Возможные уровни теоретического знания

Проблемы социально-психологической теории, ее разновидностей, уровней, удельного веса не являются простыми для американской социальной психологии, развивающейся в русле неопозитивистской методологии. Как уже отмечалось, состояние этого вопроса значительно изменяется в последние годы. Если период становления экспериментальной ориентации породил ярко выраженный нигилизм по отношению к теории, то позже все чаще начали раздаваться призывы к необходимости ее разработки. Существует ряд фундаментальных работ, специально исследующих эти вопросы. Это уже названные «Теории в социальной психологии» М. Дойча и P. Kpaycca [Deutsch, Krauss, 1965] и «Теории социальной психологии» М. Шоу и Ф. Когтанцо [Shaw, Costanzo, 1970].К ним примыкает хрестоматия «Классические вклады в социальную психологию», изданная Э. Холландером и П. Хантом [Hollander, Hunt (eds.), 1972]. В пятитомном «Руководстве по социальной психологии» Г. Линдсея и Э. Аронсона проблемам теории посвящена значительная часть первого тома. Довольно скрупулезно вопрос об основных течениях теоретической мысли в американской социальной психологии исследован в работе Д. МакДэвида и Г. Харари «Социальная психология: индивиды, группы, общества» [McDavid, Нагагу, 1968].

Мера озабоченности авторов названных исследований судьбами социально-психологической теории в США весьма различна, как и вообще различна мера внимания, уделяемая разными исследователями данной проблеме. Однако все названные здесь работы защищают идею необходимости пропорционального развития двух сфер научного знания — теоретическую и экспериментальную. В этом проявляется новизна подхода по сравнению с 20-ми годами XX в., когда в этом соотношении наблюдался значительный перекос. Бурное развитие экспериментальных методик в тот период породило определенную позицию: интерес к теории не просто снизился, но всякий, кто продолжал интересоваться ею, рисковал вызвать сомнение в своей личной компетентности. Популярность экспериментального метода, эмпирических оснований научного исследования (факт, сам по себе имеющий положительное значение в истории науки) переросла в воинствующую антитеоретическую позицию. Пафос экспериментальной ориентации социальной психологии выражался в необходимости выработать альтернативу спекулятивному, кабинетному подходу первых социально-психологических работ. Но как справедливо замечают Дойч и Краусс, «революция против кабинетного теоретизирования привела многих социальных психологов не только к тому, что они покинули свои кабинеты, но и к тому, что они вообще перестали теоретизировать» [Deutsch, Krauss, 1965, p. 214].

Реальная ситуация, сложившаяся в то время в науке, как будто бы способствовала такому пренебрежению к теории. Экспериментальные работы, в частности благодаря усилиям К. Левина, настолько в более выигрышном свете представляли образ социальной психологии как науки, особенно по сравнению с умозрительными построениями конца XIX в., что возникло (тоже довольно часто встречающееся в истории науки) смещение акцентов в оценке теоретического знания: опровержение «плохой» теории (точнее, спекулятивного знания) стало отождествляться с необходимостью отвержения теории вообще. Если учесть, что в это время в американской психологии прочно утверждается господство бихевиоризма, немало способствовавшего приданию психологии «респектабельного» вида, то легко понять, что распространение подобной атеоретической позиции среди исследователей имело под собой определенные основания, коренящиеся прежде всего в той общей интеллектуальной атмосфере, которая была характерна для США в начале XX в. Любопытно, что полемика вокруг вопроса об отношении к теориям совпала с другой дискуссией — относительно статуса социальной психологии в системе психологических и социологических дисциплин.

Пограничный характер социальной психологии порожден как спецификой ее предмета, так и особенностями ее происхождения. Как известно, наряду с практическими потребностями общества, вызвавшими к жизни эту дисциплину, большое значение имела и сама логика развития научного знания. Ко времени выделения социальной психологии в самостоятельную науку целый ряд областей научного знания испытывал необходимость апелляций к ней. В общем ряду антропологии, языкознания, этнографии, криминологии особое место, конечно, занимали психология и социология. Тот любопытный факт, что первые руководства по социальной психологии были написаны одновременно психологом и социологом, весьма многозначителен. В американской социальной психологии до сих пор с особой остротой обсуждается вопрос о двойственном статусе социальной психологии. Т. Ньюкому принадлежит высказывание о том, что в США практически существует две социальные психологии — «социологическая социальная психология» и «психологическая социальная психология» [Ньюком, 1984, с. 16]. В русле полемики о судьбах социально-психологической теории это представление привело к своеобразной постановке вопроса.

Некоторые американские исследователи полагают, что отношение к теории определяется мерой причастности того или иного ученого к психологической или к социологической ветви социальной психологии. Так, по мнению Е. Боргатта, среди социальных психологов имеет место такое распределение: ориентированные на психологию в большей мере оказались враждебны теоретизированию, ориентированные на социологию, напротив, в большей мере принимали необходимость его [Borgatta, 1969, р. 84].К такому свидетельству надо отнестись с осторожностью: оно зачастую само зависит от принадлежности автора к тому или иному крылу социальной психологии. Дело в том, что «психологически ориентированный» социальный психолог сам мог быть недостаточно компетентным в отношении ситуации, сложившейся в социологии. Стереотип социолога, когда он отождествлялся с классиками европейской социологии XIX в., с такими именами, как О. Конт, Г. Спенсер, М. Вебер, Э. Дюркгейм и др., был действительно довольно распространенным в течение длительного времени. Однако к 20-м годам XX в. сама американская социология радикально изменилась. В ней также прочно утвердилась эмпирическая тенденция, и, по выражению Р. Мертона, стереотип «социального теоретика» уступил место стереотипу «социального инженера», или даже «социального техника», вооруженного магнитофоном и счетной линейкой [Meiton, 1957, р. 5]. Другой известный американский социолог — П. Сорокин утверждал (подобно тому как это утверждают Дойч и Краусс относительно социальной психологии), что и в социологии человек, рискнувший принести в научный журнал статью, не имеющую необходимого математического обрамления, должен был ожидать того, что его научная компетентность в силу повсеместного распространения «квантофрении» будет подвергнута сомнению [Sorokin, 1956]. Господство неопозитивистских принципов научного знания проникло и в сообщество социологов: здесь также утвердились известный культ «статистического ритуала», абсолютизация количественных методов, некритическое принятие принципов операционализма и верификации. Поэтому вряд ли правильно обвинять социологию и соответственно социологически ориентированных социальных психологов в приверженности теоретическому знанию. В первой трети XX в. можно скорее констатировать свойственную американской социальной мысли вообще, а социологии и психологии как «родительским дисциплинам» социальной психологии в частности некоторую общую тенденцию, состоящую в крайней ориентации на философию неопозитивизма со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Каждый из разработанных здесь принципов, взятый сам по себе, в его неабсолютизированном виде, может и не вызвать сомнений. Это относится к таким принципам, как уважение к точным данным, необходимость совершенствования математических процедур, требование строгого построения и проверки выдвигаемых гипотез. Однако сущность позитивистской методологии заключается не в том, что здесь выдвигаются эти принципы, а в том, что каждый из них абсолютизируется и тем самым исключается какой бы то ни было иной образ науки, кроме науки, построенной по моделям точного знания, прежде всего по модели физики. На этой основе возникает «культ метода», что в значительной степени снижает интерес к содержательной стороне знания. В контексте социальной психологии это означает, что требование «респектабельности» науки, предполагающее прежде всего точность и строгость выводов, полученных в эксперименте, оборачивается переключением внимания исследователя лишь на формы человеческого поведения при отказе (или при недооценке) от исследования его сущности. По справедливому утверждению многих критиков, это приводит к переоценке значения контролируемого лабораторного эксперимента и к отрицанию необходимости исследования социального поведения в естественных условиях. Хотя свет ярче и видимость лучше, несомненно, в лаборатории, однако «знания должны добываться даже и тогда, когда препятствия велики и свет тускл, если социальные психологи хотят содействовать пониманию человеческих проблем своего времени» [Deutsch, Krauss, 1965, p. 216].

При анализе этого методологического движения внутри социальной психологии нельзя абстрагироваться от социального фона, на котором оно происходит. Усиление позиций прагматизма и позитивизма в США в 20-е и 30-е годы было своеобразным ответом на запросы, которые американское буржуазное общество адресовало наукам о человеке, будь то психология, социология или уже набирающая силу в качестве самостоятельной дисциплины социальная психология. Требование разработки способов управления человеческим поведением, его предсказания, стремление к получению «немедленных» рекомендаций, обеспечивающих сиюминутный выигрыш для бизнеса, пропаганды или армии, как будто наиболее полно реализовывалось при проведении исследований в ключе философских принципов прагматизма и позитивизма. В таком контексте атеоретичность исследователя начинала представляться особого рода ценностью, она как бы гарантировала меру его действительного включения в решение ad hoc проблем.

Исключением в обрисованной здесь ситуации, как она складывалась в американской социальной психологии 20-30-х годов, явилась деятельность К. Левина. Эмигрировавший из Германии в1933 г., Левин быстро выдвинулся в качестве ведущего психолога в США. Основанный им Центр по изучению групповой динамики при Массачусетском технологическом институте (позднее при Мичиганском университете) предпринял целую серию блестящих экспериментальных исследований, относящихся к собственно предмету социальной психологии, что дало основание американским авторам почти единодушно рассматривать Левина как центральную фигуру именно в социальной психологии. Но наряду с развертыванием, утверждением, развитием практики экспериментального исследования в социальной психологии Левин оставался и крупным теоретиком. Хотя разработанная им теория поля [Левин, 2000] и вызывает ряд серьезных возражений, тем не менее она оказала большое влияние на развитие американской социально-психологической мысли. Имя Левина обычно называют не только в связи с укреплением позиций экспериментальной практики в социальной психологии, его упоминают и как крупнейшего, причем последнего, теоретика данного масштаба. Считается, что после смерти Левина в 1948 г. происходит существенное изменение в отношении к возможностям построения сколько-нибудь общих теорий в социальной психологии вообще.

Возможность существования «большой теории», или «всеохватывающей теории», наряду с теориями меньшей степени общности неоднократно высказывалась как в психологии, так и в социологии. Так, идея «теоретического синтеза», предложенная Толменом и Халлом, была своего рода заявкой на построение «большой теории» в психологии [см.: Ярошевский, 1974, с. 196]. С другой стороны, в социологии такая претензия была сформулирована Т. Парсонсом при построении «теории социального действия» [см.: Андреева, 1965, с. 269]. Как мы видели, в области собственно социальной психологии на роль «большой теории» предлагались, хоть и неявно, теоретические идеи К. Левина. Мечта о «большой теории» отражает, очевидно, объективную потребность науки найти какие-то более или менее общие закономерности для той сферы реальности, которая представляет собой объект исследования данной научной дисциплины. Вместе с тем неудача с построением такого рода теорий приводит исследователей к поиску каких-то промежуточных уровней обобщения.

В социальную психологию также проникает идея необходимости построения так называемых теорий среднего ранга, впервые разработанная в 40-х годах XX в. в американской социологии Р. Мертоном. Хотя сама по себе мысль о том, что уровень теоретического знания с точки зрения широты и глубины охвата определенной области реальности может быть различным, не явилась слишком оригинальной, Мертон дал ей тщательное методологическое обоснование. Кроме того, ему принадлежит заслуга точной оценки ситуации, сложившейся в социологии, и попытки классифицировать реально существующие здесь теории. С этой точки зрения Мертон предложил выделить в структуре социологии три уровня знания: общие, так называемые всеохватывающие теории, теории среднего ранга[4] и эмпирические обобщения, получаемые непосредственно в эмпирических исследованиях. Таким образом, «средний ранг» теории — это некоторый средний уровень обобщений, выступающий как посредник между малыми рабочими гипотезами, развертывающимися в изобилии в повседневных образцах исследования, и «всевключающими спекуляциями» [Merton, 1957, р. 5—6]. По мысли Мертона, в социологии бесполезно искать какие-то общие закономерности, относящиеся к социальному поведению вообще, но гораздо продуктивнее описать теоретически его отдельные стороны, области. На основании предложения Мертона в американской социологии 50-х годов был разработан целый ряд частных социологических теорий. В известном смысле эти теории начали отождествляться с определенными предметными областями социологического знания: стали говорить, например, не только о «социологической теории семьи», но просто о «социологии семьи» (соответственно и о «социологии города», «социологии деревни», «социологии образования», «социологии молодежи» и т.д.). И хотя в обосновании Мертоном логико-методологического статуса теорий среднего ранга есть много спорного, в частности в плане интерпретации промежуточного уровня обобщения с позиций структурно-функционального анализа, сама идея о необходимости такого рода теорий является весьма приемлемой. Она в значительной степени способствовала преодолению в американской социологии той пропасти, которая образовалась между практикой эмпирических исследований и теоретическими построениями.

С некоторым запозданием идея необходимости теорий среднего ранга проникла и в социальную психологию, которая в известном смысле уподобилась мольеровскому герою г-ну Журдену, который, не зная того, оказывается, всю жизнь «говорил прозой». Большинство теорий, возникших в социальной психологии после Левина, довольно единодушно было объявлено именно теориями среднего ранга. Примерами таких теорий называют теорию фрустрации-агрессии Миллера и Долларда, теорию когнитивного диссонанса Фестингера, теорию конкуренции и кооперации Дойча, теорию социальной власти Картрайта и Френча и др. И если в настоящее время в американской социально-психологической мысли вновь обозначился некоторый поворот в сторону интереса к теории, он реализуется прежде всего как интерес к построению именно теорий среднего ранга, что, впрочем, не исключает продолжения дискуссий и о судьбе общей теории. Позже мы еще вернемся к тому, что конкретно это означает для судеб социальной психологии.

2.2. «Школа», «теория», «парадигма», «ориентация»

Отказ от общих теорий в социальной психологии и принятие идеи теорий среднего ранга по-новому ставят вопрос о традиционном делении социальной психологии, да и вообще любой науки на «школы». Понятие научной школы занимает, как известно, большое место в современном науковедении [Ярошевский, Чеснокова, 1976]. Существует несколько различных принципов выделения научных школ, но это весьма специальный вопрос. В данном случае нас интересует проблема конкретного соотношения научной школы и определенной теории, в частности специфика ее решения именно в социальной психологии. Ряд наук, и социальная психология в том числе, пережили период бурного становления научных школ. В частности, XIX век породил определенную традицию в этом отношении: обычно школа возникала вокруг имени одного определенного лица, которое выступало и как руководитель школы, и как ее главный теоретик. В психологии и социологии особенно явственной была близость понятий «школа» и «теория» (понятно, что была школа Вундта и теория Вундта, школа Фрейда и теория Фрейда или, например, в социологии — школа Вебера и теория Вебера и т.д.).

Очевидно, можно сказать, что в классический период развития науки школа практически совпадала с теорией. Более того, школы и различались прежде всего по такому основанию, как определенная система теоретических взглядов, иными словами, по тому, какая теория положена в основу исследований. Экспериментальная ориентация науки во многом изменяет эту ситуацию. Школа концентрируется теперь не столько вокруг определенной теории, сколько вокруг определенной системы методик, применяемых при анализе также определенной группы явлений. Когда теоретические позиции вообще не обязательно заявляются (и выявляются), когда не в них усматривается суть, специфика подхода той или другой группы исследователей, то естественно, что в представлении школа связывается отнюдь не с определенной теорией, ее «исповедыванием», а совсем с другими признаками.

Дело особенно усложняется в связи с прямым воздействием на судьбы науки научно-технической революции. Умножение функций науки в обществе, усиление ее роли и вместе с тем обогащение самих средств научного исследования и возрастание сложности задач науки все в большей степени делают субъектом научного творчества не отдельных исследователей, а целые коллективы ученых. Принятие внутри каждого такого коллектива единых методик исследования, довольно сложная система разделения труда, приводящая к известному раздроблению процесса исследования, оказываются гораздо более значимыми факторами сплочения коллектива, чем принадлежность к одной теории.

В современном науковедении существуют различные точки зрения на судьбу школ в эпоху научно-технической революции. Многие исследователи полагают, что вообще значение школ в науке теряется. Другие, и для нас это положение очень важно, отождествляют школу в ее современной форме с исследовательским кол лективом [Ярошевский, Чеснокова, 1976, с. 329]. В таком «микроцентре» науки общение исследователей между собой, конечно, обусловлено большим или меньшим единством принимаемых теоретических положений, но не только этим. Не в меньшей, а, может быть, в большей степени объединяющим такой коллектив фактором становится общая проблема исследования, единый методический подход. Свою продукцию школа такого рода может давать и в виде некоторой теории, но гораздо чаще — в виде конкретного результата исследования. Эта деятельность становится не только более непосредственно отвечающей на запросы практики,но и более престижной. Поэтому в такой ситуации в известной мере девальвируется значение деятельности ученого по «продуцированию» теорий, хотя такой итог вовсе не является необходимым. В американской социальной психологии он порожден общей ориентацией методологии науки на философские принципы неопозитивизма.

Все сказанное привело к тому, что утраченным оказалось значение границ между теоретическими школами. Классические теоретические школы в психологии и социологии различались между собой тем, какие исходные принципы были положены в основание общего понимания природы психики или общего понимания исторического процесса. Но если теперь исследования практически не «доходят» до анализа этих вопросов, естественно, снижается важность самого различения школ. МакДэвид и Харари говорят как о важнейшем признаке американской социальной психологии о ее эклектизме, т.е. не только об одновременном существовании различных теоретических школ, но и о стирании границ между ними, о взаимных заимствованиях различных позиций, о сосуществовании порой взаимоисключающих принципов в одном и том же исследовании [McDavid, Harary, 1968, p. 21].

Важный вопрос, который занимает теоретически ориентированных социальных психологов, — это вопрос о том, какие же теоретические ориентации являются сегодня для социальной психологии на Западе наиболее характерными. Этот вопрос не имеет однозначного ответа. Все согласны с тем, что современные школы не совпадают по своему значению с классическими теоретическими школами и различия между теориями не так уж существенны сегодня с точки зрения принципов подхода к анализу объекта. Эти различия становятся отчетливыми не при сравнении отдельных теорий, но лишь при анализе более широких ориентации, которые нельзя назвать «теориями», ибо они не представляют собой совокупности гипотез, но именно фиксируют принципы подхода исследователя. Поэтому Шоу и Костанцо вводят понятие «ориентация»: «В противоположность теории как сети взаимосвязанных гипотез ориентация обозначает общий подход к анализу и интерпретации поведения» [Shaw, Costanzo, 1970, p. 8].

Однако выясняется, что даже выявление таких ориентации — не слишком легкая задача. Впервые систематическое изложение вопроса об основных теоретических ориентациях, или направлениях, было сделано в работе Ф. Карпф «Американская социальная психология» [Karpf, 1932], а затем в статье Г. Олпорта, помещенной в «Руководстве по социальной психологии», изданном Г. Линдсеем и Э. Аронсоном [Lindzey, Aronson, 1968]. Позже этому была посвящена работа Д. Мартиндейла «Природа и типы социальных теорий». В этих исследованиях было предложено два принципа, по которым можно (и следует) различать теоретические позиции социальных психологов (именно как ориентации широкого плана): решение вопроса о природе человека и преобладающая проблематика. Как видим, здесь предложен компромиссный критерий: с одной стороны, в качестве водораздела назван действительно принципиальный вопрос всякого социально-психологического знания — то или иное понимание природы человека, а с другой — в качестве разграничительной линии (по-видимому, как уступка экспериментальному облику науки) предлагается круг приобретенных изучаемых проблем. Этот, второй, критерий представляется весьма неопределенным, и в дальнейшем к нему практически не обращаются, что в общем-то не снимает вопроса о предпочтительности тех или иных проблем в рамках определенной ориентации.

Иллюстрируя действие первого принципа, Дойч и Краусс так характеризуют различные теоретические подходы: например, гештальттеория исходит из такого понимания природы человека, когда главным фокусом исследования является развитие осмысленного и организованного взгляда человека на мир; для бихевиоризма, поскольку он трактует поведение как детерминированное немедленными ответными реакциями на стимул, характерен интерес к попыткам человека понять ситуацию своего поведения; для психоанализа человек — поле битвы между животной природой и обществом, представленным прежде всего семьей; наконец, для ролевой теории, признающей социальную детерминированность человека, важно выяснение того, как роль человека в обществе определяет значимые для него ценности, и пр. [Deutsch, Krauss, 1965, p. 5].

Обозначенные здесь четыре теоретических ориентации с небольшими вариациями называются и другими исследователями в качестве основных. Так, у Линдсея и Аронсона фигурируют бихевиоризм, фрейдизм, когнитивные теории, теория поля, теория ролей [Lindzey, Aronson, 1968, p. XI], у Шибутани — психоанализ, бихевиоризм, гештальттеория, интеракционизм [Шибутани, 1969], у МакДэвида и Харари — психоанализ, бихевиоризм, когнитивные теории [McDavid, Harary, 1968, р. 27], у Шоу и Костанцо — ориентация на теорию подкрепления, на теорию поля, когнитивная ориентация, психоаналитическая ориентация, транс-ориентационный подход, включающий теорию ролей [Shaw, Costanzo, 1970, p. VII]. Несмотря на разную меру строгости употребления в этих классификациях терминов «школа», «теория», «ориентация», легко заметить, что в качестве теоретических ориентиров социальной психологии почти всегда присутствуют три классических психологических направления — бихевиоризм, психоанализ и гештальттеория. При этом можно пренебречь такими деталями, как разделение в некоторых случаях гештальттеории и теории поля или как введение термина «когнитивные теории», под которым объединяются теория поля и гештальттеория, как употребление названия «теория подкрепления» в качестве синонима бихевиористской ориентации.

Несколько сложнее представляется вопрос об интеракционистской ориентации или об упоминаемой в том же значении ориентации на теорию ролей. Некоторые авторы просто игнорируют сам факт ее существования. По-видимому, объяснение следует искать в том двойственном статусе американской социальной психологии, о котором речь шла выше. Дело в том, что из четырех наиболее часто упоминаемых ориентации три относятся, как уже отмечалось, к классическим психологическим направлениям, и лишь одна, и именно интеракционистская ориентация, имеет социологическое происхождение — она восходит к традиции Г. Мида [Mead, 1934]. Поэтому упоминание или неупоминание этой ориентации в значительной степени зависит от того, получил ли исследователь социологическое или психологическое образование. Так, например, непризнание интеракционистской ориентации и игнорирование самого факта ее существования у МакДэвида и Харари, очевидно, объясняются их «воинствующей» психологической позицией, принципиальным подчеркиванием своего психологического происхождения и статуса. Напротив, у Шибутани социологическая позиция автора демонстративно подчеркивается преимущественным вниманием, уделяемым интеракционизму. У других исследователей, анализирующих основные теоретические ориентации в американской социальной психологии, присутствует более или менее объективная в этом отношении позиция.

Двойственный статус социальной психологии как науки закреплен в США и организационно, поскольку секции социальной психологии существуют как внутри Американской психологической ассоциации, так и внутри Американской социологической ассоциации. Следовательно, более или менее полную характеристику теоретических позиций можно получить, лишь включив в перечень как минимум четыре направления: бихевиоризм, когнитивизм, психоанализ и интеракционизм.

В отличие от ранних исследований, где предлагалось два критерия для различения теоретических направлений, сейчас предпринимаются попытки умножения и усложнения таких критериев. Мак-Дэвид и Харари предлагают, например, шесть критериев: основной источник данных для наблюдения; понятия, используемые для описания мотивации или, более широко, личности; роль, отводимая сознанию в поведении; роль бессознательного в поведении; роль, которая придается внешней среде; наконец, роль так называемой социокультурной среды [McDavid, Harary, 1968, p. 24—26].

Названные шесть критериев, возможно, и не являются слишком строгими и с этой точки зрения вряд ли могут быть рассмотрены как некий эталон. Однако сама попытка выявления оснований для классификации теоретических подходов заслуживает внимания. По существу здесь поднимается вопрос о том, что каждая теоретическая ориентация вырабатывает свой концептуальный аппарат для описания некоторого обязательного минимума исходных, «сквозных» психологических феноменов. В современном науковедении и, в частности, в метаанализе психологического знания концептуальному, или категориальному, аппарату уделяется особое внимание. В распоряжении всякого психолога-экспериментатора, отмечает М. Г. Ярошевский, «имеются особые средства — не только приборы, фиксирующие быстроту реакций, но и незримый аппарат категорий, понятий, принципов. Назовем его категориальным аппаратом. Он складывается и усложняется с прогрессом научной психологии. От его разработанности зависит качество добываемой информации и соответственно возможность использовать эту информацию для управления психическими процессами» [Ярошевский, 1974, с. 15]. Этот категориальный аппарат науки, естественно, связан с определенным набором обязательных тем научного исследования в данной области. Все это вместе взятое — основная проблематика, «предметная область», согласие относительно каких-то основных принципов, методов анализа — создает некоторую модель науки, принимаемую или в определенный период ее развития, или в рамках довольно широкого сообщества ученых.В науковедческой литературе последних лет такая модель определяется как парадигма. С точки зрения Т. Куна, автора этой идеи, в развитии любой науки можно выделить относительно спокойные периоды, когда в сообществе ее представителей утверждается определенное согласие относительно исследуемой области реальности, общих принципов этого исследования, основных исходных представлений о существе изучаемых явлений. Это и есть периоды, когда в науке устанавливается определенная парадигма, «принятая модель или образец», что и соответствует понятию «нормальная наука» [Кун, 1977, с. 44]. Когда же в силу различных причин принимаемая парадигма изживает себя, уступая натиску новых данных, новых идей, ей на смену приходит новая парадигма, а сам период перехода от одной парадигмы к другой обозначается Куном как научная революция [там же, с. 58; 128].

Можно соглашаться или не соглашаться с этой идеей, как она разработана Куном, и это особый вопрос в науковедении и философии. Но остается фактом то огромное влияние, которое идея парадигмы оказывает сегодня на мышление многих ученых, представителей различных конкретных наук. В русле той методологической рефлексии, которая так же, как и другим дисциплинам, свойственна сегодня социальной психологии, идея парадигмы приобретает одно из центральных мест. Как и в других случаях, социальная психология и здесь питается из двух источников, представляющих ее «родительские» дисциплины — психологии и социологии. Вопрос о том, представляют ли собой эти науки парадигмальное знание или идея парадигмы в них неприменима, обсуждается в каждой из этих дисциплин. Что касается психологии, то здесь этот вопрос не имеет однозначного решения: одни авторы высказываются за то, что психология есть непарадигмальное знание, другие полагают, что в истории психологии можно выделить как минимум две парадигмы — интроспекционистскую и бихевиористскую [Андреева, 1975, с. 23].

В социологии вопрос о парадигме получил более обстоятельную разработку. Еще в 40-х годах в связи с критикой эмпирической тенденции Р. Мертон выдвинул идею о том, что новой парадигмой в социологии является парадигма функционализма, которую он представил как некоторое систематическое руководство для исследователя, включающее набор необходимых понятий, основные постулаты и характеристики тех моментов, на которые должно быть обращено главное внимание исследователей [Merton, 1957, р. 225]. Сегодня и эта парадигма считается в американской социологии изжившей себя, и в литературе идет дискуссия о том, какая парадигма заменит «парадигму соответствия» (так другими словами именуется парадигма функционализма, где идея соответствия, равновесия социальных систем была ключевой) — «парадигма конфликта» или какая-либо иная.

Значение понятия парадигмы, предложенного Куном, как видно, не всегда используется строго. Как это часто бывает, научный термин получает в употреблении как бы вторую жизнь, приобретая несколько более обыденное содержание. Практически с парадигмой отождествляют какие-то отдельные характеристики науки, обозначая этим термином то различные теоретические ориентации, то методологические принципы, то специфический понятийный аппарат. Такая адаптация идеи парадигмы наблюдается и в социальной психологии. Квалифицируя ситуацию в этой науке как своего рода кризис, многие американские исследователи склонны считать, что развертывание этого кризиса совершается в форме смены парадигм. Ниже мы подробно проанализируем мысли МакГвайра по поводу содержания той парадигмы в социальной психологии, которая уходит со сцены, и той, которая складывается здесь. Сейчас важно отметить, что сама по себе идея парадигмы, как бы произвольно она ни толковалась, обладает известной привлекательностью для социальной психологии. Она становится тем необходимым звеном в анализе собственных возможностей, успехов и неудач, которое необходимо изучить, оглядываясь на пройденный путь, подытоживая результаты и продумывая перспективы.

Вопрос о принципах различения теоретических направлений, хотя и косвенно, имеет отношение к проблеме парадигмального (или непарадигмального) характера социально-психологического знания. Выделение ключевых понятий, в которых описываются в том или ином направлении «сквозные» проблемы социальной психологии, представляется весьма продуктивным принципом анализа истории всякой дисциплины. Как справедливо отмечает М. Г. Ярошевский, «история школ и их взаимоотношений, влияние дискуссий между сторонниками различных школ на последующую эволюцию научных идей — эти и многие другие аспекты коммуникативно-информационной деятельности ученых не могут быть расшифрованы без категориального ключа, без представления об основных формах, структурах, категориальных схемах закономерно развивающегося психологического знания» [Ярошевский, 1974, с. 53].

Своеобразным предшественником понятия парадигмы, сложившегося в социальных науках, является понятие «концептуальная рамка» (не вполне совершенный перевод английского выражения «frame of reference»), имеющее широкое хождение среди американских социологов и социальных психологов. «Понятийная (или концептуальная) рамка (или схема)» — это не просто набор понятий, свойственных тому или иному ученому, направлению, школе, но более емкое представление, фиксирующее как бы общий контекст, в рамках которого работает исследователь. Понятно, что такая «понятийная рамка» может характеризовать и определенную школу, и подход к определенной проблеме. Поэтому, например, в «Руководстве по социальной психологии» Линдсея и Аронсона имеются неоднократные ссылки на то, что выделенные ими теоретические направления различаются прежде всего именно по этой «frame of reference».

Может возникнуть вопрос: есть ли необходимость так старательно стремиться к фиксированию различий между теоретическими направлениями, если их значение вообще представляется сегодня не слишком важным, поскольку смешивание различных теоретических принципов в рамках одного и того же исследования стало, по существу, нормой в американской социальной психологии? Но сомнение это вряд ли правомерно. Ведь даже для того, чтобы зафиксировать факт смешения теоретических принципов, надо точно установить, какие именно принципы смешиваются. Отсутствие четких границ между теоретическими ориентациями есть констатация наличного состояния социальной психологии в США. Однако отсутствие этих четких границ может быть установлено только в том случае, если точно описана каждая ориентация. Когда теоретические направления становятся специальным предметом исследования, следует, очевидно, решать две задачи: надо описать каждое из этих направлений, а затем проследить конкретные формы их соотношения, наложения одного на другое в каждом отдельном случае. Гораздо более значимым в условиях теоретического эклектизма является, конечно, не стремление во что бы то ни стало однозначно «отнести» того или иного исследователя к какому-либо направлению, но проследить, каким образом в его исследованиях сосуществуют, сочетаются различные теоретические подходы.

Это сосуществование может проявляться как прямо, так и косвенно. Скажем, когда Дж. Тибо и Г. Келли — ученики и последователи Левина работают не столько в рамках теории поля, сколько в довольно типичной манере бихевиоризма, мы можем наблюдать одну из возможных моделей смешения стилей. Другая возможная модель — прямое соединение двух различных подходов, как это имеет место, например, у Дж. Хоманса, который одновременно развивает интеракционистскую традицию и вместе с тем демонстрирует отдельные элементы «чистого» бихевиоризма. Наконец, есть и третья модель — переход проблематики, традиционной для какой-нибудь школы, в другую школу. Несмотря на известную обязательность «отнесения» любого социально-психологического направления ко всем основным проблемам социальной психологии, некоторая приверженность к определенному кругу проблем, «особый вкус» к ним все же присутствуют в разной мере в каждом из них.

В подтверждение этого можно привести ряд примеров. Так, типичной проблемой, исследуемой в рамках бихевиористской ориентации, является проблема научения. Сам термин в значительной степени представляет «бихевиористскую парадигму». Однако проблема научения ставится и в других теоретических ориентациях, например представителями когнитивизма. Напротив, в исследования бихевиористов перешли феномены агрессии и фрустрации, анализируемые преимущественно в традиции психоанализа; теперь они получили новую жизнь в работе Миллера и Долларда — авторов, представляющих в целом бихевиористскую позицию. Особенно разительным является пример с двумя ключевыми проблемами когнитивистской ориентации — социальной перцепцией и изменением аттитюдов. Внимание к ним задано в исходных принципах когнитивизма — это «исконные» проблемы данного направления. Однако при исследовании аттитюдов не менее солидную традицию создал в настоящее время и бихевиоризм: его представителя К. Ховланда иногда называют главой особой школы изучения аттитюдов [Шихирев, 1973].

Впрочем, последнее связано и еще с одним обстоятельством. Из всех названных четырех теоретических направлений в американской социальной психологии особое место начинает занимать когнитивизм. Проблематика когнитивистских теорий оказывается наиболее распространенной. Так, например, исследования аттитюдов — это вообще целая «эпоха» или уж во всяком случае четко фиксированная самостоятельная область американской социальной психологии XX в. То же относится к исследованиям социальной перцепции. МакГвайр отмечает, что, например, в 30—40-е годы количество публикаций по исследованиям аттитюдов росло быстрее, чем всех прочих публикаций по социальной психологии. В 60-е годы «фаворитом» становится другая проблематика. Однако прогнозируя дальнейшее развитие социальной психологии, можно утверждать, что на роль «фаворита» снова выдвигается традиционная для когнитивистской ориентации проблема. По мнению МакГвайра, это будет проблема «языка» (в духе исследований Н. Хомского), если ее не оттеснит другая «темная лошадка», именуемая «социальной перцепцией» [McGuire, 1968, р. 141].

Как станет ясно из последующего изложения, прогноз МакГвайра оказался в значительной степени верным: действительно, к концу столетия когнитивизм занял практически доминирующее место (см. главу 3 данной работы). Вместе с тем ориентация на бихевиоризм практически не получила дальнейшего развития, хотя сохранила свои позиции. Самые серьезные преобразования коснулись психоаналитической ориентации. В двух подробных руководствах по социальной психологии 80—90-х годов эта ориентация вообще не называется, поскольку ее значение в большей мере оказалось утраченным [Lindzey, Aronson, 1985]. Без всяких оговорок психоаналитическая ориентация просто не упоминается в обзоре американской социальной психологии 90-х годов [Deaux, Dane, Wrightsman, 1993][5]. Вряд ли такой «суровый» приговор можно считать адекватным: происходит совершенно специфическое развитие некоторых принципиальных идей данной ориентации в рамках современной гуманистической психологии.

Особняком продолжает стоять проблематика интеракционистской концепции, связанная преимущественно с исследованием символизма, ролей, референтных групп и т.д. Но и в этом случае, например, идея социальной роли (не в качестве основы ролевой теория личности, а именно как общая идея) присутствует в работах представителей других направлений. Такой переход проблем и понятий из одной теоретической ориентации в другую является, конечно, естественным процессом: он фиксирует тот факт, что в исследованиях накапливается много «общих мест», которые безотносительно к их генезису включены в «тело» социальной психологии как науки. Однако их традиционная привязанность к одному из направлений должна быть тщательно исследована, чтобы при оценке содержания концепции того или иного автора не ошибиться под воздействием чисто внешних, терминологических факторов.