III. Практический рассудок рода человеческого повсюду взращен потребностями жизни, но повсюду он — цвет Гения народов, сын традиции и привычки

Обычно народы, населяющие Землю, делят на охотников, рыбаков, пастухов, земледельцев, согласно такой классификации определяют и достоинство их культуры и в самой культуре видят необходимое следствие того или иного образа жизни народа. Прекрасно, если бы только все различные образы жизни получили строгое определение, но ведь они меняются с каждой новой страной, с каждым новым краем и смешиваются так что весьма затруднительно применять чистую классификацию на практике. Гренландец убивает китов и тюленей, охотится на оленя — он охотник и рыбак; но совсем другой рыбак — негр и совсем другой охотник араук, ищущий добычу в пустынных Андах. Пастухи — бедуин и монгол, лапландец и перуанец, но как не похожи они друг на друга: один пасет верблюдов, другой — лошадей, третий — оленей, четвертый — аль-паков и лам. Земледелец в Квидахе⁷ и земледелец-японец не похожи друг на друга, как не похожи купец-англичанин и торговец-китаец.

А кроме того, одна потребность еще и не рождает культуры, если даже в народе спят силы, которые ждут своего развития, как только человеческая леность примирится с недостатком и произведет на свет дитя, имя которому — спокойная жизнь, человек готов жить по-старому, и его лишь с трудом можно заставить что-то изменить и улучшить. Итак, необходимо, чтобы воздействовали и другие причины, определяющие образ жизни, какой ведет народ; но мы предположим сейчас, что образ жизни уже определен, и посмотрим, какие деятельные душевные силы сказываются в нем.

Если люди питаются корнями, травами, плодами, то они остаются праздными, способности их ограниченны, если только не прибавляются дополнительные обстоятельства, вынуждающие их действовать. Народ живет в прекрасном климате, кроткое племя — и образ жизни его кроток: не из-за чего спорить, если изобильная природа и так дает все необходимое для жизни. И все искусства, и все находки нужны лишь для удовлетворения каждодневных потребностей. Тихой, счастливой жизнью жили-островитяне, которых природа кормила плодами, прежде всего питательным плодом хлебного дерева: в своих прекрасных широтах они и одеваться могли корой и ветвями. Птицы, рассказывают нам, спокойно садились на плечи марианцев⁸ и продолжали петь, эти народы не знали лука и стрел, ибо не было даже хищных зверей и не от кого было защищать свою жизнь. Не знали они и огня, и без огня спокойно жилось в мягком климате. Примерно так жили туземцы Каролинских островов и других блаженных островов⁹ Южного океана, хотя на некоторых из них культура достигла уже больше высот и по ряду причин развиты были разные искусства и ремесла. Если климат более суров, то и человеку

207

приходится прибегать к более строгому и разнообразному способу существования. Житель Новон Гренландии охотится на кенгуру и опосума, стреляет птицу, ловит рыбу, ест корневища диоскореи; у него не один, а несколько образов жизни, как того требует круг его менее уютной жизни; однако и этот круг замыкается, и человек живет в нем радостно и счастливо. Так живут туземцы Новой Каледонии, Новой Голландии и даже Огненной Земли. У них есть сделанные из коры лодки, есть лук и стрелы, есть мешки и короба, огонь и хижины, заступы и одежды — начала всех тех искусств, с помощью которых добились высот культуры и самые цивилизованные народы мира; но только пока все еще в самых начатках: холод гнетет, и скалистая земля остается пустынной, бесплодной. Кали-форнийцы проявляют ум, какого требуют их край и их образ жизни. Так живут и на Лабрадоре, и на всех скудных оконечностях Земли. Люди повсюду примирились со своей нуждой; они трудятся, пока заставляет их необходимость, а за долгие поколения свыклись со своим образом жизни. Все то, без чего они могут обойтись, они презирают: эскимос ловко гребет веслами, но плавать он так и не научился.

На материках люди и звери живут теснее, и соседство животных многообразно упражняет рассудок людей. Правда, живущие в американских топях народы вынуждены питаться змеями и ящерицами, не приходится пренебрегать и игуаном¹⁰, армадиллом, аллигатором, но большинство народностей занимаются более благородным охотничьим промыслом. Разве живущим в Северной и Южной Америке племенам недостает каких-либо необходимых для их призвания способностей? Они прекрасно знают животных, на которых охотятся, знают, где те живут, знают их привычки и хитрости, они вооружаются против них силой, умением, хитростью. Мальчиков воспитывают так, чтобы они стали славными охотниками, когда вырастут, подобно тому, как в Гренландии воспитывают ловцов тюленя; только об охоте и слышит разговоры мальчик, только об охоте и поют ему песни, ему рассказывают о подвигах охотников и представляют их в жестах и в восторженных танцах. С детства мальчик учится изготовлять орудия охоты, учится пользоваться ими; он играет оружием, презирает женский пол; чем теснее замкнут жизненным круг, чем определеннее занятие, в котором необходимо добиться полного совершенства, тем легче достичь совершенства на деле. Итак, ничто не стоит па пути любознательного юноши, напротив, все поощряет его стремления, все вдохновляет его, ведь он живет среди своего народа, на виду у всех, он делает дело своих отцов. Если бы кто-нибудь собрал воедино все, что умеют делать народы, живущие на нашей земле, то оказалось бы, что все ловкости и умения людей рассыпаны по шару земному, что все растет и цветет на своем месте. Тут негр смело бросается в полны прибоя, на которые страшно даже смотреть европейцу, тут он ловко взбирается па деревья, такие высокие, что нам трудно рассмотреть его на их вершине. Рыбак ловит рыбу столь искусно, что словно завораживает рыбные косяки, а самоед встречает на споем пути белого медведя и не страшится померяться с ним силой, а негру и дна льва — невелика беда, если к силе

208

прибавить еще и хитрость. Готтентот сражается с носорогом и бегемотом; житель Канарских островов скользит по отвесным скалам, словно серна, а сильная и смелая тибетанка не хуже мужчины перенесет чужеземца через самые громадные горы, какие есть на земле. Род Прометеев составлен из частей и влечений зверей и животных¹¹, и их же научился он побеждать ловкостью и умением, переняв эти способности у самих животных.

Совершенно несомненно — человек большинству своих искусств научился у животных и у природы. Почему марианец одевается в кору деревьев, аамериканец и папуас украшаются перьями птиц? Первый живет вместе с деревьями и на деревьях находит пропитание для себя, а для американца и папуаса птицы с ярким оперением — самое красивое, что видят они в своей стране. Охотник одевается так, как одевается его зверь; другие народы, словно птицы, живут на деревьях или строят на земле какие-то подобия гнезд. Птичий клюв был прообразом копья и стрел, а тело птицы — прообразом искусных лодок. От змеи человек научился вредоносному искусству — отравлять оружие, и птицам и животным обязан человек также и странной и широко распространенной на Земле привычкой разрисовывать свое тело. Человек думал: «Как? Эти птицы так красиво разукрашены, одеты такими яркими перьями, а я буду ходить с такой скучной и однообразной кожей — оттого, что небо и собственная моя леность не терпят одежд и покровов?» И тогда человек начал покрывать свое тело симметричными узорами, начал расписывать, разрисовывать себя; и даже такие народы, которые носят одежду, не пожелали, чтобы только у быка были рога, у птицы — гребень, у медведя — хвост, все это взяли они себе и стали подражать животным. Североамериканские племена славят птиц за то, что те принесли им маис; большая часть лекарств, какие известны в самых разных широтах, очевидно, заимствована у животных. Но, конечно, для того чтобы человек мог подражать животному, нужно было, чтобы он жил вместе с этими существами, а не думал, будто он бесконечно выше их. Европейцу в чужой ему части света трудно бывает даже найти то, чем изо дня в день пользуются туземцы; попытки нередко бывают бесплодны, и приходится силой или мольбами выманивать у туземцев их тайны.

Но гораздо большего достиг человек, приручив к себе животных, — человек в конце концов покорил их себе: бросается в глаза, насколько отличаются живущие по соседству народы в зависимости от того, есть ли у них домашние животные, берегущие им силы и труд. Чем объясняется, что удаленная от Европы Америка оставала в своем развитии, и европейцы, прибыв сюда, могли расправляться с жителями, как со стадом беззащитных овец?

Конечно же, дело было не в силе, как показывает пример лесных племен; ростом, быстротою ловкостью эти племена превосходили большинство пришельцев, что, бросая жребий, делили их земли. И не в уме было дело, потому что американец умел прокормить себя и счастливо жил с женою и детьми. Итак, все дело было в искусстве, в оружии, в объединении сил, а главное — в домашних животных. Если

209

бы у американца была хотя бы лошадь, могущество которой он признал со страхом в глазах, если бы у американца, а не у европейцев были со баки, которыми эти наемные слуги католического величества — испанцы — травили местные племена,—завоевать Америку стоило бы куда больших усилии и. по крайней мере, перед племенем, которое ездило бы на конях всегда открыт был бы путь к отступлению в горы, пустыни и долины своей страны. И теперь еще. рассказывают путешественники, американские племена сильно различаются между собой по тому, знают ли они лошадей. Между наездниками Северной и Южной Америки и несчастными рабами Мексики и Перу — огромное различие, трудно даже поверить что живут они на одном континенте, что они — соседи и братья Те, что ездят на конях, сохранили свободу, и более того — они возмужали душою и телом с тех пор, как европейцы открыли их землю. Конь которого привезли им поработители их братьев, эти слепые орудия судьбы, быть может, станет некогда освободителем всего Нового Света,—уже и теперь другие домашние животные способствуют здесь более удобной жизни и, вероятно, помогут когда-нибудь развитию своебытной культуры Запада. Но все это — в руках судьбы, все это дается судьбой, и, по-видимому, природе этой части света вполне соответствовало, что живущие тут племена так долго не знали ни лошади, ни осла, ни собаки, ни коровы, ни овцы, ни козы, ни свиньи, ни кошки, ни верблюда. Вообще разновидностей животных было меньше, потому что континент был меньше, был отделен океаном от Старого света и в значительной части своей гораздо позже поднялся из моря, чем другие части света; было меньше времени для того, чтобы приручать и одомашнивать животных. Приручать можно было только ламу и альпаку — в Мексике, Перу, Чили, — они и были приручены; и европейцы не могли прибавить к сделанному ничего нового и не могли превратить в полезное домашнее животное ни кики, ни паги, ни тапира, ни аи¹².

А сколько домашних животных, напротив того, в Старом Свете! И какую пользу принесли они деятельному рассудку людей! Не будь верблюда и лошади, люди не смогли бы проникнуть в глубь Аравийской и Африканской пустынь; корова, осел способствовали развитию земледелия, торговли, помогли человеку устроить свою домашнюю жизнь. Пока образ жизни человека оставался простым, человек дружно жил с животными, хорошо обращался с ними, он щадил их и понимал, чем обязан им. Так жили араб и монгол со своими конями, пастух — со своими овцами, охотник —со своей собакой, перуанец — с ламой^13*. Если обращаться с животными по-человечески, то они и растут лучше, начинают понимать человека, любят людей, у них развиваются такие способности, такие склонности, о которых и не догадывается дикий или порабощенный человеком

12* Читайте, что пишет, например, Уллоа («Известия об Америке», т. 1, с. 131): перуанец, испытывая детскую радость, посвящает ламу служить себе. А как живут со своими домашними животными другие народы, о том написано много в рассказах о путешествиях.

210

зверь, — неученое, прожорливое или изможденное непосильным трудом животное утрачивает даже силы и влечення, от природы присущие его виду, Итак, в известном жизненном кругу люди иживотные росли и складывались вместе: практический рассудок людей выиграл благодаря животным, а способности животных возросли и окрепли благодаря людям. Когда читаешь о собаках камчадалов, то бывает трудно сказать, кто разумнее — камчадал и его собака.

В такой жизненной сфере и застревает только что проснувшийся деятельный рассудок человека, и человеку вообще всегда трудно давался выход из нее; превыше всего народы боялись порабощающей власти земледения. В Северной Америке - множество прекрасных лугов, каждое племя привязано к своим владениям, всякое охраняет и защищает их, некоторые из племен были научены европейцами ценить деньги, пить водку узнали и некоторые жизненные удобства; однако они по-прежнему предоставляют женщинам обрабатывать поля, выращивать маис и другие огородные культуры, как и заботиться о доме, — воинственный охотник так и не решился стать садовником, пастухом, земледельцем. Деятельная, вольная жизнь на лоне природы — ничто так не ценится этим так называемым дикарем: жизнь его окружена опасностями, эти опасности пробуждают в нем силы, мужество, решительность, зато он здоров, он покоен и независим в своей хижине, соплеменники чтят и уважают его. Ничего другого ему и не надо, да и что мог бы дать ему другон образ жизни: радостей его он не знает, его тяготы для него непереносимы, — какое счастье для него в ином? Почитайте неприкрашенные речи этих людей, кого зовем мы дикарями; в них ясно видим мы здравый человеческий рассудок, естественное чувство справедливости. Уже в этом состоянии человек развился настолько, насколько это было возможно; природа еще не очень обработала его, и цели ее были ограниченны, человек доволен своей жизнью, от спокоен и равнодушен, после долгих лет здоровья и благополучия он готов без сожаления проститься с этой жизнью. Бедуину и абипонцу хорошо жить так, как они живут, — первый страшится при одной мысли о том, что может жить в городе, а второго пугает мысль о том, что его похоронят в церкви,—ему кажется, что быть похороненным в церкви —все равно что быть заживо погребенным

Но и там, где земледелие укоренилось, трудно было привязать человека к земле и ввести различение собственности — «мое» и «твое» — на-роды^ многих развитых негритянских царств и до сих пор не имеют ни малейших представлений о собственности, а говорят что земля — это общее достояние. Каждый год эти негры заново делят свою землю и без особого труда обрабатывают ее: хлеб сжат, и земля снова принадлежит самой себе. Вообще говоря, ни от одного образа жизни не осталось таких следов в сознании человека, как от образа жизни земледельческого, когда возделывается ограниченный участок земли. Жизнь земледельца необходимо способствовала развитию ремесел и художеств, развитию сел и городов, а потому законов и порядка, но именно вследствие этого открыло путь страшному деспотизму: зная, что каждый человек живет на своей

211

земле, на своем поле, стали в конце концов предписывать всякому что лелать ему с этой землей. Теперь земля уже не принадлежала людям а человек принадлежал земле. Силы человека не использовались а потому утрачено было н чувство силы: погрязший в рабстве и лени, угнетенный человек от радости труда и от жизни в нужде перешел к ленивой роскоши. Вот почему происходит так, что на всей земле обитатель шатра смотрит на обитателя хижины как на связанное по рукам и ногам вьючное животное, как на захиревшего представителя человеческого рода. Для кочевника и самая лютая нужда — все еще приятна, потому что воля и самоопределение вознаграждают за нее и служат ей приправой Но все лакомства становятся отравой, когда душа изнеживается,—тогда у смерт ного существа отняты бывают достоинство и свобода, наслаждение своею бренной жизнью.

Пусть никто не подумает, что я собираюсь отнять достоинство у того образа жизни, который Провидение избрало, чтобы свести людей в единое гражданское общество, — и я ем хлеб земли. Но будем же справедливы и ко всякому другому образу жизни,— наша Земля устроена так, что каждый образ жизни воспитывает человеческий род. Вообще говоря, лишь незначительная часть обитателей нашей Земли возделывает поле так, как мы. — самой природой указан другим положенный им образ жизни. Ведь те многочисленные племена людей, что питаются корнями, травой, плодами, которые охотятся в воде, воздухе и на земле, бесчисленные кочевники, которые в наши дни и покупают хлеб и даже выращивают хлеб, и все те племена, которые не знают собственности и у которых женщины или рабы возделывают землю, — все это еще не земледельцы в собственном смысле слова,— и какая же незначительная часть земли остается для нашего развитого образа жизни! А мы должны рассудить, что природа или нигде не достигла своей цели, или достигла ее повсюду и во всем. Нужно было, чтобы во всем возможном разнообразии своем расцвел и принес свои плоды практический ум человека, а потому для столь разнообразного рода людей и создана была столь разнообразная земля.