Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 33 страница

— Врача, скорее врача, горит, горит!

Ей вторили голоса:

— Где горит, силы небесные, где?

Никто из находящихся в бункере не был в силах стоять; распростершись на полу, все тряслись, изо рта у них шла пена. Даже толстокожая Ханна сказала:

— Я уже смирилась с тем, что всем нам крышка.

 

Кирххорст, 4 ноября 1944

Около полудня мощный налет, во время которого жильцы собрались в небольшом бункере. Сперва появилась эскадра из сорока самолетов, встреченная сильнейшим обстрелом; видно было, как за двумя машинами потянулись дымовые хвосты; одна из них, загоревшись, проделала петлю в виде шпильки и исчезла в белом облаке, откуда тут же посыпались ее обломки.

Следом появились массы бомбардировщиков; их серебристо-белые крылья сверкали в лучах солнца. Огонь противовоздушной обороны достиг оглушительной силы, и свист стремительно падающих бомб временами наполнял пространство. Я наблюдал за происходящим из сада, в кульминационные моменты прячась в бункере. Как только налет закончился, видимость заслонили густые облака, гонимые западным ветром, — они надвигались со стороны города.

Шум авиаэскадр, закрывших собою небо, был так силен, что заглушал оборонительный огонь и даже уханье разрывающихся бомб. Казалось, будто стоишь под колоколом, наполненным гулом металлического пчелиного роя. Чудовищная энергия века, в обычное время равномерно распределенная, выходит за пределы абстрактной возможности, становясь чувственно осязаемой. Само зрелище авиаэскадр, невозмутимо продолжающих свой путь, даже если среди них взрываются или горят машины, действует еще сильнее, чем разрывы бомб. Зримой становится воля к уничтожению, даже ценой собственной гибели. В этом есть что-то демоническое.

Маленький Александр и его мужество радовали меня; это тем более удивительно, если представить себе, каким чудовищным формам уничтожения противостоит такое сердечко. «Вот сейчас у меня немного колотится сердце», — когда бомбы уже просвистели мимо, упав, как мы узнали после, рядом с автобаном.

Вечером снова налет, сопровождаемый многочисленными «рождественскими елками», среди которых, как величайший сюрприз, одна лучилась белым светом. Горизонт окрашивали и пожары. На краю болотистого леса установили новую батарею; каждый из ее залпов бьет по дому и сотрясает его устои.

Во время воздушной тревоги на детей спешно натягивают пальто и, едва послышится гул самолетов или шум первых взрывов, уводят в бункер. Только тринадцатилетний Эдмунд Шульц в поисках приключений разгуливает по саду. Его тетушка Фрици сидит дома и изредка выглядывает из окна, странно безучастная, — мне приятно, что нашлась хотя бы одна бесстрашная душа, которая не покидает своих стен. Что касается меня, то время от времени я захожу в дом посмотреть, что там делается. Странно наблюдать, как демонические силы пожирают дух домашнего очага, подтачивают его опоры. У меня такое чувство, словно я прохожу по каютам корабля, — особенно, когда мой взгляд падает на светящуюся шкалу репродуктора, единственного источника света, не считая красного луча от печного пламени, пронизывающего мрак строго затемненных комнат. Бесполый голос дикторши сообщает о движении авиаэскадр вплоть до момента, когда они «пересекают городскую черту перед непосредственным началом бомбардировки». Иногда я слушаю другие станции; где-то на планете передают танцевальную музыку, где-то читают научные доклады. Радиостанция Лондона транслирует новости и благодушно вещает, а в заключение призывает слушателей перейти на другие волны; в перерыве слышны раскаты бомбовых ударов.

 

Кирххорст, 5 ноября 1944

После завтрака в церкви, где из изящной розетки над алтарем вывалилось несколько стекол.

На кофе пришел генерал Лёнинг в сопровождении Шенка и Дильса. У Дильса особое умение заглядывать в политическую преисподнюю, особенно хорошо он осведомлен об истории создания государственной полиции, которую сам основал. От него я услышал леденящие кровь подробности о страданиях друзей и знакомых перед казнью. Шуленбурга среди других, арестованных вместе с ним, президент Народного суда именовал не иначе как «мерзавец Шуленбург» или «преступник Шуленбург». Один раз, когда этот палаческий прислужник оговорился, нечаянно обратившись к нему «граф Шуленбург», тот поправил его с легким поклоном: «Мерзавец Шуленбург». Черта, весьма для него красноречивая.

Дильс упомянул также Репке, «Общественный кризис в современном мире» — книгу, за границей чрезвычайно популярную. Дильс, по-видимому, у них вообще свой; генерал сообщил, что его видели с одним из шефов английской Секретной службы в каком-то турецком аэропорту.

 

Кирххорст, 6 ноября 1944

После полудня поход в Моормюле и Шиллерслаге, — до того места, где я нашел подкову. Рассматривал животных, которые попали в ямы, вырытые вдоль шоссе для защиты от бреющих полетов.

На ходу размышлял о торопливой манере нынешних мыслителей выносить приговоры идеям и символам, чьи формы вырабатывались и созидались тысячелетиями. При этом их собственная позиция в универсуме, та мелкая разрушительная работа, что предоставлена им мировым духом, им неведома. Но что же останется после нее, кроме пены, разбрызгивающей свои летучие клочья по древним твердыням? Уже близится отлив, засасывающий все обратно.

Весело также наблюдать, как старые либералы, дадаисты и вольнодумцы морализируют, имея позади себя жизнь, полностью истраченную на разрушение старых связей и на подрыв устоявшихся порядков. Достоевский, до донышка знавший весь этот аквариум, запечатлел их в моллюскообразной фигуре Степана Трофимовича. Сыновей подбадривают: плюйте-де на все, к чему прежде относились как к незыблемым устоям. И чересчур переимчивые адепты в конце концов приходят к выводу: «Ну, папаша, хватит вздор молоть, пришло время переработать тебя на мыло». Вот тут-то и начинается паника. Если заодно прижимают еще и консерваторов, то наступает полный хаос, — так, например, в «Бесах» все уповают на немца-губернатора, кажется, его зовут Лемке,^[303] а ему это дело не по плечу. Положение сего Лемке удивительно схоже с положением Гинденбурга. К тому же еще и молодые консерваторы: вначале они поддерживают демос, ибо чувствуют в нем новую элементарную силу, а затем хватают его под уздцы, и он затаптывает их до смерти. Единственный, кто в этой круговерти обладает сокрушительной силой, — это нигилист, и дерзающий соперничать с ним должен пройти его школу.

 

Кирххорст, 9 ноября 1944

В полночь тревога и следом, пока «облачали детей», четыре с грохотом разорвавшиеся бомбы. В половине четвертого действо повторилось; после отбоя последовал взрыв мин с часовым механизмом. В саду моросил дождь, а над кварталами старого Ганновера в дымном воздухе полыхало красное зарево.

Во время тревоги, как и во время налетов и оборонительного огня, еще царит относительный порядок, но едва послышится свист первых бомб, все, кое-как одевшись, устремляются в убежище. Детей опекают и здесь; забота предназначена прежде всего им.

 

Кирххорст, 10 ноября 1944

Среди почты открытка от Эрнстеля; в качестве гренадера танковых войск он направляется в Италию. Кроме того, письмо от Рут Шпейдель, — из него, к нашей великой радости, мы узнали, что генерал еще жив. О нем и об Эрнстеле я думаю теперь каждый вечер и каждое утро.

Только что — сейчас 9 часов вечера — был налет, на западе окрасивший мокрое от дождя небо пожарами и мощными взрывами. Поблизости тоже упала бомба; воздушная волна раздробила одно из треснувших окон моего кабинета и фонарь над входной дверью.

Чтение: «Основы экологии китайских рептилий» Мелля. У некоторых морских змей с весловидными хвостами функционирует только один из яичников, другой выталкивает незрелые яйца. Это дает возможность избежать слишком сильных неудобств при плавании в период вынашивания детенышей и полностью сохраняет охотничью форму в период наивысшей потребности в пище. У некоторых видов десны, по-видимому, пригодны к приему кислорода и тем самым приспособлены для дыхания. При долгих глубинных переходах они заменяют легкие, подобно кислородным баллонам на подводных лодках. Удостоверены отдельные случаи, когда змеи нападают на людей: одна китаянка, косившая траву на острове близ Гонконга, положила своего ребенка на землю, где его проглотил внезапно выползший из кустов питон, — любая помощь была бы здесь бесполезна. Правда, на грудных младенцев, оставленных без присмотра, животные, даже муравьи, нападают всегда.

Здесь я также прочитал, как незадолго перед тем в книге Сашо о Цейлоне, что в каждой богатой змеями местности живут люди, обладающие исключительной способностью обращения с этими животными. В этом проявляется какое-то особое сродство. Думаю, при нападении таких ловцов змея испытывает некое безразличие или даже симпатию, что обычно происходит, когда к ней прикасается особь одного с ней вида.

Книга мне нравится, ибо в основе ее лежит страсть наблюдателя над животным миром, восторг встречи с магическими и тотемистскими явлениями, без которого всякая зоология тут же становится сухим нагромождением фактов.

В связи с этим снова размышлял о дарвинизме. Главная его слабость заключается в недостатке метафизики. Если посмотреть методологически, то это выражается в том, что доминирующей становится здесь одна из простых форм созерцания, а именно — время.

В противовес этому следует признать, что животные в их отношении к окружающему миру и друг к другу похожи на клубок, многообразно связанный и сплетенный. Изобилие требует не столько хронологического, сколько синоптического взгляда. Мощная одновременность, соположенность и совмещенность разрешаются дарвинизмом в последовательности — клубок наматывается на катушку. Тем самым теряется величие, свойственное творению, чудо первоначального прыжка, прорастающее мгновенно или в могучих циклах и зонах, подобно седмице Моисея, космографической иерархии Гесиода или китайской натурфилософии.

В теологическом аспекте воззрения Ламарка значительней. Вместе с тем можно было предвидеть, что триумфа удостоится механистическая теория. Кроме того, начиная с определенной временной точки отбор совершается с оглядкой на великие возможности разрушения.

 

Кирххорст, 11 ноября 1944

Записав события вчерашнего вечера, читал «Совиновных», где Гёте удачно обрисовал атмосферу маленькой гостиницы. Но концовка срезана, и раздражает, что Софи осталась в руках этого гадкого Зеллера. На что можно возразить: мораль заключена в названии.

После полуночи, а ночь выдалась звездная, второй налет с участием множества самолетов. Один, как насекомое, был пронзен светом прожекторов и парил в нем, осыпаемый ударами, похожими на красные искры, разлетающиеся по наковальне. Присутствие детей смягчало происходящее, придавало ему более гуманный характер, — я это знал еще по опыту бункеров первой мировой войны. Перпетуя держит малыша на коленях, низко наклоняется над ним, как-то умудряясь охватить его еще и плечами, чтобы никакая беда, если и настигнет ее, его не коснулась. Это — поза Ниобеи перед Аполлоном.

Потом заснул и видел сны о животных. В некоем орнитологическом кабинете я погрузился в созерцание птиц, среди которых был большой пятнистый дубонос. Удивился, что пятнистость переходила и на клюв, и задумался о причинах. Потом была яванская сорока, копия нашей. Отчего же тогда яванская? — ах да, у нее на манер некоторых райских птиц было красное пушистое утолщение под веерообразным хвостом.

 

Кирххорст, 12 ноября 1944

Воздушные тревоги часто вырывают нас из глубокого сна. При этом я не в первый раз замечаю, что существуют совершенно неизвестные области сновидений, глубинные морские бездны, в которые не попадает ни единый луч света. И подобно тому как случайно попавшие в сети создания ведут себя по отношению к воздуху и солнцу, так в единый миг изменяется плазма глубокого сна относительно сознания. В ее пряже остается всего лишь несколько ворсинок. Мы погружаемся в непостижные безглазые глубины, в плаценту образов.

 

Кирххорст, 14 ноября 1944

Ночь, ничем не потревоженная. Читал: Гёте, «Внебрачная дочь», искусный холодный фейерверк, схожий с творением на прометеевой ступени. Именно высокий уровень ремесла свидетельствует о даровании.

Читал также неопубликованные биографии Планка и Лауэ, которые мне прислал берлинский антиквар Кайпер и которые я собираюсь передать брату Физикусу. На этих высших ступенях физических открытий отношение к окружающему миру снова становится простым, инстинктивным, — оптическое, математическое, волнообразное, кристаллографическое чувство пронизывает тело, подобно флюиду. Наука не может вести ни в какие иные области, кроме тех, что глубоко запрятаны в нас самих. Что бы ни открывали с помощью телескопов и микроскопов — мы внутри себя знали это давно. Нам тяжело хранить обломки погребенных в нас дворцов.

Среди вчерашней почты письмо от Герхарда Гюнтера, с отрывками из дневников его сына, погибшего в Южных Карпатах. Наряду с молитвами, медитациями и местами из Писания там есть заметки и к моим сочинениям, которые он внимательно прочел.

Прафигура. Наша наука стремится к ней, представляя собой мозаику на предначертанной основе. Чем больше кусочков уже «выложено», тем требовательней становятся те, что еще остались. В начале еще можно выбирать для них тот или иной план, в конце их место определено.

Свобода воли кажется благодаря этому все ограниченней, но ее следует рассматривать как присущую всему целому. Грандиозные решения определяли весь процесс, ближе к концу, по-видимому, приобретающий все больше автоматизма. На нашу долю выпало вложить в купола и своды замковые камни, узренные и замысленные отшельниками в теологических медитациях. Свобода воли в Homo magnus безусловно выше, чем в индивидууме, но и он принимает в этом участие. В неразделенном, где нужно выбирать между добром и злом, индивидуум и нынче еще суверенен. Стоит лишь воззвать к его суверенности — и узришь чудеса.

После полудня у зубного врача в Бургдорфе, где в его приемной читал Эккермана. Нашел там упоминание о «Pastoralia» софиста Лонгуса и сразу почувствовал желание их приобрести, что сделать не удастся, прежде всего из-за трудностей в доставании книг. При этом вспомнил набережные Сены между мостами и тамошние богатые уловы.

Потом врач под звуки бормашины нашептывал мне на ухо политические новости.

 

Кирххорст, 15 ноября 1944

Первый снег.

Может быть, многие из немцев переживают сегодня то же, что и я, когда знание о совершаемых подлостях отвращает от участия в коллективных действиях вообще, если предвидишь, что и будущие корпорации произрастают из того же корня. Уже и нынче, после столь мощных знамений судьбы, слепота ставшего необозримым плебса превосходит всякое представление, всякую меру.

 

Кирххорст, 18 ноября 1944

Ночи без бомбежек, что, с одной стороны, можно объяснить ноябрьской непогодой, с другой же — тем, что англичане и американцы для своего осеннего наступления на левый берег Рейна используют также стратегические эскадры.

Читаю Штифтера, чьи «Разноцветные камни» давно занимают достойное место среди моих книг, но остаются нетронутыми, ибо круг его поклонников настораживает. Прекрасные часовни, где воскуряют дешевый фимиам.

Не связана ли склонность к созданию тоталитарных государств с музыкальностью? Во всяком случае, примечательно, насколько три музыкальные нации — немцы, русские и итальянцы — преуспели в этом. Возможно, однако, что внутри самой музыкальности происходит смещение в сторону более грубых элементов, с мелодии на ритм, — движение, которое в конце концов увенчивается монотонней.

 

Кирххорст, 19 ноября 1944

Вчера вечером налет с отдаленной, но тяжелой бомбардировкой. Над Ганновером зажглась «рождественская елка», похожая на красное зловещее созвездие. За ней последовали землетрясения.

Продолжаю читать «Разноцветные камни». «Гранит», «Известняк», «Турмалин», «Горный хрусталь». Первое восхождение на вершины литературных массивов стоит проделывать заранее, как бы забегая вперед.

Штифтер — Гесиод первопроходцев, ему еще известен Nomos Земли. Как чудо светится в нем старая Австрия, как великое художественное творение, коему снова можно будет воздать почести, едва рассеются последние наполеоновские схемы. Древний высокоствольный лес, где созидается чернозем счастья. В противоположность ему у нас производят боль.

Я помню, как беседовал с читателями Штифтера, коим его самоубийство казалось несовместимым с его творчеством и образом жизни. Между тем следовало бы обратить внимание на черты педантизма и преувеличенной совестливости, легко переходящие в ипохондрию. Это проявляется как в грамматике, так и в повествовательной манере, и указывает — по крайней мере в духовной сфере — на тонкую и ранимую конституцию.

«На детях были широкополые соломенные шляпы и платья с рукавами, из которых вырастали руки».

 

Кирххорст, 22 ноября 1944

Налеты и бомбардировки участились, приобрели более продуманный, злокозненный характер. В Мисбурге снова горели цистерны с нефтью. Днем в небе появляются длинные вереницы авиаэскадр, словно по воздушному океану петляют белые гидры. Над ними, со скоростью снарядов, пространство прорезают истребители.

Продолжаю Штифтера, в чью прозу влились также элементы архаичного австрийского канцелярского стиля. К таким ненужностям, как «тот», «та», «вышеупомянутый», «оный», привыкаешь как к особенностям, кои начинаешь ценить.

Ночью снились сны. Мне показывали растения, среди них — дерево размером с вереск, увешанное бесчисленными темными вишнями. «У него то преимущество, что никто не знает, что они съедобны».

Потом стоял у края бассейна напротив другого такого же бассейна и разыгрывал с ним шахматную партию. Однако у нас не было фигур, и мы оперировали плодами нашего духовного творчества. Так, на поверхности воды разворачивались целые армады, готовые к морскому сражению, в которых решающей была не боевая сила, а красота. Всплывали диковинные животные, гоняясь друг за другом или заключая друг друга в объятия; смотру подвергались сокровища глубин.

«В бесконечности каждая точка является средоточием». Эта аксиома, которую я установил сегодня утром, перекапывая грядки, призвана подтвердить, что бесконечность обладает не количественным, а качественным метафизическим превосходством. Крут или шар можно мыслить сколь угодно растянутым, при этом число срединных точек ни на одну не прибавится — оно всегда будет одним и тем же. Дабы каждая точка стала сердцевиной, должен начаться процесс, восприятие которого неподвластно нашим органам чувств, — таинственная переделка пространства; по всей вероятности, на простой лад.

Это соотношение обладает, подобно всякому математическому или физическому факту, также и моральным свойством. Будучи существом метафизическим, каждый человек представляет собой сердцевину универсума и в этой позиции не поддается воздействию даже отдаленнейших звездных миров. Кулисы космического пространства, при взгляде на которые у нас кружится голова, в момент нашей смерти отступают, выявляя действительность.

Чувство, вызываемое в нас непомерной удаленностью, сродни животному страху, это отражение иллюзорного мира.

Rendezvoux. Здесь царит настроение великой охоты и магической операции. В нем есть волшебные черты, вроде приближения чрезвычайно робких животных или осуществления снов, в которые с трудом веришь. Оно вызывает смешанные чувства недоверчивого удивления, ужаса и счастья, но и великой нежности. При повторении все это пропадает, уступая место добротной уверенности.

Джудар, рыболов. Входя в подземные сферы, в поисках кольца высшей власти он встречается с целым рядом фантомов, которых должен побороть. Наконец, его собственная мать, — и она ведает о том, что, как выражается Боэций, побежденная Земля дарит нам звезды.

Завоевание мира каким-нибудь Цезарем или Александром следует понимать также символически; порфира — символ победы, в то время как жезл из слоновой кости является символом победителя; один из них имеет матриархальное, другой — патриархальное происхождение. Золото есть высшая порфира, сконцентрированная земная власть.

 

Кирххорст, 23 ноября 1944

В большом незнакомом городе я занимал одну из бесчисленных меблированных комнат, предоставленных мне для моей сновидческой жизни. Вошел Понс и расположился в кресле, дабы рассказать мне об одной любовной сделке. Добавил, что завтра женится. Просыпаясь, я подумал: «Смотри-ка, женщина, которую он описал, подходит ему — если учесть все обстоятельства их знакомства — гораздо больше, чем та, на коей он женился в действительности».

Так люди вступают в наши сновидения не только в своем историческом обличье, но одновременно и с его возможностями. В снах мы воспринимаем человеческие характеры не как эмпирические, но как интеллигибельные.

Сегодня начал переписывать свой родосский дневник, уже несколько недель не прикасаясь к «Тропе Масирах». Нынешнее время слишком неблагоприятно для таких работ. В «Тропе Масирах» я предполагаю дать набросок морали в фигурах исторических, географических и физических. Духовный мир должен в физическом не только высвечиваться, но запечатлеваться, как в воске.

 

Кирххорст, 24 ноября 1944

Истории нет, есть свод философии, изображение философского камня с гранями, отшлифованными гением времен и народов.

Говорил с Александром о том, «как вести дневник». Об этом же написал некоему капитану Мюллеру, приславшему мне записки.

Просмотрев свои путевые дневники, убедился в том участии, какое принимает в них время. Оно меняет их содержание, как брожение и зрелость меняют вино, хранящееся в глубине погреба. Его нужно только еще раз осторожно перелить, освободив от осадка. Об этом у меня был долгий разговор у Флоранс с Леото, не одобрявшим такую практику, — слово, как оно упало в первом броске, он объявлял непогрешимым и неприкосновенным. Такое предписание для меня уже технически невыполнимо, ибо многое я разбрасываю по тексту в виде намеков, своего рода мнемонических клейм. Лучшая оправа для первого впечатления создается путем неоднократных усилий, вдохновенных переписок.

 

Кирххорст, 26 ноября 1944

Воскресное утро. После сильных дождей, ливших в последние дни, сухая и ясная погода. Так как за ночь мы пережили два налета, я отложил родосский дневник, чтобы привести в порядок элатериды, вид которых напомнил мне о прогулках в лесу Сен-Клу.

Затем объявили о приближении мощных авиаэскадр. Я надел пальто, собравшись выйти в сад, откуда было видно, как большая группа самолетов пересекла пространство на севере. Затем со стороны Целле вылетело свыше пятисот машин, выстроенных по сорок в каждом ряду. После подачи белых дымовых сигналов, расписавших южную часть неба зигзагообразными лентами, они друг за другом повернули на Мисбург и сбросили бомбы. Слышны были рокот и грохот, перекрывавшие шум пушек ПВО, а также сильные взрывы, сотрясавшие землю далеко вокруг. Захватчики пролетали низко, облачка обороны поднимались над ними.

Две или три эскадры повернули прямо на дом и оборвались над ним, так что бомбы, по моей оценке, упали поблизости от Ботфельда. Оборона стреляла сильнее, чем прежде. Флагманский самолет был поражен метким попаданием и, сопровождаемый длинным красноватым хвостом пламени, рухнул где-то неподалеку. Взрыв поднял облака дыма, вскоре окутавшие весь дом. Казалось, что одна из частей, большое серебряное крыло, на котором висел мотор и которое медленно вращалось, вот-вот обрушится на нас, но, издавая фыркающие звуки, оно перекатилось через дом учителя и исчезло за ним. Над садом протащило также двух парашютистов, одного так низко, что можно было видеть висевшего на парашюте человека, будто встретил его на улице. В ту же минуту воздух, словно самолет разодрало в черные клочья, наполнился щепками и обломками. Зрелище пьянило, раздражало разум. Такие действа могут достигать степени, когда собственная безопасность становится второстепенной: зримые элементы увеличиваются до размеров, вытесняющих рефлексию, даже страх.

 

Кирххорст, 27 ноября 1944

Ни света, ни воды, ни электричества, поскольку разрушена электростанция в Альтене. По сводкам, вчера вечером на нас совершили налет более тысячи шестисот самолетов. Вычерчивая белые спирали и петли, они напоминали скопления микробов, копошащихся в огромной синей капле воды.

Крыло упало на близлежащий луг; самолет врезался в землю сразу же за Ботфельдом и сгорел. У Гросхорста нашли голову и кисть руки. Неподалеку лежали два разодранных трупа; было ясно, что парашюты зацепились друг за друга и не смогли раскрыться.

Один из пилотов приземлился в Штелле; рассказывают, что обитатель этого местечка, а именно дезертировавший голландец, бросился на него и нанес два удара топором. Сосед Ребок, отставной солдат, мимо проезжавший в этот момент со своей тележкой, вырвал у него жертву и с опасностью для своей жизни спрятал в надежном месте.

 

Кирххорст, 28 ноября 1944

Сегодня на маленьком кладбище хоронили обоих американцев, чьи парашюты зацепились друг за друга.

После полудня пришел генерал Лёнинг, до него тоже дошли слухи, циркулирующие уже несколько недель, согласно которым я либо арестован, либо расстрелян.

Задачей автора является точность не абсолютная, а оптимальная. Она зиждется на различии между логикой и языком. Отсюда предпосылкой хорошего стиля является, чтобы автор довольствовался оптимальными выражениями. Поиск абсолютного уводит на окольные пути.

Слова — мозаика; это значит, что между ними есть зазоры. Если посмотреть логически, то они являются пробелами; зато корням, достигающим истоков, они отдают в распоряжение всю Землю.

 

Кирххорст, 29 ноября 1944

Перпетуе приснился сон, что ей вырвали глазной зуб.

Около полудня при значительной облачности появились бесчисленные эскадры и сбросили бомбы. Казалось, что над деревней вертится огромная карусель, из которой выпадают железные осадки. Они выпадали вокруг Кирххорста — в Штелле, у Лоне, где, как я видел из сада, взметнулись взрывы по меньшей мере тридцати бомб, в Буххольце, сильно пострадавшем, в Мисбурге, где из развалин извлекли трупы пятидесяти женщин из вспомогательного состава военно-воздушных сил.

Среди почты телеграмма от графини Подевильс. Ее муж написал ей из Англии; среди потока печальных известий — хоть одно радостное.

Во сне я виделся с отцом, ходил его навещать, но обе колонны перед входом в дом так тесно срослись, что я с великим трудом протиснулся внутрь.

 

Кирххорст, 2 декабря 1944

Ночное дежурство, введенное в нашей деревне из-за налетов. У крестьян сон глубокий, и их будят, как правило, только падающие бомбы. К счастью, моим напарником оказался сосед Ламанн, который далеко не глуп. Благодаря присутствию умного или приятного человека время идет быстрее. Эта явная взаимосвязь простирается так далеко, что духовные или эротические переживания вовсе лишают время его весомости, даже существования. Напротив того, скорбь и духовное отупение растягивают его до бесконечности. Эту мысль нужно постоянно иметь в виду, если хочешь познать смерть как разрушительницу времени в ее настоящем чине. Смерть дает то, что никто другой дать не в состоянии.

Утром визит Кольберга; поговорили о Лёнсе и о нижнесаксонских авторах вообще. Наша сухая почва весьма неблагоприятна для произрастания мусических натур. «Frisia non cantat»^[304] — это касается и нас.

После полудня в Бургдорфе забрать роделендеров,^[305] подарок Ханны Менцель из Силезии.

 

Кирххорст, 4 декабря 1944

Чтение: Ориген, «О молитве». Потом дневники Леона Блуа.

Блуа подчеркнуто человечен в своем умении пребывать в низменном, в грязи, в смраде, в стихии ненависти — в то же время познавая великий, незримый закон. Это делает чтение мучительным, уподобляя целые пассажи иглам, загнанным под кожу. И все же смею сказать, что как читатель я старался это преодолеть, принимая во внимание отягчающие обстоятельства. Здесь нельзя бояться обид и оскорблений. Иначе вымоешь из песка золотые крупицы.

Возможно, я включу Блуа в список авторов, которым в знак духовной благодарности задумал посвятить специальные исследования. С давних пор я собираю материал для такой документации, посвященной людям, книгам, вещам, кои встретились на моем пути, щедро меня одарив.

Утром любимую кошку Эрнстеля, красавицу-персиянку Колдунью, нашли мертвой на соседнем поле, уже остывшей; мы предполагаем, что она съела яд. Она была дочерью старой Киссы, прожившей в нашем доме долгую жизнь, и матерью юной Киссы, моей любимицы. Кроме нее, компанию нам составляют большой белый упрямец, ангорский кот Жако, и сиамская принцесса Ди-Пинг.

 

Кирххорст, 5 декабря 1944

Ночное дежурство с соседом Ламанном. Обсуждая нынешние времена, откупорили бутылку вермута. Пожар в Гросхорсте, фугас в Штелле, воскресное утро и прошлый вторник навсегда войдут в хронику деревни, и еще внуки будут рассказывать об этом своим внукам, если таковые после них останутся.

Утром сильные налеты, но без бомбардировок. Я это предчувствовал и посему, как лакедемонец, «в тени» перекапывал сад.

Читал дальше «Mon Journal» Леона Блуа. Там попадаются — как, например, сегодня — места наподобие следующего: «Кольдинг, Дания. 8 апреля 1900. Вербное воскресенье. Ужасная погода. Сегодня день рождения тупоумного короля Кристиана, и во всей Дании праздник. Его отвратительный зять, принц Уэльский, прибыл в Копенгаген, избежав пули, приготовленной для него в Париже на Северном вокзале. Молодой бельгиец выстрелил в эту свинью и промахнулся. Предпочтительнее их закалывать. Это надежней и лучше для колбасы!»