Ожог смыслом», или Касание мыслью сексуального

«Ожог смыслом» – это сочетание слов появ­ляется в ткани дискурса Нанси. Заимствовано оно у Пауля Целана. Пожалуй, трудно найти более точ­ное выражение тому эффекту, которое производит письмо Нанси. Это письмо предстает неким оплотненным присутствием в этом мире, своего рода препятствием: натыкаешься на герметичную ткань текста, настоятельно требующего дешифровки. Но эта языковая ткань не находится в застывшем со­стоянии, она провоцирует дальнейшее движение в готовности к порождению новых смыслов, к про­изводству новых эффектов. Это как высказывание, вибрации которого сохраняются бесконечно долго после его выброса в этот мир, и в эффекте от ми­новавшего присутствия которого, как об этом гово­рит психоаналитический опыт, и происходит само конституирование субъекта. Впрочем, быть может, и само письмо Нанси предстает как виртуозный отклик на вопрошание Поля Валери: «может ли опыт боли быть переведен в опыт мысли?»¹. Это вопрос о возможности схватывания в слове опыта тела- опыта сексуального... Или, быть может, это

письмо – эффект (от) одного высказывания Фрейда, которое для Нанси предстает самым чарующим и са­мым решающим высказыванием, – а именно: «пси­хика протяженна: но ничего не знает об этом»²?!

Письмо Нанси необычно. Во многом Нанси предстает изобретателем нового кода, суть кото­рого хорошо схватываема его же неологизмом -excrire, своего рода выписыванием или записью во внешнем, записью, приходящей извне, выпи­сыванием того, что носит характер овнешненного. Парадоксальным образом это выписывание во внешнем становится письмом в движении к телу, которое экспонируется, бытийствует на границе. Самим актом выписывания в риторике повторя­ющихся фигур оно доходит до пределов. Письмо Нанси и предстает письмом в повторяющемся касании к пределам. Касание – важнейшее поня­тие словаря Нанси. В тексте Corpus это понятие претерпевает грамматические поломки, засты­вая, например, в возвратной форме в отношении к другому «se toucher toi» или отливаясь в сущес­твительную форму «le toucher» или в само-себя-касание «ип se toucher soi-meme». При этом Нанси настойчив в том, что этот акт касания в письме отнюдь не предстает как наделение значением, это не акт означивания, точно также как это не констатация невозможности этого означивания и схватывания в слове опыта сексуального, своего рода смирения перед пределом. Напротив, Нанси

настойчив в этом столкновении с границей, само признание которой иногда оборачивается запре­том на мысль. Жест касания подразумевает какой-то бесконечный процесс раздвигания (ecartement) пределов. Письмо становится «жестом прикосно­вения к смыслу³». Но этот жест прикосновения, по мысли Нанси, не имеет целью экстаз смыс­ла или экстаз плоти. Касание границы, границы смысла, границ чувственности... – это бесконеч­ное повторяющееся касание другого, как в телах любовников, которые «...не пресуществляются, но соприкасаются, возобновляют без конца свое опространствование, удаляются, адресуются друг (к) другу». Говоримое Нанси предстает не просто как способ концептуализации наслаждения, при всем том, что он остается верным тому сексуаль­ному, которое усматривает во всех языках. Вопрос чрезвычайно важный для него – как предохранить­ся от наслаждения, того наслаждения, которое, например, прошивает текст Джойса⁴, проходит насквозь?! В этом касании «ничто не проходит насквозь»⁵. Нанси говорит, что само утверждение о невозможности наслаждения становится своего рода контрацептивом «...в порядке предохране­ния от концептуализации наслаждения, то есть призыва постигать его немыслимым, постигать его в некопцептуальной, непонятийной форме». Необходимо предохраниться и от самой идеи не­мыслимое наслаждения...

В одной из бесед Нанси заговорил о своем страхе, вызываемом как самой невозможностью письма, так и возможностью писать километры текста. Нейтрализовать этот страх ему позволил момент, когда он, по его словам, смог обрести «за­цепку», имеющую отношение к чему-то другому, нежели язык. Послушаем Нанси: «говорить начина­ешь только при контакте с произведением искусст­ва, а не находясь перед ним. Находиться перед чем бы то ни было – то же самое, что строить дискурс «о»...»⁶. Это чрезвычайно важная мысль. Нанси не пытается строить дискурс «о», находясь перед тему о чем говорит, для него невозможен дискурс вне контакта, вне касания, вне отношений...

Говорить в отношениях

Итак, «допустим, мы будем писать не о теле, но само тело»⁷. С этого допущения, своего рода позволения на слияние письма с телом, Нанси начинает размышления в Corpus. Нанси пыта­ется говорить не о наслаждении, он пишет само наслаждение. Excrire... Буква, втиснутая в повер­хность опыта тела, оставляет сверкающий след, отныне делая невозможным внешнее, становясь своего рода оплотненным присутствием эффек­та совокупления слова и избыточной жизни тела. Этот след предстает как формирование зоны пуст тоты, щели, отверстия. Нанси в жесте прикасания конституирует разрывы, бреши в привычных дис-

курсах о сексуальном, раздвигая однозначность их пределов, однозначность границ внешнее/ внутреннее, подобно опространствлению тела в касании. Это отодвигание в духе логики тела, пустот эрогенных зон, у которых границы пробле-матизируются, одновременно становясь макси­мально насыщенными и напряженными, являясь средоточием интимности в выворачивании на другого или экстимности, говоря словами Лакана. Да и само слово, по мысли Нанси, телесно: до тех пор, пока оно не поглощено без остатка смыслом, слово «...остается в своей основе протяженным, находясь между словами, стремясь к ним прикос­нуться, но при этом, не присоединяясь к ним...»⁸. Слово само предстает протяженной пустотой, готовой к непривычным смысловым наполнени­ям. Прикасание означающих, их слияние, спо­соб спаривания бытия и сущего, совокупление букв с плотью, которое приводит к переливанию сексуальности, осеняющей и оживляющей мерт­вую букву... Каким же образом осуществимо это подвешивание смысла?! Как воспрепятствовать процессу окончательного укрощения (утопления, умерщвления) слова смыслом? В чем особенность способа, изобретаемого Нанси? Каким образом осуществляет он перевод опыта тела в слово, сек­суального в мысль? Каким образом ему удается прикоснуться к тем основаниям человеческого бытия, в которых не так легко дается прямой

взгляд, а произнесенное слово, порой, отзывается гулкой тишиной? Какие объятия языка он готовит для схватывания сексуального?

Да, наслаждение не терпит слов... Язык стано­вится слишком беден: все его уловки по метафоризации, изливающиеся через край, в прикосновении к средоточию невыразимого, почти бессильны. Это знание, которое мы, как кажется, уже усвоили, об­реченно останавливаясь перед этими пределами. И вроде бы Нанси с этим согласен. Ни рассказать об этих отношениях, ни рассчитать их, ни «донести» о них нельзя. О них нельзя составить рапорт, отчет (фр. rapport), разве что, по мысли Нанси, в случае крайней необходимости в юридической или поли­цейской практиках. Но Нанси делает следующий ход: да, сексуальное не пишется, и он в этом согла­сен с Лаканом, сексуальное не знает своей буквы, сексуальное вне письма... Оно – в отношениях (!). И это – важнейшая фигура мысли Нанси!

Сексуальное – в отношениях. Это значит, что любые отношения сексуальны. Действительно, как иначе?! Фраза, сказанная другим, тембр голоса, миг взгляда, прикосновение, запах... разрозненное, диск­ретное – вот из чего скроено отношение. Нанси еще более усиливает эту мысль: сексуальное – не просто один из видов отношений, оно есть сами эти отно­шения! Но есть важнейшая особенность этих отно­шений – они вне онтологии: отношения не являются чем-то сущим, они имеют место лишь между сущи-

ми. Это между и конституирует сами отношения. В текстах Нанси прописывается не столь субъект бессознательного, сколь субъект отношений. При этом весь парадокс в том, что ни сами отношения, ни субъект не обладают онтологической данностью и не предшествуют друг другу. Нет изначальных, априорно данных отношений, в которые бы всту­пал субъект. Субъект конституирует отношения, и конституируется отношениями. В нашей повсед­невности мы постоянно имеем дело с незримыми эффектами вступления в отношения, которые улав­ливаются по флуктуациям, циркуляциям, возмуще­ниям смыслов... Это отношение, например, к жес­ту руки, которыми когда-то выписывала буквы рука Нанси, это прикосновение к странице взглядом уже тех, кто читает Нанси... Да, это «касание бесконеч­но искажено, отсрочено – оно опосредовано маши­нами, транспортными средствами, ксерокопиями, глазами, другими руками, – но остается мельчай­шая упрямая частица, бесконечно малая пылинка повсюду прерываемого и повсюду осуществляемо­го взаимодействия»⁹. Взаимодействия как касания тел «на этой странице¹⁰», обменов смыслами... Сам Нанси, превозмогая сопротивление слова, вступает в отношения с когда-то сказанным Лаканом – о не­существовании сексуальных отношений...

Важным представляется то, что в этих отноше­ниях Нанси интересует отнюдь не то, где именно рождается это парадоксальное высказывание

Лакана; также он не ставит перед собой задачу прояснения смысла сказанного. Прояснение, объ­яснение – продукт научного типа дискурса... На­нси отмечает, что само функционирование этого высказывания происходит не на уровне простого эмпирического – например «это существует, а это не существует». В самой парадоксальности этого высказывания, по сути, и проявляется то, что про­блема любого высказывания коренится в отноше­ниях между – «между эмпирией и структурой», или «в отношениях между отношениями, кото­рые имеют место de facto, и теми, которых dejufe быть было бы не должно». В этом смысле, Нанси до пределов остается верен психоаналитическому дискурсу, который и обнаруживается в проблематизации этих отношений с эмпирией, в котором, например, слово не предстает единицей информа­ции, и задачей языка, во фрейдо-лакановском смыс­ле, является отнюдь не информировать, а вызывать представления, то есть рождать некий отклик на высказывание, высказывание иногда абсолютно парадоксальное и провокационное по своей форме, высказывание, предстающее порой бессмыслен­ным. Но в этом отклике может случиться так, что «уход смысла» обернется «смысловым ходом», сам акт парадоксального высказывания окажется спо­собным вызвать волнения и флуктуации смысла.

В письме Нанси обнаруживаются еще одни непривычные отношения. Язык в приближении

к сексуальному дает прореху, истончается, предла­гая или аргоизмы или научные формы, но при этом, важно, что и те, и другие языки остаются несмешиваемыми кодами. Нанси ломает эти условности, смешивая непристойности, сексуальные выкрики и метафорические излишества в одном дискурсе. Эта игра как сплетение разных языков, – арготичес­кого языка, вульгарных смыслов, поэтических мета­фор, – предстает их возгонкой, где разные смыслы оказываются сплавлены вместе, где они вступают в отношения. Сама ткань означающих, которую плетет Нанси, поражает своей непредвиденностью, и эта непредвиденность – в поломке привычных кодов. Это своего рода разрыв, осуществляющий приостановку означивания, его подвешивание. В этом сплавлении смыслов, как результата вступ­ления в отношения того, что обычно находится вне этих отношений, кроется и согласие Нанси с Лаканом в том, что сексуальные отношения сопротив­ляются любой записи, и полемика с Лаканом: если сексуальные отношения и не записываются, то они выкрикиваются. В этих выкриках Нанси усматрива­ет продвижение языка к своему пределу, к пределу своего значения. В семинаре «Этика психоанализа» Лакан также касается этого вопроса, но при этом видит огромную пропасть в вокализации сексуаль­ного акта или в мелодичных призывных звуках, сопровождающих сексуальный акт и означающей структурой. Нанси в этом продвижении к пределам

языка, говорит о попадании в «промежуточную, нестабильную, пограничную для языка зону», в ко­торой он усматривает зародыш поэзии¹¹.

И еще одна важная особенность мысли Нанси... Если субъект для него – всегда уже субъект отноше­ний, то это прежде всего еще и субъект ответствен­ности за свое существование. Эта ответственность связана с ответственностью субъекта за обмены смыслами, за акты высказывания, производимые в этот мир... Так или иначе, этот вопрос через логи­ку события, бытия-друг-с-другом, разделения бы­тия, интимности, сообщества (communaute) как еди­нения (communion) пронизывает многие его тексты. Ответственность за производимые смыслы связана, прежде всего, с тем, что нет уже данного, навсег­да зафиксированного смысла, который необходимо передать. Смысл связан с «мириадами возможнос­тей», за которые несем ответственность мы. Еще интереснейший поворот: «Быть ответственным... это прежде всего не соотносить себя с какой-либо нормативной инстанцией»¹². Потрясающее выска­зывание Нанси, наполняющее смыслом суть его по­нятия – отношения. Отношения возможны только в модусе различий, в единичной множественнос­ти, – само становление субъективности возмож­но в логике различий, а ответственность субъекта лежит в поле поиска этих отличий. Наше событие предстает как бытие-со-многими, как «совместное» смысла, но не слипания с нормативными идеаль-

ными инстанциями. В последних – нет отношений, так как отношения – это всегда поддержание напря­жения (от) собственной инаковости, бездны в себе, инаковости (от) другого (alterite).