Психология в историческом контексте.

Обсуждая существование психологической позиции, нам следует соотнести ее в некоторой степени с нашей собственной философской традицией, на что я указывал в предыдущей главе о философской позиции. Можно напомнить период западной философии, с которого она начиналась, и где мы можем обнаружить некоторое предвиденье нашей модели. Это целиком согласуется с той традицией, что современная психология возникла из философии. Во многих европейских университетах психологию всегда преподавали на факультетах философии.

Эту тему поднимает Корнфорд в своей посмертной работе «Принцип мудрости», где он обнаружил важные мотивы нашей современной эпохи в связи между философией и шаманизмом. Философская способность трансцендировать концептуально наше человеческое бытие имеет очень древнее, первобытное происхождение. Она обнаруживается в человеке, чье знание истины является тем, что он вспоминает (anamnesis), и чья способность предсказывать будущее (пророчествовать) является целью его стремлений. Тот, кто вспоми-i нает истину — поэт, повествующий историю творения и пробуждаю-щий основной космогонический миф, чтобы обозначить или датировать свое время. Талант пророчества открывается в «провидцах», которые давно были признаны Демокритом:

«Мудрость» в пятом веке в Греции включала поэтов и провидцев, так же как и мудрецов и философов... и связывалась со вдохновением поэта и пророка, с философской интуицией, которую Демокрит называл «истиннорожденной мудростью»... Демокрит молился, чтобы он смог встретиться с желанными секретами богов, которые могут принести человеку добро или зло и открыть будущее во снах [97].

Более того, поэт и пророк были не разными людьми, а сочетались в одном человеке — в том, кто переживал «мантическое» вдохновение, форму высшего безумия, которая, как говорит нам Гомер, давала пророку Калхасу знание прошлого, настоящего и будущего. Это могло также произойти с сугубо рациональным философом:

Из-за диалога в «Федре» (Phaedo) о дне смерти Сократа мы начинаем воспринимать его как Наделенного «мантической» мудростью, которая видит за пределами путаницы рациональных сомнений. Он приписывал свою силу Аполлону [98].

Но существует вторая форма пророческого безумия, являющаяся талантом, данным Дионисом:

Предсказание здесь относится к прошлому и настоящему. Оно практиковалось, чтобы открыть «древний гнев» обиженных богов, чья месть вызвала наследственные болезни и недуги. Пророческое безумие открывает средства «избавления» и «прощения от существующих злых сил», через обращение в молитвах к помощи божеств в ритуалах очищения и инициации... Безумие посвящения... использует много терминов, ассоциируемых с процедурами, общими для медицины и мистерий [99].

Эти опыты инициации были не столько снятием «завесы» над будущим, сколько открытием ошибок в прошлом, последствиями которых является настоящее зло. Один из способов сделать это — обратиться к врачу, или, как мы могли бы сказать сегодня, врачу-аналитику, или к психотерапевтическому искусству раскрытия «сокрытого настоящего» в катарсических целях.

Третьей формой безумия, согласно Корнфорду, является: одержимость музами, которые заманивают нежностью девственной души. воодушевляют до экстаза в песнях и поэзии, направляя бесчисленные подвиги мужчин, как в старину, для наставления потомства... Как мужчина, поэт зависит от слухов: но как божественно вдохновленный, он имеет доступ к знанию живого свидетельства «настоящего» тех подвигов, которые он описывает. Музы фактически наделены такой же мантической силой, что и пророк, трансцендируя ограничения времени...

Поэтому Гесиод начинает с музы, говорящей о настоящем, прошлом и будущем — теми же словами, в которых Гомер описывает талант предсказателя Калхаса. И то, что муза открывает виденью поэта, — это происхождение мира и рождение богов [101].

Прототип «предсказателя-поэта» или «пророка-поэта-мудреца» в исследовании Корнфорда далее показан в туземном шамане. Важность шаманизма в том, что он дает свидетельство о существовании первичных корней во всех истинно философских установках. Шаман получает свое знание и переживает свое состояние без культурного опосредования в течение периода психической болезни, обычно в юношеском возрасте. Его медиумическое восприятие прямо направляется бессознательным. Этот шаманический талант проявляется в людях, чьи имена также ассоциируются с высотами философской рациональности. Таким человеком был Пифагор. Даже материалистический философ Эпикур признавал способность разума «направлять и проецировать себя далеко и широко» и безграничный космос, на который разум стремится смотреть всегда, и который свободная проекция ума пересекает в своем полете [102].

Ум «в полете» — больше, чем простая метафора для шаманизма с его способностью к архетипическим переживаниям, с его открытием сокрытого настоящего и «волшебным полетом», в котором шаман, как считают, покидает свое земное тело для исследования сфер высшего сознания. На самом высоком уровне он начинает переживать духовное наполнение или экстаз, являющийся целью йо-гической отрешенности. Провидец-поэт является философом, одновременно и софистом, и любителем мудрости. Это подразумевает, что точно так, как существуют глубокие области бессознательной психики, из которой он черпает свое первоначальное вдохновение, существует и высший уровень сознания, на котором он чувствует приближение к бессмертию.

Чтобы определить позицию философа в отношении других фигур, с которыми он связан, мы могли бы показать происхождение и развитие этой фигуры в следующей серии: шаман-провидец-поэт-пророк-философ-религиозный мистик.

Гераклит отождествлял себя с философом, потому что нашел логос:

ища себя самого; но, с другой стороны, эта мудрость — не частное мнение Гераклита, но общая для всех....Именно в этом смысле Гераклит говорит об особом вдохновении, заменяющем всех пророков, поэтов и мудрецов прошлого или его времени [103].

Признанный философ, пишет Корнфорд, «доказывает пункт за пунктом и производит убедительные выводы из неоспоримых аксиом» («сперва философ должен предложить твердые логические доказательства вместо догматических заявлений»). Таким был поэт Парменид, интересовавшийся не осязаемыми объектами, а метафизическим мышлением [104]. Он сделал признание, что одна поэма (он написал ее в стихах) целиком открыта ему божеством. «Хотя эта традиция могла прийти к нему от кого-то, его путешествие к (или вокруг) небесам напоминает небесное путешествие (волшебный полет) в шаманическон ритуальной драме» [105].

Совершенно иной аспект философии представлен у Эмпедокла, который, видимо, не разделял высокомерное презрение Гераклита к «изучению многих вещей». Его натура, пишет Корнфорд, была «такой же богатой, живой и многосторонней как у Гете», приветствовавшего любую форму опыта:

Он воспроизводит с адекватной полнотой каждую форму божественного безумия Платона, каждый соответствующий аспект его божества Аполлона и его прототипа Орфея и объединяет в своей собственной личности все персонажи, которые он описывает как отличающие конечное высшее воплощение перед возвращением к божественному блаженству: провидец, менестрель, терапевт и руководитель людей [106].

Эта ссылка на терапевта дает упущенный элемент в целой серии фигур провидец-поэт-пророк, ведущей к философу. Шаман является «целителем души», он кровный брат Гиппократа, физического терапевта, который позже стал первым истинным ученым древнего мира.

Гений Платона заключается в том, что его философия простирается за пределы сократического «рационального дискурса» к иррациональной части души» с ее доктриной бессмертия, которая занимается припоминанием идей, «вечной реальности», с одной стороны, и будущего — с другой. Он, следовательно, соприкасается с шаманом, который «припоминает истину», и с религиозным мистиком, который находится в соприкосновении с будущим, воспринимаемым им в состояниях экстаза. Тем не менее, он остается философом-поэтом, вспоминающим ритуалы и мифы происхождения культуры.

Если и есть различие, которое можно сделать между философом и религиозным мистиком, оно также применимо к философу и поэту.

Ссора между философом и поэтом возникла потому, что «существует общее поле, которое каждая сторона объявляет своим собственным» [107]. Главная задача провидца — предсказать будущее, тогда как поэт занят воображаемым виденьем прошлого:

это виденье простирается назад к самым начальным вещам, до мифической эпохи «Теогонии» Гесиода, к возникновению богов еще задолго до человека, к развитию династий богов, к войне между олимпийцами и титанами; и дальше снова к космогонии, первоначальному оформлению проявленного мира [108].

Поэты смешивают миф и локальную историю свободно и неразборчиво; боги и герои встречаются в реальных местах и в исторически достоверные времена, как у Гомера, и это шокирует философов. «Занятие философа, — пишет Корнфорд, — снять вуаль над историей и мифом и проникнуть в природу вещей, в реальность, удовлетворяющую требованиям абстрактного мышления» [109].

Здесь снова Платон остается победителем в этом споре, т.к. в «Тимее» он становится философом-поэтом, рассказывающим историю творения, в которой человечество не менее важно, чем мир божеств. Человечество является непосредственным наследником мифа, и, как сказал Гераклит, истинным инициатором самопознания. В конце эта философия готовит место любой современной психологии бессозна тельного, простираясь между архетипическим миром идеальных образов и миром человеческого сознания. В этой передаче теоцентрический миф становится антропоцентрической реальностью, в соответствии с которой мы можем стать собой, не потеряв контакт с нашим божественным наследием.

Т.о. в древней философской традиции существует свидетельство участия архетипических образов в формировании наших внутренних концепций об отдаленном прошлом, настоящем и будущем. Древний человек, следовательно, не обходился без ритуальных форм и мифических образов, которые были частью его естественного культурного окружения и никакая психология, ориентированная на индивидуума, не могла вообще развиться в древнем мире. Я подчеркиваю этот факт, потому что считаю, что многие современные люди имеют тенденцию искать свидетельства индивидуальной психологии в культурных традициях, где существует только слабое предположение о том, что люди хотели бы найти в себе, так что их поиск заканчивается на собственных проекциях без показательных свидетельств в их поддержку