IV. Концентрация на Настоящем как Идеал

Der den Augenbhck ekgreit Das ist der rechte Mann6. (Гете)

Нужно пояснить слово «идеал». Идеал часто понимается как одно из значений долженствования и/или сущности добра, чуждых философии Гештальт-терапии.

Если мы лишим идеал его качеств долженствования, то оставшееся будет либо утверждением желаемости конечно­сти пути, т.е. предписанием, либо «правильностью». Под этим я подразумеваю выражение добра, а не средства или предписания: знак или симптом оптимального условия жизни. В этом же ключе мы можем говорить об идеальном в Таоизме, к примеру, несмотря на то, что это философия отказа от поиска. Несмотря на свой непредписывающий стиль, Тао Те Чинь всегда тщательно отрабатывает черты от достоинства до почтенья. Кто владеет мгновеньем мудреца: «По этой причине мудрец оценивает все полезно­стью для желудка, а не для глаз», или: «Мудрец свободен от болезни, поскольку в болезни узнает болезнь», или «Муд­рец знает и без рассуждений» и т.д. В этом же ключе кон­центрация на настоящем как идеал рассматривается и в высказывании: «Сейчас — это пароль мудреца».

Хотя некоторые рецепты для улучшения бытия и подра­зумевают законченность, отличающуюся от завершенно­сти качества, это не является истиной для концентрации на настоящем. Для нее (как и для всей Гештальт—терапии в целом) конечность является полным сдвигом к завершен­ности состояния: путь к счастью означает начать быть сча­стливым, путь к мудрости — это отказ от глупости в данный момент, все равно, как уметь плавать — значит поплыть. Предписание бытия в настоящем, таким образом, является следствием того факта, что мы и есть только в настоящем, это то, что здоровый человек знает, а невра­стеник не понимает в силу своей псевдодействительности, замешанной на грезах.

В Буддизме настоящее — не просто духовное упражне­ние, но условие мудрости. В этом отрывке из Кодекса Пали Будда впервые говорит о предписании:

Не воротись назад к тому, что было,

И к будущему не лелей надежд: Ведь прошлое во времени остыло, Грядущее же — тема для невежд.*

А затем об идеальном:

Мудрец, чей взор воспринимает

Теперешнее время здесь, сейчас,

Ему удача щедро предлагает

Нетленные дары, утеху глаз.

В то время, как буддистская версия, предписывающая настоящее, выделяет иллюзорность альтернатив, христи­анское мировоззрение делает упор на вере и смирении, влекущих за собой концентрацию на настоящем. Когда Иисус говорит: «Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем» и приводит при­мер полевых лилий (от Матфея, 6), он не только призывает: «Не заботьтесь для души вашей», его призыв более позитивен: «Веруйте!» Христианская версия обрамлена вселен­ским теизмом, вера здесь означает веру в божественного Отца, но отношение к идеальному соответствует идеально­му в Гештальт-тсрапии, которое можно выразить как веру в собственные возможности самому справиться с настоя­щим. Здесь, однако, мы видим, что идея концентрации на настоящем становится скорее идеей переживания, чем ма­нипуляции, открытости и принятия переживаний, чем про­стого пребывания в настоящем и оборонительности перед лицом возможного. Такие отклонения выражают два ос­новных вывода Weltanschauung Гештальт-терапии:

1) Вещи в данный момент только таковы, какими могут быть

2) Смотри, мир столь хорош!

Если настоящее не может быть иным, чем оно есть, что же сделает мудрец? — он смирится с ним. Более того, если мир хорош, почему бы, как говорит Сенека, «с радостью не припасть к дарам настоящего, отринув тягостные мысли»? Однако сказать, что все, что ни есть, хорошо само по себе, для Гештальт-терапии будет не верным, у Гештальта дру­гой подход, где все, что ни есть, может быть хорошим толь­ко по отношению к нам. А здесь уже все зависит от нас самих, от того, как мы распоряжаемся своими обстоятель­ствами. Наше текущее восприятие действительности полно боли, беспомощности, жертвенности. Более того, как отме­чал Эдмунд Барк два столетия назад: «Большей части чело­вечества свойственно сетовать на время, в котором мы живем, шептаться о нынешних властителях, жаловаться на прошлое, строить себе экстравагантные надежды на буду­щее».

 

3) Гештальт-терапия

С точки зрения Гештальт-терапии, между тем подо­бные жалобы и сетования есть нечто иное, чем плохая игра, которую мы затеяли с собой — еще один аспект отрицания потенциального блаженства настоящего. На самом деле мы там, где хотим быть, мы делаем то, что хотели бы делать, даже если это и ведет нас к очевидной катастрофе. Если мы можем найти свою свободу внутри своего рабства, мы также можем найти нашу особую радость под покровом жертвен­ности.

Весь процесс отчужденности от реальности как от ре­альности Вечного Настоящего можно передать как неверие в позитивность результата, как воображение о катастро­фичности переживаемого или о его пустоте, что компенси­руется созданием рая идеального, будущих ожиданий или прошлой славы. С позиций таких «идолов» мы рассматри­ваем настоящую реальность, которая никогда полностью не подходит под нашу конструкцию, т.е никогда не выглядит достаточно современной. Вот так вопрос концентрации на настоящем связан с принятием переживаний, т.е. способно­стью судить. Как говорил Эмерсон:

Розы под моим окном не имеют ничего общего с теми, что были здесь раньше или с теми, что будут потом; они такие какие есть; волею Божией они именно такие сегодня. Они вне времени. Это просто розы, они совершенны в каждое мгновение своего существования... лишь человек может откладывать и тешить себя воспоминаниями... Он и не будет счастлив и силен до тех пор, покуда также не соль­ется с природой в настоящем вне времени.*

 

* По цитате Ваттса

 

В поисках идеальной розы мы не замечаем, что каждая из них сама по себе уже совершенство. Из опасения не найти розу мы слабеем, мы привязаны к концепции «розы» и никак не видим, что «роза — это роза, которая роза». Наши алчность и нетерпение не дают нам уйти от фальши, через которую мы любуемся отражением реальности в фор­ме обещания или возможности, они и лишают нас истинно­го удовольствия. Мираж потерянного Рая или Земли

Обетованной лучше, чем полная анестезия, но насколько и он далек истинного понимания, что все это здесь, рядом с нами. Хайам хорошо знал, что:

Растить в душе побег унынья — преступленье, Пока не прочтена вся книга наслажденья.

Лови же радости и жадно пей вино: Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.

А также:

Хоть сотню проживи, хоть десять сотен лет,

Придется все-таки покинуть этот свет,

Будь падишахом ты иль нищим на базаре,—

Цена тебе одна: для смерти санов нет.

Все те, что некогда, шумя, сюда пришли

И обезумели от радостей земли,—

Пригубили вина, потом умолкли сразу

И в лоно вечного забвения легли.

За мгновеньем мгновенье —

и жизнь промелькнет...

Пусть весельем мгновение это блеснет!

Берегись, ибо жизнь — это сущность Поренья,

Как ее проведешь, так она и пройдет.

Не рыдай! Ибо нам не дано выбирать: Плачь не плачь — а придется и нам умирать,

Глиной ставшие мудрые головы наши Завтра будет ночами гончар попирать*.

 

* Омар Хайам, «Рубай» Перевод ОРумер, В Державин, Г Плисецкий («Избранная лирика Востока», Ташкент, 1981 г)

 

ЧАСТЬ II

ТЕХНИКА

 

Глава третья

Введение в Технику Гештальт-терапии

Техника Гештальт—терапии разнообразна по используе­мым приемам — вербальным и невербальным, структури­рованным и неструктурированным, интроспективным и межличностным, направленным на внутренний мир и на внешнее проявление, символическим и не символическим. Некоторые приемы характерны не только для Гештальт-терапии, вероятно, каждый из них можно считать вариа­цией (намеренной или нет) известных приемов в психотерапии или в некоторых системах духовных учений. И все же сеанс Гештальт-терапии нельзя спутать ни с чем другим из-за подхода, составляющего основу нового и единственного в своем роде Gestalt.

Уникальность Гештальт-терапии состоит не в молеку­лярном уровне элементов технических компонентов и не в молекулярности отношения, но в межличностном уровне, где отношение придает форму техническому материалу и порождает новый синтез из предоставляющихся возможно­стей.

Гештальт—терапия на уровне техники является прежде всего синтезом. То, что для нее типично, является особен­ной «штучкой» для старых форм, характер и содержание техники в контексте других — в ограниченности действий терапевта по отношению к пациентам, где особое внимание направлено на само явление, а не на его формулировку.

Практическая Гештальт-терапия является синтезом приемов, поскольку не ориентирована на технику. Синтез существует лишь в тех пределах, где различные части мо­гут быть выкристаллизованы вокруг единого центра. Центр, в данном случае соединяющий воедино на удивле­ние разнообразные ресурсы, выходит за рамки приемов, о которых мы говорили раньше как об актуальности-осоз­нанности—ответственности.

Перлс в своей практике постоянно расширял свой репер­туар любыми возможностями, способствующими его целям сделать пациента более осознанным и ответственным. Он адаптировал, занимал, комбинировал и никогда не пере­ставал изобретать приемы, не осознанно, но по наитию самой жизни.

Из свободной ассоциации он выделил идею о поддержке осознанности, хотя перенес акцент от содержания к форме; от Райха он взял понимание защиты как моторного дейст­вия и воспринял значение выражения; из «тирании обязан­ностей» Карен Хорни он вывел со временем олицетворение своего «волчка»; из психологической драматургии — обыг­рывание конфликтов; из даанетики — прокручивание травматических эпизодов и прием повторения предложе­ний; из Дзен Буддизма — правило минимизации интеллек­туализма и так далее.

Однако ни в коей мере мы не склонны считать Гештальт-терапию некоей композицией подходов или попро­сту эклектичным подходом. Точно также мы не воспринимаем музыку Баха композицией из предшествую­щих итальянских, немецких или французских стилей (хо­тя в некотором смысле так оно и есть), но нас поражает уникальность этого синтеза, а не узнавание его компонен­тов, поэтому новое здание Гештальт-терапии впечатляет больше, чем старые его кирпичики.

В главе 4 я покажу, как особое отношение — концент­рация на настоящем — скрепило несколько кирпичиков в здании Гештальт-терапии: это упражнение «континуума осознанности». Здесь переживание «бытия в настоящем» послужило зернышком, которое Перле нашел не в какой—

нибудь форме психотерапии, но в собственном осознании (в частности, в личных переживаниях, которые он называл «сатори»). Так вот, это зернышко, которое в историческом прошлом имело форму медитации, Перле посадил в знако­мую ему почву — в свободную ассоциацию — и обнару­жил, что для озаренных глаз это явилось свободной диссоциацией, где чего-то не хватало. А не хватало в дан­ном случае очевидного.

Я исследовал концентрацию на настоящем как идеал (аспект хорошей жизни), который предлагается терапев­том пациенту в качестве объемистого предписания, в кото­ром тот тренируется посредством особой техники. То же самое можно сказать о любом аспекте тройственного идеала Гештальт-терапии: актуальности—осознанности-ответст­венности.

Практически любая техника в Гештальт-терапии мо­жет рассматриваться как особое выражение обширного предписания: «осознавай». Данное предписание, в свою очередь, является выражением взглядов терапевта и его переживаний, которые могут быть действительно стоящи­ми только вместе с осознанием, свет же осознания — это все, что нам требуется, чтобы выбраться из наших трудно­стей, чтобы увидеть всю глупость наших конфликтов, что­бы освободиться от фантазий, причиняющих нам беспокойство.

Точно так же можно рассматривать практически любую технику в Гештальт-терапии как особую кристаллизацию предписания: «Будь ответственным, ощути себя владыкой своих поступков, ощути себя.» Это предписание, в свою очередь, является выражением убеждений терапевта — ос­нованных на опыте — что только когда мы есть то, что мы есть, только тогда можно сказать, что мы живем, что если только мы начнем быть самими собой — или признаем, что мы уже такие — только тогда мы обретем большее удовлет­ворение, чем от любого простого желания.

Сказать, что целью Гештальт-терапии является про­буждение осознанности, чувства актуальности и ответст­венности, все равно, что заявить, что ее целью является способность переживать.

Мы все время что-то «переживаем», но в то же время контакт с переживаниями очень слабый, он лишь наполовину пробужден к действительности. В этом смысле можно сказать, что мы переживаем не взаправду.

Для гешталиста верное переживание уже само по себе является лечащим или корректирующим. Момент пробуж­дения — момент контакта с действительностью — являет­ся тем, что покажет нам истинное лицо фантомов наших грез. Это также момент тренировки в ощущении: здесь мы можем, например, научиться тому, что нет такого, чего стоило бы бояться, или что награда за то, что ты живешь, превосходит боль и потери, которые мы хотели бы избежать в наших снах.

Жажда ощущений есть часть всей жизни. Чаще всего она принимает формы желаний идти все дальше и дальше в ощущениях, не обращая внимания на те, что под рукой. Стремление к большему подменяет требование к глубине, которая могла бы стать нашим естественным режимом кон­такта с миром, если бы мы не были столь равнодушны к ней. Интуитивный поиск этой глубины или полноты осознания дан нам от рождения, но, потерпев в нем неудачу, мы ищем ему замены в окружающих нас стимуляторах: в насыщен­ной специями еде, в скалолазании, в скоростной езде на спортивных автомобилях, в соревнованиях, трагедиях на киноэкране.

Подход же Гештальт-терапии прямо противоположен. Переживание обретается не стимуляцией, а повышенной чувствительностью. Гешталист видит «пробуждение» в ви­де окружающей поддержки, не обязательной тому, кто «пробуждается» в себе, т.е. обращается к своим чувствам.

Техника Гештальт—терапии может послужить для воз­вращения пациента к контакту с его ощущениями двумя способами. Первый заключается в том, чтобы перестать избегать, не прикрывать переживания. Другой состоит в наделении нас энергией, чтобы мириться с содержанием осознанности в форме интенсифицированного внимания или осознанного преувеличения. Хотя оба эти подхода не­разделимы, т.е. суппрессивную и экспрессивную техники можно представить как правую и левую руки психотера­певта, я поговорю о них по отдельности.

Глава четвертая

Суппрессивная Техника

 

«Вы когда-нибудь участвовали в том, что происходит в групповой терапии? Каждый мечет свое мнение на жертву, все интерпретируют всех. Аргументы, словесный пинг-понг, в лучшем случае это атака типа: «Вы, мой дорогой,— прожектер,» в худшем — плаксивое представление: «Ах, я несчастный». Так какого же роста вы ожидаете в подобных клубах по самоусовершенствованию?»

Фриц Перле

Первым необходимым условием для ощущения того, что мы потенциально можем ощутить — это перестать зани­маться посторонним. Наши действия, далекие от восприя­тия и выражения, настолько нас перегружают, что мы вряд ли способны уделить внимание тому, в чем мы в данный момент живем. Если бы мы только смогли перестать играть в свои привычные игры, то обнаружили бы, что ощущения — это не то, что нужно искать, а наоборот, их невозможно избежать. Как мы говорили раньше, мы и в самом деле все время что-то ощущаем, но на уровне просто касания, кото­рый мы никак не идентифицируем. Наши глаза видят, мы же сами — нет. Грезы напоминают, что мы не осознаем увиденное, заявляют, что «они» знают, а «мы» — нет.

Чтобы ощущать, мы должны присутствовать, быть здесь и сейчас. Мы не можем «ощущать» (а только воображать) то, что уже прошло и чего нет. Реальность, она всегда сей­час. Даже в воспоминаниях — здесь реальностью является наш теперешний акт воспоминания, наше желание вспом­нить, наше реагирование, здесь и сейчас, на воспоминания.

В обычной беседе для настоящего места мало. Больше всего времени уделяется анекдотам, планам на будущее, комму­никативным установкам или мнениям. Даже наша собст­венная ментальная активность не концентрируется на настоящем. Большая часть ее состоит из предвкушений, воспоминаний, фантазий и подходящих случаю игр. Мы, Гештальт-терапевты, смотрим на подобное с подозрени­ем.Ведь каждая из этих активностей составляет нашу леги­тимную и функциональную способность, а мы почти все время используем такие способности не на функциональ­ные, конструктивные цели или хотя бы на удовольствия, а как эквивалент механических развлечений в виде постуки­вания пальцами или бездумного рисования. С точки зрения Гештальта, подобные занятия, отвлеченные от настоящего, представляют собой акт избегания настоящего.

Посредством простого приема прекращения любых за­нятий, кроме ощущения, и терапевт, и пациент вполне могут испробовать верность данного вывода.

Ощущение не делания ничего, кроме внимания к содер­жанию осознанности, может привести, как при усвоении психоделического вещества, к самоценному контакту с ре­альностью или к интенсивному дискомфорту. Лишенные наносного, наши отношения к самим себе и к нашему суще­ствованию становятся очевидными. Особенно это касается негативных отношений. Можно чувствовать себя стеснен­но, неудобно, хотеть высказаться или превратить все в шут­ку; можно чувствовать себя глупо, ощущать свою неинтересность для других. Если так, то не стоит удивлять­ся, почему мы так мало находимся в настоящем и так много в фантазиях и размышлениях. Если мы пережили урок осознанности как неприятный или болезненный, нам не составит труда принять, что тенденция жить в прошлом, в будущем или в абстракции способствует избежанию такого дискомфорта.

Есть особое переживание, к которому часто ведет суппрессия (подавление) избегания и которое в Гештальте счи­тается особенно важным — ощущение несущественности.

Говорить об ощущении несущественности — это в неко­тором роде терминологическое противоречие, поскольку ощущение всегда подразумевает существенное. «Несуще­ственность» представляет собой некое замкнутое пространство, куда стекаются поверхностные личностные игры и где нет места самосознанию. У «несущественного» имеется ил­люзорное качество, подобное тем, что сопутствуют нега­тивным чувствам, о которых мы говорим выше. Стыд, вина и тревога, например, не являются чистым переживанием действительности, это результат отношений, которые мы противопоставляем действительности, отвергая или сопро­тивляясь ей, боясь ее. Точно так же ощущение несущест­венного или пустоты является тем состоянием, в котором мы судим поверх себя, вынося вердикт: «Не достаточно». Несущественность, простота, бессмыслица, тривиальность — вот переживания, в которых мы не прекращаем изме­рять свои ожидания или стандарты, которыми мы мерим реальность. Их корень не в чистом осознании, а в сравне­нии.

Важность этого ощущения несущественного вытекает из наблюдения, что оно представляет мост между избегани­ем и контактом или, как это выразил Перлс, между фобийными и взрывными пластами личности. Перле считал эту фазу терапевтического процесса настолько важной, что да­же определил Гештальт-терапию как: «Гештальт-терапия есть трансформация пустоты стерильной в пустоту плодо­родную».

Как это понимать? «Ничто» есть «несущественное», только когда мы стараемся превратить его во что-то. Од­нажды приняв, что ничего нет, мы обретем все. Ничто пре­вратится в экран, на котором мы сможем увидеть все, на фоне которого свободно задвигаются «фигуры». Поскольку теперь нам не надо творить, все то, что мы делаем, станет нашим творением; поскольку теперь нам не нужно озаре­ние, озарением станет осознание момента; поскольку мы больше не стараемся быть тем-то и тем-то и чувствуем несущественность подобных стандартов, мы понимаем, что мы такие, какие мы есть. Суппрессивный аспект Гештальт-терапии объемлет и общие принципы, и то, что можно при­нять за индивидуальные (негативные) предписания. Существует закон, приложимый к каждому пациенту, яв­ляющийся непреложным для группы, что нельзя потворст­вовать любой игре, представляющей механизм главного избегания. Об общих принципах и правилах я поговорю в следующей главе.

О принципиальных «ни-ни» в Гештальт-терапии я уже говорил: велеречивость, предвкушение, повествовательность, долженствование, манипуляции.

В данной главе я уже коснулся вопроса будущего и про­шлого, однако поговорю о нем более подробно еще, по­скольку здесь я только обрисовал тему. О других же вопросах (повествовательности, долженствовании и мани­пуляции) следует рассказать особо, затронув все следствия и исключения из правил.

 

I. Повествователъность

Повествователъностъю Перле считал так называе­мую «научную игру», точно так же, как религиозную игру — «долженствованием». В терапевтической ситуации наи­более частыми проявлениями данного отношения являются предложение (диагностическое) информации, поиск обыч­ных объяснений, дискуссия по философским или мораль­ным вопросам или по значению слов. Все это вместе с вежливыми клише табуировано в Гештальт-терапии как «многословие». Как говорил Перле: «"Почему" и "потому что" в Гештальте считаются грязными словами. Они ведут лишь к рационализации и принадлежат ко второму разряду продукции многословия. Я выделяю три разряда подобной продукции: дерьмо цыплячье — это "доброе утро", "как дела?" и т.д.; дерьмо собачье — это "потому что", рацио­нализация, извинения; и дерьмо слоновье — это когда го­ворят о философии, экзистенциальной Гештальт-терапии и т.д.— как раз этим я сейчас и занимаюсь».

Слово «дерьмо собачье», в частности, в Гештальт-тера­пии стало термином технического жаргона из—за своей вы­разительности. Оно указывают на нечто, от чего следует избавиться, что теряет свою весомость при непосредствен­ном переживании.

Действия Гештальт-терапевта часто оказываются до­вольно неприятными для пациентов, ранее прибегавших к психоанализу или читавших психоаналитическую литера­туру, где интерпретация считается широким проспектом к истине. Более того, тенденция к поиску облегчения от психологических напряжений через обычные объяснения является естественной для многих. Должны ли мы назвать подобные психоаналитические и спонтанные попытки не иначе, как стерильными играми «прилаживания», как предлагал Перле?

Лично я убежден в правомерности воздержания от вы­ражения интеллектуальных заключений как о психотера­певтической технике, хотя и не согласен с пренебрежительным отношением многих Гештальт-терапевтов к желанию пациента разобраться на интеллектуаль­ном уровне. Думаю, что это не только совместимо с применением техники, но и более эффективно. Не следует полагать, что «Аристотелевы причинно-следственные иг­ры» всегда является иной техникой избегания (фобийное поведение) в отношении полезности обсуждаемого закона. Достаточно того, что мы знаем, что иногда объяснения яв­ляются избеганием. Если так, то когда пациент должен играть в игру Гештальта, где правилами не дозволяются «почему» и «потому что», он раньше или позже дойдет до точки, где почувствует себя неуютно без привычных «кос­тылей». Другими словами, некоторые из его объяснений будут функциональны, а другие — фобийны. И все же, ког­да его просят полностью отказаться от объяснений, он на­ходит, что иногда не может этого сделать с легкостью и чувствует себя виноватым, пустым, напуганным, начинает «повествовать», а не переживать дискомфорт момента или свою «необходимость» объяснить себя. Если я прав, техника табуирования интеллектуальных формулировок может оказаться подобной проявке фотопленки: высвечи­ванием того, что иначе осталось бы невидимым. Думаю, что это верно для суппрессивной техники вообще.

Признание эффективности техники отказа от интерп­ретации не обязательно должно основываться, с другой сто­роны, на выводе, что все интерпретации стерильны и что желание интеллектуального понимания либо представляет собой симптом, либо отсутствие главного. Уже достаточно того, что мы иногда видим стерильность интерпретации и что ожидание пациента, что данный тип понимания изме­нит его, является в целом его выбором из бессмысленно долгого окольного пути.

Вопрос неинтерпретации видится мне как предпочти­тельный из-за более эффективной техники — он сравни­тельно действеннее, чем вывод священного предписания, согласно которому все интерпретации объявляются в своей сути «плохими».

Гештальт-терапия — это особенно неинтерпретацион­ный подход, поскольку ее целью являются переживания, осознанность, а не интеллектуальная интроспекция. Пси­хоанализ, основанный на поиске интеллектуальной инт­роспекции, может привести к интроспекции эмоциональной. Гештальт-терапия держится на убежде­нии, что интеллектуальная интроспекция чаще становится ловушкой, подменой, «костылями», она навсегда замещает переживание, о котором повествует. В любом случае, осознанность может стимулироваться более непосредст­венно, чем интеллектуальной формулировкой своего воз­можного содержания. Не являясь сторонником подобного непрямого, «просчитывающего» подхода, Гештальт-тера-певт отвергает игру «Я вам сейчас все расскажу», поскольку она включает отношение, не подходящее для развития са­моподдержки или ответственности.

Думается, что если мы попросим пациентов следовать правилу не интерпретировать себя и принять наше правило неинтерпретации, понимая это как технику, а не вопрос морали, наш контакт с ними только улучшится, чем если мы будем считаться со всеми их «потому что» в виде избе­ганий или «саботажа». В моей практике я основываюсь на выводе, что эффект необходимости интерпретации может иметь под собой ошибочность посыла, и я приглашаю своих пациентов поэкспериментировать в ситуации, где нет ин­терпретации. Когда пациенту не удается следовать прави­лу, которое он уже принял, можно заключить, что:

1. В этот момент он переживает что—то, что он должен избегать.

2. Его желание разыграть «смотри, какой я умный» или другую подобную игру сильнее, чем желание поделиться своим переживанием.

3. Он не доверяет терапевту и/или применяемому им методу.

В любом из этих случаев неудача пациента вести себя по предписанию (простой вербализации своих пережива­ний) по крайней мере так же важна для терапевта, как и успех. Если он не вдается в интеллектуализацию, то рано или поздно:

1. Поймет, что она и не нужна, чтобы обрести самосознание.

2. Споткнется о «дыры» своей личности — зоны слабости, паралича, неспособности принять переживания и т.д., которые способствуют возникновению ощущения пустоты. Как мы уже видели, как раз это-то и нужно.

А если пациент начинает объяснять или ищет объясне­ний у самого себя или у терапевта, то терапевт может по­ступить следующим образом:

1. Настоять на правиле;

2. Направить его внимание на переживания момента: необходимость избежать скрытого до сих пор дискомфорта, стремление объясниться или высказаться о прошлых событиях, желание, чтобы его приняли как толкового пациента, его выбор собственного подхода, а не предложенного терапевтом и.д.

В приведенных примерах неудача пациента следовать правилу воспринимается как ключ, а правило опосредован­но выступает в функции проявителя этого ключа. Частично успех терапевта в любом подходе зависит от его способно­сти подобрать ключи к существенным вопросам, выраже­ния таких аспектов в его личности, которые предполагают конфронтацию. Суппрессивные правила Гештальт-терапии представляют собой ценные средства по выявлению таких моментов в переживаниях пациента, которые необ­ходимо высветить. В основном это моменты, когда, несмот­ря на установленную терапевтом структуру, пациент предпочитает не выражать свои текущие переживания, но повествовать о себе или других.

Правило недопущения повествовательности, влеку­щее за собой правила недопущения объяснений или поиска объяснений, правило нефилософствования или недопуще­ния поиска истины иначе чем свидетельством, правило не­допущения диагностики личности или сбора информации с целью ее интерпретации (прибавим сюда дискуссию о по­годе, об утренних новостях и т.д.), не только применимо к индивидуальному пациенту, но тоже особенно эффективно в ситуациях групповых взаимоотношений. При индивиду­альной терапии объяснения представляются случайными потерями времени. В групповых же ситуациях одно объяснение влечет за собой другое, третье, то есть при таком процессе ничего существенного не происходит. Простое правило суппрессии или подавления вербализации мне­ний, идей, мнений о чувствах других членов группы и т.д., с другой стороны, является само по себе гарантией, что нечто существенное произойдет, поскольку поделиться пе­реживанием — значит запустить переживания, а в атмос­фере неизбегания выражение «манорных» чувств увлекает, подобно искрам, вырастающим в пламя огня, в драматиче­ские перипетии.

Правило неинтеллектуализации применимо не только по отношению к вербализации. И в индивидуальной, и в групповой терапии им можно пользоваться в отношении всего, о чем мы думаем. Это, в свою очередь, не значит, что лишенное мыслей состояние рассудка идеально подходит для любого момента жизни. Это значит, что большую часть времени мы предпочитаем просчитывать, а не осознавать себя, при этом даже не сознаем, что делаем какой—то выбор. Прием выключения нашего «компьютера» может способст­вовать контакту с текущими переживаниями, который мо­жет вовлечь желания просчета будущего, а может и не вовлечь. И в самом деле, многое в нашем мышлении похоже на репетицию, обусловливает необходимость управлять будущим. В поисках такой «обеспеченности» мы можем избегать потерь и болезненности, но, превратившись в «компьютер», мы вообще перестаем полнокровно жить.

П. Долженствование

Говорить себе или другим о том, что должно быть, подо­бно повествовательности является еще одним уходом от переживаний того, что есть. Чтобы проиллюстрировать это, Фритц Перле приводит такой анекдот: «Мойша и Аб­рам играют в карты. Мойша: "Абрам, ты жульничаешь!" Абрам: "Да, я знаю"».

Фритц — он повествователь, рассказчик. Мойша — долженствователь. Абрам признает то, что есть.

Оценка является шагом из переживания, поскольку в оценке мы пытаемся приложить модель, заимствованную в прошлом переживании, к настоящему или экстраполиро­вать ее в будущее. Если, согласно нашим рассуждениям,

Отношение и Практика Г'ешталът -терапии

степень приложимости достаточна, мы «принимаем». Но это принятие не является раскрытием внутреннего значе­ния. Это не стремление к уникальности переживания, удо­вольствие от раскрытия. Да это и не раскрытие, а лишь отметка о пробе, основанная на соответствии установлен­ным ранее стандартам. Но так безопасней. Статус кво мо­жет держаться сколько угодно. Когда же степень соответствия стандартов и реальности недостаточна, мы обращаемся к тому, чего недостает, а не к тому, что есть. Большинство из того, что мы называем «переживаниями», является неприятными чувствами, вызванными крушени­ем наших ожиданий, а не осознанностью того, что происхо­дит.Это переживание не чего-то, а «ощущение» несущественного.

Можно на время отказаться от рассуждений по поводу реальности, как мы поступили со своим «компьютером». Сделать это — означает, например, покончить с игрой в «самоистязание» или в «самосовершенствование». Если мы это сможем, то обнаружим целый ряд истинных чувств, о которых и не подозревали, поскольку они были скрыты нашим простоватым механизмом принятия — отвержения.

Тот, кому известно трансовое состояние психоделиче­ского переживания, знает, что значит жизнь без «принуж­дения». Когда засыпает чудовище долженствования, все становится таким, какое оно есть. Игра в «сравнения» пре­кращается. Все оборачивается к нам своим истинным ли­цом добра во всем своем совершенстве.

Я обнаружил некоторую разницу между истинным пе­реживанием и долженствованием через осознание пробы. Много лет тому назад однажды все утро я провел на сеансе Гештальт—терапии и вышел оттуда с чувством открытости всему миру, когда не нужно защищать себя ни от чего, ни от кого, не боясь даже встретить саму смерть. Войдя в сто­ловую, обнаружил, что на обед будет рыбный суп. С самого детства мне до тошноты не нравилась пища из морских продуктов. Но как же стало смешно мне, только что готово­му встретить даже смерть, отказываться от тарелки с су­пом. Чувство открытости и защищенности, которое еще жили во мне, я перенес в ситуацию с супом. И тут я впервые по-настоящему попробовал этот суп, в нем не оказалось ничего из того, что мне приходилось «пробовать» много раз до этого. Раньше, когда подобное варево оказывалось у ме­ня во рту, я был настолько поглощен неприятием, что и не обращал внимания на информацию, которую мне давал мой язык. Я «пробовал» фантазию плюс мою собственную активность по возведению барьера между едой и собой. Теперь, раскрывшись, я понял, что суп не имеет ничего общего с тем, что я о нем знал. Стараясь описать его вкус, я пришел к тому, что это «добрая старая протоплазма».

Целью Гештальт—терапии как раз и является способ­ность жить в настоящем (по крайней мере, когда мы этого хотим) так, чтобы никакие стандарты прошлого не тумани­ли нашего сознания, чтобы мы были теми, кто мы есть, чтобы облака долженствования не закрывали нашу суть. А все-таки можем ли мы жить уже сейчас так? Если нет, то правило недопущения долженствования скорее всего нере­ально.

И все же нечто типичное Гештальт-терапии подсказы­вает нам сделать сегодня то, чего мы бы хотели достичь завтра. Как, например, в предписании по отношению к концентрации на настоящем в идеале: «Живи в настоящем, сейчас», это предписание в отношении идеальной свободы от долженствования выглядело бы так: «Перестань сейчас же ругать или хвалить себя».

Типичный для Гештальт—терапии, этот подход не явля­ется уникальным. Хорошо вспомнить высказывание Ференци в отношении эффекта, когда анализ можно прекратить, если пациент достиг способности к свободной ассоциации. Свободная ассоциация в психоанализе — это и цель, и средство. Более того, то же можно сказать о любом умении. Мы учимся плавать, плавая, а не читая об этом в книгах или анализируя свои «плавательные блоки».

В особом случае не использования самооценки практи­ческим выражением такой установки будет простое при­знание переживания, без критики рассуждений:

Т.: Что вы сейчас испытываете?

П.: Мне хорошо. Я не напряжен. У меня к вам теплое

чувство (улыбается). Великолепно!

(Пауза)

Т.: Думаю, вы занимаетесь саморекламой. П.: Ну да! Я бы хотел, чтобы все увидели, что мне

хорошо. Вот что я испытываю: хочу, чтобы вы меня одобряли, боюсь, если выставлю свое подноготное, если выставлю это опять, вы меня больше не станете терпеть.

Т.: Что вы чувствуете сейчас1?

П.: Вижу вас. Чувствую, как руки лежат на бедрах. Чувствую себя уравновешенным. Слышу шум океана (пауза) — я мог бы слушать его целую вечность.

Моя реплика: «Вы занимаетесь саморекламой»,— в дан­ном случае основана на спорном предположении, т.е. явля­ется своего рода интерпретаций. Что я имел в виду:

1. Отрицательное утверждение: «Я не напряжен». Можно осознавать только, какой ты. Отрицание же ведет к «игре сравнений» и представляется общей оценкой. «Подхожу я под такой стандарт?» «Подвержен ли я тому или этому греху?»

2. Доминирование терминов оценки над содержанием. «Хорошо», «Великолепно», «Теплое» — они не несут ин­формации восприятия или описания. Пациент, кажется, более заинтересован в сообщении о том, что ему хорошо, а не в том, чтобы рассказать, что именно он переживает, с чем он в контакте. И, наоборот, в конце он уже в кон­такте со мной, со своими руками, с океаном, мне видно, что ему хорошо, уже и без его рассказа об этом.

Поворотным пунктом в переживании пациента в приве­денном примере стала его готовность исследовать и выра­зить то, что он ощущал, но решил скрыть под своим «мне хорошо». Осознание страха неприятия, желания комфорт­ности и своей сдержанности, т.е. претензия — а это все было для него совершенно ясно,— вначале заменилось в нем скотомой. Когда же он перестал избегать очевидную реальность момента, он тут же раскрылся окружающему.

Правилу отказа от оценки следовать гораздо труднее, чем правилу отказа от размышления, частично это проис­ходит из—за чрезвычайной утонченности рассудочной дея­тельности. В приведенном примере пациент был уверен, что он лишь выражает переживание, а на самом деле он защищался. Прежде чем прекратить оценивать, нужно со­вершенно четко увидеть, как это делается, для этого может потребоваться подготовительная работа. В Гештальт-терапии одним из путей такого осознания, мы рассмотрим его детально, является преувеличение любых недостатков, от которых мы хотим избавиться. Для того, чтобы жить в на­стоящем, полезно будет отдать долги прошлому или умыш­ленно отследить свои фантазии в будущем. Точно так же, прежде чем перестать судить, нам необходимо судить та­ким образом, с таким умыслом, чтобы разобраться, как мы это делаем. И кроме того, нужно понять, что выбор судить или нет — за нами.

П.: Ничего особенного я не ощущаю. Вижу, как вы сидите на бревне. Чувствую ветерок на лице. Вертится мысль: «Ну и что». Все, что я воспринимаю, чудесно, но мне этого мало. Чего—то не хватает. Знаю, что может быть иначе. Бывало и лучше...

Т.: Вы сейчас играете в игру под названием «Этого недостаточно». Теперь к любому своему высказыванию добавляйте: «Этого недостаточно».

П.: Вижу вас, и этого недостаточно. Чувствую аромат тех кустов, и этого недостаточно. Очень хочу проникнуть в свое сознание и рассказать — и этого недостаточно. А теперь смотрю на небо, и этого недостаточно. Чувствую: но ведь этого достаточно! Ха! Смеюсь, и этого недостаточно. Мне игра нравится, и этого недостаточно. Ну конечно, все одно и то же, что за глупая игра!

Т.: Очень хорошо. А теперь я хочу, чтобы вы

некоторое время делали обратное; после каждого утверждения сознаваемого добавляйте: «Этого достаточно» или «Более, чем достаточно».

П.: Вот, сижу здесь, и этого достаточно — конечно, достаточно. Я знаю, что и вы тут, вы тратите на меня свое время, и этого достаточно. Чувствую свою признательность к вам. Вижу эвкалипт на фоне неба. И этого достаточно — замечательное дерево. Вижу его кору, она такая древняя. И такая мне родная. Я почти чувствую, что я и есть эвкалипт. Ветерок доносит запахи, и этого более чем достаточно! Будто бы дерево отвечает моим мыслям, и этот запах так дорог мне. А теперь я сознаю атмосферу, летнюю жару.

Чувствую воздух, он звенит, подобно рою золотистых пчел, на одной ноте. Сладкий и теплый, как сияние солнца... И большего мне сейчас не нужно.

Если быть достаточно требовательным в таких упраж­нениях, то можно обнаружить, что чувства, такие как тре­вога, вина или стыд, являются не прямыми переживаниями, но результатом оценки: надуманным за­навесом, которым мы отгораживаемся от мира. За каждым проявлением вины стоит идеал, которого не удается до­стичь; за каждым проявлением тревоги — желание мани­пулировать будущим так, как, нам кажется, должно быть, когда мы обращаемся к, кому-то, чтобы он выразил свои переживания и ничего более, мы, в конечном счете, просим его выйти за пределы этого майя (древне—инд. иллюзия.,— прим. перевод.) и раскрыть, как ему все видится, когда он перестает это раскрашивать своим отношением. Мы го­ворим, что тревога, вина и т.д.— это то, что ты сам заставляешь себя испытывать или выбираешь себе, они не являются твоим ощущением мира.

В более узком значении слова, тем не менее, вина, тре­вога и другие такие же чувства являются не только «пере­живаниями», но тем, что лежит очень близко к индивидуальному сознанию.

Насколько далеко заходит правило отказа от оценки в данных случаях — это вопрос, которому я не нашел опре­деленного решения, несмотря на то, что легко разглядеть возможности любой альтернативы; входя в вину, неудов­летворение, страх или, наоборот, не позволяя этим скры­тым играм вмешиваться в переживание очевидного. Перле особо выделял последний подход: увидеть, а не предста­вить, и понять, что то, чего нам не хватает, не есть начало, но, возможно, конец. С другой стороны, как с повествовательностью, неудача в следовании правилу отказа от оцен­ки может рассматриваться в качестве ключа для дальнейшей работы и применения других приемов.

Правило отказа от оценки, подобно отказу от просчитывания, поднимает вопрос пределов своей применимости. Можно ли его принять просто как технический прием, зна­чение которого ограничено терапевтической установкой? Или должны ли мы превратить отношение отказа от суждения в еще одно «долженствование» как в правило для жиз­ни? («Мы должны не долженствовать»). На последний воп­рос невозможно однозначно ответить без прояснения разницы между долженствованием и идеалами или целя­ми.

Идеал — это понятие желаемого, основанного либо на убеждении, либо на опыте. Цель — это установка на при­чинное поведение, наш ориентир, который может быть иде­альным, а может и не быть. Гештальт-терапия, как я ее понимаю, не преследует цель избавиться от понятий жела­тельности или причинности, хотя и стремится к контрба­лансу эксцессов ориентации на будущее при твердой заземленности на настоящем. Если бы Гештальт-терапия заключалась в искоренении целей или идеалов, то уже в самой постановке задачи крылся бы абсурд: цель искорене­ния цели или идеал в отсутствии идеала — это все равно цель и идеал.

С другой стороны, «долженствование» отличается от це­ли и от идеала; «долженствование» представляет собой пси­хологическую активность бытия в связи с реальностью, которая не может быть иной, чем она есть. Когда мы обви­няем себя в чем-то уже прошедшем, мы подставляем себя дисфункциональному чувству, которое ни улучшает наше­го прошлого поступка, ни способствует исправлению ситу­ации в будущем. Вероятно, единственным достоинством нашей вины является то, что на определенном уровне она заставляет нас чувствовать «лучше».

То же самое можно сказать и по поводу настоящего. Наши переживания и действия здесь и сейчас — это то, что они есть и не могут быть иными. Самообвинение или само­превозношение никак на них не влияют. И они, в свою очередь, не делают нас лучше. Если и есть путь к выполне­нию идеала, то он никак не заключается в превращении их в долженствования.

И все же «долженствования» существуют в тех преде­лах, где кончаются наши убеждения. Мы верим, что долж­ны «оттолкнуть реку», что если не исправим ситуацию, она превратится в катастрофическую. В этом смысле должен­ствования являются выражением нашего пунктика на под­контрольности всего, об этом я поговорю в следующем разделе. Ожидания катастрофы обычно принимают такую форму: «Что будет со мной (или с миром), если я (мы) чего-то не предприму?» Люди должны долженствовать, чтобы не волноваться.

Точка же зрения Гештальт—терапии и здесь, и в других вопросах состоит в том, что осознанность уже достаточ­на. Или лучше сказать: осознанность и ориентировка до­статочны, если последнее является аспектом осознанности. Мы имеем понятие желаемого и знаем, где мы есть, то есть это все, что нам необходимо для движения в нужном на­правлении. Неплохой аналогией, возможно, будет ребе­нок, который учится ходить или карабкаться. Предупреждения об опасности и критика, даже из добрых побуждений, будут только отвлекать от поставленной зада­чи и увеличивать его напряжение. Такая «помощь», будучи постоянной, может сделать его беспечным, а умений не добавит. Подобно тому, как у взрослого с его гипертрофи­рованной заботой о ребенке нет уверенности в его возмож­ности научиться и развиться, мы, в наших самоманипуляциях, через тычки и обвинения показываем отсутствие доверия к своему психофизическому организму.

Говоря, что «отталкивать реку» (в форме стараний или попыток) не нужно, Гештальт-терапия не рассматривает осознание границ как выражение неуместного «долженст­вования»: Наоборот, реалистичная оценка того, где мы есть в контексте наших целей и идеалов, единственно возмож­на, когда она не искажается игрой в самонаказание или же противодействующей защитой. Спусковой механизм, в ко­торый мы вкладываем столько энергии, так же отличается от безмятежного восприятия наших чувств, как ненависть отличается от истинной любви. Здравое отношение к своим неудачам лучше всего можно передать примером хорошего учителя в каком-нибудь конкретном деле. «Слишком вы­соко»,— говорит тренер по теннису. «Вот так хорошо», «А теперь ты не собрался», «Больше расслабь плечо». Это все

— утверждение фактов, а не морали. В них подразумевает­ся, что ученик хочет использовать эти наблюдения. Его не заставляют и не контролируют. От него не требуют, чтобы, он исправился, но служат его желанию.

А то, что в Гештальт-терапии называется обвинителем,— это совсем другое: обвинитель налагает свои желания на обвиняемого, манипулирует им, контролирует его.

 

Было бы слишком упрощенным — даже простоватым — сказать, что этот обвинитель несколько дисфункционален. Думается, что отношение Гештальт-терапии лучше всего выражается тем, что такой обвинитель должен быть асси­милирован. Так называемая «помощь» обвиняемому, удер­жание обвиняемого в ежовых рукавицах может рассматриваться как проекция собственных желаний обви­няемого «Долг», ощущаемый как «долженствование», представляется как пример безответственности. «Мой долг зовет меня» подменяет «Я выбрал», «Я должен» подменяет «Я хочу». Отталкивал реку, мы то же самое делаем с ее энергией. Река нашей жизни играет с собой в плохую игру, она отталкивается, вместо того, чтобы спокойно течь.

 

 

III. Манипуляция

Вопрос манипуляции тесно связан с вопросом оценки, поскольку оценка относится к приспособленческой игре просчитывания.

Повествовательность принципиально считается непра­вильным пользованием интеллекта (т.е. использованием интеллекта для избегания), а долженствование — это не­правильное использование эмоциональной жизни. Мани­пуляция представляет собой то же самое в сфере действий. Правило отказа от манипуляции редко формулируется Гештальт-терапии в своей наиболее общей форме как пра­вило отказа от действий. Но, даже если так, я полагаю, что идеал отказа от манипуляции настолько привязан к дейст­виям терапевта, что его следует рассматривать с этой точки зрения.

Как с размышлением и ощущением или чувство, кото­рые могут быть и положительными и отрицательными, дей­ствия могут представляться избеганием. Может, это и звучит парадоксально, но на самом деле соответствует рам­кам, в которых мы приравниваем поведенчески фобийные отношения к избеганию действий или к ситуациям «реаль­ной жизни». Гештальтное значение избегания, в противо­вес этому, принципиально состоит в фобии переживания, в избегании осознанности; не трудно увидеть, как много на­ших действий направлено на минимизацию дискомфорта, на избежание внутренних состояний, которые мы не готовы принять. Более обобщенно можно сказать, что большинст­во наших действий — это избегание переживаний. Навер­ное, мы увидим большинство наших жизней как вариации на общую тему убегания от чего-то, если посмотрим на них глазами озаренного созерцания. Тот, кто занимался Дзен — практикой «простого сидения»,— знает, насколько не­выносимым может быть «ничегонеделание», и насколько легко по сравнению с другими практиками может служить развитию то, что скрыто волнением чрезвычайной занято­сти. Скука, тревога о будущем, пустота, грусть — все это выставляется перед тем, кто решился сесть и прекратить все попытки действий.

Сказать, что большинство поступков обычного челове­ка коренятся в избегании, которое в свою очередь есть из­бегание пустоты,— все равно что заявить, говоря словами Маслова, что поступки мотивируются недостаточностью. Если вспомнить свои пиковые переживания, прошлые мо­менты исключительный насыщенности и открытости миру, можно обнаружить, что то были моменты, когда бытие было достаточным, моменты, когда экстаз от данного был так полон, что не было желания чего-нибудь еще, какого-нибудь действия или дополнения. Такие заявления от тех, для кого пиковые переживания являются более или менее длительными состояниями — в большинстве своем это ми­стики,— часто заставляют задуматься о будущем: «Что станет с миром, если каждый будет полностью удовлетво­рен своим существованием? Может ли мир развиваться, если не будет недовольства? Принятие страданий, как сле­дует из Нагорной проповеди или из пассивного мистицизма индуистов, будет способствовать лишь эксплуатации или стагнации».

Утверждения, подобные этому, основаны на положе­нии, что изменение происходит лишь вследствие потребно­сти изменения, а поступок — от потребности эффекта или результата. Такое утверждение параллельно ранее обсуж­даемому, согласно которому мы не сделаем добра, пока не «попытаемся». Оба они, с точки зрения Гештальта, выра­жают отсутствие доверия в органичную саморегуляцию.

Еще раз повторим точку зрения Гештальт-терапевтов: «Осознанность достаточна». В противовес поступкам, на­правленным на избегание переживаний, существуют другие поступки, вытекающие и выражающие переживание. Они не направлены на эффект, в том же смысле, как вели­кое искусство не направлено на возбуждение определенных чувств в аудитории, но является самодостаточным.

В отличие от поступка, исходящего из мотива недоста­точности, направленного на то, чтобы положить конец не­удовлетворенности, существует поступок или действие, говорящее «да» существованию, действие, основанное на признании своей внутренней самоценности.

Работа истинного художника или поэта, воспроизводя­щего словами воспринимаемую им красоту,— такое же «да», сопоставимое с движениями любящего, обводящего руками контур любимого тела. Действия жизнеутвержда­ющие, а не отвергающие; способствующие развитию, а не скрывающие; экспрессивные, а не подавляющие, суппрессивные — в некотором смысле действиями и не являются. Поскольку они осуществляются естественным образом, не насилуя наши устремления, не требуя самоманипуля­ции, то их можно воспринимать как путь наименьшего со­противления — самый простой путь бытия в данный момент. Перле отмечал, что такие действия основаны не на выборе (приспособленческой игре), а на предпочтении. Думается, что его опыт, из которого он исходил, той же природы, о которой говорил Сеньцан, третий китайский патриарх Дзена, открывая свой Хсин-Хсин—Минь стихом: «Великим Путем не трудно идти, избегай лишь выбора!»

Действие в противовес манипуляции (собой или други­ми) воспринимается как движение изнутри, а не как наме­рение найти внешние стандарты скрыто (как «обвинитель») или явно. В тех пределах, где мы себя иден­тифицируем (и называем «Я») с функцией самоманипуля­ции, мы можем испытывать подобное действие, как нечто такое, что производится не нами, а само по себе.

В Гештальт-терапии слово «Это» считается грязным, поскольку часто используется вместо «Я» или «Ты» для того, чтобы избежать прямого выражения или ответствен­ности. В Гештальт-терапии мы обычно говорим не что «Это» случилось, а что «Мы» сделали. Однако употребление термина «Это» может быть совершенно правомерным в при­ложении к моментам особой спонтанности, здесь «Это» ста­новится термином, наиболее выражающим качество переживания такого действия. Художник чувствует, что работа получается как бы сама по себе, писатель замечает, что характеры начинают жить самостоятельно, у танцора появляется «вдохновение». Уверен, что Перле, несмотря на всю свою настойчивость в избежании в своем словаре слова «Это», согласился бы с таким исключением, поскольку на своих курсах по рисованию он часто говорил: «Не думай, не спеши, следи за кончиком кисти, это само получится».

На техническом уровне идея отказа от манипуляции находит выражение в качестве других запретов в практике континуума осознанности. Поскольку для вербализации переживания момента мы должны быть открыты моменту и тому, что в нем, а не собственной его трактовке. Способ, которым производится манипуляция во время упражнения континуума осознанности может базироваться на самома­нипуляции или на манипуляции другими (терапевт, груп­па), хотя в конечном итоге это одно и то же.

Манипуляция другими, которую можно также пони­мать как самоманипуляцию, направленную на манипули­рование другими (как, например, в выражении: «И ты мне улыбнись — и мне станет хорошо»), представляет собой полной набор «игрового» поведения. «Игра» всегда задейст­вует надежду на достижение цели, ее можно рассматри­вать, как манипуляцию во имя будущего, а не как акт выражения.

Перлс видел игры как внешний пласт личности: «Дутый пласт», «Пласт Эрика Берна или Фрейдов пласт,» — вся­кий раз, когда он сталкивался с такими играми, он либо их прекращал, либо (как исключение своему правилу) интер­претировал: «Ты играешь беспомощно», «Ты играешь как глухой на рояле», «Скольких терапевтов ты замучил, пока добрался до меня?», «Ты порешь чушь».

Такие интерпретации (я бы назвал их глобальными) означали не столько наблюдение, сколько предупрежде­ние: «Если хочешь со мной работать, лучше прекрати.»

Отказ от манипуляции был для Перлса неписаным за­коном, выходящим из требования аутентичности, которая была сама собой разумеющейся в способности пациентов реагировать. Или, по крайней мере, он так устанавливал во время набора на курсы. Его работой было вывести из пла­стов личности до уровня взрыва, но начальной стадией работы — на этапе абстрактных игр — он считал элементар­ный шаг, за который пациент должен был ответствен: «Что­бы работа была успешной, мне нужна крошечка вашей доброй воли. Сам я ничего для вас не сделаю, самоуверен­ный вы мой».

«За это короткое время я не раскрою вам, что вы тот самый отравитель, который оставит меня хромым и исто­щенным».

«Если вы столь искушенный охотник, который сосет меня своими "невинными" вопросами, кусает, ждет, пока я ошибусь, чтобы оторвать мне голову, то я позволю себя кусать, но от ловушки уйду».

«Если с улыбкой Моны Лизы вы пытаетесь скрыть от меня свое несокрушимое "Я лучше знаю" и хотите вывести меня из терпения, то я скорее усну.»

«Если вы "псих ненормальный", то я перестану подыг­рывать и спорить с вами. Нельзя же так».

Проявления манипуляции, которые в основном направ­ляются индивидом на самого себя, более незаметны, чем в межличностных играх. Так, терапевт лучше чувствует от­талкивание и притяжение, молчаливые притязания или за­дабривания, которыми хотят ограничить его свободу или вывести его из равновесия. И все же самоманипуляция яв­ляется, наверное, тем самым фактором, который выделяет настоящую практику континуума осознанности от фаль­ши, или от псевдопрактики, которую «хороший пациент» может проводить очень долго без существенных результа­тов. Такие способы управления потоком переживаний пре­вращают сам континуум осознанности в игру, в которую играют просто по правилам. Результатом может стать длинное перечисление объектов в контакте, отрывков фи­зических ощущений, звуков и т.д., скорее напоминающие изобретательство, чем самореализацию. То, что происхо­дит в подобных примерах, объясняется уравнением прави­ла «выражай свои переживания» с «опиши ощущения», где последнее лишь внешне кажется тем же самым.

Данный вопрос можно прояснить, если обратиться к экстремальному примеру: индивиду поставлена задача де­тально описать его визуальное восприятие. Результатом такого предприятия может стать целый каталог впечатле­ний, годный, может быть, для специфической экспериментальной цели, но не обязательно ведущий к самоосозна­нию. То же самое может быть верным и для формулировки впечатлений другой чувственной окраски: обоняния, кинестетики и др. Некоторые пациенты на самом деле делают нечто не очень отличающееся от снования назад-вперед от одних предметов к другим. Разница между выше означен­ной задачей и практикой континуума осознанности в ос­новном в двух факторах: первый — это вопрос самосознания, второй — вопрос отношения. Прокоммен­тирую оба. Одно дело, когда пациент начинает перечислять воспринимаемое, не осознавая, это его собственные дейст­вия: «Я перечисляю то, что воспринимаю». То есть то, что непосредственно воспринимается, что для него совершенно очевидно, но вместе с тем столь же непостижимо, как его собственное лицо. Если бы он смог осознать свои, чувства и действия, его рассказ мог бы быть таким:

Вижу коврик. Думаю, что надо продолжать и еще что-ни­будь сказать. Смотрю направо и вижу лампу. Теперь смотрю то на одно, то на другое; не думаю, что этим многого добьюсь. Стало скучно, я как-то устал. Хочу, чтобы вы мне помогли побороть скуку и пустоту и т.д.

Если упражнение по осознанию становится пустым из за скотомии, похожей на приведенную выше, его можно откорректировать, указывая на то, что происходит («Вы перечисляете объекты») или обращая внимание индивида на его собственную деятельность, физическую или мен­тальную. Когда пациент замечает, что же он делает, что он не выражает свои переживания, он может сделать шаг по направлению к тому, что является его естественными пере­живаниями. До того он похож на человека, стоящего на одной ноге и удивляющегося, отчего это одна нога так ус­тала, или на того, кто читает вслух книгу, которую держит в кармане, а потом недоумевает, почему это она не произ­вела на него должного впечатления.

Думается, что сокровенным вопросом в практике конти­нуума осознанности, который невозможно точно сформу­лировать из-за его утонченности, является разграничение между раскрытостью к переживанию и придумыванием переживаний. Одной из наиболее обычных реакций паци­ентов на то, что ему подсказывают, является самоосознание и вместе с ним желание достойно сыграть.

Наигранность обязательно является формой манипуля­ции — это искусственная инициализация какого-то про­цесса или действия, а не распространение его сути. Выход из наигранности может начаться от осознания наигранности, ведущего к более утонченному определению быть про­дуктивным, интересным для терапевта, творческим, из боязни быть «тривиальным, из страха пустоты, душевного вакуума и психической смерти.»

 

П.: Чувствую, что весь дрожу (пауза). Жду, когда придет в голову, что сказать, о чем рассказать.

Т.: Вы думаете, что, не найдя одного переживания, вообще останетесь без переживаний?

П.: От такой мысли мне даже полегчало. (Пауза). Вижу все, что там, вижу вас, чувствую, что сижу здесь — и ничего меня особо не интересует... чувствую пустоту... чувствую, что мне легко... Мне не нужно избегать пустого чувства! Чувствую себя как на каникулах, где не надо ничего делать... я теперь на самом деле вижу вас. Я и забыл, кто вы... Чувствую себя ожившим.

Существуют элементы, имеющие особое отношение к вопросу о манипуляции, которые в основном проявляются при Гештальт—терапии группы, они настолько общи, что служат объектом рекомендаций. Вот главные:

Вопросы

Вопросы являются важной частью разговора в любом сеансе групповой терапии. Но не все вопросы являются важными. Многие вопросы (пустые вопросы) представляют собой дипломатичный ход представления взглядов спраши­вающего, выражение сомнения, способ высвечивания от­сутствия основы в чьих—то высказываниях и т.д. В общем, вопрос — это форма манипуляции, направленная на выяв­ление ответа, не выражающая переживания спрашиваю­щего. Для спрашивающего же необходим ответ, чтобы лучше избегнуть переживание, в котором и коренится воп­рос.

Почему вы на меня сердитесь? = Вот теперь станет ясно, что у вас нет настоящей причины сердиться = Я прав = Можно перестать волноваться.

Почему вы не знаете этого? = Видите, как я вам помогаю и насколько я лучше вас = Я вам нужен = Мне нужно, чтобы я был нужен вам. Эту слабость я припрячу, чтобы быть таким, как мне нужно.

Он вам нравится? = Мне до чертиков хочется знать, смогу ли повидаться с ним, но лучше не буду проявлять личного интереса, и т.д.

Вопросы служат не только для того, чтобы замаскиро­вать переживание спрашивающего, но и чтобы «вытянуть» оппонета на ответ и тем удовлетворить манипуляторскую необходимость спрашивающего, вопросы уводят содержа­ние группового взаимодействия от терапевтической функ­циональности. По этой причине глубине обмена переживаниями в группе будет способствовать правило от­каза от вопросов (в особенности «почемучных»). Вместе с тем трудно обмениваться переживаниями, не задевая воп­росов, которые в свою очередь скрывают переживание. Как же здесь быть? Одним из выходов будет переделать вопрос в утверждение, например.:

О чем вы думаете? = Меня беспокоит, что вы чувствуете ко мне, и я бы хотел это знать.

А вы не думаете, что вы были правы? = Я вас вполне поддерживаю. Мне бы хотелось, чтобы вы не расстраива­лись.

 

Ответы

Большинство ответов представляют пассивную уступку чьей-то манипуляции и представляют ценность для отве­чающего или группы. Более того, они бесполезны и для спрашивающего, если его вопрос был пустым и выражал избегание. Однако это не касается содержательных отве­тов, т.е. переживаний, высвеченных вопросом. Значащим будет следующее двойное правило:

1. Вопрошаемый должен быть свободен, отвечать или нет, по своему усмотрению.

2. Безотносительно, ответит он или нет, он передаст свое отношение: «Вы спрашиваете, а я отвечать не буду» или: «Ваш вопрос затронул меня за живое, и я боюсь на него ответить», «Восхищен постановкой вопроса, с удовольст­вием с вами подискутировал бы как-нибудь в другой раз» и т.д.

 

Испрашивание Разрешения

Такая ситуация достаточно часто возникает в контакте индивидуальной и групповой терапии. Просьба может быть явной или завуалированной, в зависимости от этого она становится отражающей или выражающей. В испрашивании одобрения какого-то намечаемого действия, отнимаю­щего у группы время (истерика, плач и т.д.), индивид таким образом манипулирует ситуацией, что другие берут на себя ответственность за его действия, т.е. он избегает тупика, где надо принимать решение. «Испрашивание раз­решения» — это не поиск информации, имеют ли другие желание, чтобы ты поступил таким-то образом. Поскольку это поведенчески против поощрения рискованности и от­ветственности; стоит Гештальт-терапевту только указать, по необходимости, индивиду на его желание поддержки, как тот сам предстает перед своими свободой и страхом.

Требовательность

Отношение Гештальт-терапевта в связи с выражением требований будет меняться в зависимости от индивида и ситуации. Часто он сам может быть требовательным в ин­дивидуальной работе или в групповых упражнениях, тем самым противодействуя торможению желаний, которое яв­ляется частью нашего воспитания с раннего возраста. С другой стороны требовательность — это нечто большее, чем выражения. Хотя для терапевтики идеальным пред­ставляется, когда индивид свободен требовать, но точно таким же идеалом будет, когда индивид достаточно свобо­ден, чтобы не быть требовательным; в акте требования мы часто не в состоянии позволить другим раскрыться или рас­крыть себя.

Нужда, чтобы другие что-то делали или не делали, про­порциональна нашей сбалансированности, где мы чувству­ем себя комфортно только тогда, когда окружение «советует» и никто не давит на наши «болевые точки». Мы не можем другим позволить быть такими, чтобы не суметь потом взаимодействовать с ними или испытывать их непри­ятие. Они должны подходить под наши идеалы, в против­ном случае мы злимся, а позволить себе испытывать подобное отрицательное чувство мы не можем. Или же мы должны действовать так, чтобы наше внутреннее представление о мире требовало бы пересмотра и мы бы поэтому поводу не расстраивались и т.д. Из-за таких проявлений требований терапевт может иногда настоять за Золотом Правиле «выражения переживаний» (в данном случае же­ланий или дискомфорта), а не на устных императивах, по­ложительных или отрицательных. Иначе он будет воспринимать требования как ключи к зонам, где индивид нуждается в манипулировании своим собственным пережи­ванием посредством манипулирования другими, и будет поступать согласно этим ключам в соответствии со своим видением ситуации.

 

Глава пятая

Экспрессивная Техника

Осознанность может усиливаться как через суппрессию, так и посредством экспрессии. Сопротивление импульсу может способствовать возрастанию осознанности, подобно тому, как возрастает наше ощущение дав