Пояснение к последнему абазцу

 

При взгляде с позиций достаточно общей теории управления на жизнь обществ на исторически длительных интервалах времени (сотни и более лет), средствами воздействия на общество, осмысленное применение которых позволяет управлять его жизнью и смертью, являются:

1. Информация мировоззренческого  характера, методология, осваивая которую, люди строят — индивидуально и общественно — свои “стандартные автоматизмы” распознавания частных процессов в полноте и целостности Жизни и определяют в своем восприятии иерархическую упорядоченность их во взаимной вложенности. Она является основой культуры мышления и полноты управленческой деятельности, включая и внутриобщественное полновластие.

2. Информация летописного, хронологического,  характера всех отраслей Культуры и всех отраслей Знания. Она позволяет видеть направленность течения процессов и соотносить друг с другом частные отрасли Культуры в целом и отрасли Знания. При владении сообразным Жизни мировоззрением, на основе чувства меры, она позволяет выделить частные процессы, воспринимая “хаотичный” поток фактов и явлений в мировоззренческое “сито” — субъективную человеческую меру распознавания.

3. Информация факто-описательного  характера:, к которому относятся вероучения религиозных культов, светские идеологии, технологии и фактология всех отраслей  науки.

4. Экономические процессы, как средство воздействия, подчиненные чисто информационным средствам воздействия через финансы (деньги), являющиеся предельно обобщенным видом информации экономического характера.

5. Средства геноцида, поражающие не только живущих людей, но и последующие поколения, уничтожающие генетически обусловленный потенциал освоения и развития ими культурного наследия предков: ядерный шантаж — угроза применения; алкогольный, табачный и прочий наркотический геноцид, пищевые добавки, все экологические загрязнители, некоторые медикаменты, косметика и парфюмерия — реальное применение; “генная инженерия” и “биотехнологии” — потенциальная опасность.

6. Прочие средства воздействия, главным образом силового, — оружие в традиционном понимании этого слова, убивающее и калечащее людей, разрушающее и уничтожающее материально-технические объекты цивилизации, вещественные памятники культуры и носители их духа.

Хотя однозначных разграничений между средствами воздействия нет, поскольку многие из них обладают качествами, позволяющими отнести их к разным приоритетам, но приведенная иерархически упорядоченная их классификация позволяет выделить доминирующие факторы воздействия, которые могут применяться в качестве средств управления и, в частности, в качестве средств подавления и уничтожения управленчески-концептуально неприемлемых явлений в жизни общества.

При применении этого набора внутри одной социальной системы это — обобщенные средства управления ею. А при применении их же одной социальной системой (социальной группой) по отношению к другим, при несовпадении концепций управления в них, это — обобщенное оружие, т.е. средства ведения войны, в самом общем понимании этого слова; или же — средства поддержки самоуправления в иной социальной системе, при отсутствии концептуальной несовместимости управления в обеих системах.

Указанный порядок определяет приоритетность названных классов средств воздействия на общество, поскольку изменение состояния общества под воздействием средств высших приоритетов имеет куда большие последствия, чем под воздействием низших, хотя и протекает медленнее без “шумных эффектов”. То есть, на исторически длительных интервалах времени быстродействие растет от первого к шестому, а необратимость результатов их применения, во многом определяющая эффективность решения проблем в жизни общества в смысле раз и навсегда, — падает.

 

6.7. Защита будущего от «мировой закулисы»

 

Вся жизнь И.В.Сталина говорит, что он не принадлежал к числу человекообразных, живущих по принципу «после нас — хоть потоп». Живущие по этому принципу, интерпретируя через факты истории каждый своё личное «после нас — хоть потоп», извратили понимание жизни. Это касается как отечественной истории, включая и историю эпохи и деятельности И.В.Сталина, так и глобальной истории. Поэтому, чтобы понять эпоху сталинского большевизма, необходимо думать и деятельно заботиться о том, чтобы после нас жизнь была определённо  праведнее, чем до нас и при нас. Если в этом определиться и тем самым освободиться от абстрактного гуманизма, обращённого якобы ко всем, а на деле конкретно ни к кому,  то и события эпохи сталинского большевизма обретают иное значение, весьма отличное от того, что им придают абстрактные гуманисты — психтроцкисты буржуазно-демократического или интернацистско-социалистического толка.

 

 

* * *

Многие из современников И.В.Сталина свидетельствуют о том, что он сам весьма иронично относился к господствующему в обществе культу его личности. В личных беседах (а все они были беседами руководителя о том или ином жизненно важном для страны деле) он побуждал людей к тому, чтобы они брали инициативу и ответственность в деле за последствия своей инициативы на себя, поощрял такого рода проявления инициативной ответственности [296]. И в его письменном наследии — в публикациях в печати и текстах выступлений перед различными аудиториями, относящихся к разным годам, — как это запечатлено в Собрании его сочинений, многократно речь идёт о том, чтобы люди сами проявляли инициативу и принимали на себя заботу и ответственность в объединяющей их всех Жизни; и также многократно речь идёт о том, что уважение простыми людьми руководителей партии и государства, любовь к ним — это одно, а преклонение перед вождями — это другое, что должно быть изжито в социалистическом обществе.

И в том, что он говорил людям изустно, и в том, что он писал, нет ничего, хотя бы частично совпадающего с рассуждениями А.Гитлера о взаимоотношениях вождя-фюрера и толпы (см. хотя бы “Майн кампф”, благо её в наши дни без особых проблем можно найти и в переводах на русский) или с рассуждениями Л.Н.Гумилёва о взаимоотношениях вождей-пассионариев и прочих членов общества [297].

Однако для антисталинистов это только показатель того, что И.В.Сталин был якобы многократно хитрее, коварнее и лицемернее А.Гитлера (а также Л.Н.Гумилёва и прочих социологов, в каких-то иных терминах пропагандирующих вождистские доктрины в отношении безвольной толпы). Такого рода психтроцкистов ничто не может убедить в том, что И.В.Сталин отрицательно относился к культу вождей, включая и культ собственной личности, и в том, что он — сторонник жизни общества на основе господства в нём иной нравственности и выражающей её товарищеской этики, исключающих толпо-“элитаризм”.

Тем не менее вне зависимости от отношения к культу своей личности субъекта, оказавшегося в толпо-“элитарном” обществе объектом культового поколения, толпо-“элитарное” общество само жаждет культа, ищет себе кумиров, создаёт их, разочаровывается в прежних, подчас переходя к культу их порицания, и непрестанно  жаждет новых кумиров.

Чтобы в обществе не было культа той или иной личности, необходимо, дабы в нём не было оснований к его порождению изнутри или возбуждению извне.

Для этого толпо-“элитарное” общество должно перестать быть толпо-“элитарным”, т.е. в нём должна господствовать товарищеская нравственность и этика. А переход общества от господства в нём кумиротворящей нравственности и этики безответственности и паразитического иждивенчества к — исторически реально требует времени. И он может свершиться только в практических жизненных делах по разрешению разнородных проблем жизни этого общества в русле разрешения проблем глобальной значимости. Такой переход не может свершиться в безделье, в отрешённой созерцательности и в праздной нравоучительной и назидательной болтовне в церквях, публичных собраниях, включая партийные и профсоюзные, митингах и застольях.

Соответственно такому пониманию, то обстоятельство, что после XVIII съезда ВКП (б), состоявшегося в середине марта 1939 г., очередной XIX съезд был созван только в начале октября 1952 г., вовсе не является иллюстрацией или доказательством, что И.В.Сталин подавлял демократию в партии и в обществе в целом. Хотя при В.И.Ленине и Л.Д.Бронштейне (Троцком), съезды партии (с VII экстренного в 1918 г. по XIV съезд в 1925 г.) созывались ежегодно даже в период ведения гражданской войны (этот факт очень любят приводить антисталинисты как доказательство подавления И.В.Сталиным внутрипартийной демократии), и казалось бы внутрипартийная демократия формально соблюдалась, но по существу внутрипартийной демократии не было и тогда.

Во-первых, партия изначально создавалась как инструмент осуществления политической воли узкого круга её вождей либо одного вождя, с какой целью в её уставе всегда провозглашался принцип так называемого «демократического централизма» [298], главное в котором — подчинение меньшинства большинству и безусловное выполнение решений вышестоящих партийных органов нижестоящими и каждым из членов партии. При этом проекты и сами решения вышестоящих органов по мере того, как всё больше разнородных дел оказывается в сфере внимания партии, всё больше и больше становятся продуктом аппаратной работы под непосредственным руководством узкого круга вождей. Если И.В.Сталин и ликвидировал так называемую внутрипартийную демократию, то только в том смысле, что ликвидировал сначала закулисную по отношению к ЦК и к остальной партии мафиозную “демократию” в этом узком кругу вождей, а потом и самих “вождей”, составлявших этот узкий круг, к тому же не совместимых по их убеждениям и самодисциплине с большевизмом, и соответственно — друг с другом [299].

Во-вторых, партия к 1917 г. была партией вождей и следующей за вождями партийной массы, вследствие чего все послереволюционные съезды в большей или меньшей степени носили толпо-“элитарный”, — т.е. недемократический по своему существу характер, — по не зависящим от И.В.Сталина причинам.

В-третьих, по мере того, как партия становилась структурой управления жизнью общества и в ещё большей степени становилась структурой управления государством и подчинённой государству хозяйственной деятельностью, — тем больше требовалось профессионализма и разносторонних знаний для того, чтобы на съезде партии его делегат мог бы обоснованно выдвинуть какие-то новые предложения, а равно подвергнуть обоснованной критике проекты документов, подготовленных к съезду аппаратом ЦК, работавшим на профессиональной основе и при необходимости пользовавшимся консультациям ведущих специалистов всех отраслей науки и техники;  и уж тем более невозможно в режиме единоличной или коллективной самодеятельности в свободное от основной работы время разработать проект государственного пятилетнего плана социально-экономического развития СССР.

В таких условиях съезд утрачивал характер коллективного общественного творчества, что и является сутью народовластия вне зависимости от его процедурного оформления. Вследствие этого при сохранении толпо-“элитарного” характера партии и общества в целом регулярно проводимые съезды могли выполнять только две функции:

· поддержание культа вождей партии в самой партии и в обществе;

· ознакомление вождей и работников аппарата ЦК с мнениями членов партии и беспартийной общественности на местах.

Если первая функция съездов была просто вредна в силу своей антидемократичности как по отношению к партии, так и по отношению к обществу в целом, то вторая функция съездов партии стала управленчески необязательной после преодоления неграмотности и становления устойчивых структур государственного управления, поскольку те, кто доверял советской государственности, сами писали в ЦК, в органы Советской власти, тем или иным руководителям партии и государства персонально о том, что считали жизненно-важным [300]; а мнения тех, кто не доверял режиму или был его противником, становились известными руководству партии и государства как из писем граждан, доверяющих государственности СССР, так и из сводок спецслужб и других органов власти партии и государства.

Иными словами это означает, что поскольку съезды перестали быть источниками информации с мест и не могли быть инструментом коллективного общественного творчества, то в их созыве — для дела реального строительства социализма и коммунизма —  не было управленческой необходимости [301]. Но этому обстоятельству сопутствовало то, что эмоционально взвинченная атмосфера партийных съездов по-прежнему способствовала кумиротворению, и — как следствие — поддержанию толпо-“элитаризма” на основе непонимания происходящего и перспектив как делегатами съездов, так и другими членами партии, возбуждала их безынициативность, беззаботность и безответственность. Такая партия не может быть правящей в деле строительства общества праведного общежития именно потому, что она сама в своей деятельности формальными демократическими процедурами подменяет суть народовластия.

А главное состоит в том, что пафос Л.Д.Бронштейна (Троцкого) и других, заявляющих о своей приверженности идеалам социализма и коммунизма, и обвиняющих И.В.Сталина в уничтожении внутрипартийной демократии и народовластия Советской власти, подменённых властью бюрократического аппарата, что якобы не позволило воплотить идеалы социализма в жизнь СССР, может быть убедителен и правдоподобен только для тех, кто не знает марксизма; для тех, кто, даже зная его, не видит несообразности реальной жизни его понятийных категорий; кто не понимает, что по причине этой несообразности на основе марксистской философии невозможно выявление и разрешение проблем общественной жизни, в том числе и вследствие постановки в ней «не того» вопроса в качестве «основного вопроса философии» и дефективных формулировок законов диалектики [302]; что реальный бухгалтерский учёт не может быть связан с политэкономией марксизма, вследствие чего на её основе невозможно управление народным хозяйством [303]; что в силу этого марксистские философия и политэкономия могут быть только прикрытием мафиозной тирании, способной подавать себя обществу как образец соблюдения формальной демократии, но не могут быть научно-теоретической основой действительных народовластия, строительства социализма и коммунизма как общества праведного общежития свободных людей. И уж совсем неуместны обвинения в «извращении» марксизма И.В.Сталиным, поскольку марксизм сам есть порождение извращенных нравственности, интеллекта и психики в целом.

Соответственно этим свойствам марксизма и свойствам психики самого Л.Д.Бронштейна (Троцкого) и его последователей реально И.В.Сталин раздавил не демократию, до которой общество и партия не вызрели; и не ростки народовластия. Он подавил попытку установления под прикрытием правдоподобной лжи марксизма мафиозной — оглупляющей — тирании при возможном, но вовсе не обязательном соблюдении хозяевами троцкистов формальных процедур демократии в партии и обществе, сумей они сохранить власть своих троцкистов в СССР.

Поэтому объективно СССР в эпоху сталинского большевизма нуждался не в регулярно проводимых съездах ВКП (б) и непрестанных внутрипартийных дискуссиях, взвинчивающих партию и беспартийное общество эмоционально, а в политике преодоления такого рода стадных психологических эффектов, свойственных толпо-“элитаризму” и воспроизводящих его снова и снова [304].

Соответственно 13-летний перерыв в созыве съездов, на который пришлась Великая Отечественная война и период послевоенного восстановления распорядка мирной жизни и хозяйства страны, объективно был полезен для того, чтобы если не всё общество, то хотя бы члены правящей коммунистической партии большевиков успели бы переосмыслить ту нравственность и этику, которые продолжали десятилетиями господствовать в советском обществе и после Великой Октябрьской социалистической революции, и пришли бы на очередной съезд с иным отношением к жизни страны и мира, с иным отношением к руководителям партии и государства, к товарищам по партии и к беспартийным гражданам.

Кроме того, всякое народовластие есть выражение свободы духа людей, составляющих общество, выражение свободы их чувств и осмысленного отношения к жизни. Эти качества приобретаются всякой личностью как в результате воспитания, начиная с младенчества, так и в результате самостоятельного личностного развития на протяжении всей жизни. Поэтому свободу и народовластие невозможно ввести законом или указом и насадить мерами государственного принуждения к свободе и народовластию: свобода и народовластие должны вызреть в самом обществе и выразить себя в политике государства.

Однако государственными мерами можно снять давление многих факторов, которые извращают и подавляют процесс освобождения духа людей, и соответственно — национального духа каждого из народов. И это обстоятельство очень важно для понимания истории СССР и перспектив народов России и остальных государств, возникших на территории СССР.

Интернацистский характер революций 1905 — 1907 гг. и 1917 г. для И.В.Сталина не был секретом: он знал множество фактов из дореволюционной истории РСДРП и прочих р-р-революционных партий и из послереволюционной истории СССР, фактов из истории зарубежных государств, о каких не сообщали ни газеты, ни учебники истории, но которые свидетельствовали, что дело обстояло именно так [305]. Кроме того, повседневное и повсеместное угнетающее воздействие библейского интернацизма на жизнь населения СССР  ощущалось простонародьем на протяжении всей истории существования СССР, а также продолжает ощущаться и после его государственного краха в ходе пробуржуазных реформ последующего времени.

Поэтому всей истории дореволюционной России, истории СССР и современной России сопутствует явление, которое в последние два столетия зависимые от его понимания субъекты предпочитают называть «антисемитизм», и объяснять его присутствие в обществе исключительно пороками самих «антисемитов»: невежеством, нежеланием или неумением мыслить и организовываться, завистью лентяев и пьяниц к евреям якобы в большинстве своём — гениям, просто талантам, трудягам и высоким профессионалам, людям дружным, поддерживающим друг друга, и т.п. Однако в действительности пустым знаковым словом «антисемитизм», не характеризующим ни кого-либо из людей персонально, ни общество в целом, стали по внедрённому в культуру стереотипу называть естественную реакцию человека на доктрину, приводимую нами в Приложении в конце книги, однако обходя молчанием саму доктрину и не требуя выработки отношения к ней ни от евреев, ни от не-евреев.

Эта реакция человека и общества на порабощение при осуществлении библейской доктрины в жизни может лежать в очень широком диапазоне:

· быть и чисто личностно-эмоциональным, не выразившим себя в социологических теориях неприятием самих евреев, каждый из которых “виноват” [306], прежде всего, в том, что по принципам построения библейской доктрины он предназначен быть орудием её осуществления и средством проникновения в культуры нееврейских национальных обществ;

· а может быть концептуально властной объемлюще-альтернативной по отношению к библейской доктрине.

Именно вследствие широты диапазона реакций на библейскую доктрину порабощения всех слово «антисемитизм» является [307] и пустым само по себе, что позволяет защищать интернацизм с его помощью, культивируя в обществе абсолютно негативную эмоциональную окраску его восприятия и придавая ему осознаваемое людьми смысловое значение в зависимости от обстоятельств.

Соответственно этому выяснению роли слова «антисемитизм» и сути обозначаемого им спектра явлений в жизни общества И.В.Сталин не был «антисемитом». Но он был одним из тех людей, кто не только знал множество фактов из дореволюционной истории РСДРП и прочих р-р-революционных партий, из послереволюционной истории СССР, фактов из истории зарубежных государств, характеризующих проявления библейского интернацизма, но имел достаточно сообразную жизни систему миропонимания, включавшую в себя и своеобразное понимание им интернацизма. Его реакция на интернацизм была концептуально властной и альтернативной по отношению к библейской доктрине.

Однако она не была альтернативно-объемлющей, поскольку словесно выражалась в терминологическом аппарате исторически сложившейся библейской культуры Российской империи и в терминологическом аппарате откровенно интернацистского марксизма [308].

А в них интернацизм не имеет своего уникального наименования и связанных с наименованием характеристик его проявлений в жизни. Поэтому, проникая в другие общественные явления, имеющие свои более или менее уникальные наименования, к которым в обществе сложилось или целенаправленно сформировано осознанно уважительное или эмоционально привлекающее отношение, интернацизм легко защищался и защищается доныне, принимая на себя их имена.

Именно по этому принципу интернацизм в истории — это и христианство; и коммунизм; и свобода и права человека вне зависимости от национального и социально-классового происхождения; и глобализация как построение культуры, мирно объединяющей все народы и национальные культуры человечества в ладу между собой и Объективной реальностью; и сионизм как стремление части евреев обосноваться в Палестине и жить там нормальной государственной жизнью, как живут все народы, перестав быть международной мафией [309]; и эмансипация евреев как стремление другой части евреев перестать быть международной мафией и приобщиться к тем народам, среди которых они живут, и отдать служению своей Родине — её, как правило, многонациональному обществу — свой личностный творческий потенциал человека; и «интернационализм» в марксизме, в котором он преподносится в смысле согласия и лада всех людей вне зависимости от национального и родового происхождения каждого из них; и космополитизм как осознаваемая забота о грядущих судьбах всего человечества и планеты Земля…

Вообще трудно назвать что-либо в истории нынешней глобальной цивилизации, чего бы ни извратил и ни изгадил библейский интернацизм, проникнув в него. Единственное, что неоспоримо он не смог извратить и изгадить, так это — идеал жизни человечества в Богодержавии (Царствии Божием на Земле), хотя интернацизм всё же смог на исторически длительное (по современным меркам) время вытеснить из жизни обществ и политики государств практическое осуществление идеала Царствия Божиего на Земле.

Высказанное — минимум политологических сведений, которые необходимо знать и понимать, поскольку без этого послевоенный период истории сталинского СССР предстаёт либо как неисповедимая бессмыслица, либо как история политики, выражающей больную волю психопата, возомнившего себя всемогущим бессмертным земным богом. Но И.В.Сталин не был ни дураком, который бесцельно «рулит» государством неведомо куда [310], ни психопатом, который возомнил себя всемогущим, бессмертным земным богом.

Да и в обществе того времени далеко не все были беспринципными приспособленцами, чтобы поддерживать всякую политику «верхов», исходя из страха за себя или карьеристских притязаний: поддерживали потому, что чувствовали её целесообразность по отношению к тем целям, которые считали своими.

 

* *

 

 

*

Безусловно, И.В.Сталин знал, что победе в Великой Отечественной войне он отдал очень много своего здоровья. Он знал, что первые (лёгкие по своим последствиям) инсульты он перенёс «на ногах», практически не прекращая руководства государственными и партийными делами. Безусловно, он знал, что в его окружение — внутриаппаратная мафия — просто не допускает на протяжении нескольких десятилетий молодых большевиков, из числа которых со временем кто-то смог бы войти в курс общепартийных и общегосударственных дел и возложить на себя высшую партийную и государственную власть, позволив самому И.В.Сталину уйти на пенсию по старости, как и всем гражданам СССР. И потому он прибегал к каким-то средствам маскировки своих истинных намерений от ближайшего окружения, которому имел основания не доверять, справедливо видя в них или исполнителей воли вождя, или беспринципных приспособленцев, но никак не инициативных творчески мыслящих большевиков, своих товарищей, служителей идеала коммунизма.

И было бы подлой клеветой или глупостью утверждать, что И.В.Сталин не сделал ничего для того, чтобы после его ухода в мир иной продолжалось и крепло большевистское дело перехода к истинному коммунизму — обществу праведного общежития свободных людей в глобальных масштабах. Но то, что он сделал для этого, не укладывается в иждивенческие представления прокоммунистической толпы о том, что и как должен сделать истинный вождь коммунистов перед своим уходом в мир иной.

Толпа, потребительски безынициативно настроившаяся по отношению к своему вождю, передачу власти преемнику-продолжателю представляет себе по существу в русле исторически сложившейся монархической традиции:

· в одном её варианте вождь при жизни сам должен избрать себе преемника, учить и воспитывать его, посвящая в разнородные тайны своего дела, а потом передать ему свои должностные полномочия, — так осуществляется преемственность власти в царствующих династиях, лишь с тем отличием, что обычно к царствованию с детства готовят только одного старшего сына вождя, а не кого-то пришлого в дело со стороны;

· в другом её варианте после смерти вождя или оставления им дел, «конклав» сподвижников сам избирает следующего вождя, — так кардиналы избирают Римского папу.

Но здесь необходимо особо подчеркнуть, что в обоих вариантах осуществления преемственности управления передаётся не сама власть во всей её полноте, а передаются должностные полномочия [311], как правило, на основе писаных законов или неписаных традиций . Но заботу и ответственность за дело, принимая должностные полномочия, каждый преемник власти возлагает на себя сам — в меру своего нравственно обусловленного  понимания и самодисциплины.

И если вынести за скобки сопутствующие исторические обстоятельства, то все рухнувшие в истории монархии (как наследственные, так и ненаследственные диктатуры) рушились по одной единственной — общей для всех них — причине: принимая должностные полномочия, преемник вождя оказывался не готов к тому, чтобы самому возложить на себя весь необходимый круг забот и ответственности, соответствующий полноте внутриобщественной власти, за дело, возглавляемое им на основе должностных полномочий. Вследствие этого ошибка управления накапливалась в действиях череды сменяющих друг друга вождей, и наступал крах системы.

Принципиальное различие между толпо-“элитаризмом” и большевизмом в том, что в толпо-“элитаризме” для осуществления дела значимы — и потому первичны — должностные полномочия, признаваемые более или менее широкими слоями общества на основе закона или традиции. В большевизме же значимо и потому первично принятие на себя по своей инициативе заботы и ответственности за дело, а должностные полномочия — вторичны по отношению к этому добровольно избранному самовластью в общем деле; они формируются и признаются остальными большевиками  в зависимости от того, насколько претендент на руководство соответствует этому большевистскому делу.

Вследствие этого в большевизме не человек должен подстраиваться во всех случаях под сложившиеся структуры должностных полномочий и алгоритмику их функционирования, а структуры должностных полномочий, если и не полностью, то во многом выстраиваются соответственно межличностному распределению заботы и ответственности за общее дело между его участниками, складывающемуся на основе освоенных каждым из них навыков и знаний. Поэтому архитектура структур должностных полномочий должна быть достаточно гибкой и должна целенаправленно подстраиваться её участниками под возможности конкретных людей, чтобы соответствовать их личностному развитию и изменениям в персональном составе, одинаково влекущим изменение характера распределения между людьми заботы и ответственности за общее дело.

Иными словами, это означает, что И.В.Сталин мог передать свои должностные полномочия тому, кого он сам изберёт в преемники-продолжатели дела; либо должностные полномочия могли вырвать из его рук “сподвижники” — претенденты на власть, — как это и произошло в действительности.

Но принять заботу и ответственность за дело, которому служил И.В.Сталин, в любом случае кто-то должен был сам по своей личной инициативе вне зависимости от процедуры передачи должностных полномочий И.В.Сталина кому-либо. Своими действиями И.В.Сталин мог только создать условия к тому, чтобы преемники продолжатели сами возложили на себя заботу и ответственность за большевистское дело, не меньшую, чем нёс И.В.Сталин.

Всё это, сказанное о преемственности и о передаче должностных полномочий и различии реальной власти и должностных полномочий, И.В.Сталин ощущал непосредственно, частично знал из истории и как-то понимал это в свойственной ему системе понятий, поскольку он в период 1945 — 1952 гг. действительно создал условия, в которых преемники-продолжатели могли бы возложить на себя сами заботу и ответственность за большевистское дело, не меньшую, чем нёс он, и соответственно могли бы изменить при необходимости архитектуру структур должностных полномочий и алгоритмику их функционирования. И в мир иной он ушёл только после того, как создал необходимые для этого условия. [312]

Начнём с того, что весь послевоенный период истории сталинского СССР комментаторами-евреями и комментаторами-неевреями, однако утратившими осознание своей сопричастности судьбе своего простого народа, характеризуется как период, когда осуществлялась политика «государственного антисемитизма». На это время приходится ликвидация многих еврейских общественных организаций [313]; борьба с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом, с сионизмом, что затронуло персонально многих евреев и не-евреев; раскрытие псевдонимов многих деятелей культуры, обнажившее их настоящие фамилии, оказавшиеся в большинстве своём еврейскими; «дело врачей», непосредственно предшествовавшее устранению И.В.Сталина перепуганными “сподвижниками”; и оставшийся слух о задуманном, но так и не состоявшемся вследствие смерти И.В.Сталина, переселении евреев в Еврейскую автономную область на Дальнем Востоке.

Однако по существу это была не политика «государственного антисемитизма», осуществляемая исключительно как подавление прав и свобод людей по признаку их еврейского происхождения. Это была первая (после победы интернацистов в государственном перевороте 1917 г.) гласная [314] попытка государственного подавления активности осознанно целеустремлённого и стихийного бессознательного интернацизма в советском обществе.

Она была настолько эффективна, насколько было возможно в терминах исторически сложившейся к тому времени культуры и социологии марксизма выделить интернацизм в общем потоке явлений прошлой и текущей истории человечества в целом и России, в частности; настолько эффективна, насколько общество могло понять такое истолкование марксистской и общекультурологической терминологии; настолько эффективна, насколько люди, составляющие общество, и, прежде всего, должностные лица органов государственной власти были самодисциплинированы в том, чтобы не злоупотребить своими возможностями и воздержаться от соучастия в стадных эффектах политической активности толпы, живущей по преданию и рассуждающей по авторитету [315]; настолько эффективна, насколько сами евреи были способны выявить каждый в себе и в других интернацизм, свойственный их культуре и свойственный в той или иной степени каждому из них вследствие воздействия культуры, поскольку без выявления в культуре и в людях сути интернацизма невозможно размежеваться с ним и освободиться от его власти.

Это не было политикой «государственного антисемитизма», осуществляемой исключительно как подавление прав и свобод одних людей по признаку их еврейского происхождения и предоставления другим людям каких-либо преимуществ по признаку отсутствия евреев среди предков и родственников.

Это было государственными мерами снятия давления интернацизма, который на протяжении нескольких десятилетий после государственного переворота 1917 г. подавлял дух людей всею подвластной ему мощью марксистской идеологии и государства, злоупотребляя при этом властью карательных органов спецслужб. Он подавлял национальный дух всех народов СССР, а также и самой еврейской диаспоры, препятствуя духовному раскрепощению общества и становлению в нём неформальных свободы и народовластия, свойственных человечности.

И хотя слово «интернацизм» не было введено тогда в политический словарь и в культуру общества, но слова «сионизм», «космополитизм», «низкопоклонство перед Западом» в официальной сталинской пропаганде истолковывались именно по характерным признакам проявления того глобального исторического явления, которое в терминологии ВП СССР называется интернацизм.

Так под термином «сионизм» понималось не стремление евреев обосноваться в Палестине и создать своё государство, а эксплуататорская идеология крупной еврейской международной буржуазии, по своему характеру поработительная по отношению ко всем, включая и самих евреев; под термином «космополитизм» понималась не забота человека о судьбах всего человечества и планеты Земля, а отказ субъекта от заботы и ответственности за судьбы народов своей Родины и других государств, что по существу приобщало такого рода “космополитов” к местной “элитарной” антинародной периферии «мировой закулисы»; то же касается и «низкопоклонства перед Западом» [316].

Однако и эти особенности истолкования смысла названных слов в сталинской пропаганде антисталинисты, интернацисты и рабы интернацизма расценивают как ещё одно проявление лицемерия И.В.Сталина и идеологическое прикрытие антиеврейского расизма сталинского режима. Но было бы честно, и потому лучше, им свои претензии адресовать не И.В.Сталину, а уже упоминавшемуся в одной из сносок в разделе 6.3 автору книги “Евреи и антисемитизм в СССР” Ю.Ларину (М.А.Лурье) и ему подобным “исследователям” и “просветителям”. Он и ему подобные, представляя интернацизм через явления, в которые он смог проникнуть и под которые стал маскироваться, обходили и обходят стороной истинные причины и алгоритмику возникновения так называемого «антисемитизма», что способствовало и способствует сохранению в обществе антиеврейского расизма — неприязненного отношения к другим людям, исходящего из истинного или ложного предположения об их принадлежности к еврейству или сопричастности ему. Такого рода антиеврейский расизм тоже получил свободу в результате осуществления И.В.Сталиным государственных мер подавления интернацизма, и маскировался под них.

И всем опасающимся так называемого «антисемитизма» во всех его проявлениях следует усвоить для себя на будущее:

Так называемый «антисемитизм» неизбежно возникает не там, где есть евреи, а там, где библейская доктрина порабощения всех осуществляется под прикрытием традиции недопустимости обсуждения по его существу «еврейского вопроса» либо там, где её пытаются представить как Промыслительное благо.

То, что вы называете «антисемитизмом», в своей основе имеет праведное неприятие библейского интернацизма людьми, и только под давлением интернацизма, который несёте вы, либо под давлением нацизма, порождаемого национальными “элитами”, эта устремлённость к свободе и человечности извращается и предстаёт как антиеврейский расизм, бесплодный и беспощадно античеловечный [317]  как и всякий иной расизм, включая и ваш расизм — интернацистский.

Политика государственного подавления интернацизма в послевоенный период истории сталинского большевизма была фоном, на котором протекала вся общественно-политическая жизнь страны. И одним из важных явлений общественно-политической жизни советского общества, о котором ныне уже позабыли и многие современники тех событий, были дискуссии по разным проблемам жизни советского общества и развития его культуры, которые проводились в печати. Эти дискуссии антисталинисты тоже относят к проявлениям сталинского лицемерия, провоцирующего иллюзией свободы слова и мысли оппозицию режиму на открытое выступление для того, чтобы потом с нею же беспощадно расправиться.

При этом вдаваться в существо высказанных в ходе дискуссий мнений критики послевоенной политики сталинского большевизма предпочитают не вдаваться, хотя именно они и есть главное в тех публичных дискуссиях, поскольку именно мнения, высказанные самыми разными людьми, были показателями, характеризующими развитие культуры миропонимания в советском обществе; а культура миропонимания во всей полноте её субкультур представляет собой то, что во многом предопределяет дальнейшие судьбы общества. Поэтому антисталинисты, не вдающиеся в существо мнений, высказанных в дискуссиях той эпохи, сами лицемерят или свидетельствуют о своём скудоумии, что по существу — одно и то же.

Но эти дискуссии были одной из проявлений жесточайшей борьбы большевизма и местной “элитарно” мафиозной периферии «мировой закулисы» за государственную власть во многонациональной Русской региональной цивилизации.

Одна из дискуссий тех лет была посвящена обсуждению проблем социологии в целом, которые однако рассматривались через проблематику развития экономической науки как теоретической основы управления развитием народного хозяйства советского общества. Поскольку всем хочется кушать, жить в уюте, чтобы дети были здоровы, получили образование, а старость была безбедной и т.п., а это обеспечивается непосредственно экономическим базисом общества, то экономическая проблематика способна вызвать к себе в обществе более широкий интерес, нежели чисто философская, которую многие почитают оторванной от реальных проблем жизни пустой абстракцией [318]. Соответственно этому господствующему в обществе (во многом под давлением исторического материализма и культа марксизма в целом) пониманию первенства экономической обусловленности его жизни, И.В.Сталин сам лично подвёл итоги именно дискуссии по экономическим вопросам.

Всё, что он считал необходимым и что он мог сказать в этом подведении итогов и анализе возможностей дальнейшего развития социализма в СССР и в мире, — было издано в 1952 г. в сборнике статей и писем-ответов участникам дискуссии под общим названием “Экономические проблемы социализма в СССР”, который мы неоднократно цитировали и упоминали в предыдущих разделах и к анализу которого особо обратимся в следующем разделе. Последнее из писем И.В.Сталина, включённое в этот сборник, датировано им 28 сентября 1952 г. Через неделю начал работу XIX съезд ВКП (б), на котором партия была переименована в КПСС. Эта аббревиатура оказалась двусмысленной. История подтвердила правомочность следующей её расшифровки: Капитулянтская Партия Самоликвидации Социализма.

XIX съезд работал в Москве с 5 по 14 октября 1952 г. Он избрал новый состав ЦК партии. Чтобы понять, почему в истории подтвердилась именно приведённая расшифровка аббревиатуры КПСС, следует обратиться к одному мало известному эпизоду из деятельности ЦК, избранного XIX съездом.

После съезда, 16 октября, состоялся пленум ЦК. На пленуме выступил И.В.Сталин. Его выступление для участников пленума оказалось неожиданным: не в том смысле, что никто не ожидал выступления лидера партии на пленуме, а по своему содержанию. Это выступление И.В.Сталина повергло пленум в оцепенение. Причин тому было две:

· во-первых, И.В.Сталин прямо предупредил членов ЦК о готовности к измене делу справедливости, буржуазном перерожденчестве и вступлении в сговор с империализмом тех, кого толпа считала его ближайшими верными сподвижниками, а в случае чего — преемниками. Так И.В.Сталин прямо выразил своё недоверие В.М.Молотову и А.И.Микояну.

· во-вторых, И.В.Сталин сообщил членам ЦК о том, о чём они должны были догадаться и сами: что он уже состарился и устал, и потому довольно скоро настанет время, когда он не сможет руководить партией и государством, вследствие чего необходимо подумать, чтобы заблаговременно избрать на должность Генерального секретаря ЦК правящей партии другого человека.

Этим уведомлением о содержании выступления И.В.Сталина можно было бы и ограничиться и перейти к дальнейшему рассмотрению проблематики. Но лучше обратиться к свидетельству участника пленума, поскольку в противном случае наши выводы об отношении к этому эпизоду участников пленума кому-то могут показаться беспочвенной клеветой.

Кандидатом в члены ЦК КПСС, избранного XIX съездом, стал известный, авторитетный и уважаемый в советском обществе на протяжении многих десятилетий писатель и поэт К.М.Симонов. В записанных им в больнице незадолго до смерти на магнитофон воспоминаниях, расшифрованных и опубликованных под названием “Глазами человека моего поколения” уже после его ухода в мир иной, он сообщает о пленуме 16 октября 1952 г. следующее:

«В мартовской 1953 года записи [319] о пленуме этом по многим причинам я не распространялся. Но всё же сначала приведу — такой, какая она есть, — тогдашнюю краткую запись, а потом по памяти расшифрую некоторые моменты, которые теперь, спустя двадцать семь лет, расшифровать, пожалуй, будет меньшим грехом [320], чем вовсе предать забвению.

Вот эта запись в первозданном виде:

“Естественно, я не в праве записывать всё то, что происходило на пленуме ЦК [321]  , но, не касаясь вопросов, которые там стояли, я всё-таки хочу записать некоторые подробности.

Когда в ровно назначенную минуту начался пленум, все уже сидели на местах, и Сталин вместе с остальными членами Политбюро, выйдя из задней двери, стал подходить к столу президиума, собравшиеся в Свердловском зале захлопали ему. Сталин вошёл с очень деловым, серьёзным сосредоточенным лицом и, быстро взглянув в зал, сделал очень короткий, но властный жест рукой — от груди в нашу сторону. И было в этом жесте выражено то, что он понимает наши чувства к себе, и то, что мы должны понять, что это пленум ЦК, где следует заняться делами «выделено при цитировании нами».

Один из членов ЦК, выступая на трибуне, сказал в заключение своей речи, что он преданный ученик товарища Сталина. Сталин, очень внимательно слушавший эту речь, сидя сзади ораторов в президиуме, коротко подал реплику: “Мы все ученики Ленина” [322]  .

Выступая сам, Сталин, говоря о необходимости твёрдости и бесстрашия, заговорил о Ленине, о том, какое бесстрашие проявил Ленин в 1918 году, какая неимоверно тяжелая обстановка тогда была и как сильны были враги.

— А что же Ленин? — спроси Сталин. — А Ленин — перечитайте, что он говорил и что он писал тогда. Он гремел тогда в этой неимоверно тяжелой обстановке, гремел, никого не боялся. Гремел.

Сталин дважды или трижды, раз за разом повторил это слово: “Гремел!” [323]  

Затем в связи с одним из возникших на пленуме вопросов [324]  , говоря про свои обязанности, Сталин сказал:

— Раз мне это поручено, значит, я это делаю. А не так, чтобы это было записано за мною. Я не так воспитан, — последнее он сказал очень резко” (выделено курсивом нами при цитировании, чтобы отделить приведённую К.М.Симоновым дневниковую запись 1953 г. от текста воспоминаний 1979 г.).

Что же происходило и что стояло за этой краткой, сделанной мною в пятьдесят третьем году, записью? Попробую вспомнить и объяснить в меру своего разумения.

(…)

Не хочу брать грех на душу и пытаться восстанавливать те подробности происходившего на пленуме, которые я помнил, но тогда не записал. Скажу только о том, что действительно врезалось в память и осталось в ней как воспоминание тяжёлое и даже трагическое [325].

Весь пленум продолжался, как мне показалось, два или два с небольшим часа, из которых примерно полтора часа заняла речь Сталина, а остальное речи Молотова и Микояна и завершившие пленум выборы исполнительных органов ЦК. Сколько помнится, пока говорил Сталин, пленум вёл Маленков, остальное время — сам Сталин. Почти сразу же после начала Маленков предоставил слово Сталину, и тот, обойдя сзади стол президиума, спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже стола президиума, по центру его кафедре. Говорил он от начала до конца сурово без юмора, никаких листков или бумажек перед ним не лежало [326], и во время своей речи он внимательно, цепко и как-то тяжело вглядывался в зал, так, словно пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидевшие перед ним и сзади. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, — всё это привело всех сидевших к какому-то оцепенению, частицу этого оцепенения я испытал на себе. Главное в его речи сводилось к тому (если не текстуально, то по ходу мысли), что он стар, приближается время, когда другим придётся продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжёлая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внедрить в присутствующих [327], что, в свою очередь, было связано с темою собственной старости и возможного ухода из жизни.

Говорилось всё это жестко, а местами более чем жёстко, почти свирепо. Может быть, в каких-то моментах его речи и были как составные части элементы игры и расчёта, но за всем этим чувствовалась тревога истинная [328] и не лишённая трагической подоплёки. Именно в связи с опасностью уступок, испуга и капитуляции Сталин апеллировал к Ленину в тех фразах, которые я уже приводил в тогдашней своей записи «1953 года, с которой мы начали цитирование воспоминаний К.М.Симонова». Сейчас, в сущности, речь шла о нём самом, о Сталине, который может уйти, и о тех, кто может после него остаться. Но о себе он не говорил, вместо себя говорил о Ленине, о его бесстрашии перед лицом любых обстоятельств.

Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счёл нужным говорить о мужестве или страхе, решимости или капитулянтстве. Всё, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.

Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений, обвинений в нестойкости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что это именно так. Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемым им в способности к капитулянтству, человеком самым в этом смысле опасным был для него в этот вечер, на этом пленуме Молотов, не кто-нибудь другой, а Молотов. Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то не запомнившиеся мне примеры неправильных действий Молотова [329], связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решить иначе. Какие не помню, это не запомнилось, наверное, отчасти потому, что Сталин говорил для аудитории, которая была более осведомлена в политических тонкостях, связанных с этими вопросами, чем я. Я не всегда понимал, о чём идёт речь. И, во-вторых, наверное, потому, что обвинения, которые он излагал, были какими-то недоговорёнными, неясными и неопределёнными, во всяком случае, в моём восприятии это оказалось так.

Я так и не понял, в чём был виноват Молотов, понял только то, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина. В сущности, главное содержание своей речи, всю систему обвинений в трусости и капитулянтстве, и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретно прикрепил к фигуре Молотова: он обвинялся во всех грехах, которые не должны иметь места в партии, если время возьмёт своё и во главе партии перестанет стоять Сталин [330].

При всём гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, ещё более злой и неуважительной [331].

В зале стояла страшная тишина. На соседей я не оглядывался. Но четырёх членов Политбюро, сидевших сзади Сталина за трибуной, с которой он говорил, я видел: у них у всех были окаменевшие, напряженные, неподвижные лица. Они не знали, так же как и мы, где и когда и на чём остановится Сталин, не шагнёт ли он после Молотова и Микояна на кого-то ещё. Они не знали, что ещё предстоит услышать о других, а может и о себе. Лица Молотова и Микояна были белыми и мёртвыми. Такими же белыми и мёртвыми эти лица оставались тогда, когда Сталин кончил, вернулся сел за стол, а они — сначала Молотов, потом Микоян — спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там — Молотов дольше, Микоян короче — пытались объяснить Сталину свои действия, поступки, оправдаться, сказать ему, что они никогда не были трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним [332].

После той жестокости, с которой говорил о них обоих Сталин, после той ярости, которая звучала во многих местах его речи, оба выступавшие казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые, хотя и отрицают все взваленные на них вины, но вряд ли могут надеяться на перемену своей, уже решённой Сталиным участи. Странное чувство, запомнившееся мне тогда: они вступали, а мне казалось, что они не люди, которых я много раз и довольно близко от себя видел, а белые маски, надетые на эти лица, очень похожие на сами эти лица и в то же время какие-то совершенно непохожие, уже неживые [333]. Не знаю, достаточно ли точно я выразился, но ощущение у меня было такое, и я его не преувеличиваю задним числом.

Не знаю, почему Сталин выбрал в последней своей речи на пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно. Он хотел их принизить, особенно Молотова, свести на нет тот ореол, который был у Молотова [334], был, не смотря на то, что, в сущности, в последние годы он был в значительной мере отстранён от дел, несмотря на то, что Министерством иностранных дел уже руководил Вышинский, несмотря на то, что у него сидела в тюрьме жена [335], — несмотря на всё это, многим и многим людям — и чем шире круг брать, тем их будет больше и больше, — имя Молотова называлось или припоминалось непосредственно за именем Сталина. Вот этого Сталин, видимо, и не желал. Это он стремился дать понять и почувствовать всем, кто собрался на пленум, всем старым и молодым членам и кандидатам ЦК, всем старым и новым членам исполнительных органов ЦК, которые ещё только предстояло избрать. Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его исключала такую возможность.

(…)

И ещё одно. Не помню, в этой же речи, ещё до того, как дать выступить Молотову и Микояну, или после этого, в другой короткой речи, предшествовавшей избранию исполнительных органов ЦК, — боюсь даже утверждать, что такая вторая речь была, возможно всё было сказано в разных пунктах первой речи, — Сталин, стоя на трибуне и глядя в зал, заговорил о своей старости и о том, что он не в состоянии исполнять все те обязанности, которые ему поручены. Он может продолжать нести свои обязанности Председателя Совета Министров, может исполнять свои обязанности, ведя, как и прежде, заседания Политбюро, но он больше не в состоянии в качестве Генерального секретаря вести ещё и заседания ЦК. Поэтому от последней должности он просит его освободить, уважить его просьбу. Примерно в таких словах, передаю почти текстуально, это было высказано. Но дело не в самих словах. Сталин, говоря эти слова, смотрел в зал, а сзади него сидело Политбюро и стоял за столом Маленков, который, пока Сталин говорил, вёл заседание. И на лице Маленкова я увидел ужасное выражение — не то чтоб испуга, нет не испуга, а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трёх своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе [336]. И тогда, заглушив раздавшееся из-за спины Сталина слова: «Нет, просим остаться!» или что-то в этом духе, зал загудел словами: «Нет! Нет! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно! Не берусь приводить всех слов, выкриков, которые в этот момент были, но, в общем, зал что-то понял и, может быть, в большинстве понял раньше, чем я. Мне в первую секунду [337] показалось, что это всё естественно: Сталин будет председательствовать в Политбюро, будет Председателем Совета Министров, а Генеральным секретарём ЦК будет кто-то другой, как это было при Ленине [338]. Но то, чего я не сразу понял, сразу или почти сразу поняли многие, а Маленков, на котором как председательствующем в тот момент лежала наибольшая часть ответственности, а в случае чего и вины, понял сразу, что Сталин вовсе не собирался отказаться от поста Генерального секретаря, что это проба, прощупывание отношения к поставленному им вопросу — как, готовы они, сидящие сзади в президиуме и сидящие впереди него в зале, отпустить его, Сталина, с поста Генерального секретаря, потому что он стар, устал и не может нести ещё эту, третью свою обязанность.

Когда зал загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря и вести Секретариат ЦК, лицо Маленкова, я хорошо помню это, было лицом человека, которого только что миновала прямая, реальная смертельная опасность, потому что именно он, делавший отчётный доклад на съезде партии и ведший практически большинство заседаний Секретариата ЦК, председательствующий сейчас на этом заседании пленума, именно он в случае другого решения вопроса был естественной кандидатурой [339] на третий пост товарища Сталина, который тот якобы хотел оставить из-за старости и усталости. И почувствуй Сталин, что там за его спиной, или впереди, перед его глазами, есть сторонники того, чтобы удовлетворить его просьбу, думаю, первый, кто ответил бы за это головой, был бы Маленков; во что бы это обошлось вообще, трудно представить» (К.М.Симонов, “Глазами человека моего поколения. Размышления об И.В.Сталине”, Москва, издательство Агентства печати Новости, 1988 г., стр. 239 — 246, с изъятиями части текста, места которых отмечены многоточиями в скобках).

По существу говоря, этот эпизод показывает, что инициатива И.В.Сталина по передаче им своих должностных полномочий Генерального секретаря ЦК партии преемнику на основе гласного выдвижения кандидатур, их обсуждения на пленуме и избрания нового Генерального секретаря вполне демократическим путём, была беззаботно и безответственно отвергнута самими членами ЦК, избранными XIX съездом, которые пошли на поводу у одного из лидеров аппаратчиков — Г.М.Маленкова, который вёл пленум. Это — неоспоримый показатель того, что и по прошествии 13 лет после толпо-“элитарного” XVIII съезда, толпо-“элитарный” характер партии и членов её ЦК по-прежнему сохранялся [340], хотя как ещё в 1953 г. записал сам К.М.Симонов, он понимал, что съезд и пленум созваны для того, чтобы заниматься делами, а не для выражения их участниками своих чувств к И.В.Сталину (это его признание мы ранее выделили жирным при цитировании).

Антисталинисты, чьи “прозорливость” и “интеллектуальная мощь” не знают пределов бессовестной изворотливости, в своих комментариях к этому эпизоду, как и сам К.М.Симонов, утверждают, что члены президиума пленума, сидевшие за спиной И.В.Сталина позади трибуны, и члены ЦК, сидевшие в зале, сразу догадались, что коварный И.В.Сталин ищет очередного «любимца партии», который со временем мог бы заменить его — «земного бога» (т.е. якобы бессмертного) —  на посту лидера партии и главы государства, чтобы начать новую волну «необоснованных» репрессий.

На наш взгляд всё проще: из большевиков в зале был один И.В.Сталин; все остальные были — трусливые, своекорыстные, и потому бессовестно-беззаботные перепугавшиеся приспособленцы, по психологии — холопы, которые в результате Великой Октябрьской социалистической революции образовали собой новое барственное сословие  и возомнили себя истинной “элитой” советского общества.

Это холопско-беззаботное, но с притязаниями на барственность, отношение к судьбам Родины не только показано К.М.Симоновым в описании хода пленума, но ярко выразилось и в его личном отношении к жизни в послесталинскую эпоху. Собственно для того, чтобы это наше утверждение не воспринималось как безосновательное, мы и привели столь обширную цитату, дабы читающие настоящую работу могли прочувствовать переданный К.М.Симоновым дух перепуганного партноменклатурного холопства, открыто проявившийся на том пленуме.

Как отнёсся к итогам пленума И.В.Сталин, — по истине знают он и Бог. Члены внутриаппаратной мафии, перепугавшись в ходе первой попытки нелегитимной, по их мнению, передачи И.В.Сталиным своих должностных полномочий Генерального секретаря ЦК, решили не дожидаться проявлений дальнейшей инициативы И.В.Сталина и партии в этом направлении и «устранили» И.В.Сталина менее чем через полгода, осуществив «дворцовый переворот».

Но в результате такого поведения пленума — каждого из его участников, как ранее большевизм покинул структуры иерархии Русской “православной” библейской церкви, так в течение последующего десятилетия большевизм покинул и организационные структуры КПСС.

Большевизм действительно покинул организационные структуры КПСС, а не исчез из общества. И не войдёт он в организационные структуры какой-либо иной партии, организационные принципы построения которой препятствуют личностному развитию человека.

Стенограмма выступления И.В.Сталина на октябрьском 1952 г. пленуме ЦК не публиковалась ни при его жизни, ни после его смерти. Во многом благодаря этому и было возможно поддержание в обществе мифа о диктаторском всевластии И.В.Сталина и его жажде власти ради власти. Кто-то может подумать, что И.В.Сталин сам не пожелал опубликовать свою речь на пленуме. Но такое предположение означает, что И.В.Сталин сам был капитулянтом, трусом, т.е. оно несовместимо со свидетельством К.М.Симонова о происшедшем на пленуме.

Многое говорит о том, что И.В.Сталин на протяжении всей своей деятельности на посту лидера партии и главы государства был плотно обложен аппаратной мафией, которая прикрывалась в своей своекорыстной деятельности его именем и лозунгами социализма и коммунизма [341]. Это положение продолжало сохраняться и в 1952 г., и потому неожиданное для аппарата и пребывавших в нём «опекунов» выступление на пленуме ЦК без заранее подготовленного текста было для И.В.Сталина чуть ли не единственной возможностью прорвать информационную блокаду и донести — до остального общества [342] —  через членов и кандидатов в члены ЦК своё истинное мнение, высказанное прямо, а не намёками или в подтексте какого-то повествования.

Но что касается возможностей его выступлений в печати, то существовала многоуровневая система самоцензуры толпо-“элитарного” общества: от прямых административных запретов и прямого мафиозного сговора периферии «мировой закулисы» до давления на психику индивидов стадных эффектов, порождаемых в обществе культом марксизма и культом личности самого И.В.Сталина, в котором формировались ложные представления и о нём самом. Над этой многоуровневой системой цензуры И.В.Сталин был не властен, и потому был вынужден приспосабливаться к ней и обходить её как и все прочие в своей публичной деятельности.

Разница в этом приспособленчестве между И.В.Сталиным и большинством других была в том, что И.В.Сталин приспосабливался к ней, ориентируясь на стратегию преображения жизни глобальной цивилизации на основе идеалов праведного общежития свободных людей — коммунизма, а большинство приспособленцев решали своекорыстные задачи сегодняшнего дня и ближайшей перспективы: как минимум — собственного выживания в системе, а как максимум — приобщения к системной “элите” на основе подавления жизни других [343].

Несвободу И.В.Сталина в возможностях выступать в печати подтверждает и история прекращения издания собрания его сочинений. С 1945 по 1951 г. вышли в свет первые 13 томов, включавших написанные им книги, статьи и тексты устных выступлений по 1934 г. включительно. Но подготовка к изданию 14-го — 16-го томов шла настолько медленно, что можно считать, что фактически издание собрания сочинений И.В.Сталина было остановлено в 1951 г. — ещё при жизни якобы «всесильного диктатора». Никаких публичных заявлений о прекращении работы над изданием произведений вождя советского народа при его жизни сделано не было, а просто возникла необъяснимая для большинства задержка с выходом очередных томов подписного издания [344]. Единственное объяснение этой задержки состоит в том, что работа над изданием была прекращена методом затягивания и внесения непрестанных уточнений якобы в целях его улучшения [345].

«Мировой закулисе» И.В.Сталин мешал как действующий концептуально властный политик-большевик, начиная уже с предвоенных лет [346]. После того, как по завершении Великой Отечественной войны течение политической жизни в СССР обрело стойкую направленность на необратимое освобождение от власти интернацизма «мировой закулисы», «мировая закулиса» была вынуждена заняться обузданием СССР и решением проблемы минимизации ущерба, нанесённого ей на протяжении нескольких десятилетий большевистской деятельностью И.В.Сталина. Так же помехой осуществлению политических сценариев «мировой закулисы» была бы и дальнейшая публикация его произведений, которые должны были бы войти в 14-й — 16-й тома собрания сочинений и донести в концентрированном виде [347] до современников и потомков сталинское видение течения событий в 1934 — 1952 гг. Публикация текстов выступлений И.В.Сталина, его статей и писем, относящихся к этим годам, будь она осуществлена в 1951 — 1953 гг. в составе 14-го — 16-го томов собрания сочинений, могла бы существенно затруднить, а в чём-то сделать и невозможной неотроцкистскую политику режима Н.С.Хрущёва.

Соответственно, приняв решение об уничтожении И.В.Сталина [348], «мировая закулиса» упреждающе дала и указание притормозить издание его сочинений, полагая, что с учреждением после его устранения в СССР нового подконтрольного ей режима толпа не посмеет потребовать продолжения издания собрания его Сочинений; и будучи концептуально безвластной, не сумеет обеспечить продолжение сталинского политического курса. Так и произошло: набор 14-го — 16-го томов и пробные оттиски были уничтожены с приходом к государственной власти в СССР нового психтроцкистского антибольшевистского режима Н.С.Хрущёва, а вопрос о продолжении издания Сочинений И.В.Сталина, насколько известно, на пленумах и съездах капитулянтской партии самоликвидации социализма не вставал, и широкой «общественностью» не поднимался [349]: в СССР были активны только «диссиденты» пробуржуазно-индивидуалистического толка из разряда низкопоклонников перед Западом.

Поэтому реально ничто не говорит о том, что И.В.Сталин в 1952 г. мог, минуя неподвластную ему иерархически многоуровневую самоцензуру толпо-“элитаризма”, прямо сказать обществу через средства массовой информации СССР и научную печать то, что он думает, в том числе и дав указание опубликовать в газетах и журналах своё выступление на октябрьском пленуме ЦК или какое-то другое выступление, выходящее за пределы способности общества адекватно воспринять его смысл [350]. Дискуссии, которые велись в печати по разным вопросам в послевоенные годы, письма поступавшие в ЦК и Правительство и лично на его имя, давали хорошее представление о мировоззрении и миропонимании общества, о том, что оно может принять и