сомой» — наркотиком, притупляющим чувства, вызывающим ощущение благоденствия и отбивающим желание задавать слишком много вопросов. Индивидуальность подавляется как в прямом, так и в переносном смысле: все представители этого общества являются клонами.

В послевоенную эпоху многим людям с левыми убеждениями казалось, что объяснение недостаточной революционной активности со стороны трудящихся заключается в манипуляциях именно такого рода. В отличие от религии, сулившей рай после смерти, реклама сулила рай прямо за углом: покупку нового автомобиля, частного дома или приспособления, облегчающего труд. Потребительские товары стали новым опиумом для народа — сомой реальной жизни. Марксистам казалось: реклама — не просто призыв купить определенные товары, а пропаганда капиталистической системы. Она породила то, что стали называть словом «консюмеризм» — своего рода конформистское групповое мышление, навязываемое через средства массовой информации. Консюмеризм привел к развитию симулякра [9] счастья, поработив, лишив трудящихся индивидуальности, воображения и возможности увидеть, насколько богаче может быть жизнь, или вообразить лучший мир.

Таким образом, развитие рекламы в 1950-х годах повысило интерес к теории Грамши о гегемонии. До войны заявление, что вся культура полностью планируется и управляется буржуазией, выглядела как нелепая теория заговора — ну каким образом буржуазия в состоянии все это организовать, — но теперь ответ казался ясным: бомбардируя классы трудящихся рекламой, промывая людям мозги, заставляя их думать, будто дешевые потребительские товары могут сделать их счастливыми. Неожиданно мысль о том, что вся культура целиком может быть идеологической системой, начала выглядеть вполне правдоподобно. Ведь нацистам-то удалось полностью промыть мозги немцам. Разве не может такое случиться с нами? И если мы действительно жертвы такого тотального промывания, то как можем узнать об этом?

 

* * *

 

В начале 1960-х годов профессор психологии Йельского университета Стэнли Милграм провел серию экспериментов, подтвердивших опасения многих людей о связи между фашизмом и современной демократией. Проект Милграма назывался «Подчинение и индивидуальная ответственность». Его целью было определить, насколько среднестатистический гражданин может поддаваться влиянию правящего режима. Сам эксперимент был довольно прост: два человека заходили в лабораторию будто бы для участия в исследованиях способностей к запоминанию и обучению. Один из них выступал в роли ученика, а второй — в роли учителя. «Ученика» усаживали в кресло, пристегивали ремнями и присоединяли к запястью электрод. Тем временем «учителя» усаживали перед большой машиной, называемой «шоковый генератор ZLB». На панели машины слева направо были расположены тумблеры, обозначенные надписями «легкий шок», «умеренный шок», «сильный шок» и, наконец, «опасность: особо сильный шок». Кроме того, было еще два тумблера, обозначенные короткой, но зловещей надписью «XXX». Затем «ученику» говорили, что его просят заучить несколько пар слов, и каждый раз, когда он сделает ошибку, «учитель» будет подвергать его вначале легкому, а потом все более сильному шоку.

На самом деле все это была хитрая уловка. Истинным предметом исследований являлся «учитель», и целью было не выявление воздействия наказания на память, а скорее изучение того, насколько далеко может зайти среднестатистический человек в ситуации, когда его просят причинять страдания невинной и протестующей жертве. «Ученик» выступал в роли подставного лица, имитирующего действие шока.

Результаты оказались поразительными. Несмотря на то что ученик явно страдал (крики, жалобы на сердце), учитель продолжал задавать вопросы и включать шоковое устройство зачастую при полном отсутствии реакции со стороны ученика (который на самом деле был актером). Даже сам Милграм пришел в изумление: более половины жителей города Нью-Хейвен (штат Коннектикут) соглашались подвергать электрошоку своих сограждан до потери сознания и даже до смерти. И делали они это только потому, что получили инструкции от человека в белом халате.

Когда результаты исследования обнародовали, многие возмутились — отчасти потому, что возник (и остается до сих пор) вопрос об этичности эксперимента. Но особенно сильному шоку Милграм подверг наши житейские представления о человеческой природе и характере зла. После своих тестов ученый сделал следующее заключение: обычные люди, просто выполняя свою работу и не проявляя со своей стороны никакой враждебности, могут становиться проводниками ужасающих разрушительных процессов. Более того, даже когда разрушительный характер их действий становится совершенно очевидным, и их просят производить действия, несовместимые с основополагающими нормами морали, относительно небольшое число людей находит в себе силы, необходимые для сопротивления оказываемому на них влиянию.

Практически к такому же заключению пришла философ и историк Ханна Арендт в своей книге «Эйхманн в Иерусалиме» (Eichmann in Jerusalem, 1963), где содержится серия удивительных размышлений о складе ума Адольфа Эйхманна — нацистского бюрократа, ответственного за «окончательное решение еврейского вопроса». Занимаясь освещением суда над Эйхманном для журнала The New Yorker, Арендт пришла к следующему заключению: попытки обвинения изобразить Эйхманна чудовищем-садистом были совершенно ошибочными. Он был всего лишь скучным, педантичным бюрократом, который сидел за своим столом, шелестел бумагами и исполнял свои обязанности. Другими словами, он был конформистом. Милграм задумал свой эксперимент, чтобы протестировать тезис Арендт о «банальности зла», как она это назвала.

В свое время Арендт подвергалась ожесточенным нападкам за само предположение, будто нацист, подобный Эйхманну, является кем угодно, но только не воплощение зла. Эксперименты Милграма существенно помогли тому, чтобы критика утихла, а понятие «банальность зла» стало частью наших представлений о человеческой природе. Также благодаря Милграму параллели, проводимые многими людьми между фашизмом и «массовым обществом» США, кажутся вполне правдоподобными. Конформизм стал новым тяжким грехом нашего общества.

 

* * *

 

В сознании людей массовое общество неизменно ассоциируется с США 1950-х годов. Это был мир идеальных семей, белых заборчиков, сияющих новых Buicks и «оттягивающихся» тинейджеров, и в то же время это было общество полного подчинения правилам, где счастье достигается в ущерб индивидуальности, творчеству и свободе, т. е., как пелось в песне хардкор-панк-группы Dead Kennedys, «комфорт, которого ты требовал, теперь обязателен для всех».

В американском фильме «Плезантвиль» (1998) массовое общество критикуется посредством причудливого гротескного сюжета. Два современных подростка волшебным образом переносятся в мир телевизионных шоу 1950-х годов. Там, на первый взгляд, все кажется идеальным: все время солнце светит, местная спортивная команда никогда не проигрывает, нет ни бедности, ни преступности, ни коррупции. Все замечательно, все стабильно. Но подобное благоденствие достигается за счет всеобщего единообразия. Счастливые обитатели городка не подозревают о существовании мира за его пределами. В библиотеке страницы книг пусты. Все местные жители каждый день на ужин едят мясной рулет. В их мире никогда ничего не меняется, царит полный застой.

Суть жизни в Плезантвиле выражена следующим образом: весь мир 1950-х показан в черно-белых тонах. Однако по мере того как два наших современника нарушают покой и гармонию Плезантвиля, знакомя его обитателей с новыми идеями и новыми формами поведения, на пленке появляются цвета: красная роза, зеленая машина, яркая картина на стене. Постепенно и обитатели Плезантвиля начинают приобретать цвета, избавляя свое сознание от привычных оков. Они освобождаются от существования, которое в буквальном смысле серо и скучно.

Здесь мы видим ярко выраженную идею. Люди должны освободиться не от угнетающего класса или системы эксплуатации, держащей их в бедности. Они оказались заложниками золоченой клетки, живя в которой, приучились любить собственное рабское состояние. Общество контролирует людей, ограничивая их воображение и подавляя в них все лучшее. То зло, от которого они должны бежать, — подчинение. А для этого необходимо полностью отвергнуть существующую культуру и сформировать контркультуру, основанную на свободе и индивидуальности.

По словам Теодора Роззака — именно благодаря его книге «Создание контркультуры» (The Making of a Counter Culture, 1969) понятие «контркультура» вошло в широкий обиход, — общество в целом превратилось в систему полной манипуляции, «технократию». Дисциплина заводского цеха была распространена на все проявления человеческой жизни. В подобном обществе «политика, образование, досуг, развлечения, культура в целом, неосознанные побуждения и даже… протест против технократии как таковой: все это стало предметом чисто технического изучения и чисто технических манипуляций». В подобной ситуации только тотальное отрицание культуры является адекватной мерой. По мнению Роззака, традиционные левые партии, не говоря уже о коммунистах и профсоюзах, стали марионетками технократии: «Подобная политика всего лишь перестраивает башни и надстройки технократической цитадели. Объектом внимания должен стать фундамент сооружения».

Важно отметить, что эта критика свидетельствует об основательной переориентации радикальной политики. Традиционные объекты внимания левых — бедность, условия жизни и доступ к медицинской помощи — начали рассматриваться как поверхностные меры, поскольку они направлены всего лишь на институциональную реформу. В отличие от этого контркультура заинтересована в том, что Роззак называет «психическим освобождением угнетаемых». Таким образом, хипстер [10], околачивающийся в джаз-клубе, представал более радикальным критиком современного общества, чем активист движения за гражданские права, агитирующий избирателей, или политик-феминистка, ведущая компанию за поправку к конституции.

 

* * *

 

Если на мгновение остановиться и задуматься, то станет ясно, что подобная форма контркультурной критики выглядит как-то странно. Ведь традиционная критика капитализма — в том числе, конечно, Марксом — заключалась в том, что капиталисты эксплуатируют трудящиеся классы, порождая бедность и страдания. Другими словами, капитализм не позволяет рабочим иметь материальные ценности. Имеет место «обнищание пролетариата», как называл это Карл Маркс.

В таком контексте было бы странным обращаться к прошлому и заявлять: рабочие продались, а обилие потребительских товаров — это всего лишь опиум, усмиряющий их и мешающий увидеть, в чем их истинные интересы. Это все равно, что, давая ребенку поесть, говорить: пища не насыщает его, а всего лишь «умиротворяет», благодаря чему он забывает о голоде. Не что иное, как неспособность капиталистической системы обеспечить трудящихся всем необходимым стала поводом к ее разрушению. Таким образом, критика консюмеризма похожа на критику капитализма за то, что он чрезмерно удовлетворяет нужды трудящихся. Рабочие настолько пресыщены, что больше не думают о ликвидации системы. Но тут возникает вопрос: а зачем вообще им это делать?

Между прочим, Роззак критикует студентов, бунтовавших в Париже в 1968 году, за то, что они пытались заключить союз с французскими рабочими. Рабочие, утверждает он, — ненадежный союзник, так как имеют собственный интерес в системе промышленного производства. «Символом надежности рабочих, — заявил Роззак, — будет степень их готовности разрушить все секторы индустриального аппарата, где это необходимо для достижения целей помимо эффективности, продуктивности и высоких объемов потребления. Насколько они готовы отбросить технократические приоритеты в пользу новой простоты жизни, замедления ее темпа, жизненно необходимого свободного времени?».

В этом высказывании традиционные интересы рабочего класса были низведены до «технократических приоритетов». Однако позиция Роззака является весьма шаткой, он берет классовые интересы интеллектуалов и студенчества — освобождение воображения, нахождение «новой простоты жизни» — и старается навязать их остальному населению (на том основании, что всякий, кто с этим не согласен, является жертвой технократии). Если выдвинуть гипотезу, что все являются жертвами тотальной идеологии, то становится проблематичным определить свидетельства, подтверждающие или опровергающие этот тезис.

Нельзя сказать, что заинтересованность рабочих в освобождении своего воображения бросалась в глаза. Она вовсе не была заметна. Вместо того чтобы толпами валить в художественные галереи и на вечера поэзии, они продолжали питать нездоровый интерес к спорту, телевидению и пиву. Естественно, это порождало мучительные сомнения: а что, если большей части населения в действительности нравится капитализм и люди искренне хотят иметь потребительские товары? Более глубокие рассуждения на эту тему приводят к следующей мысли: неспособность капитализма удовлетворять истинные потребности людей, возможно, не является проблемой именно из-за отсутствия у людей этих пресловутых глубинных потребностей. Возможно, студенты просто перепутали собственные интересы с интересами всего населения, решив: что хорошо для нас — то хорошо и для общества (кстати, они были не первыми, кто так решил).

Смутное подозрение, что население вполне довольно капитализмом, было подтверждено следующим фактом: контркультурный бунт н