Этика и политика черпали в теории Ньютона материал, которым «подкрепляли» свои аргументы. Напри-мер, автор приведенного выше четверостишия Дезагулье усматривал в ньютоновской картине мироздания обра-зец политического устройства общества. Конституцион-ную монархию он считал наилучшей из возможных форм правления, поскольку власть короля, как и власть Солн-ца, умеряется законам
Как взгляд владыки ловят царедворцы,
Кружат так шесть миров вкруг Солнца.
Ему подвластно их движенье,
Изогнут путь их силой притяженья.
Власть Солнца смягчена законами Природы:
Мирами правит, не лишая их свободы [2]
Хотя сам Ньютон никогда не вторгался в область морали и этики, он не сомневался в универсальном ха-рактере законов, изложенных в его «Математических началах натуральной философии». «Природа весьма со-гласна и подобна в себе самой»[Ньютон И. Оптика, или Трактат об отражениях, преломле-ниях, изгибаниях и цветах света. Пер. с третьего англ. издания 1721 г. и с примечаниями С. И. Вавилова. Изд. 2-е, просмотренное Г. С. Ландсбергом. М., 1954, с. 285. - Прим. перев.], — утверждал Ньютон в Вопросе 31 своей «Оптики». Это весьма сильно эллип-тическое утверждение претендует на многое. Горение, ферментация, тепло, силы сцепления, магнетизм… Не су-ществует ни одного природного явления, которое не было вызвано силами притяжения и отталкивания, т. е. теми же действующими силами, что и движение небесных светил и свободно падающих тел.
Став еще при жизни почти национальным героем, Ньютон примерно столетие спустя при могучей под-держке авторитета Лапласа превратился в символ науч-ной революции в Европе. Астрономы взирали на небо, где безраздельно царила математика. Ньютоновская си-стема успешно преодолела все препятствия на своем пу-ти. Более того, она проложила путь математическому методу, позволившему учесть все наблюдаемые отклоне-ния в движениях планет и даже использовать их для вывода о существовании еще неизвестной планеты. Предсказание планеты Нептун явилось своего рода ос-вящением предсказательной силы, присущей ньютонов-ской картине мироздания.
К концу XIX в. имя Ньютона стало нарицательным для обозначения всего образцового. Вместе с тем появи-лись разноречивые интерпретации ньютоновского мето-да. Одни усматривали в нем своего рода эталон количе-ственного экспериментирования, результаты которого допускают описание на языке математики. Для них хи-мия обрела своего Ньютона в лице Лавуазье, положив-шего начало систематическому применению весов в хи-мии. Это был решающий шаг в становлении количест-венной химии, избравшей закон сохранения массы своей нитью Ариадны. По мнению других стратегия Ньютона состояла в вычленении некоторого центрального твердо установленного и надлежаще сформулированного фак-та и в последующем использовании его как основы де-дуктивных построений относительно данного круга явлений. С этой точки зрения гений Ньютона заключался в ньютоновском прагматизме. Ньютон не пытался объяс-нить гравитацию — существование всемирного тяготения было принято Ньютоном как неоспоримый факт. Анало-гичным образом любая другая дисциплина должна строиться таким образом, чтобы за ее исходную точку был принят некоторый центральный необъяснимый факт. Ободренные авторитетом Ньютона медики сочли возможным обновить виталистскую концепцию и гово-рить о «жизненной силе» sui generis, использование которой придало бы описанию жизненных явлений столь желанную последовательность и систематичность. Этой же цели призвано служить сродство — особая, сугубо химическая сила, якобы проявляющаяся при взаимодей-ствии молекул.
Некоторые «истинные ньютонианцы», стремясь воспрепятствовать неудержимому росту числа различных «сил», призванных объяснить то или иное явление при-роды, провозгласили было вновь универсальность все-мирного тяготения, или гравитации, как единого объяс-нения всех явлений, но было слишком поздно. Ныне термин «ньютонианский» (или «ньютоновский») приме-ним ко всему, что имеет отношение к системе законов, равновесию и, более того, ко всем ситуациям, в которых естественный порядок, с одной стороны, и моральный, социальный и политический, с другой, допускают описа-ние с помощью единой всеобъемлющей гармонии. Ро-мантические философы даже обнаруживали в ньютонов-ской Вселенной волшебный мир, одухотворенный силами природы. Более «ортодоксальные» физики усматривали в ньютоновской картине мироздания механический мир, подчиняющийся математическим законам. Для позити-вистов ньютоновская модель символизировала успех процедуры, рецепта, подлежащего отождествлению с са-мим определением пауки3.
Все остальное — не более чем изящная словесность (причем зачастую словесность ньютоновская): гармо-ния, безраздельно царящая в мире звезд, избирательное сродство и столь же избирательная враждебность, по-рождающие видимость «общественной жизни» химиче-ских соединений, представали как явления, распростра-няющиеся и на человеческое общество. Неудивительно поэтому, что тот период казался золотым веком класси-ческой науки.
Ньютоновская наука и поныне занимает особое место. Некоторые из введенных ею основных понятий полу-чили полное признание и сохранились до наших дней, выдержав все мутации, которые претерпело естествозна-ние со времен Ньютона. Не подлежит сомнению, однако, что золотой век классической науки миновал, а вместе с ним исчезла и уверенность в том, что ньютоновская рациональность, несмотря на значительно расходящиеся между собой интерпретации, может быть приемлемой основой для нашего диалога с природой.
Центральная тема первой части нашей книги — триумф ньютонианства, непрестанное расширение сферы научных исследований на все новые и новые области, позволившее распространить ньютоновское мышление до нашего времени. Мы расскажем также о тех сомнениях и ожесточенных баталиях, которые породил этот триумф. Ныне мы начинаем более отчетливо видеть пределы нью-тоновской рациональности. Возникает новая, более по-следовательная концепция науки и природы. Эта новая концепция прокладывает путь новому объединению зна-ния и культуры.
