Тема 4. Психоанализ в России в период с 1930 по 1986 Г. Г. И современный этап российского психоанализа.

Вся история Советского государства, разворачивавшаяся на протяжении шести десятков лет после описанных событий, продемонстрировала лишний раз, насколько схожи психопатологии культурных сообществ с индивидуальными душевными заболеваниями. Союз Советских Социалистических республик, объединившийся вокруг представления о стирании различий между народами, о всеобщем братстве и равенстве, подменивший национальные мифы идеологической моделью, обесценивший народные самоидентификации и провозгласивший инфантильные по сути принципы существования, явил миру образец государства-психотика, теряющего связь с реальностью и прилагающего колоссальные усилия для сохранения и нарциссической подпитки неустойчивого чувства self.

Как уже упоминалось, сила большевиков изначально состояла в том, что их идеология должна была вернуть общество в русло утраченных традиций. В России были ликвидированы условия для проявления свободы личности, разрушены ценности «буржуазного» стиля жизни с его ориентацией на материальное благополучие. Всеобщее единство декларировалось формулой «народ и партия едины», а потребность русского общества в вечной борьбе, о которой упоминает А.П.Марков [65. C.31], реализовывалась ощущением себя «в кольце врагов» и усиливала сплоченность. Однако эти процессы отражали попытку возврата в безмятежное младенчество. Регрессирующая подобным образом личность оказывается дезадаптирована в реальности. Равным образом Советское государство могло приспособиться к окружающей среде капиталистических («взрослых») стран, лишь серьезно исказив нормальные отношения с ней.

«Искусственно» созданное государство требовало усилий к удержанию сообщества в регрессивном состоянии. Для этой цели широко использовались механизмы гипноза, массовые психические иллюзии. М.П.Никитин еще в 1904 году анализировал возникновение иллюзий на основе истерических реакций; условиями активизации этого процесса он назвал низкий умственный уровень личности, усталость, физическое истощение, соединение в массу (толпу) и общность настроений [71]. Все эти условия были задействованы в России: уничтожение интеллигенции, обессиливающий труд, периодические вспышки голода или несбалансированный пищевой рацион. Общность настроений создавалась принудительно, наряду с массообразованием на собраниях и митингах. Гипноз использовался в эти годы в медицине широко, как никогда (см., например, [4]).

Как у больного человека, так и у культурного сообщества дефицит идентичности сопровождается аннигиляционной тревогой (страхом распада собственного Я) и вызывает активизацию примитивных психических защит и психопатологий, призванных уберечь целое от дезинтеграции [106]. Правящие круги СССР стремились максимально исказить тестирование реальности: память, восприятие, суждение, - поскольку реальность была неприемлема. Нарушения памяти были отражены в советских учебниках истории, где Сталин оказывался лучшим другом Ленина; в архивных материалах, где с групповых фотографий необъяснимо исчезали лица, сгинувшие на Колыме в 1937–38 годах; в энциклопедиях, где годы смерти этих лиц вдруг оказывались совершенно иными - во избежание ненужных обобщений и выводов. Искажения восприятий осуществлялись за счет тенденциозной переработки информации, как внутренней, так и поступающей из-за рубежа; избирательность восприятий - за счет ее тщательной сортировки. Харктерным было восприятие себя «в ином мире» по отношению ко всем другим государствам, за исключением стран Варшавского Договора, и маниакальные пророчества победы коммунизма во всепланетном масштабе. Генерировались психопатологии коллективного самосознания, бред величия («Читайте! Завидуйте! Я гражданин...»), бред ревности, порой выливавшийся в деструктивные формы отреагирования (Пражская весна), бред преследования (за океаном думают только о том, как и когда первыми нанести ядерный удар). Параноидная тревога сплачивала советский народ, заставляя его замыкаться в себе и избегать тесных контактов с другими сообществами как объектами, а если таковые случались - задействовать все эмоциональные и когнитивные защитные паттерны («Зато мы делаем Ракеты, перекрываем Енисей...»). Поскольку же, как отмечают В.Лосева и А.Луньков, ссылаясь на Клода Леви-Стросса, такая закрытость сообщества начинает и впрямь угрожать его безопасности [59. C.50], круг замыкается, и процесс подпитывает сам себя.

А.И.Белкин описывает эту отстраненность через понятие дистинкции (механизм, обратный идентификации). В обществе, где все социальное гипертрофируется, для индивида, помимо биологического отца, дополнительным объектом идентификации становится социальный отец (феномен социального Эдипа) [5]. Дистинкция же «проявляется в предвзятости ко всему, что не относится к сфере усвоенных субъектом стереотипов... Всякий, кто имеет иную идентификацию, самым решительным образом негативируется» [9. C.12-13].

Как больной с тяжелым личностным нарушением не склонен осознавать свою болезнь, так и для советского культурного сообщества носителем патологии являлось не оно само, но весь окружающий мир. Укреплению этого представления способствовали примитивные защитные механизмы психотического и пограничного уровня: расщепление, проекция, проективная идентификация. Расщепление объекта на «плохой» и «хороший» проявлялось в делении мира на социалистически- и капиталистически-ориентированный; первый был безусловным другом, второй - врагом. Друга же во врага могло превратить даже незначительное колебание или изменение политического курса: так пограничный больной склонен к полному обесцениванию объекта, если последний хоть минимально отклоняется в его глазах от идеала [104]. Собственные агрессивные импульсы, отвергаемые официальной идеологической доктриной, проецировались вовне в форме фантазий и галлюцинаций готовящейся за океаном вооруженной агрессии. Механизм проективной идентификации при этом диктовал такие формы контрагрессивного поведения, что заокеанские соседи и впрямь ускоряли гонку вооружений, а следовательно, позволяли убедиться в совпадении реальности и фантазии [104], [107]. Проекция неприемлемых внутренних содержаний проявлялась также и в том, например, что в отечественных диссидентах и правозащитниках видели «агентов мирового империализма» (так в концепции Мелани Клайн младенец наполняет мир собственными «плохими» содержаниями, оставляя и сохраняя ядро Эго «полностью хорошим»). Наконец, «железный занавес», «граница на замке», отряды юных друзей пограничников, строжайший контроль над контактами советских граждан с иностранцами - все это составляло ту защитную скорлупу социального аутизма, без которой с трудом собранное и удерживаемое в псевдостабильности групповое Эго неминуемо дезинтегрировалось бы во взаимодействии с объектным миром. Поскольку для психотика залогом безопасности является безобъектность, тотальный охват мира собственным Я, устраняющий противоречия и конфликты с реальностью - постольку идеалом и фиктивной целью советского народа должен был стать мировой коммунизм, при котором отпала бы потребность в использовании коммуникаций и защит. За создавшейся параноидно-шизоидной позицией социума угадывается колоссальная тревожность как следствие опыта «травмы рождения», пережитой в 1917–1919 гг.

Известно, что пациенты пограничного уровня часто находят в обращенных к ним словах терапевта двойной или обратный смысл: этими искажениями смысла были нагружены речевые коммуникации в их детских семьях (например, лаская ребенка, мать говорила: «Ах ты, мерзавец мой маленький»). В Советском Союзе также широко использовались коннотационные возможности слов для искажения многих понятий и нравственных стереотипов. Террор в СССР делался красным, то есть хорошим; диктатура - пролетарской, насилие - революционным, ненависть - классовой. Отсюда недалеко до оруэлловского «Война - это мир». М.М. Решетников в статье «Под дулом “героического прошлого”» («Архетип», 1966, №1. С. 5–7) сообщает, что у нынешних участников боевых действий в Афганистане и Чечне нет возможности вербализовать свой травматический опыт, мучительные переживания и, как следствие, возможности передать своим детям заповеди «не убий», «не укради», поскольку неискренне переданное знание не становится убеждением. Но вместо «украсть» можно сказать «экспроприировать», а вместо «убить» - «ликвидировать», и тогда слова приобретают иной смысл. Этот прием, широко практиковавшийся не только в первые годы Советской Власти, создавал почву для шизофренического расслоения массовой психики. Как пишет Т.Ф. Потапова: «Нас учили... чтить авторитет родителей и поклоняться Павлику Морозову, погубившему своего отца; мы соглашались, что “ничто на свете не окупит одну человеческую жизнь”, и вполне спокойно относились к массовым убийствам за коммунистическую идею» [93. C.79]. Она же замечает, что многие западные психоаналитики характеризовали в этой связи Советскую Россию как шизоидное государство.

Вряд ли психоанализ культурных процессов в годы Советской Власти мог бы способствовать оздоровлению этого общества, даже провоцируя некие просветления - инсайты. Шизофрения трудно поддается психотерапии, и интерпретации при ней не работают. А.М. Эткинд, говоря о переходе массового отношения в России к идеям Фрейда от интереса к сопротивлению, замечает, что сопротивление развивалось тем более неконтролируемо, что в этой культуре для него не было ни традиции, ни философии, ни языка. «Не случайно, - пишет Эткинд, - из всех идей психоанализа именно сопротивление меньше всего привлекало к себе внимание профессиональных русских аналитиков... Для одних психоанализ ассоциировался с самыми амбициозными притязаниями режима; другим он казался посягательством на то немногое. что оставалось неподконтрольным и неподцензурным» [147. C.379]. Панцирь психотика аналитическая интерпретация не пробьет; пограничный же больной воспримет ее как агрессивный выпад со стороны терапевта. Автор показал это, в частности, в работе [105]. Постепенно сложившееся в СССР отношение масс к слову «психоанализ» не случайно иллюстрируется такими языковыми оборотами, как «подвергнуться психоанализу» или «быть распластанным на кушетке». Это отношение приходится долго и трудно преодолевать и по сей день.

«Постперестроечный» период оказался весьма сложным для большинства россиян - сложным в первую очередь психологически. Наступила третья в XX веке эпоха аномии. Общество, в значительной степени сформированное в эпоху коммунистического псевдомифа, при Сталине и Брежневе, общество с определившейся «советской», хотя и раздвоенной, самоидентификацией оказалось принуждено жить по принципиально новым законам и придерживаться новых ценностных ориентиров. Массовую психопатологию, охватившую общество, можно было бы охарактеризовать как «разрыв самосознания». В переживающей кризис культуре ломка социальной идентификации личности обрела колоссальные масштабы. Как отмечал проф. В.А. Ядов, в условиях острого экономического и социально-политического кризиса очень существенным стал фактор активного поиска новой социальной идентичности каждого человека - поиска, осложненного утратой доверия к институтам власти и отсутствием генерализованных ценностей. При этом старые ценности и идеалы, отвергаемые на словах, подспудно продолжали жить в душах людей и оказывать свое влияние; чем активнее от них пытались избавиться, тем интенсивнее развивалось сопротивление новому [60. C.159-160].

Возникающий на этой почве конфликт провоцировал массовое чувство утраты ориентации, тревогу, депрессивные тенденции. Очевидна связь болезненных симптомов общества с несовершенством механизмов коллективных психологических защит. Похожая симптоматика, по сообщению А. Руссо и М. Лаварба на российско-французской конференции «Психоанализ и науки о человеке» (Москва, март–апрель 1992 г.), имела место во французском обществе после того, как Франция «познала военное поражение, унизительную оккупацию, приход к власти авторитарного режима и начало гражданской войны между теми, кто принял власть нацистской Германии, и теми, кто встал на путь активного сопротивления» [60. C.161].

История повторялась. На смену спиритизму и месмеризму конца XIX века пришла астрология и экстрасенсорика; на смену гипнозу-средства массовой информации (см., например,[51]); на смену Бишопу и Ганзену - Чумак, Кашпировский, баба Нюра. Человек вновь переставал доверять реальности, начинал искать реальность иную, подпочвенную, скрытую от глаз. Новая эпоха аномии порождала новые мистические настроения; последствия этого напоминали те, что были и 100 лет назад. Однако масштабы их, благодаря CИМ, оказывались несопоставимы.

В третий раз на протяжении XX века на фоне этих событий в России был отмечен массовый рост интереса к психоанализу. Во многом этому поначалу способствовало возобновление связи с Западом и влияние западной масс-культуры. Психоаналитики фигурировали как персонажи в переводной беллетристике, в голливудских фильмах - в исполнении Ричарда Гира, Брюса Уиллиса и других кинозвезд. Само слово становилось модным. Психоаналитиками именовали себя экстрасенсы, колдуны, гадалки (встречались рекламные объявления «психоанализ по фотографии» и «психоанализ по линиям руки»), не говоря уже о традиционных психологах, ознакомившихся с трудами Фрейда. Работы Фрейда к тому времени вновь стали переиздаваться. В ряде высших учебных заведений начинали звучать лекции по психологии, психиатрии, педагогике с психоаналитическим уклоном. Как и в начале столетия, многие авторы в связи с идеологическим кризисом начинали искать в психоанализе ответы на вопросы социальной и политической жизни. Спрос на психоанализ возрастал и в среде психологов и психиатров в связи с пересмотром ряда концептуальных вопросов этих наук.

Характерным образом названные тенденции отразились в составе участников конференции «Психоанализ и науки о человеке», упоминавшейся выше: наряду с психиатрами и психологами в ней участвовали философы, социологи, антропологи, историки, юристы, экономисты. Как замечала М.И. Лукомская, «разнородность состава... порождала определенные трудности, обусловленные различной подготовкой в теории психоанализа, отсутствием унифицированной терминологии и общего понятийного аппарата, необходимого для эффективной дискуссии» [60. C.158]. Проблемы конференции были, впрочем, лишь квинтэссенцией более широкой проблематики, связанной с новым распространением психоаналитических концепций среди людей, не имеющих должной профессиональной подготовки. Как и в начале века, в различных изданиях стали появляться многочисленные публикации по вопросам психоанализа, свидетельствующие о недостаточно глубоком понимании последнего либо представляющие не столько оригинальные исследования, сколько попытки философско-методологического теоретизирования [48. C.163]. История, как видно, во многом повторялась.

Насколько созрели к этому времени психологические и культурные предпосылки для ассимиляции психоаналитических концепций в российской науке и массовом сознании? Что могло (и может) этому процессу препятствовать? Элизабет Руденеску считает необходимым для развития психоанализа наличие двух социально-политических условий: свободы слова и признания факта существования бессознательного. «Лечение словом, - пишет она, - это прежде всего атрибут свободы слова» (цит. по: [48. C.164]. Однако и совпадение этих двух условий гарантии не дает: как справедливо отмечают Л.Э. Комарова и С.И Капелуш, ссылаясь на А. Михайлевича, после снятия «внешних» цензурных ограничений на первый план выходят более тонкие «внутренние» социально-психологические особенности культуры и того, что можно назвать социальным характером [48. C.164]. Иными словами, специфика российской ментальности, наложившая отпечаток на развитие психоанализа в России в 10-е и 20-е годы, находит свое отражение и в наши дни.

К настоящему времени произошло снятие внешних ограничений с психоанализа и многих общественных табу с ряда интимных и социальных проблем, что сопровождалось, как отмечал А.И. Белкин, коллективным признанием существования бессознательного [8. C.11]. Однако оказалось, комментирует Т.Ф. Потапова, что все эти позитивные изменения носили лишь формальный характер: ликвидация внутренних барьеров каждой отдельной личности и общества в целом происходит гораздо медленнее. Это довольно болезненный процесс, в отношении которого общество активизирует мощнейшие механизмы сопротивления [93. C.78-79].

Дина Ханох, психоаналитик из Израиля, в интервью М.В. Ромашкевичу сообщает, что, на ее взгляд, главными факторами, мешающими принятию психоанализа массовым российским сознанием, на современном этапе являются психологическая неграмотность и страх: «80 процентов личной библиотеки русского интеллигента составляет хорошая классика. У западного интеллигента более половины личной библиотеки - книги по психологии всевозможных направлений. Это говорит о неприятии русским массовым сознанием не только психоанализа, но и психологии вообще как необходимой составной части культуры». Дополнительное предположение высказал М.В Ромашкевич в рамках той же беседы: «Как во времена Фрейда существовал в массовом сознании запрет на тему секса, так в наше время существует другой, не менее сильный запрет - на тему смерти. Оба этих запрета являются тормозом на пути более массового и глубокого распространения психоанализа» [44. C.221].

Основные этапы и вехи на пути возрождения профессионального российского психоанализа можно обрисовать следующим образом:

В 1989 г. учреждена Российская психоаналитическая ассоциация (РПА) под президентством А.И. Белкина (Москва). Согласно сообщению М.В. Ромашкевича, в 1990 и 1991 гг. в РПА начаты, а в 1993 и 1994 гг. завершены две трехлетние международные обучающие программы под руководством соответственно Американской и Британской психоаналитической ассоциаций [112. C.215].

В 1990 г. создано Санкт-Петербургское психоаналитическое общество, президентом которого избран В.В. Зеленский [102. C.14]. Одновременно с ним формируется Московское психоаналитическое общество (президент - С.А. Аграчев, с 1999 г. - И.М. Кадыров). Объединения эти были в то время еще весьма малопрофессиональными и немногочисленными - не более 10-15 человек [103. C.189], однако именно они стали развивать первые контакты с зарубежными психоаналитическими центрами и организовывать первые рабочие семинары по различным вопросам психоанализа.

В 1991 г. трудами С.М. Черкасова, М.М.Решетникова, Ю.А. Баранова в Санкт-Петербурге открыт первый в России Институт психоанализа (официальное название до 1998 года - Институт медико-психологических проблем, ректор - М.М. Решетников) [103. C.190]. Одновременно Российской психоаналитической ассоциацией учрежден первый в конце XX века печатный орган по вопросам психоанализа: журнал «Российский психоаналитический вестник» под редакцией А.И. Белкина. (Второй журнал психоаналитической ориентации - «Архетип» - выпускается с 1995 г. Московской межрегиональной психоаналитической ассоциацией под редакцией П.С. Гуревича).

С 1992 г. в Институте психоанализа начинают реализовываться учебные программы четырехлетнего цикла психоаналитического образования, за основу которых были взяты программы Лондонского института психоанализа [103. C.190]. Таким образом, Институт стал первым в истории российской науки учебным заведением, ориентированным на подготовку профессиональных аналитиков: все их российские предшественники прежде занимались самообразованием в кружках и самодеятельных семинарах. В 1993 г. Институт получает государственную лицензию на ведение образовательной деятельности в области психоанализа (как высшее учебное заведение он будет лицензирован Министерством Образования России в 1997 г.) В том же году учреждено книжное издательство Института [102. C.17]. 3 ноября 1993 г. зарегистрирован Фонд возрождения русского психоанализа.

Психоанализ приходит и в систему государственного образования: в 1993 г. открывается Санкт-Петербургское отделение психоаналитической медицины Государственной Еврейской академии им. Маймонида (с 2001 г. - Государственной классической академии). К 1994 году возрастает потребность в преподавании психоанализа во многих высших учебных заведениях. М.В. Ромашкевич, Е.В. Жалюнене, В.М. Крук проводят курс психоаналитического обучения в академической школе профессиональной психологии на базе Института психологии РАН; В.М. Крук, А.Н. Харитонов и др. читают с 1993 года лекции по психоанализу в Гуманитарной Академии Вооруженных сил [112 C.216]. В 1994 году впервые за много лет защищена кандидатская диссертация по психоаналитической тематике в НИИ психиатрии Министерства здравоохранения РФ: А.В. Литвинов, «К истории психоанализа в России» [112. C.217].

В 1994 году Институт психоанализа в Санкт-Петербурге переучрежден как Восточно-Европейский институт психоанализа - ВЕИП [103. C.190]. Тогда же принят первый (временный) национальный стандарт психоаналитического тренинга. Это был важный шаг к профессионализации: на предшествующих этапах в России к психоаналитикам не предъявлялось жесткого требования о прохождении дидактического анализа. Дидактический анализ и регулярное супервизирование клинической практики внедряются в структуру психоаналитического образования в ВЕИП с 1995 года [102. C.18].

В эти годы академик Д.С. Лихачев и проф. М.М. Решетников предпринимают попытку официальной реабилитации российского психоанализа, обратившись непосредственно в Президенту России Б.Н. Ельцину. Целью этой попытки было избавление от традиционного неприятия психоаналитической науки со стороны властных структур. Проведенная историко-поисковая работа, однако, выявила отсутствие официальных документов советского периода, которые носили бы по отношению к психоанализу запрещающий характер. Установка на «реабилитацию» в связи с этим была заменена установкой на «возрождение». 19 июля 1996 года вышел Указ Президента РОФ №1044 «О возрождении и развитии философского, клинического и прикладного психоанализа» [102. C.19]. Это был важный импульс к активизации работы по реинтеграции психоанализа в российскую науку. При Министерстве науки и технологий РФ была создана рабочая группа по реализации Указа Президента под председательством проф. М.М. Кабанова. В разработке программы принимали участие более 20 ведущих научных центров России. Итогом этой деятельности стала утвержденная в декабре 1997 г. Министерством науки и технологий РФ, Минздравом РФ, Минобром РФ и РАН целевая межотраслевая программа «Возрождение и развитие психоанализа в России». ВЕИП был выбран ведущим учреждением по ее реализации [103. C.192].

В 1996 г. по инициативе ВЕИП в Санкт-Петербурге проводится первая в России международная психоаналитическая конференция «100 лет психоанализа: российские корни, репрессии и возвращение России в мировое психоаналитическое сообщество». Помимо российских ученых, врачей, психологов в ней принимают участие 30 представителей 13 государств (наиболее широко представлены специалисты из Германии и США).

1996–1997 годы были годами стремительного распространения психоанализа по России. В этот период только в одной Москве созданы: Институт гуманитарных проблем и психоанализа под руководством П.С. Гуревича, Открытое психоаналитическое общество (президент Б.А. Еремин), Региональная психоаналитическая общественная организация «Катексис» (президент А.Г. Попов), общественная организация «Психодинамика» (президент Э.Н. Потемкина), Школа академической психологии и психоанализа (ректор Е.А. Спиркина), институт Психоанализа (С.Н. Зимовец), Научно-исследовательский центр психоанализа (А.В. Рассохин). Российская психоаналитическая ассоциация реорганизуется в Русское психоаналитическое общество (президент А.И. Белкин). В эти же годы Восточно-Европейский Институт психоанализа открывает свои филиалы и представительства в Новгороде, Новосибирске, Перми, Рыбинске, Хабаровске и других городах. Одновременно психоанализ включается в государственные учебные программы по психологии и философии в Архангельской медицинской академии, Дальневосточном Государственном университете, МГУ, Московском лингвистическом университете, СПбГУ, Санкт-Петербургском медицинском университете, Санкт-Петербургском педагогическом университете, Ярославском Государственном университете и ряде других высших учебных заведений [103. C.193-194].

В 1997 году 11 ведущих российских психоаналитических групп объединяются в Национальную Федерацию психоанализа (НФП). Президентом федерации избран М.М. Решетников. Это событие стало значительным шагом вперед в развитии российской психоаналитической инфраструктуры. Под эгидой НФП созданы общества: Волгоградское, Заполярное (Норильск), Новгородское, Свердловское, Сибирская ассоциация (Новосибирск), Смоленская инициативная группа, Ярославское общество и другие.

Активизируется в эти годы и книгопечатная деятельность. Восстановлен выпуск журнала «Вестник психоанализа» под редакцией А.И. Белкина (с 2000 г. - М.М. Решетникова). Издательство ВЕИП впервые выпускает на русском языке работы крупнейших зарубежных ученых: Р. Гринсона, Дж. Мак-Дугалл, Д. Паунз, Ч. Райкрофта, Г. Салливана, а также не издававшиеся ранее труды З. Фрейда, Анны Фрейд и др. За 10 лет (1985–1995) общий тираж классиков психоанализа в России составил более 50 миллионов экземпляров [103. C.190]. В 1998 г. в ВЕИП создана открытая психоаналитическая библиотека им. С.М. Черкасова.

Одной из главных трудностей этого периода, который без преувеличения можно назвать периодом расцвета российского психоанализа, оставалась недоступность западных стандартов и моделей теоретической подготовки и профессионального тренинга - в связи со сложностями в первую очередь экономического характера. Ориентация на крупнейшие в мире психоаналитические сообщества, например, на Международную ассоциацию (IPA), требовала нереальных для подавляющего большинства российских специалистов финансовых и временных затрат. Эта проблема привлекала к себе всеобщее внимание с момента образования РПА. Важным шагом на пути к ее решению стала сформулированная в 1998 году Национальная концепция возрождения и развития психоанализа, провозгласившая ориентацию на национальные приоритеты, на ведение профессионального образования и тренинга в России и на создание системы общественной и государственной аккредитации психоанализа [103 C.194]; [102 C.20].

Еще одним крупным событием 1998 года стала организованная на базе ВЕИП международная конференция «Психоанализ, литература и искусство». Она собрала более 100 делегатов из 17 стран, в том числе из Австралии, Венгрии, Германии, Израиля, Канады, США, Финляндии, Франции, Швейцарии, Швеции, ЮАР. Это мероприятие оказалось важным стимулом к активизации психоаналитических исследований в не-медицинской области, равно как и состоявшаяся в 2000 году в Москве конференция «Зигмунд Фрейд и психоанализ в контексте австрийской и русской культур». 1988–2000 годы отмечены значительным расширением связей российских ученых с европейскими и американскими психоаналитиками. С 1998 года реализуются долгосрочные международные программы подготовки специалистов клинического профиля с помощью Американской психоаналитической ассоциации (АРА), Международной психоаналитической ассоциации (IPA), Мид-Манхэттенского института психоанализа; устанавливаются прочные контакты с французской психоаналитической школой. При поддержке английских и немецких специалистов в НФП формируется направление «Детский психоанализ».

В 2001 году на базе Восточно-Европейского института психоанализа проведена организованная НФП международная конференция «Десять лет психоанализа в России: российский опыт». В качестве главной цели этого мероприятия ставилось осмысление опыта прошедшего десятилетия. Конференция собрала более 180 делегатов, в том числе представителей Англии, Германии, Голландии, Израиля, Норвегии, Польши, России, США, Франции, Украины и других государств. От России ее участники представляли более 30 психоаналитических обществ, организаций и институтов [17. C.7]. Что показали итоги конференции; что произошло в российском психоанализе за эти десять лет и что происходит на нынешнем этапе? Какие проблемы встали и еще встанут перед психоаналитическим сообществом?

Главным отличием российского психоанализа конца XX столетия от психоанализа 10-х и 20-х годов является повышенная активность в сфере клинического приложения метода. В региональных подразделениях НФП клиническая практика доминирует безусловно; в Москве и Санкт-Петербурге она, по-видимому, занимает большую часть специалистов. В периодической печати регулярно появляются публикации, посвященные конкретным клиническим случаям или теоретическим вопросам психоаналитической терапии (работы А.И. Куликова, О.С. Сахновской, В.А. Шамова, Д.С. Рождественского, А.Г. Попова, Э.Н. Потемкиной, И.А. Санадзе, Ю.В. Кабалюк, О.А. Новиковой и др.). В период до 1998–1999 гг. журнал «Российский психоаналитический вестник» публикует преимущественно обзорные статьи, посвященные различным аспектам истории психоанализа и не-медицинским исследованиям; в 2000–2001 гг. на его страницах начинает заметно преобладать клиническая тема. Этот процесс иллюстрирует расширение клинической базы в работе специалистов ведущих российских центров психоанализа. Культурологические исследования на этом фоне оказываются в существенном меньшинстве, зато отражают широкий диапазон интересов психоаналитиков и объектов не-клинического приложения метода. Публикуются многочисленные политологические, социологические, искусствоведческие материалы. В «Психоаналитическом вестнике» и «Архетипе», а также в других изданиях появляются статьи и очерки, аналитически освещающие проблематику и травматический опыт афганской и чеченской войны (М. Решетников, Л. Китаев-Смык), портреты политических деятелей (А. Белкин, С. Королев), мифы, легенды и сказки (В.Медведев), искусство (В. Софронов, В. Подорога, С. Павлинов, В. ругликов), культурные запреты (В. Лосева, А. Луньков), проблемы мифотворчества (Т. Шеркова), истории (В. Лейбин, В. Овчаренко), философии культуры (П. Гуревич, В. Медведев) и др. Количество авторов публикаций по не-медицинскому приложению психоанализа в целом превышает количество авторов-клиницистов приблизительно в 5 раз.

В этой тенденции отразилась, как мне кажется, существенная проблема, по сути схожая с той, что имела место на предыдущих этапах развития российского психоанализа: очень немногие из обратившихся к этой науке предпочитали постигать ее от основ, то есть от собственного психоаналитического тренинга и - затем - клинической практики, зато происходило широкое внедрение идей психоанализа в разработки, лежащие в сфере компетенции самых разных наук. Однако глубина этих исследований соответствовала их широте далеко не всегда. Иногда создавалось впечатление, что психоанализ вновь становится в большей степени увлекательным занятием для масс, чем инструментом в руках профессионалов. Возможно, это побудило Б.Е. Егорова заметить, что современная научная реабилитация психоанализа пока не переступила порога первых попыток. Базисом для психоанализа, считает Егоров, служит клиническая практика; пока она не получила должного развития - всегда будет существовать опасность уклона в культурологическое и социологическое приложение его наработок, что проще и не требует специальной подготовки [36. C.345-346].

Те, кто начинал в 90-е годы XX века возрождать в России профессиональный психоанализ, рассматривали его в первую очередь как направление в психотерапии. Этот подход диктовался насущными потребностями общества. В России до 1975 года психотерапия практически отсутствовала; на декабрь 2000 года на все государство приходилось около двух тысяч психотерапевтов, т.е. один специалист на более чем 100 000 человек [102. C.13]. Широкий доступ представителей самых разных профессий к психоаналитическому образованию преследовал в то же время цель «формирования психоаналитической культуры». С этой же целью, в отличие от западной модели подготовки, в большинстве российских психоаналитических учебных центров были разделены понятия общего психоаналитического образования и клинического тренинга.

В структуре общего образования в этих центрах в основном доминировали клинические дисциплины: курсы лекций по психиатрии и психотерапии, по методике и технике психоанализа, по теориям личности, разновидностям психопатологий и т.д. Только в Московском институте психоанализа при Академии гуманитарных исследований одна из специальностей, по которым осуществлялась подготовка, носила название «Теоретический и прикладной психоанализ». В рамках обучающих программ Восточно-Европейского института психоанализа сфере культурологии посвящались лишь отдельные курсы лекций. В дополнение к этому в 1999 году НФП была аффилирована Российской психотерапевтической ассоциацией (президент - Б.Д. Карвасарский), то есть интегрирована в российское медицинское сообщество. Тематика летних школ НФП также носила, за исключением отдельных докладов, клинический характер: школа 1999 года была посвящена российской специфике психотерапии, школа 2000 года - динамическим и структурным моделям супервизорской работы, школа 2002 года - проблемам депрессии.

В чем состояли причины подобной «гиперклинической» ориентации обучающих программ? Во-первых, если в 20-е годы, как говорилось выше, клиническое приложение психоанализа в России не отличалось популярностью, то в конце столетия, в связи с катастрофическим дефицитом психотерапевтов, маятник качнулся в противоположную сторону. Во-вторых, на отношение первых российских аналитиков 90-х годов к не-медицинскому приложению психоанализа оказало влияние неоднозначное отношение к нему со стороны европейских и - особенно - американских коллег (психоанализ в США ориентирован преимущественно клинически, и практикуют его врачи). Собственная профессиональная идентичность российских специалистов подкреплялась идентификациями с представителями стран, обладавших к концу XX столетия прочной психоаналитической инфраструктурой и традицией. В этом состояло принципиальное отличие ситуации 90-х годов от предшествующих попыток интеграции психоанализа в российскую культуру и науку: в 10-е годы еще не существовало психоаналитической традиции в нынешнем понимании, в 20-е - не было ориентации на западные образцы.

Отношение же зарубежных коллег к широкому культурологическому применению психоанализа было зачастую настороженным. Отто Кернберг в интервью говорил, что, с одной стороны, психоанализ традиционно связан со многими культурными течениями, а психоаналитическая методология часто используется при попытках понять разные культуры; с другой же - весьма спорной выглядит тенденция к использованию психоанализа как средства исследования социальных, культурных и политических конфликтов: «Такого рода очень американский оптимизм представил Эрик Фромм... Такое утопическое использование... породило часть критики американского психоанализа как являющегося слишком адаптивным» [96. C.20]. Надо заметить, что и другие ведущие аналитики-теоретики предостерегали от адаптивного аспекта психоанализа. Далее Кернберг в том же интервью отмечает, что психоанализ может внести определенный вклад в изучение психологии этнических меньшинств, расовых предубеждений и преследований; в понимание идеологии личности, идентификации с национальной, социальной, расовой или политической группой, а также - как регрессивные феномены могут внести в группу раскол и генерировать в ней параноидное напряжение, но не более того: «Поэтому я обеспокоен по поводу преувеличения возможностей психоаналитической концепции, а также следующего за этим неизбежного разочарования» [96. C.24].

Клинический путь для среднего выпускника психоаналитического учебного заведения в России еще и потому выглядел привлекательнее культурологического, что в индивидуальной работе с пациентом ему было проще достичь чувства профессиональной идентичности, чем в процессе ассимиляции в среде, например, социологов или искусствоведов; да и сам по себе психоанализ легче адаптируется в медицине и психологии, хотя бы в виде отдельных представлений - например, о роли детского травматического опыта в развитии психопатологий. Традиционное же неприятие психоанализа другими науками, подмеченное еще в 1926 г. Э. Джонсом [31. C.380], в России было усугублено неприятием со стороны официальных структур. Как писал М.Решетников, «всякий раз, когда мы прикасаемся к проблемам психики и сознания, мы тотчас вторгаемся в сферу идеологии. А идеология - это очень консервативная структура, которая, как правило, уходит только с ее конкретными носителями» [102. C.12].

Итак, учебные программы в образовательных заведениях НФП и других психоаналитических сообществ были ориентированы преимущественно на подготовку клиницистов - «практикующих психологов психоаналитической ориентации». Стандарты тренинговой подготовки будущих специалистов в структуре НФП были, по сравнению с западными, весьма мягкими (например, 100 часов дидактического анализа против 300–500 часов, принятых в ряде психоаналитических сообществ европейских стран). И все же в последние годы, по данным [103], к персональной тренинговой подготовке обращалось не более 5–10% слушателей и специалистов, а по данным [102] - не более 20%, причем далеко не каждый из начинавших тренинг доводил его до конца. На июнь 2001 года в НФП было аккредитовано всего 28 специалистов - психотерапевтов и психологов психоаналитической ориентации; 13 из них выполнили стандарт тренингового (обучающего) специалиста, 11 из последних - стандарт супервизора. Кроме того, три человека получили статус супервизора в области детского психоанализа, еще три - статус обучающего специалиста и супервизора in locus, т.е. в рамках региональных подразделений НФП [120]. Эти данные свидетельствуют об определенных проблемах подготовки специалистов-психоаналитиков в российских условиях, особенно если учесть, что в одном только Восточно-Европейском Институте психоанализа общее образование за эти годы получило около тысячи человек. «В крайней малочисленности таких истинных знатоков души человеческой, - писал Стефан Цвейг, - я склонен видеть причину того, что возможности применения психоанализа ограничены» [142].

В сущности, проблемы были довольно закономерны: процесс, имевший место в начале столетия, повторялся и в его конце. Наиболее быстро и активно адаптация идей психоанализа протекала не в среде врачей и психологов. Слушателями психоаналитических учебных заведений становились люди самых разнообразных профессий, в большинстве своем далеких от психологии и медицины; при этом по упомянутым выше причинам опять-таки в большинстве они были ориентированы именно на клиническую подготовку и дальнейшую профессиональную реализацию. Однако перед слушателями и выпускниками, не имеющими базового медицинского или психологического образования, крайне остро вставал вопрос профессиональной идентичности. Он еще более обострялся в связи с тем фактом, что клиентура начинающих специалистов, мягко говоря, не торопилась формироваться - в России культура психического здоровья до сих пор находится в зачаточном состоянии, по сравнению, например, с Америкой, где она давно развилась в культ. Надо ли подчеркивать, что обстоятельство это касалось не только потенциальных клиентов, но и самих психоаналитиков, которые охотно принимали теоретические построения психоанализа, но, как и прежде, не спешили начинать познание бессознательного с самих себя? Те, кто начинал в ходе обучения или по его завершении психотерапевтическую практику, часто разочаровывались в ее перспективах и переключались на иные виды деятельности; тем более они не были нацелены на продолжение психоаналитического образования. Едва ли психоанализ, таким образом, пускал в этой среде глубокие корни, и едва ли он производил в их душах революцию, о неизбежности которой говорил Ференци. Что же касается профессиональных психиатров и психотерапевтов, то большая их часть, возможно, в связи с традиционным сопротивлением российской медицины психоанализу, предпочитала обучаться таким «симптоматическим» методам, как суггестивная терапия, нейролингвистическое программирование и т.д. [93. C.79].

Если в клинической среде в итоге сформировался довольно ограниченный контингент активно действующих специалистов, то, на первый взгляд, гораздо более широк был круг исследователей, использовавших психоаналитические наработки в не-медицинских целях. Однако лишь немногие в этом круге были психоаналитиками, прошедшими соответствующий курс обучения, а не любителями. С одной стороны, представители гуманитарных наук, не имевшие полноценной психоаналитической подготовки, за отдельными исключениями, не были способны на проведение глубинных аналитических исследований в своих областях. Таким образом, создавалась почва для повторения проблемы, уже ставшей для российского психоанализа традиционной: в приложении аналитической теории к задачам общества и культуры была определенная ширина, но ощущался недостаток глубины и самостоятельности исследований и разработок. С другой - некоторые выпускники психоаналитических учебных заведений начинали применять полученные знания в социологии, политологии, педагогике, рекламном бизнесе, деятельности социальных служб. Но далеко не у всех имелась профессиональная базовая подготовка в выбранной сфере деятельности, а следовательно, и здесь не менее остро вставал вопрос профидентичности. Немалые трудности для них были связаны и с недостатком обучающих программ по не-медицинскому приложению психоанализа. Мнение же К.Г. Юнга, согласно которому в России психоанализ «должен решить задачи, связанные с массами», неизбежно вызывало у молодых специалистов вопрос - насколько массы готовы к этому; а нередко и вопрос, затрагивавшийся в начале настоящей работы: что следует понимать под «решением задач»?

Со времени возрождения российского психоанализа в начале 90-х годов XX столетия прошло 10 с лишним лет. Это срок уже больший, чем фактические сроки существования и деятельности российского психоаналитического сообщества и в 10-х, и в 20-х годах. Но приходится признать, что вопросов в эти годы было поставлено больше, чем удалось найти ответов на них. Может ли (и должна ли) возникнуть со временем специфическая российская школа психоанализа, как возникла школа Лакана во Франции - школа, носящая на себе отпечаток русской национальной культуры, - или же психоанализ в России должен быть ориентирован на западные сообщества как объекты идентификации? Каковы будут его первоочередные идеи? Должен ли он решать в первую очередь «задачи, связанные с массами», как предполагал Юнг, то есть иметь уклон в прикладную область от клинической? Должна ли быть у россиян собственная модель профессиональной подготовки, отличающаяся от западной? Наконец, каковы пути и перспективы становления психоаналитически ориентированного специалиста в современных российских условиях?

Практически все минувшее десятилетие, начиная с учреждения Российской психоаналитической ассоциации, участники новой волны психоаналитического движения пытались переосмыслить пути развития российского психоанализа и его специфические отличия от западной модели. На Западе интеграция психоанализа в терапевтическую и культурную практику традиционно осуществлялась на основе общественных институций и в форме общественной аккредитации психоаналитиков. Их подготовка велась индивидуально, с большим количеством правил и ограничений [103. C.191]. Очевидно, что интеграции психоанализа в российскую науку и культуру это бы не способствовало. Однако и многие западные теоретики и практики психоанализа полагают, что для России избрать свой путь развития этой науки - вариант более конструктивный, чем опираться исключительно на опыт психоаналитиков других стран.

Даниэль Ранкур-Лаферьер отмечал, что в европейских условиях в отсутствии дипломированных по западному стандарту аналитиков есть несомненная положительная сторона: российские специалисты не будут стеснены западной ортодоксией. «Очевидно, они станут изобретать колеса. Но вполне возможно, что русские выйдут на сцену с чем-то своим, оригинальным» (цит. по [48. C.165]. М.В. Ромашкевич приводит историческое наблюдение: страны, где психоанализ зарождался самопроизвольно, оказывались источниками большинства новых конструктивных идей и направлений; те же страны, что ориентировались лишь на чужой опыт, своего оригинального вклада в науку не сделали [112. C.219]. Этим точкам зрения созвучно и мнение Харалда Стерна: «Модель, которая больше всего соответствовала бы российским условиям - это российская модель, которая только формируется. И она, безусловно, будет отличаться от любой иной» [121. C.169].

С точки зрения А.П. Маркова, обретение историко-культурной идентичности всегда предполагает понимание, реинтерпретацию и принятие прошлого [65. C.35]. Также и Б.Е. Егоров отмечает условия, которые необходимо выполнить для творческого развития психоанализа в России:

— восстановление в полном объеме достижений российских психоаналитиков-клиницистов начала XX века;

— осмысление их теоретического наследия и создание современной психоаналитической теории и практики с учетом особенностей российской культуральной среды [36. C.346].

Нельзя забывать, что специфика русского мышления и культуры уже дважды налагала на развитие психоанализа в России особый отпечаток: отношение к проблемам сексуальности, особенная в сравнении с Западом роль социума в развитии личности, стремление к биологизации душевного - все это в 10-е годы привело многих психоаналитиков к уклону в сторону адлеровского учения, а в 20-е - к малоплодотворным попыткам удовлетворения новых социальных потребностей. В настоящее время, на мой взгляд, актуальной является проблема возможности возобновления подхода к психоанализу как ко всеобъясняющему мировоззрению (и особенно велика опасность этого в приложении психоанализа к вопросам культуры). Довольно характерна тенденция, отмеченная в ходе упоминавшейся уже конференции «Психоанализ и науки о человеке»: констатировалось принципиальное различие в подходах французских и российских специалистов к переносу психоанализа на модели социальных групп. Акцент российских докладчиков делался на переменах в обществе и на возможностях «психоаналитической конфликтологии» в решении острых социальных проблем. Внимание французов было обращено к проблемам существенно более узким. Российские доклады отражали поиск единой теории, объединяющей различные явления; французские представляли разнообразные трактовки одних и тех же феноменов. Российские исследования развивались в ширину, западные - в глубину [60. C.160]. В предшествующих главах настоящей работы уже шла речь о последствиях такого всеобъемлющего, «синтетического» подхода к проблемам человека и культуры, имевших место в России на предыдущих этапах. Исходя из вышесказанного и с учетом особенностей российской общественной проблематики, можно сформулировать ряд принципов, которыми, вероятно, стоит руководствоваться психоаналитикам, ориентированным на исследования современной культуры и ее терапию. Эти принципы предлагаются автором, исходя из его собственного опыта культурологической и клинической деятельности, собственного видения истории российского психоанализа и проблем, стоящих перед последним на современном этапе.

1. Задачей психоанализа культурной среды, по крайней мере, в настоящее время, является не манипулирование массами с целью разрешения социальных и культурных конфликтов, а беспристрастное исследование. Современная коллективная психопатология российского общества близка к доэдипальной психопатологии индивида, то есть она основана не на внутриструктурном конфликте в условиях достаточно развитого и интегрированного коллективного Я, а на слабой интеграции и недоформированности последнего [106]. В терапии пациента с данным уровнем нарушений интерпретативные вмешательства не работают: они лишь усиливают его тревогу и недоверие к терапевту. На этом раннем этапе задачей психоаналитика является лишь исследование, принятие и постепенное снижение тревожности пациента (применительно к социуму - укрепление доверия к психоанализу в массах).

2. Необходима постепенная интеграция психоаналитического метода в среде иных, традиционных методов научного познания человека и культуры. Разумеется, на этом пути предстоит одолеть много препятствий (наиболее ярко это показал опыт 20-х годов). Как говорил Эрнст Джонс, «трудности с представлением своей работы тем, кто не имел личного... знания о методе и подробностях подобного рода исследований... превосходили все трудности, о которых нам известно из истории науки... Любая попытка установить контакт с другими отраслями науки... потребует большой терпеливой работы по представлению наших данных и прояснению наших концепций» [31. C.380-381]. Однако позитивные результаты от внедрения навыков психоаналитического мышления в науки о человеке и обществе трудно переоценить. Еще П. Куттер писал: «...студенты... могут и должны получать фундаментальные сведения о теории и практике психоанализа, теории личности, теории психических отклонений... а также о бесчисленных возможностях приложения психоанализа к общественной жизни и политике, к литературе и искусству, к антропологии и философии» [50. C.16].

3. Необходимой является также разработка эффективной системы подготовки психоаналитиков - культурологов на базе клинического опыта. Последняя в настоящее время неуклонно расширяется, однако те, кто ориентировн на работу с пациентами, как правило, редко обращается к культурологическим исследованиям - и наоборот. Создается, таким образом, разрыв между клиническим и культурологическим направлением. Оптимальным вариантом, на мой взгляд, было бы взаимное обогащение этих сфер.

С одной стороны, чрезвычайно важна культурологическая подготовка аналитика-психотерапевта: ведь объектом исследования его является не изолированная болезнь или симптом, но человек в целом, во всех связях с социальной средой, с культурой, наконец, с собственным онто- и филогенетическим прошлым. О важности этой стороны образования для клинициста говорил еще Франц Александер, утверждавший, что «сегодня психоанализ меньше нуждается в медицине, чем медицина - в психоанализе» [31. C.427], подразумевая под «психоанализом» в данном случае всю сумму философских, культурологических и клинических достижений школы Фрейда. С другой - не вызывает сомнений значимость эмпирического опыта работы с конкретной личностью, с конкретной психикой для специалиста, занятого проблемами культуры. В рамках той же дискуссии Карен Хорни замечала: «...в Берлине никогда не было расхождения во мнениях... что антрополог или юрист, которые хотят получить аналитическую подготовку для использования в своей научной работе, должны иметь возможность получить личное впечатление о психических механизмах, проводя анализ сами» [31. C.451]. Эта идея Хорни была дополнительно развита в работе [140].

Соответственно целесообразной видится и индивидуальная тренинговая подготовка специалистов, посвящающий себя анализу культурных процессов: ведь последний так же не застрахован от привнесения в него исследователем своих непроработанных проблем, как и клиническая практика. «Вряд ли такое понимание (воздействия психоанализа. - Д.Р.) будет достигнуто, - писал И.Ю.Романов, - если работа анализа не будет постоянно замыкаться на уровень нашей собственной душевной жизни» [111. C.7]. О том же говорил и Фрейд: «Психоанализом овладевают прежде всего на самом себе, при изучении своей личности» [124. C.10]. Эрик Эриксон, в частности, отмечал, что психоаналитику-культурологу необходим собственный анализ, поскольку «струны его собственной мотивации будут затронуты порой гораздо выше, а порой гораздо ниже уровня имеющихся у него знаний. В конце концов, ему не удастся избежать неминуемого конфликта между собственной эмоциональной вовлеченностью в наблюдаемые событий и методологической строгостью, необходимой для прогресса в его области исследования» [146. C.97]. Печальный опыт первых российских аналитиков, связанный с отсутствием у них системы профессионального тренинга, должен учитываться в наши дни.

Сопротивление аналитиков прохождению индивидуального психоанализа нередко обретает форму аргумента: контингент тренинговых специалистов по сей день довольно ограничен, и зачастую трудно вступать в аналитические отношения с человеком, который одновременно является твоим коллегой. Однако можно вспомнить, по крайней мере, рекомендацию Фрейда, который предлагал своим ученикам анализироваться у коллег не долее одного года: срок, в течение которого человек способен в достаточной степени познать себя, но не успевает дойти до конфликта с отсутствием анонимности аналитика. За исключением К.Г. Юнга, все первые ученики Фрейда проходили той или иной продолжительности анализ у своего учителя, в том числе и те, кто впоследствии посвящал себя исследованию культуры.

Как отмечал недавно М.М. Решетников, онтогенез российского психоанализа конца XX - начала XXI столетия повторяет филогенез психоаналитического движения в целом, согласно закону Геккеля [102. C.24]. Психоанализ культурной среды не должен являться исключением из этого правила. Фрейд вплотную подступил к проблемам культуры около 1913–1914 гг., то есть после почти 20 лет клинической практики. Необходимо, кроме того, создание эффективной системы профессиональной информации и внедрение в психоаналитическую практику научно-исследовательского подхода. Все эти принципы входят в число принципов деятельности НФП, изложенных в [102].

О важности развития системы психоаналитического образования Эрнст Джонс заявлял в свое время: «Никакой объем работы не получит статуса особой отрасти науки... до тех пор, пока не будет эффективно организован соответствующий курс обучения... Всегда были разные пути получения психоаналитических знаний, но организация этих путей в систематичную подготовку является шагом революционного значения. Он знаменует переход психоанализа в разряд других наук, а его практику - в разряд других профессий» [31. C.381]. В настоящее время психоаналитическое образование в России обрело систему - по сравнению с самообразованием первых российских психоаналитиков.

В главе 1 настоящей работы мною был сформулирован круг основных направлений психоаналитических исследований в сфере культуры, являющихся, на мой взгляд, наиболее актуальными на современном этапе. К этому перечню могут быть присоединены мнения наших зарубежных коллег. Так. профессор Леон Вюрмсер (США) говорил в 1992 г., что главными направлениями российского прикладного психоанализа должны быть следующие: анализ в воспитании и обучении детей; в исследовании социальных процессов, в частности, перехода от тоталитаризма к демократии; изучение двойственности сознания, сложившейся при тоталитаризме; изучение искусства и литературы [69. C.152]. На российско-французской конференции «Психоанализ и науки о человеке» французский сопредседатель симпозиума «Деньги: экономические, социальные и психологические аспекты» отмечал важность психоанализа денежных знаков для современной России [60. C.159]; этой точки зрения придерживался и Д. Ранкур-Лаферьер, утверждавший, что проблема конвертируемости рубля может серьезно продвинуть вперед психоанализ денег. Он же заявлял: «Сама ментальность (русская)... может служить золотой жилой для психоаналитических исследований... У русских многое можно узнать о том, что Фрейд называет “моральным мазохизмом”... Русские знамениты своим долготерпением. Они выдержали монгольское иго, династию Романовых и сталинский режим... Будущий российский психоанализ просто не может не сделать существенного вклада в понимание мазохизма» (цит. по: [48. C.165]).

Дэниэл Видлошер, автор цитаты, выбранной эпиграфом к настоящей работе, спрашивал: «Имеет ли идея прогресса какой-то смысл в психоанализе? Каков бы ни был ответ на этот вопрос... современное общество ставит его все чаще и настоятельней. Вопрос касается роли метода как в сфере здравоохранения, так и в приобретении знаний о человеческом разуме и в понимании социальных фактов» [15. С.28]. Для современного российского психоанализа прогресс состоит не только в достижении уровня западных образцов: он заключается, как и для психоаналитического пациента, в уходе от собственного прошлого, от его ошибок и заблуждений. «Выбирая путь расставания с ним (прошлым - Д.Р.), - писал А.И. Белкин в [6], - мы выбираем между самосохранением и саморазрушением, утверждением и отрицанием себя, между жизнью и смертью».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Проведенное автором исследование служило попыткой понять проблемы ассимиляции психоаналитических идей в массовом российском сознании, связанные со спецификой национального менталитета. Долгое время причины этих проблем видели в негласном запрете, наложенном на понятие «психоанализ» в СССР и в вытекающем из него процессе планомерной девальвации этого понятия в представлениях россиян. Однако реальность оказалась сложнее, поскольку и в настоящее время, после распада тоталитарного режима, психоанализ вызывает если не отторжение, то по крайней мере неоднозначную реакцию со стороны как общественности, так и научных кругов. Очевидны проблемы и в самом психоаналитическом движении. Чтобы понять закономерности процессов, происходящих внутри последнего, и в его отношениях с российской наукой и культурой, автор предпринял попытку изучения истории российского психоанализа с момента его зарождения в начале XX века.

За сто лет своего существования психоанализ стал значимым направлением психологии, выражением стремления к познанию внутреннего мира личности и массовых психических процессов. Зародившись в Европе в эпоху модерна как узконаправленный метод лечения истерии, он позволил определить роль бессознательного в системе человеческих мотиваций и открыл человеку его собственный, скрытый от взглядов, труднодоступный, иногда пугающий внутренний мир. Из терапевтического кабинета он распространил со временем свои наработки на многочисленные сферы человеческой деятельности — религию, философию, политику, искусство, и доказал свою способность углублять и дополнять исследования многих наук: этнографии, культурологии, педагогики и т.д. В России психоанализ оказался впервые востребован в сложный исторический период. Российское общество болезненно переживало разрыв между упорядоченным XIX и пугающе-неизвестным XX веком, проявлявший себя в большинстве сфер общественной жизни. Расставание с прежними культурными традициями открыло эпоху воспетого Вяч. Ивановым «стирания границ собственного Я», в которую вопрос «кто я теперь?» обрел предельную остроту как для каждого человека, так и для российского сообщества в целом. Учение Фрейда, открывая людям возможность взгляда на скрытую сущность вещей и процессов, было ценным подспорьем для становления нового мировоззрения, нового понимания проблем эпохи и своего места в ней. Популяризации идей психоанализа способствовала традиционная российская ориентация на познание внутреннего мира личности и неоднократно отмечавшаяся классиками психоанализа чуткость россиян к собственному бессознательному.

Однако в России психоанализ вступил в сложные и неоднозначные отношения с традицией, обусловившей сочетание позитивных и негативных факторов его адаптации. Эти факторы проистекали из особенностей российской культуры, которые можно определить как «материнский» характер последней и доминанта групповой идентичности самопознания) над индивидуальной. В совокупности они обуславливали отмечавшуюся еще Фрейдом «детскость» россиян по сравнению с представителями западных культурных сообществ. Российское общество с его властью материнского архетипа в массовой психике — это мать и «коллективный ребенок» в одном лице: сущность, непрерывно возрождающая самое себя, как бог Дионис у Вяч. Иванова. Как мать, оно соединяет своих детей тенденциями соборности, коллективизма, пренебрежения индивидуально-личностным благом. Как ребенок, оно чутко к своим бессознательным содержаниям и ежеминутно готово к их допуску в сознание; как ребенок, любознательно и восприимчиво к окружающему миру. С другой стороны — как ребенок, оно осведомлено о том, что «сексуальное постыдно»; оно стремится к рационализации труднопонимаемого через придание ему вещественности; склонно к некритичному принятию нового и легкому расставанию с ним; к обретению практической отдачи от любой идеи, при этом нетерпеливо и ориентировано на быстрый результат.

Идеи психоанализа были изначально легко приняты в России в связи с назревшей потребностью в новом понимании массовых и индивидуальных психических процессов и с традиционным для российской интеллигенции интересом к западной культуре и науке. Однако вышеупомянутая «детскость» предобусловила и негативные факторы их адаптации, главными среди которых являлись: пуританство, выразившееся в неприятии раннего фрейдовского «пансексуализма»; стремления к объективизации психического путем поиска его корней в физиологии; тенденция к немедленному практическому воплощению научных и философских идей, зачастую без их углубленной разработки. Эти факторы стали причиной скептического отношения к психоанализу и легкого отказа от психоаналитической наработок при отсутствии быстрой отдачи от них.

Для российского этноса традиционной является забора о благе масс в ущерб интересам отдельного индивида. Неудивительно, что, обретя такой инструмент познания и воздействия, как психоанализ, русская интеллигенция склонна была в первую очередь применять его к обществу, массе, культуре — в широком масштабе. Но европейский психоанализ распространился на явления культуры после того, как смог опереться на клинический фундамент. У российских психоаналитиков опорой для прикладных исследований стал не столько собственный опыт работы с больными, сколько опыт, заимствованный у Фрейда и его учеников. Без клинического базиса не было и развития теории, а также глубины исследования и понимания. В среде первых российских аналитиков была достигнута идентификация с западными коллегами в смысле подражания, однако их движение не направилось по конструктивному пути.

Психоанализ в России изначальной развивался по пути «наименьшего сопротивления». Метод Фрейда стал подвергаться ревизиям и модификациям на основе не столько наработанного клинического опыта, сколько соображений «как привычнее» и «как приемлемее». Поэтому часть психоаналитиков пыталась соединить его с традиционным для России гипнозом, часть старалась исключить из теории Фрейда представления о роли сексуальности в человеческих мотивациях. Подавляющее большинство российских психиатров отвергло психоанализ как средство терапии неврозов, отдав предпочтение традиционным методам — в соответствии с доминантой в российской науке естественно-научной парадигмы со стремлением либо к физиологическому, либо к социологическому редукционизму. Сторонники российской психиатрической традиции склонны были «объективизировать» душевные явления, сводя их к чисто биологическим процессам. Те же, кто практиковал психоанализ, со временем начинали уделять больше внимания проблемам культуры, общественных процессов, искусства и т.д., чем отдельных людей. Для массы россиян психоанализ остался скорее новым всеобъемлющим образом мышления, чем инструментом познания и терапии. Его идеи воспринимались как оторванная от клинической базы теория, переходящая постепенно в некое новое мировоззрение.

На советском этапе российской истории задачи, возложенные на психоаналитиков, вновь в наименьшей степени коснулись терапии неврозов. В этот раз российский психоанализ с самого начала пошел по прикладному пути — по пути решения глобальных общественных задач. Главными направлениями работы психоаналитиков стали попытки синтеза учений Фрейда и Маркса — с одной стороны, и учения Фрейда и В.М. Бехтерева–И.П. Павлова — с другой, с целью создания единой «подлинно материалистической концепции личности». Одновременно их усилия сосредотачивались на исследованиях детской психики, призванных помочь формированию «человека будущего». За пределами узкого круга психоаналитиков идеи этой науки многими подхватывались, но не подлежали глубокому пониманию и проработке; те, кто пытался развивать их и прилагать к проблемам общества, как правило, не имели эмпирической базы. Ценность фрейдовских наработок признавалась практически всеми советскими учеными, однако большинство из них вновь подвергало эти наработки серьезным ревизиям и радикальным преобразованиям. Пересмотр концепций, выстраданных на многолетнем клиническом опыте, осуществлялся в основном с позиций не нового опыта, но неких оторванных от клинической базы представлений. Ярко выраженная доминанта групповой идентичности этноса (коллективизм) способствовала обострению упреков в монистическом подходе психоанализа к личности и в недооценке роли социума в ее развитии. Предельно напряженным стало отношение к сексуальному лейтмотиву психоаналитического учения. «Материально-физиологические» традиции российской науки вылились в попытки соединить теории Фрейда и Бехтерева, привязав душевные явления к органическому субстрату. Наконец, на судьбе психоанализа отразилось и «детское» нетерпение в ожидании конкретно-практических результатов от использования его теории («Для ленинизма всякая теория есть путь к практике»). Психоанализ, оторванный от корней и оказавшийся в полной зависимости от других наук и от власти, вскоре продемонстрировал свою бесполезность для их идеологизированных целей. Сам же он к этому времени утратил способность сущес