Дон Кихот в современной европейской трагикомедии 6 страница

Чистое христианство, христианство евангельское, ищет вечной жизни вне истории, и встречается лицом к лицу с безмолвием вселенной, наводившим ужас на Паскаля, жизнь которого была христианской агонией.

А между тем, история это мышление Бога на земле людей.

Иезуиты, эти слабоумные дети Игнатия Лойолы, болтают о социальном царстве Иисуса Христа и с этим политическим критерием берутся решать политические и социально-экономические проблемы, пытаются оправдать частную собственность, например. А Христос не имеет ничего общего ни с социализмом, ни с частной собственностью. Точно так же как ребра божественного антипатриота, пронзенные копьем, из которых истекли кровь и вода, заставившие уверовать римского сотника{360}, не имеет ничего общего со Святым Сердцем Господним{361} иезуитов. Тот солдат был - конечно же! - слеп, и он прозрел в тот самый миг, когда его окропила кровь того, кто говорил, что Царство Его не от мира сего.

А есть мерзавцы и несколько иного рода, те, что с дьявольским коварством - кстати, «дьявол», diabolos, означает «клеветник» - врут, будто бы Иисус был великим демократом, великим революционером, великим республиканцем. По сей день продолжаются муки Христовы! Ибо муки, и превеликие, должен испытывать тот, из кого одни пытаются сделать радикал-социалиста, другие - блок-националисга, которого одни хотят выдать за масона, другие - за иезуита. Иудей-антипатриот - вот кем был Христос для первосвященников, книжников и фарисеев иудаизма.

«Несомненно, для священника, оставившего Церковь, есть огромный соблазн в том, чтобы стать демократом... Примером тому - судьба Ламенне{362}. В этом смысле большим благоразумием со стороны аббата Луазона было не поддаваться этому искушению и отвергать все ласки, которые прогрессивная партия никогда не переставала расточать тем, кто порвал с Церковью». Так говорит Ренан (Воспоминания детства и юности, с. 195). Но аббат Луазон, или отец Гиацинт, - давайте лучше звать его так - женился, создал семью и имел детей, он стал гражданином, и, видя свое продолжение в детях и в других людях, не мог не испытывать в своей душе пробуждающейся жажды бессмертия в истории, а с нею и живого интереса к социальным проблемам.

Что же касается Господа нашего Иисуса Христа, то Он - и я говорю об этом с искренним благоговением - никогда не был женат. И скорее всего именно по этой причине Он и должен был казаться антипатриотом своим библейским согражданам.

Итак, я повторяю, у христианства так же мало общего с демократией и гражданской свободой или диктатурой и тиранией, как между христианством и наукой, как, например, между общественной деятельностью бельгийского католицизма и Пастером.

Решение социально-экономической проблемы бедности и богатства, проблемы распределения земных благ, не является миссией христианства, несмотря на то, что освобождение бедняка от его бедности было бы и освобождением богатого от его богатства, также как освобождение раба было бы и освобождением тирана, и со смертной казнью нужно покончить, дабы избавить от нее не только осужденного на казнь, но и палача. Однако все это не является миссией христианства. Христос обращался со своею проповедью и к бедным, и к богатым, и к рабам, и к тиранам, и к преступникам, осужденным на смерть, и к палачам. Бедность и богатство, рабство и тирания, быть приговоренным к смертной казни или приводить этот приговор в исполнение - какое все это может иметь значение перед лицом скорого конца мира, перед лицом смерти?

«Всегда будут бедные и богатые с вами»{363}, - говорит Христос. И говорит это вовсе не для того, чтобы узаконить милостыню, так называемую благотворительность, как это думают те, кто исповедует социальное христианство. Христос говорит так потому, что всегда будет гражданское общество, всегда будут отцы и дети, а гражданскому обществу, цивилизации всегда сопутствует нищета.

В Испании нищий просит милостыню, говоря: «Подайте Бога ради!». А тот, к кому обращена эта просьба, то бишь богатый, если не может подать нищему, отвечает: «Прости, брат, ради Бога!». И так как нищий просит милостыню ради Бога, то и сам он зовется божьим человеком. Но и богатого, поскольку он просит прощения ради Бога, тоже можно назвать божьим человеком. Таким образом, оба они - божьи.

13 мая 1901 г., находясь в Иерусалиме, отец Гиацинт писал: «Госпожа Яковлева, жена русского консула в Иерусалиме, сетует, как и мы, на то, что христианские церкви превратили Иерусалим в город невежества, грязи, лени и нищеты. И то же самое будет повсюду, где правят священники. Читайте Lourdes{364} Золя. Госпожа Яковлева говорит, что мы несправедливо оклеветали древних греков и римлян. У них была идея единого Бога, античные статуи были не более, чем символами. Нравы тоже были извращены отнюдь не в большей мере, чем теперь. Зато достоинства в человеческом характере и в жизни людей было больше. Чего же в таком случае достигло христианство?».

Действительно, христианство не сумело ни покончить с невежеством и грязью, ни внести в характер и жизнь человека больше достоинства, то есть того, что миряне называют достоинством.

Один испанский священник, Хайме Бальмес{365}, написал книгу Протестантизм и католицизм в их связях с цивилизацией. Что ж, протестантизм и католицизм действительно можно рассматривать в их связях с цивилизацией; но христианскость, евангельская христианскость, не имеет ничего общего ни с цивилизацией, ни с культурой.

Она не имеет ничего общего ни с латинским cultura с маленькой, плавно закругленной "c", ни с германским Kultur с заглавной «К», с четырьмя торчащими прямыми концами, делающими ее похожей на рогатку.

Но поскольку христианскость не может существовать без цивилизации и культуры, то отсюда - агония христианства, а вместе с тем и агония христианской цивилизации, цивилизации, чреватой внутренним противоречием. Благодаря этой агонии живут они оба - и христианство, и цивилизация, которую мы называем грекоримской и западной. Если умрет христианская вера, вера отчаявшаяся и агоническая, умрет и наша цивилизация; если умрет наша цивилизация, умрет и христианская вера. Смерть одной из них была бы смертью другой, и поэтому мы должны жить в агонии.

Языческие религии, религии Государства, были политическими религиями; в отличие от них христианство аполитично. Но сделавшись католическим и к тому же римским, христианство оязычелось, превратилось в религию Государства. И возникло даже Папское Государство! В результате христианство стало политическим, и агония христианства продолжалась с новой силой.

Верно ли, что христианство это пацифизм? Подобный вопрос представляется мне бессмысленным. Христианство - над, или, если угодно, под, этими мирскими и чисто моральными, или, может быть, не более чем политическими, разграничениями между пацифизмом и военщиной, гражданским миром и милитаризмом; si vis расет, para bellum: - «хочешь мира, готовь войну» - превращается в si vis bellum, para расеm. - «хочешь войны, готовь мир», готовься к войне в мирное время.

Как известно, Христос сказал, что пришел принести не что иное, как разлад в семью, огонь, πύρ, и разделение, σιαμερισμόν, а также меч, μαχαιραν (Матф., X, 34). Но когда на горе Елеонской Христос был застигнут теми, кто пришел взять Его, а бывшие с ним спрашивали, не защититься ли им мечом, Христос ответил: «Оставьте, довольно» и исцелил раба, которому отсекли ухо (Лука, XXII, 50-52). А Петра, который вынул меч и ударил раба первосвященникова Малха, Он порицал, говоря ему: «Возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут!» (Матф., XXVI, 51-53; Иоанн, XVIII, 2).

Четвертое Евангелие, от Иоанна, - единственное из четырех Евангелий, которое сообщает нам о том, что учеником, вынувшим меч, чтобы защитить Учителя, был не кто иной, как Симон Петр, а Петр, как известно, считается тем камнем, на котором основана Римская Апостольская Католическая Церковь, его принято считать основателем папской династии, которая установила светскую власть пап и проповедовала крестовые походы.

Четвертое Евангелие является наименее историческим в материалистическом, или реалистическом, понимании истории; но в более глубоком, идеалистическом и персоналистическом ее понимании четвертое Евангелие, Евангелие символическое, гораздо более исторично, чем остальные три, синоптические, Евангелия. Оно в гораздо большей степени воссоздавало и воссоздает агоническую историю христианства.

Именно в этом, наиболее историческом, как наиболее символическом, из четырех Евангелий и одновременно самом живом из них, говорится о том, как Христос, обращаясь к символическому основателю папской династии Римской Католической Церкви, сказал, что взявшие меч мечом погибнут. В сентябре 1870 г. войска Виктора Эммануила Савойского{366} мечом завоевали папский Рим. И тогда еще более усугубилась агония католицизма, которая началась в тот самый день и час, когда на Ватиканском Соборе была провозглашена иезуитская догма о папской непогрешимости.

Эта догма - догма милитаристская, зародившаяся в недрах некоей военной дружины, Ордена, основанного старым воякой, солдатом, который после того, как был ранен и стал бесполезен для армии меча, основал армию креста{367}. В Римской Церкви существует военная дисциплина, disciplina, при которой ученик не понимает - non discit, - а пассивно усваивает устав; в соответствии с третьей ступенью послушания, которую Лойола так превозносил перед Святыми Отцами и Братьями Португалии, ученик усваивает догму, а не знание учителя, и следует не за учителем, а за вождем. Это и есть агония!

И после этого кому-то еще хочется, чтобы Римская Церковь проповедовала мир? Совсем недавно испанские епископы в одном коллективно принятом документе призвали к войне за гражданский протекторат - ничего себе: протекторат и гражданский! - который королевство Испания - а не испанская нация, заметьте, - навязывает Марокко, и назвали эту войну крестовым походом! Поход может называться крестовым как потому, что солдаты несут крест, как знамя, так и по той причине, что они, орудуя крестом, как булавой, разбивают им головы неверных. Чудовищная война! Чудовищная агония!

Если католическая церковь хочет быть христианской, она не может проповедовать ни войну, ни мир. А вот что пишет Ауи Вейо: «Мне думается, что руины войны восстановить легче, чем руины мира. Легче восстановить мост, заново отстроить дом, снова разбить сад, чем уничтожить публичный дом. Что же касается людей, то это такая вещь, которая восстанавливается сама собой. Зато душ война губит меньше, чем мир. В Силлабусе{368} нет специального раздела против войны. Это мир есть вражда против Бога».

Больший цинизм просто немыслим. Интересно, смог бы он написать это после Седана? Смог бы он написать это сегодня, в 1925 году? Впрочем, вполне вероятно, ведь эти люди никогда не признают своих ошибок. Но уж во всяком случае война создает гораздо больше публичных домов, чем мир, и совсем не очевидно ни то, что люди «это такая вещь(!), которая восстанавливается сама собой», ни то, что война губит меньше душ, чем мир. Война омрачает душу и погружает ее в уныние. Но и мир тоже. В Силлабусе может быть и нет специального раздела против войны, но зато в Евангелии есть высказывания как против войны, так и против мира, как за войну, так и за мир. Ибо и война, и мир - от мира сего, то есть от мира, который не есть Царство Христа. Ависага Сунамитянка не имела никакого касательства ни к делам соломонова мира, ни к войне между Соломоном и Адонией.

Борьба христианства, его агония не принадлежит ни мирскому миру, ни мирской войне. И бесполезно спрашивать, является ли мистика деятельностью или же созерцанием, потому что созерцание деятельно, а деятельность созерцательна.

Ницше говорил о том, что находится по ту сторону добра и зла. Христианство говорит о том, что находится по ту сторону войны и мира. Или, лучше сказать, по сю сторону мира и войны.

Римская Церковь, иезуитство, например, проповедует мир, то есть мир в сознании, нерассуждающую веру и пассивное послушание. Лев Шестов (Ночь в Гефсимании) очень точно заметил: «Не забудьте, что земные ключи от Царства Небесного достались Святому Петру и его последователям именно потому, что Петр способен был спать и спал в тот самый час, когда Бог, сошедший к людям, готовился умереть на кресте». Святой Петр способен был спать, или спал, не будучи способен осознать, что он спит. И не кто иной, как Святой Петр, отрекался от Учителя, пока его не разбудил петух, который будит всех спящих{369}.