V. Религия — самая древняя и священная традиция Земли

Вот мы устали от всех изменений, которые наблюдали на поверхности земного шара, от изменений, происходивших у разных народов, в разные времена, в разных областях Земли, но неужели нет у рода наших братьев общего достояния и общего преимущества? Нет ничего — помимо предрасположенности к разуму, человечности, религии, помимо этих трех Граций, украшающих человеческую жизнь. Государства возникли поздно, и еще-позже возникли науки и искусства, но семья — вот извечное творение природы, вот домашний кров ее, где сама природа вселяет в души людей и сама воспитывает в них семена человечности. Языки — разные у каждого народа, в каждом климате, но во всяком языке можно распознать, один и тот же человеческий разум, ищущий приметы и признаки вещей. И, наконец, религия, как бы ни различалась она внешне, следы ее можно встретить у каждого, самого жалкого, самого грубого народа, живущего на краю земли. У гренландца и камчадала, у папуаса и жителя-Огненной Земли мы встретим проявления религии — в легендах и обрядах, — и даже если бы среди анциков или согнанных со своих мест лесных людей на островах Индийского моря нашелся народ, совершенно лишенный религии, то и это только свидетельствовало бы о его полном одичании.

Однако откуда же религия у этих народов? Неужели всякий жалкий человек сочинял для себя и обряды служения богу и естественную теологию? Нет, эти трудящиеся в поте лица своего народы ничего не сочиняют, они следуют традиции своих отцов. Да и ничто внешнее не подавало им повода к такого рода сочинению, ведь если луку, стрелам, удочкам, одежде научили их животные и природа, то в каком предмете, в какой вещи могли увидеть они религию? У какой научились обрядам? Итак, традиция — вот мать языка и начатков культуры, мать религии и священных ритуалов.

Отсюда сразу же вытекает, что религиозная традиция может пользоваться теми же средствами, что разум и язык, то есть символами. Чтобы распространяться, множиться, мысль должна стать словом; так и обряд должен обрести видимый знак, чтобы сохраниться для других и для потомства; как же сделать незримое зримым, как сохранить пережитую историю, если не с помощью слов и знаков? Вот отчего даже у самых первобытных народов язык религии — самый древний и темный язык, иной раз непонятный и посвященным, тем более чужеземцам. Дело в том, что, сколь ы ни определены были священные символы народа климатическими и национальными условиями жизни, они на протяжении нескольких поколений утрачивали свое значение. И не удивительно: ведь такая судьба поджидает всякую построенную на произвольных знаках систему, всякий язык, если бы только в живом употреблении он не сравнивался постоянно с предметами, если бы он благодаря этому не оставался в памяти как знак и значение. Но если говорить о религии, то там такое живое сопоставление

253

было затруднительно или вообще невозможно, ибо знак относился или к незримой идее, или к истории, к прошлому.

А потому не могло не получаться и так, что жрецы — первоначально мудрецы — не всегда оставались мудрецами. Как только смысл символа утрачивался ими, они превращались в немых служителей идола или же становились красноречивыми лжецами. Это с ними и произошло почти повсеместно, и не потому что их обуяла жажда обмана, а потому что этого требовала сама природа вещей. Та же судьба управляет языком, всяким знанием, искусством, устроением: если невежде хочется говорить или заниматься своим ремеслом, он вынужден скрывать, сочинять, лицемерить; место утраченной истины занимает ложь, видимость. Такова история всех тайн на земле: сначала они скрывали в себе много важного, много существенных знаний, но затем выродились в пустой перезвон, потому что человеческая жизненная мудрость пошла своим путем; так и жрецы — их святыня опустела, и они превратились в несчастных обманщиков.

И в таком виде изображали их в первую очередь правители и мудрецы. Первые занимали высокое положение, сосредоточивали в своих руках всю власть, привыкли не считаться ни с чем, а потому считали своим долгом ограничить даже действие высших, незримых сил и готовы были считать их символы лишь чем-то вроде кукольного спектакля для черни, если не упраздняли их совершенно. Отсюда пошел злополучный спор между троном и алтарем, спор этот продолжался у всех полуцивилизованных народов, но, наконец, попытались соединить вместе обе стороны, и тогда получилось уродливое сооружение — алтарь, воздвигнутый на троне, или трон, воздвигнутый на алтаре. Конечно, от этого несчастного спора теряли только выродившиеся жрецы, потому что с незримой верой спорила вполне зримая сила, тени древней традиции приходилось сражаться с блеском золотого скипетра, некогда освященного и врученного монарху самими жрецами. Итак, времена господства жрецов клонились к закату — по мере того, как росла культура: сначала деспоту было удобно носить корону на голове по милости божией, а потом он счел, что лучше носить ее по своей собственной милости; тем временем правители и мудрецы уже приучили народ к такому скипетру.

Однако — это первое — нельзя отрицать, что только религия принесла народам науку и культуру и что культура и наука в первое время были просто особой религиозной традицией. У всех диких народов незначительные их знания и культура до сих пор связаны с религией. Язык религии у этих диких народов — торжественный, более высокий, на этом языке говорят, когда совершают священные ритуалы, с песнями и плясками, язык этот идет от сказаний глубокой древности, в нем — то единственное, что осталось от древней истории, память о первобытных временах, мерцающий свет знаний. Число и счет дней — основа исчисления времени это знание всегда было священным, священным осталось и поныне; знания о природе, о небе, каковы бы они ни были, эти знания с давних пор присвоили себе маги всех частей света. В руках жрецов — и все темное царство вопросов и решений, которые бередят душу человека, знание

254

тайн и толкование снов, медицина и искусство предсказания, знание букв, примирение человека с богом, умиротворение усопших и некромантия; унекоторых племен только общий культ и религиозные празднества связывают независимо существующие семьи и превращают их в некую тень целого. История культуры покажет, что и у самых культурных народов все было точно так. И египтяне, и все восточные народы вплоть до самых северных окраин восточного мира, и все культурные народы античности, этруски, греки, римляне — все получили науки из глубин религиозных традиций, под сенью религиозных обрядов; так обрели они поэзию и искусство, музыку и письменность, историю и медицину, естествознание и метафизику, астрономию и летосчисление, даже этику и учение о государстве. Самые древние мудрецы и занимались только одним: они разделяли доставшиеся им семена и взращивали растения; этот процесс продолжался и после них и длился сотни лет. И мы, северные народы, обрели свою науку под видом религии, а потому можем смело сказать вместе с историей всех народов: «Религиозной традиции письменности и языка обязана земля семенами всей более высокой культуры».

Во-вторых. Сама природа вещей подтверждает эти слова, ибо что поднимало человека над животными, что мешало опуститься до уровня животного даже человеку глубоко выродившемуся? Обычно говорят: «Разум и язык». Но человек не мог стать разумным, не будь у него языка, а разум и язык он мог обрести лишь одним путем — замечая единство многого, представляя незримое в зримом, связывая причину и следствие. Чтобы сложились и пришли в связь отвлеченные идеи разума, нужно было, чтобы во всем окружающем мире, во всем хаосе существ человек почувствовал действие незримых сил, нужно было, чтобы это религиозное предчувствие предшествовало отвлеченным идеям и легло в их основу. Так чувствует дикарь действие сил природы, если у него и нет явного понятия о боге; чувство его живо и действенно, о чем свидетельствуют сами суеверия дикарей, само их идолопоклонство. Пока речь идет о рассудочных понятиях зримых вещей, человек поступает, как и животное, а на первую ступеньку высшего разума его должно поднять представление о незримом внутри зримого, о силе, производящей любое действие. Но это и есть то, можно сказать, единственное представление, которое бывает у некультурных народов и которое свойственно трансцендентному разуму, — другие народы просто выразили это представление более многословно. То же — и представление о жизни души после смерти человека. Какими бы путями ни пришел человек к этому представлению, оно только и отличает умирающего человека от животного, и это всеобщее верование народов. Дикари не могут философски доказать бессмертие души, но и философ, по всей видимости, не способен дать такого доказательства, и его разумные доводы могут только укрепить веру, но сама вера всеобща. И даже камчадал причастен к ней, когда тела умерших оставляет на съедение зверям, и туземец Новой Голландии, бросающий трупы в море, причастен к ней. Ни один народ не зарывает своих родственников в земле так, как зарывает животных, — потому что, умирая, всякий дикарь отправляется к праотцам, в стра-

255

ну блаженных. Итак, религиозная традиция, утверждающая бессмертие души, и внутреннее чувство своего существования, не ведающее ни о каком конце предшествуют разуму, систематически развивающему свои понятия, иначе разум едва ли дошел бы до понятия бессмертия и едва ли выразил бы его с такой мощью. Итак, всеобщая вера людей в жизнь души после смерти — это пирамида религии, воздвигнутая на могилах отцов.

Наконец, божественные законы и обычаи человечности, сказывающиеся хотя бы в отдельных чертах у самых диких народов, — неужели они измышлены разумом за целые тысячелетия, неужели устои их — в переменчивой системе абстракции ума? Не могу поверить в это, даже если судить по истории. Если бы люди были рассеяны по земле как звери и им самим приходилось бы отыскивать внутреннюю форму гуманности, то, несомненно, мы должны были бы встретить и народы, не знающие языка, неразумные, обходящиеся без религии и нравов, ибо все, чем был когда-либо человек, все это есть на Земле еще и теперь. Но ни история, ни опыт не учат нас, что есть где-либо на Земле орангутаны человеческой породы, а сказки позднего Диодора и еще более позднего Плиния о бесчувственных людях и прочих нечеловеческого вида человеческих существах¹⁶ или сами по себе оказываются сказками, или же не заслуживают доверия, будучи свидетельствами одних этих авторов. Преувеличены и легенды о первобытных народах древнего мира, которые рассказывают поэты, желая превознести Орфея или Кадма, — цель описания, время, когда жили поэты, уже исключает их из числа свидетелей истории. А если судить по аналогии климатических условий, то, конечно же, европейский народ, а тем более греческое племя не могли быть более дикими, чем жители Новой Зеландии и обитатели Огненной Земли, а ведь у этих негуманных наций есть и человечность, и язык, и разум. Ни один людоед не ест своих детей и братьев; нечеловеческий обычай съедать людей — это у них жестокое право войны, призванное поддержать мужественный дух и нагнать страх на неприятеля. Итак, эти народы подавляют в себе гуманность перед лицом немногих несчастных, которых приносят они в жертву своему отечеству, как подавляем и мы, европейцы, гуманность, когда речь идет о совсем других вещах, — итак, это творение грубого политического разума. Кроме того, дикари стыдятся своего жестокого обряда перед чужеземцами, тогда как мы, европейцы, не стыдимся своих кровопролитных сражений, а со всяким пленником, если ему выпал печальный жребий, дикари поступали благородно, по-братски. Все эти черты негуманности, когда готтентот заживо зарывает в землю свое дитя, а эскимос сокращает дни жизни своего старика-отца, — это следствия тяжелой нужды, но этим не опровергается изначальное чувство человечности. Разум, пошедший ложным путем, распущенность, роскошь породили среди нас куда более изощренные, мерзкие вещи разврат, оставляющий далеко позади себя всякую полигамию негров. Но поскольку никто не отрицает, что даже душа содомита, угнетателя, наемного убийцы несет в себе печать гуманности, но искаженную страстями и наглой привычкой так, что ее почти невозможно разобрать, то мне будет позволено считать, что внутренние задатки гуманности столь

256

же всеобщи, как и человеческая природа, и что эти внутренние задатки и составляюст, по существу, природу человека; это я смею утверждать после всего прочитанного и проверенного мною о населяющих Землю народах, Человечность древнее спекулятивного разума, сложившегося только тогда, когда человек приучился подмечать признаки вещей и обрел язык, более того, разум лишен был бы всякой мерки в практических вопросах, если бы не брал меру у той темной печати, скрытой в глубинах нашей души. Если все обязанности человека — чистые условности, придуманные человеком для того чтобы достичь счастья и определенные человеком на основании опыта, то они перестанут быть моими обязанностями, стоит только отказаться мне от достижения цели, от счастья. Силлогизм разума завершен Но как же представления об обязанностях проникли в душу человека, никогда в жизни не рассуждавшего ни о счастье, ни о средствах достижения счастья? Как вошли в душу человека обязанности мужа, любовь отца и детей, обязанности перед семьей и обществом; ведь человек не накопил еще опыта добра и зла и, следовательно, должен был сначала показать себя лютым зверем, нечеловеком, а уж только потом стать человеком? Нет, благое божество, ты не оставило на произвол убийственной случайности созданное тобою творение. Ты даровало инстинкт животным, а в душе человека запечатлело свой образ, религию и человечность: статуя заключена в глубине темного мрамора, но изваять сама себя она не может. Это и было делом традиции, наставления, разума и опыта, и в средствах не было недостатка. Черты твоего образа в душе человека где-то стерты, где-то развиты в полную меру, но повсюду они являют изначальную предрасположенность человека, от которой он и не может уже отрешиться, коль скоро осознает ее,— это. правило справедливости, это правовые принципы общества, это и моногамия как наиболее естественная для человека форма брака и любви, это и бережное обращение с детьми, и уважительное с друзьями и благодетелями, это само предчувствие могущественнейшего и благотворнейшего существа на свете. Сфера изначальных задатков человека, образования и развития их — это и есть подлинный град божий на земле, и все люди, только разделенные на классы и стоящие на разных ступенях, — жители этого города. Счастлив тот, кто может способствовать расширению этого царства истинного внутреннего человеческого творения; он не завидует ни первооткрывателям, ни королям.

Но кто же скажет нам, где и когда возникла эта будящая человеческую душу традиция гуманности и религии, традиция, претерпевшая немало преобразований и распространившаяся до самых окраин мира, где теряются ее темные, неясные следы? Кто научил людей языку — так, как дети учат язык от других, и никто не придумывает себе свой особый разум? Какие символы впервые постиг человек, так что под покровом космогонии и религиозных сказаний к народам и пришли первые семена культуры? С чем связано первое звено в цепи истории нашего рода, в истории его духовного и морального воспитания? Посмотрим, что скажет об этом естественная история Земли и самая древняя традиция народов.

КНИГА ДЕСЯТАЯ