Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 30 страница

 

Париж, 12 мая 1944

Нудный разговор на авеню Ван Дейка. Но мне повезло, ибо перед окнами цвел большой красный каштан. При дневном свете я увидел это дерево словно впервые. По-видимому, при неблагоприятном освещении цветки слегка теряют в окраске и принимают матовый, коричневатый, телесный оттенок. Зато при ярком солнце они выделяются светящимся красным кораллом на фоне голубого неба. В тени они тоже очень пластичны — выступают из зеленой листвы, будто вылепленные из розового воска. Позднее, при увядании, их лепестки опадают таким плотным слоем, что вокруг ствола образуется темно-красное теневое кольцо. Это придает им дополнительную прелесть — в сброшенном цветочном платье.

Речь шла об использовании кавказских батальонов, надзирать за которыми, поскольку они находились в распоряжении главнокомандующего, поручено майору Реезе и мне. Скучное и безрадостное занятие, но техническая сторона его обеспечивается, слава Богу, людьми генерала Нидермайера, специалистами по Востоку. Генерал решил использовать для этого огромные массы военнопленных. Но пока они пребывают на завоеванной территории, дело доходит до разных злоупотреблений, и все это валится на нашу голову. В метро парижане с удивлением рассматривают монголов в немецкой униформе. Абсорбируются желтые породы муравьев. Надзор требует особых умений; наряду с доверенными людьми, известными в качестве таковых боевым отрядам, у шефа есть еще другие, тайные агенты, а эти, в свою очередь, контролируются третьими. Такие формирования совершенно выпадают за рамки принятых норм; без деспотической власти они были бы невозможны. В связи с этим среди офицеров появляются типы нового образца. Сам Нидермайер в высшей степени странен. Во время мировой войны он стал зачинщиком беспорядков то ли в Персии, то ли в Афганистане; помню, как Штапель окрестил его немецким Лоуренсом.^{195} На Кавказе я видел его фотографии, где он стоял среди целого сонма азиатов. В нем способности к географии соединились со склонностями этнографическими и стратегическими.

 

Париж, 13 мая 1944

После полудня с Хорстом и Подевильсом у генерала Шпейделя в Ла-Рош-Гюйоне. Мы все вместе поужинали, прошлись по парку и наверху, в самой старой части замка, под норманнскими зубцами, распили еще и бутылку вина.

При развивающемся ходе событий, знаки которых становятся все более отчетливыми, с немецкой стороны Шпейдель — самая решительная голова. Хорошо, что он не разделяет манеру других шефов генеральных штабов, — еще с ночи, набрав толстые портфели корреспонденции, удаляться с ними в свои покои. В его окружении царит, скорее, покой, безветрие, соразмерное движению оси большого колеса, вращающегося внутри бурного водоворота. Я наблюдаю за ним, пока он, сидя за письменным столом, рассматривает цветок, бросая попутно то или иное замечание о долине Сены, которая со своими лугами и цветущими деревьями виднеется внизу. Звонит телефон; он снимает трубку и снова кладет ее, быстро приняв решение:

— Танковая дивизия — не обоз, уразумейте это.

— Что? Фюрер в этом не судья.

В деревне цветут глицинии, белые звезды клематиса,^[276] сирень, золотой дождь, первые розы — пышнее, чем всегда. Мы гуляли вдоль садов, наслаждаясь их цветом и запахом. Шпейдель цитирует Платена:

Кто увидел красоту воочию — —

И затем произносит одно из слов, подобающих полководцу, который не может не быть авгуром: «К осени война в Европе закончится».

 

Париж, 15 мая 1944

Продолжаю Откровение; в нем запечатлелся один из величайших взглядов непосредственного ока на строение Вселенной. Наряду с этим происходят удивительные движения — именно они разрушают символическую косность Древнего Востока. Бабочка павлиноглазка, выскальзывающая из египетской или вавилонской куколки, возвращается назад, в возвышенное сияние своих истоков. Еще сегодня это привносит в чтение хаотический элемент, словно присутствуешь при высших превращениях. Становишься свидетелем одного из величайших ответвлений, рождаемых не решающей битвой, не подъемом или падением империй, а взглядом в сердцевину. Над царями и их деяниями стоит пророк.

Великого уничтожения, возвещенного там, должны избежать лишь те, у кого на челе печать Божья.

После полудня почитал свой дневник, части которого из-за ненадежной обстановки отдал переписать Ханне Мендель. Под 10 января 1942-го обнаружил запись о том, что видел во сне смерть своего отца. Примечательно, что он умер ровно через год, и именно в ночь на 10 января. Тогда, в час его смерти, я увидел его духовным оком, но въяве, — увидел в ночном небе его глаза, в лучистом взгляде которых была такая значительность, какой я никогда не встречал в своей жизни.

Вечером у Дидье. Там вновь встретился с Хендриком де Маном, показавшим мне в своем «Après Coup»^[277] место, где он изобразил нашу прошлую встречу.

 

Париж, 17 мая 1944

У Флоранс. У нее аббат Жорже, ее духовник. О кельтах и Бретани, откуда он родом. Что в нас еще осталось от кельтов? Подобно вплетенным в за́мки фрагментам древних построек, в нации вплетены элементы исчезнувших рас. Во сне к нашей постели подходят забытые няньки.

Жорже был духовником дочери Леона Блуа. Рассказывая подробности об этом авторе, он упомянул «Entrepreneur de Démolitions»,^[278] которого Блуа вписал в свою визитную карточку. Это — нигилистическая черта, подобная «философствованию молотом» и т. д. Но для оценки нигилизма еще мала дистанция; чтобы оценить его, нужно учесть и тот круг, который нигилист себе находит, и всю сомнительную ценность этого крута, зримую только в самом нигилисте или при его посредстве. Так превращается он в оскорбителя нравственных чувств. Еще более оскорбительно зрелище умов, не чувствующих погоды, космического минимума, предвещающего тайфуны. Именно такие умники побивают камнями пророков.

В городе все больше не хватает электричества, света и газа. Мы живем в оккупации нового типа. Агрессия направлена не столько против заводов и складов, сколько против транспортных и энергетических артерий, что и соответствует войне между рабочими. Действие массированных обстрелов поддерживается диверсиями.

Ситуация напоминает обстановку 1939 года; в тот год так много и долго говорили о войне, что она действительно началась. Так же обстоит дело и с вторжением, которого, очевидно, по-настоящему не хочет ни та ни другая сторона. Но именно в этом и проявляется веление судьбы.

Невзирая ни на что, по улицам гуляют красивые женщины в новых шляпках, возвышающихся над их головами в виде тюрбанов. Мода Вавилонской башни.

 

Париж, 19 мая 1944

Чтение: «Слово о разрушении Гамбурга» Александра Фридриха — отчет, присланный мне в виде рукописи. Такое впечатление, что эти города похожи на болонские бутылки, чья структура благодаря внутреннему напряжению настолько атомизировалась, что достаточно их опрокинуть — и они тут же взорвутся. Удивительно, что многие из тех, кто полностью лишился имущества, охвачены, кажется, сознанием новой свободы. Это предвидел уже Фридрих Георг, и в сфере духа тоже:

Все обретенные познанья —

Подмокший порох.

Приди, огонь, и уничтожь.

Весь этот ворох. Собственность подвергается сомнению не только извне, со стороны тех, кто лишен наследства; сами собственники, изнутри, сомневаются в ней, она становится для них тягостной и скучной. Владение предполагает прежде всего владеющую силу, но кто сегодня может содержать замок, окружать себя слугами, обставлять множеством предметов? К тому же — сознание близкого конца света. Кто видел однажды, как вспыхивает большой город, словно на него упал метеорит, тот на свой дом и сундуки со скарбом будет смотреть иными глазами. Может быть, мы еще застанем те времена, когда собственность станут раздавать в подарок.

Каприччос, как их задумал Кубин в своем романе «Другая сторона» еще в 1909 году. Коровьи стада, прорвавшие решетки, с топотом продвигались по горящим улицам. Животные заполонили город, в то время как люди ночевали в лесах.

В одном из пылающих домов, среди застрявших там жителей, которым в их бегстве помешали фугасные бомбы, сидит маленькая кассирша. Вдруг туда врывается мужчина атлетического телосложения и, чтобы перенести женщину в надежное место, обхватывает ее за бедра и вытаскивает наружу. Он переступает через барьер, уносит ее в помещение, еще не охваченное пламенем, — и в ту же минуту за ними с треском рушится дом. При свете пламени мужчина обнаруживает, что вместо своей жены спас неизвестную.

Фридрих замечает на это: прекрасная мысль — возвратить Фаусту сознание в «красивой местности», как это делает Гёте.

 

Париж, 20 мая 1944

Жан Шаре, полярник: «За полярным кругом нет ни французов, ни немцев, ни англичан: там есть только мужчины».

Тяга к полюсам в XIX и XX веках напоминает поиск философского камня, — это магические места, конечные точки, заданные планетарным сознанием самому себе. В то же время они представляют собой половые клетки, оплодотворяемые глазами открывателей; как и многие величины старого мира, нации изменяются именно благодаря этому. Полярный круг — абсолют, где не может существовать никакая дифференцированная сила, там властвует только сила первобытная. Этому противостоит узкое воззрение Шубарта, будто для наций предусмотрены расколотые небеса, навечно расколотые отечества. Вот одно из мест, которое мне мешало; германскому духу оно тоже противоречит. Во времена наших отцов противники, еще недавно рубившие друг друга на куски, рука об руку, стройными рядами проходят врата вечности, златолиственную рощу Глазор и братаются там за праздничной трапезой.

Днем у мадам Дидье на бульваре Инвалидов. Поскольку негде было достать свежей глины, она лепила мою голову из массы, уже использованной для бюста Монтерлана. Черта, порадовавшая бы Омара Хайяма.

В Тюильри цвел махровый мак-самосейка; проходя мимо, я подумал, до чего же удачно это название передает сущность самого цветка. Оно показывает яркость, броскость окраски и хрупкость лепестков, разлетающихся от единого дуновения. Это касается всех настоящих слов: они сплетены из срастающихся значений, из переменчивого материала. Уже поэтому я не разделяю страха перед образами, свойственного Мармонтелю^{196} и Леото, как и взглядов на перспективу развития этимологии. Слово написанное или произнесенное похоже на удар колокола, далеко вокруг себя приводящий воздух в колебание.

 

Париж, 23 мая 1944

После полудня объявили смертный приговор генералу Зейдлицу, зачитанный в его отсутствие. По-видимому, его деятельность наполняет Кньеболо беспокойством. Может быть, и у русских есть генерал, аналогичный нашему Нидермайеру. Одновременно было зачитано верноподданническое послание войсковых фельдмаршалов, обращенное к Кньеболо и выдержанное в обычных выражениях. Кажется, это Гамбетта спросил: «Вы когда-нибудь видели храброго генерала?» Любой маленький журналист, любая маленькая пролетарка выказывает больше храбрости. Отбор происходит только по умению держать язык за зубами и выполнять приказы; немалую роль играет и достаточная степень дряхлости. Такое терпимо, пожалуй, еще только в монархиях.

Вечером у мадам Дидье, скульптура продвигается. У меня снова было ощущение прометеева, демиургова генезиса, в коем крылось что-то зловещее, особенно в разминающих, разглаживающих движениях, когда материя формируется как бы заклинаниями. Художник ближе всех подходит к великим космическим силам созидания, и они суть его символы, в мирах могил и развалин все еще творящие для той жизни, которая когда-то полнилась соком.

 

Париж, 25 мая 1944

Визит Веплера, бывшего здесь проездом. Снова говорили о смерти Огненного цветка. Друзья — старый и молодой — той, которая увяла, ушла в небытие. Ее смерть и сблизила нас.

 

Париж, 26 мая 1944

Ранним утром отъезд в Сиссон. Я не был там с 1917 года. В Лаоне привокзальные кварталы разрушены недавней бомбардировкой, но собор и верхний город почти не повреждены. Города и дороги судьбы, по которым мы все время ступаем, — в какую фигуру вписано наше блуждание по сей земле? Может быть, в петли и цветы причудливой формы?

Мы отправились на плац, поскольку в одном кавказском батальоне произошли неполадки. Для поездки воспользовались газогенераторной машиной, с печкой сзади. Время от времени мы останавливались, чтобы добавить дров, и из-за низко летающих бомбардировщиков проделывали это в надежном укрытии. Сгоревшие автомобили, валявшиеся по краям дороги, обостряли нашу бдительность. Да и пулеметы, которые мы теперь всегда во время подобных поездок держали между колен, свидетельствовали о том, что стало неспокойно.

Я должен пересмотреть свои максимы; мое моральное отношение к людям становится все напряженней. В частности, к батальонному командиру, заявившему, что первого же пойманного дезертира выведет перед строем и «расправится» с ним собственноручно. При таких встречах меня охватывает чувство, похожее на тошноту. А надо бы достигнуть такого положения, откуда подобные вещи можно рассматривать так, как рыб в коралловом рифе или насекомых на лугу, или как врач осматривает больного. Прежде всего следует уяснить, что подобное имеет силу только в низшем чине. В моем отвращении к этому проявляется еще слабость, причастность к красоте мирской. Нужно разглядеть логику насилия, стараясь уберечь себя от украшательства в стиле Милле или Ренана, но в той же мере — и от гнусной роли бюргера, из надежного укрытия поучающего своих партнеров по чудовищной сделке. Кто не втянут в конфликт, должен благодарить Бога, но именно поэтому он еще не имеет права взять на себя роль законного судьи.

Это занимало мои мысли, пока я стоял рядом с Реезе, обращавшимся с воззванием к чужим солдатам. Они окружили нас четырехугольником, в немецких униформах, на рукавах которых светились знаки отличия рода войск. Какая-то мечеть с двумя минаретами и надписью «Биц Алла Билен. Туркестан». Реезе говорил медленно, короткими фразами, и их тут же переводил толмач.

Наша позиция посреди этого четырехугольника показалась мне странной, как на шахматной доске с разумно расставленными ходами, не без участия этнографических тонкостей.

Мы разделили трапезу с немецкими офицерами, производившими впечатление то ли техников, то ли полководцев наемных войск, — восемнадцатый и двадцатый век сливаются в псевдоморфозы, с трудом поддающиеся классификации. Где ветшает теория, там является чистая сила. Военного суда не существует; жизнью и смертью распоряжаются командиры. С другой стороны, они все время должны учитывать, что в одну прекрасную ночь вместе со своими офицерами будут убиты, если их команда дезертирует.

В Бонкуре мы выпили по рюмке водки с русскими ротными командирами, а туркестанцы и армяне расселись широким кругом. Они часами, под монотонное пение, просиживали на корточках; время от времени в круг впрыгивали одиночные танцоры или пары, до изнеможения отдаваясь танцу.

Между делом мне удалось на полчасика выбраться на мелкую охоту. Впервые в естественных условиях я встретил сине-зеленую Drypta dentata, существо изысканной элегантности. Имя ему дал в 1790 году итальянец Росси, врач из Пизы.

 

Париж, 27 мая 1944

Воздушные тревоги, налеты. С крыши «Рафаэля» я дважды видел, как в направлении Сен-Жермен поднимались мощные облака взрывов, а эскадрильи на большой высоте удалялись. Их мишенью были мосты через реку. Способ и последовательность направленных против их продвижения мероприятий указывают на чью-то умную голову. Во время второго налета, при заходе солнца, я держал в руке бокал бургундского, в котором плавала клубника. Город со своими красными башнями и куполами был окутан чудным великолепием, подобно чашечке, для смертельного оплодотворения облепленной насекомыми. Все было спектаклем, явлением силы как таковой — утвержденной и возвышенной страданием.

 

Париж, 28 мая 1944

Троица. После завтрака закончил Откровение, завершив тем самым первое цельное прочтение Библии, начатое 3 сентября 1941 года. До этого я читал только отдельные части, среди них и Новый Завет. Эти усилия я ставлю себе в заслугу, особенно потому, что они зиждятся на самостоятельном выборе и должны были сломить некоторое сопротивление. Мое воспитание шло в противоположном русле; с ранней юности мое мышление определялось педантичным реализмом и позитивизмом моего отца. Этому способствовал и каждый учитель, имевший на меня влияние. Учителя Закона Божия были большей частью скучны; слушая некоторых, я испытывал чувство, что их смущает сам материал. Холле, наиболее умный из них, высказал догадку, что явление Христа на водах следует объяснить оптическим обманом, — та местность славится своими туманами. Наиболее интеллигентные приятели, книги, которые я ценил, были настроены на тот же лад. Была некая необходимость в прохождении такого курса, и следы его навсегда останутся во мне. Прежде всего потребность в логическом доказательстве — я имею в виду не доказательность, а свидетельство и близость разума, должного присутствовать во всем. Цели могут быть только впереди. Это отличает меня от романтиков и освещает мои поездки по верхним и нижним мирам: в моем космическом корабле, в котором я ныряю, плыву, лечу, которым я рассекаю огненные миры и призрачные пространства, меня всегда сопровождает прибор, своей формой обязанный науке.

 

Париж, 29 мая 1944

Экскурсия в Trois Vallees. Был жаркий, сияющий день. До чего же хорошо было в тихой чаще, под листвой кустов, через которые светилось безоблачное небо: реально осязаемое. «Остановись — —».

Глицинии и то, как их древесные извивы поглощают прутья садовых решеток. Глаз моментально схватывает отлитую за десятилетия субстанцию.

Огненная оса Chrysis на серой стене, с металлической шелково-зеленой грудкой и ярко-малиновым задком. Кажется, что такое существо собирает солнечные лучи, как фокус зажигательного стекла. Оно живет, укутавшись в нежные, колышущиеся жаркие волны.

Древесные лягушки и перезвон кос, побуждающий их к хоровому пению.

«Он хотел оседлать скрипку», — изречение, обозначающее высокомерие.

Вечером у президента. В эти Тро́ичные дни здесь, во Франции, под бомбами погибло пять тысяч человек. Одна из бомб попала в переполненный поезд, пассажиры которого ехали в Мезон-Лаффит на скачки.

Президент рассказал мне об одном ефрейторе, одержимом страстью к экзекуциям. Обычно он целится в сердце, но если подрасстрельный ему не по нраву — в голову, разнося ее на куски. Это признак недочеловека: желание украсть у ближнего лицо, стремление к дефигурации, к искажению.

В кого же он так целится? Вероятно, в тех, кто больше всего воплощает в себе человеческий образ, кто ладно сделан, добросердечен, благороден.

«Солдаты, цельтесь в сердце, щадите лицо», — воскликнул Мюрат, подойдя к стенке.

Между прочим, позавчера утром здесь был расстрелян двадцатишестилетний капитан, сын штеттинского судовладельца; он якобы сказал, что главную ставку следует разбомбить. На него донес француз из окружения Лаваля.^{197}

 

Париж, 30 мая 1944

Днем у мадам Дидье. Разговор с ее племянником, ребенком пяти лет, который мне очень нравится. Малыша недавно впервые взяли на службу в церковь и он видел, как там раздавали Святые дары. Когда его спросили, что делал священник, он ответил: «Он раздавал витамины» («Il a distribué des vitamines à tout le monde»).

 

Во-ле-Серне, 31 мая 1944

С главнокомандующим в Во. Несмотря на жару, вечером, чтобы очистить воздух, мы разожгли огонь. Кроме генерала вокруг камина собрались еще профессора Крюгер, Венигер и Баумгарт.

Генералы в большинстве своем энергичны и глупы, т. е. обладают тем деятельным и диспонирующим свойством ума, который присущ каждому добросовестному телефонисту и которому толпа платит тупым восхищением. Если же они образованны, то компенсируют это жестокостью, неотъемлемой частью их ремесла. Так, им всегда чего-то недостает — либо воли, либо кругозора. Соединение деятельного усилия и образования, как это было у Цезаря и Суллы или в наши времена у Шарнхорста^{198} и принца Евгения, встречается весьма редко. По этой причине генералы являются чаще всего пособниками тех, чьими услугами они пользуются.

Что касается Генриха Штюльпнагеля — который, в отличие от других генералов этого старого солдатского рода, обозначается как «белокурый Штюльпнагель», — то он наделен княжескими чертами, как и подобает должности проконсула. К этому следует добавить его умение ценить покой и досужее времяпрепровождение, а также его влияние на небольшой духовный круг людей. Такой образ жизни отличается от суетности, царящей обычно в высших штабах. Его благородный характер склонен оценивать человека духовно. Его жизнь напоминает жизнь ученого, в часы долгих болезней прочитавшего огромное количество книг. Он ищет общения с математиками и философами, в истории же его привлекает древняя Византия. При этом он как полководец прекрасно справлялся со своим делом, как государственный муж — умел вести переговоры, а как политик — никогда не терял контроль над ситуацией. Все это делает понятным, почему с самого начала он был противником Кньеболо. Но он устал, и я это вижу по одному жесту, который он часто повторяет: он имеет обыкновение левой рукой поглаживать себя по спине, словно поддерживая или выпрямляя осанку. При этом его лицо принимает озабоченное выражение.

Разговор о Стое и ее принципах: «В определенных условиях уход из жизни становится для подвижника его обязанностью». Генерал, кажется, ведет доверительную переписку со своей женой на эту и другие этические темы.

Начал Новый Завет, переведенный Германом Менге, — мне его подарил священник Дамрат.

Далее полистал «Essais pour une Esthétique Générale»^[279] Жоржа Миго, где мне бросились в глаза некоторые замечания о симметрии. Это тема, над которой я уже в течение ряда месяцев все чаще размышляю. Египтянам автор приписывает склонность к асимметрии и среди других доказательств называет их пристрастие изображать головы в профиль. То, чем в изобразительных искусствах является зеркальное отражение, в музыке является повтор. Потребность в симметрии — подсобная черта, применяемая скорей к форме, чем к содержанию, как при парных предметах в живописи, где все может быть одинаковым: величина картины, рамка, а в некоторых случаях также и мотив, но не собственно исполнение. Остальные замечания второстепенны и не отличаются особой точностью. Симметрия — тема обширная. Мне хотелось бы, если позволит время, дерзнуть на ее изучение двумя путями: во-первых, изучить ее отношение к свободе воли и, во-вторых, к эротике. К этому меня побудили созерцание насекомых и описание двуполой бабочки.

 

Париж, 31 мая 1944

Перед отъездом я еще успел выкупаться в озере, а затем отправился на мелкую охоту. Этой весной я был как одержимый.

Завтрак у мадам Дидье. Она в последний раз прошлась по голове и закутала ее во влажные ткани, чтобы поставить в подвал, ибо уезжает к Хендрику де Ману в горы.

О стиле политехников: «решение» становится «итогом» — т. е., во-первых, задешево переходит в мужской род и, во-вторых, из глубины рефлексии переносится на поверхность сообразного с волей присутствия.

 

Париж, 1 июня 1944

Днем у Флоранс. После застолья короткий разговор с Жюлем Зауервайном, приехавшим из Лиссабона, о возможности мирного урегулирования.

Вечером беседа с президентом и капитаном Укелем о Сталинграде. Там, кажется, до последних минут снимали фильм, а именно о подразделениях пропагандистской роты. Пленки попали к русским, они будут демонстрироваться в шведских хрониках. Часть мрачных событий разыгрывается на тракторном заводе, где генерал Штрекер взорвал себя вместе со своим штабом. Заметны приготовления, видно, как подразделения, не принадлежащие штабу, покидают здание, и затем — мощный взрыв. В этом стремлении фиксировать все до мельчайших подробностей есть что-то автоматическое; в нем проявляется некое подобие технического рефлекса, похожее на судороги лягушачьих лапок в гальваническом эксперименте. Есть черты и научного анализа. Это не памятники, какие обычно оставляют потомству или ставят богам, — пусть даже в форме креста, поспешно сплетенного из ивовых прутьев, — а документы смертных для смертных и ни для кого более. Ужасает реальность Вечного возвращения в его самой жуткой форме: эта смерть опять течет в ледяном пространстве, монотонно повторяясь, — демонически заклятая, без сублимации, без блеска, без утешения. Где же там место славе?

Капитан считал, что пленки нужно не показывать, а сжечь. Зачем? Ведь это — послание людей труда своим рабочим-собратьям.

Потом о фотографии вообще. В связи с этим президент пересказал сцену, которую наблюдал в «Dreesens Hotel» у Годесберга. В холле приветствовали спускающегося по лестнице Кньеболо; во время приветствий маленькая девочка передала ему букет цветов. Он наклонился, чтобы взять его и похлопать ребенка по щеке, и одновременно повернул голову немного в сторону, сухо бросив: «Фотограф!»

 

Париж, 6 июня 1944

Вчера вечером у Шпейделя в Ла-Рош-Гюйоне. Поездка из-за разрушенных мостов через Сену была тяжелой. Около полуночи мы отправились обратно и, таким образом, на целый час опоздали к началу сообщения о высадке в штаб-квартире. Утром об этом стало известно в Париже и многих застало врасплох, в частности Роммеля, коего вчера в Ла-Рош-Гюйоне не было, поскольку он уехал в Германию на день рождения жены. Это — эстетическая ошибка в увертюре такой великой битвы. Первые силы высадившихся стали известны после полуночи. В операциях участвовало множество кораблей и одиннадцать тысяч самолетов.

Можно несомненно говорить о великом наступлении, которое сделает этот день историческим. И все же я был потрясен, именно потому, что о нем так много пророчествовали. Почему теперь и здесь? Вот вопросы, неразрешимые и в далеком будущем.

Чтение: «История святого Людовика», сочинение Жуанвиля. Хуссер, которого я недавно навестил в его новой квартире на улице Сен-Пласид, дал мне почитать выдержки из этого произведения. В отдельных описаниях, как, например, в описании высадки крестоносцев при Дамьетте, человечество является во всем своем великолепии, на вершине славы. Материалистическая историография схватывает в вещах только то, что может увидеть. Ей неведомо разнообразие, только и дающее ткани цвет и образчик. А в нашу задачу входит обретение многообразия мотивов. Эта задача требует большей объективности, чем позитивистская.

 

Париж, 7 июня 1944

Вечером прогуливался с президентом. На бульваре Адмирала Брюи тяжелые танки ждали отправки на фронт. Молодые ребята сидели на стальных колоссах в том настроении предвечерней меланхолически окрашенной веселости, что мне так знакома. Она излучала близость смерти, готовность погибнуть смертью храбрых в огненном котле.

Смотрел, как отъезжали машины, как они теряли свою тяжеловесность и становились и проще и осмысленней, напоминая щит и копье, на которые опирается гоплит. И как ребята сидели на танках друг подле друга — ели и пили, словно на брачной трапезе или на пиршестве духа.

 

Париж, 8 июня 1944

Посреди застолья Флоранс удалилась на телефонный разговор и, вернувшись, сказала:

— La Bourse reprend. On ne joue pas la paix.^[280] У денег, по-видимому, тончайшие щупальца, и банкиры судят о ситуации тщательней, точнее, осторожней, чем генералы.

После полудня меня навестил д-р Краус, баллистик. Разговор о брате Физикусе и его работе по исследованию цепей и простых чисел, потом о Келларисе, который все еще в тюрьме, но для которого скоро пробьет час свободы, как и для тысяч его товарищей по несчастью.

Потом о так называемом новом оружии и его испытании. Краус рассказал, что недавно на датский остров Борнхольм по непредусмотренной траектории приземлился снаряд, к тому же неразорвавшийся. Англичане уже вечером его сфотографировали. Изучив его электромагнитное поле, они незамедлительно соорудили на юге своей страны электростанцию с мощной противодействующей силой.

Из разговоров об этом оружии можно, собственно, извлечь ту науку, что уничтожение представляет собой силу, полярную эросу. Обоим свойственна некая общность — как положительному и отрицательному заряду. И шепоток вокруг этого такой же, какой окружает эротическую пикантность: говорить о таких вещах не принято, но в то же время Кньеболо надеется, что тщательно питаемые им слухи свое действие окажут. Во всем этом проявляется крайний нигилизм, напоминающий запахи из хижины живодера.

 

Париж, 11 июня 1944

Повторил прогулку из Сен-Клу в Версаль маршрутом императрицы. Снова принимал солнечные ванны на небольшой поляне между кустами каштанов. Во время прогулок каждый раз думаю: эта может оказаться последней.

Визит к Хуссеру, в чьей квартире на улице Сен-Пласид хочу спрятать документы, может быть, на несколько дней спрятаться и самому. Это — левый из моих опорных пунктов в Латинском квартале. В центре располагается докторесса, а антиквар Морен занимает позицию справа. Благоприобретенные друзья — дороже золота.

Сокращаю багаж до минимума, Кньеболо и его банда предрекают скорую победу, подобно тому как это делал глава перекрещенцев. Вот те фигуры, за которыми устремляется чернь. До чего же всемогущим стал охлос!

 

Париж, 17 июня 1944