Е. Н. Трубецкой. Свобода и бессмертие

 

Во всяком героическом подвиге, во всяком акте самопожертвования есть сознательная или бессознательная вера в какой-то посмертный смысл жизни, который выходит за пределы личного существования. Этим подвигом мы заявляем, что не стоит жить для нашего личного удобства, счастья, эгоизма, что смысл жизни каждого из нас – в каких-то непреходящих мировых целях. И оттого-то самая мысль о бескорыстном подвиге так возвышает душу. Мы чувствуем, что этим подвигом личность перерастает самое себя, ибо врастает в мировое целое и увековечивает себя в нем; ее жизнь вливается в неумирающий поток жизни общей. Пусть мы умрем. Есть ценности, которые не умирают: в них отдельный человек найдет оправдание своего существования.

В обществе утверждается взгляд, что ценностью, ради которой стоит жить и умереть, является свобода. Чем объясняется такая высокая ее оценка?

Как бы ни была велика ценность свободы, ясно, что сама по себе она не может быть последнею окончательною целью нашего существования. Ее ценность не в ней самой, а в человеке, для которого она предназначена служить орудием. Мы не могли бы ценить свободы, если бы не уважали человека, если бы не признавали в нем существа, достойного свободы.

Для нас человек – центр вселенной и не только центр, но владыка и царь. На этом предположении покоится вся наша жизнь и деятельность и все наше понимание свободы. Требуя свободы для человека и только для него одного, мы тем самым заявляем о глубоком коренном различии его от внешней природы и твари; и это отличие делает его существом единственным в своем роде. Мы этим самым показываем, что есть целая бездна, которая отделяет в наших глазах человека от животного царства, что он для нас – перворожденный всей твари.

И это отличие от низшей твари у нас у всех общее, всем одинаковое. Всех людей отделяет от животного царства одна и та же грань, одна и та же пропасть. Вот почему мы требуем для всех людей одинаковых прав. Мысль о свободе у нас не отделяется от мысли о равноправии.

Чтобы располагать собою и властвовать над внешним миром, нужно обладать разумом; лишенные разума животные подвластны природе: царство подобает только разуму. Достойно свободы только такое существо, которое разумно может устроить свою жизнь.

И мы требуем свободы для человека в силу его царственного помазанья. Во всех видах и формах свободы мы уважаем только разум. Мы ценим свободу мысли, потому что мысль в оковах не способна к творчеству: для творчества нужен свободный полет; без свободы исследования невозможна наука.

Мы ценим свободу слова, потому что без нее невозможны передача и усвоение мысли. Мы требуем неприкосновенности личности, потому что уважаем в каждом человеке индивидуального носителя разума. Мы требуем политической свободы, потому что уважаем коллективный разум народа.

Во всех видах свободы мы ценим ту возможность беспрепятственного проявления разума, которая служит залогом его победы. В этой победе наша цель и в ней источник нашего воодушевления. Свобода – это крылья разума.

Но сорвите с человека его царственный венец, развенчайте разум, и знание свободы рухнет, ибо вместе с разумом рушатся все наши человеческие ценности. Упраздните эту грань между человеком и животным царством: тем самым вы ниспровергнете самые основы правового порядка и возвеличите деспотизм. Тогда человек совершенно равноправен животному, его можно обращать в орудие. Если человек – червь, его дозволено раздавить.

Тут мы сталкиваемся с одним из важнейших философских вопросов1. Вера в разум и его грядущую победу возможна только с точки зрения определенного миропонимания – того, которое верит в смысл жизни мировой.

Чтобы верить в эту победу, нужно знать, допускается ли она законами вселенной, не является ли в ней человеческий разум одиноким и чуждым, что значит вообще разум в мироздании.

Отвечая на этот вопрос, нужно считаться с тем философским пессимизмом, который учит, что разуму нет места в строе вселенной. В этом случае в ней не найдется места и для человеческого разума, ибо среди бессмысленной вселенной он может быть лишь частным проявлением всеобщей бессмысленности.

К такому выводу приходит Ницше. Он видит в человеческом разуме некоторого рода дурачество мировой стихии. «Во всем существующем, – говорит его Заратустра, – одно представляется невозможным – разумность. Правда, по планетам рассыпано немного мудрости: эта закваска примешана ко всем вещам. Дурачества ради ко всем вещам примешана мудрость»2.

Иными словами: разум – не более как привилегия ничтожнейшей разновидности органического мира – человека. В мировой жизни вся коллективная работа человеческого разума не имеет значения; в самой жизни человечества область сознательного, разумного – ничтожнейший идеал. И Ницше приходит к безотрадному выводу: разум – это сфера заблуждений, спасительных для человеческого рода.

Для нас в высшей степени важно оценить теоретические основы такого пессимистического воззрения. Если оно верно, то вся наша антропоцентрическая этика рушится. Тут наша этика приходит в конфликт с нашим научным миросозерцанием.

Вся наша жизнь, все наше поведение построены на том предположении, что человек – царь вселенной. А между тем естественные науки как будто указывают, что он ничтожнейшая ее часть, что вся наша цивилизация не более как скоропреходящая песнь земли. Об этом, по-видимому, свидетельствует астрономия. Глядя на небесный свод, невольно спрашиваешь себя: какую роль играет разум среди этих бесчисленных миров? Может ли он сравниться с теми неподвижными созвездиями, которые неведомо откуда появляются во мраке небес и так же быстро исчезают, обставляя за собой скоропреходящий огненный свет. Этот вопрос имеет самое близкое отношение ко всему, что нас здесь, на земле, волнует, ко всем нашим практическим задачам и злобам дня.

Мы знаем, что наступит день, когда наша земля в виде обледенелой глыбы будет носиться вокруг потухшего солнца; и мы хотим дать нашей земле какое-то разумное устройство. Не бессмысленны ли наши попытки? Не представляют ли они собой сплошное «дурачество разума»?

Я не напрасно заговорил о падающих звездах. Это немые свидетели ужасающей мировой драмы. Мы знаем, что это осколки распавшихся миров, развалины планет. Когда-то, быть может, и они были населены разумными существами, которые гордо, как и мы, мечтали о своем достоинстве, боролись с деспотизмом, требовали земли и воли. Зачем они это делали и зачем мы это делаем, раз нам предстоит та же участь? Не все ли равно, случится ли это сегодня, завтра или через несколько тысячелетий? Что значит в мировой жизни время? Разве в ней несколько тысячелетий не то же, что одна секунда? И не есть ли этот неизбежный конец – полное посрамление человеческого разума?

Чтобы видеть это посрамление, не надо обращаться к астрономии: достаточно совершить прогулку на кладбище. Тут мы найдем безобразную, возмутительную пародию на все наши идеалы и формулы: тут и всеобщее равноправие без различения вероисповедания, национальности, пола и даже возраста; и полное осуществление четырехчленной формулы, потому что могильные кресты олицетворяют ожидающий каждого из нас всеобщий, прямой, тайный и равный жребий; наконец, тут же и окончательное разрешение земельного вопроса, ибо, говоря словами Л. Н. Толстого, на кладбище каждый человек получит в надел как раз столько земли, сколько ему нужно. И величайший уравнитель – смерть пошла еще дальше самых смелых наших утопий. Она сорвала с человека его царственный венец и уравняла его с прахом. Неужели же эта республика мертвецов – окончательный венец усилий человеческого разума?

Какую же ценность при этих условиях может иметь для нас разум? Если он посрамлен и одурачен, то с ним вместе ниспровергнуты все наши человеческие ценности – наша вера в прогресс, наша любовь к ближнему и тот бескорыстный подвиг, которым мы думали себя увековечить. Что же нам уважать, пред чем преклоняться в человеке? Что остается от всего нашего ценного, великого, святого? Разве смерть не превращает в недостойный обман все наши святыни? И если торжество смерти будет окончательным, то самое наше негодование утрачивает смысл: тогда нам уже незачем возмущаться.

И прежде всего – разве эта гибель всего существующего, разве это исчезновение разума не возмутительнее всех деспотизмов в мире? Что значат по сравнению с этим безобразием вселенной все наши человеческие безобразия: все наши казни, убийства, издевательства над личностью? Деспотизм сеет смерть. Но ведь он – частное проявление того всеобщего царства смерти, которое лежит в корне вещей того мира, который весь во зле лежит. Чем нам возмущаться, если мы не возмущаемся самым фактом смерти? И что дает нам силу выносить жизнь, столь явным образом неразумную и бессмысленную?.

Ответ на это может быть дан только один: мы просто не верим в смерть и не можем в нее поверить. Несмотря на все то, что мы видим и знаем, вера в смерть не умещается в человеческом сердце. Мы признаем ее умом, мы считаемся с нею в наших рассуждениях, но отрицаем ее всем нашим существом, самою нашею жизнью: ее душа наша не приемлет.

И потому-то и не смущает окружающая бессмыслица. В основе нашей жизни лежит вера в скрытый для нас разум вселенной и в его окончательную победу. Это одно дает нам силу жить и принимать жизнь.

Если бы эта надежда не жила в человеке, если бы она не таилась даже в тех, кто умом ее отрицает, то вскоре ужас смерти заморозил бы всякое воодушевление, убил бы всякую энергию и остановил бы самую жизнь: ибо нет человеческого тела, которое не обесценивалось бы смертью.

Чтобы жить и действовать, нужно верить, что есть над нами солнце, которое не погаснет, что мы работаем не для могильного червя и что человеческое достоинство не есть иллюзия. Нам нужно достоверно знать, что мир идет к цели, что не погибнет человек и не сгинет то дело, в которое мы вкладываем душу. Напрасны попытки доказать эту веру: она предполагается всяким движением нашего ума и сердца, самою нашею жизнью. Но так же невозможно изгнать ее из нашего сердца. Если изгнать ее из сознания, она все-таки будет жить где-то за порогом сознания, в тайниках нашей души: она есть то, чем мы живем и двигаемся…

Теперь понятно то, что я сказал о связи свободы и бессмертия. В бессмертии смысл свободы и ее ценность. Эти крылья нужны человеческому разуму только в том случае, если он действительно способен к тому творческому акту, для которого нужна свобода, если она действительно может создать что-либо великое и прочное, что не уничтожается. Свобода подобает человеку, как сосуду Безусловного. Признание свободы – это та дань уважения, которую мы платим бессмертию.

В наши дни уныния и упадка духа, разброда мысли и всеобщей растерянности есть что-то бодрящее в этом сознании. Унывать не может тот, кто видит смысл над окружающей бессмыслицей, кто сознает величие стоящей перед нами цели. Цель эта дает уверенность к победе: ибо если человек – носитель неумирающей, вечной правды, то нет той власти, которая могла бы лишить его царства, и нет той силы, которая могла бы его раздавить.

Но надо помнить, что правда не в той ненависти, которая сеет смерть, а в той любви, которая созидает жизнь. И когда мы поймем это, мы всем сердцем почувствуем, для чего нужна нам свобода. Она нужна нам для созидания той новой неумирающей формы жизни, провозвестником которой является свободный человек. Она нужна нам для очеловечения России.

 

1916