Тема 3. Психоанализ в годы советской власти. 3 страница

(В современном психоанализе все большее значение придается интуитивной способности аналитика в процессе познания, позволяющей ему оперировать с материалом, не подлежащим вербализации и даже осознанию. В связи с этим хочется упомянуть теорию интуитивизма Н.О. Лосского, создававшуюся в качестве цельной философской системы: «Утверждая, что всякое познание есть видение самой живой действительности, я задался целью дать положительное истолкование и метафизическому умозрению, и научному наблюдению, и религиозному опыту. Теория знания интуитивизма должна была оказать помощь лицам, стоящим на двух противоположных флангах... Натуралистам она дает право утверждать, что, наблюдая... они исследуют не свои представления, а саму живую действительность внешнего мира. Религиозным мистикам она дает новые основания защищаться против упрека, что они живут в мире субъективных иллюзий» (цит. по: [141])).

Критике В.Н. Волошинов подвергает и психоаналитическую теорию культуры за ее биопсихологический детерминизм и преувеличенное Фрейдом значение эдипова комплекса, питающего якобы и искусство, и религиозные системы. Особое внимание в этой связи он уделяет работе Отто Ранка «Травма рождения», которую называет «синтезом фрейдистской философии культуры» и характеризует как выражающую «дух фрейдизма наших дней». С точки зрения Ранка, вся жизнь и творчество человека есть изживание травмы рождения как корня человеческого бессознательного. Ужас появления на свет заставляет его неосознанно стремиться назад, в материнскую утробу — прообраз рая и золотого века в религиях, мифах, легендах, а также «общества будущего» в различных философиях. Преодоление этой травмы возможно лишь на путях культурного творчества. Культура для Ранка есть совокупность усилий, направленных на превращение мира в суррогат материнского лона.

Вся содержательная сторона в искусстве выводится Ранком, замечает Волошинов, из индивидуально-психологических предпосылок. Объективное бытие, следовательно, либо не отражается, либо имеет замещающее значение. Кроме того, методы Ранка субъективны и не дают физиологического анализа травмы рождения и сведений об ее истинном влиянии на последующую жизнь человека. «Это великолепное reductio ad absurdum некоторых сторон фрейдизма» [16. C.312]. В оценке «фрейдовской культурологии» с Волошиновым согласен и М.Л. Ширвиндт: если культурная среда, пишет он, есть лишь результат сублимации, то человеческое «Я» отождествляется с реальностью и противостоит «Оно» не как представитель последней, а как неизвестно откуда возникшее самодовлеющее начало; эдипов же комплекс, который есть в сущности социальный продукт, в психоанализе превращается в некий мистический фактор общественного развития. Поэтому в области культурологии и социологии психоаналитики обеими ногами стоят на почве идеализма [143].

Прав или не прав был Ранк, но то, что делает Волошинов, — акт довольно символичный. Ранк пытается проследить истоки, корни культуры, находя их в материнской утробе. Волошинов и теперь обрывает эти корни, отрицает их. Устами Волошинова вся советская культура говорит человеку: ты в первую очередь не сын своей матери, а продукт социума и его частица. Как уже упоминалось, россиянин вообще лишь в малой доле индивид; но если человека, родившегося в старой, дореволюционной России, можно назвать «человеком нации», то советский человек является новой разновидностью — «человеком социальной среды». Похожим образом, кстати, Волошинов и советская наука поступили и с психоанализом, вырвав его из матки психоаналитических кабинетов и трансформируя по мере возможности в масштабную «подлинно материалистическую науку».

Очевидно следующее: чтобы упреки психоанализа в неправильной трактовке человеческой природы были полностью обоснованы, надо сделать человека таким, чтобы его психоаналитическая трактовка оказалась неверна. Человек должен стать существом социальным, а не продуктом нации или материнской утробы. Тогда и реформы в психоаналитической теории станут оправданны и необходимы.

Интерес культуры 20-х годов к детству, взгляды на ребенка как на материал для сознания «нового человека», роль Троцкого и Луначарского в развитии психоаналитических исследований детей — все это подробно описал А.М. Эткинд в «Эросе невозможного» [147. C.213-256]. Замечу лишь, что и в этой области главный импульс получила не-клиническая деятельность ученых. Пропагандировалось массовое просвещение во всем, что имело отношение к психологии ребенка: вслед за Ференци в нем видели «средство исцеления человечества, страдающего от ненужных вытеснений». Хотя Троцкий и заявлял о роли психоанализа в переделке человека, в реальности такая задача в масштабе государства была невыполнима и подменялась задачей создания человека. Вместо лечения людей, «искалеченных» буржуазной культурой, предлагалось вырастить новых. Это также было своего рода отсечение корней. Очевидно, что Троцкий, говоря о психоанализе как об инструменте для завоевания будущего счастья, относился к нему не столько как к методу познания и коррекции личности, сколько как к средству достижения классовых целей. Следовало овладеть бессознательными процессами в психике, чтобы в каждом человеке сделать подконтрольным абсолютно все.

В целях создания «человека коммунистического будущего» широко пропагандировались две идеи: социалистического воспитания детей и ранней профилактики невротических заболеваний. Уже в мае 1918 года были утверждены «Основные положения о центральных показательных учреждениях при дошкольном отделе Наркомата просвещения» под общим названием «Институт ребенка». В том же году В.М. Бехтерев возглавил Психоневрологическую академию, в состав которой входил Детский институт [103. C.187]. Над проблемами детства работал Институт по изучению мозга и психической деятельности в Петрограде, также под руководством В.М. Бехтерева, где уже в конце 10-х годов, в частности, отдельными специалистами практиковались психоанализ и гипнокатарсический метод Франка и где в качестве ассистента работала одна из первых российских женщин-психоаналитиков — Т.К. Розенталь [9. C.11]. Татьяна Розенталь читала в этом институте лекционный курс «Психоанализ и педагогика». На I Всероссийском конгрессе по уходу за отсталыми детьми (Москва, август 1920 г.) она сделала сообщение о значении доктрины Фрейда для воспитания детей и выразила пожелание, чтобы все детские врачи и педагоги познакомились с психоанализом [66. C.36].

С 1921 года, после смерти Т.К. Розенталь, Петроград погружается в психоаналитическое забвение. Основная деятельность аналитиков протекает теперь в Москве и Казани, а также в Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону. С 1922 г. внимание общественности сосредотачивается на работе с детьми И.Д. Ермакова и его Института-лаборатории «Международная солидарность».

Еще в мае 1921 года А.Н. Бернштейн открыл при отделе психологии ГПИ «Детский дом — лабораторию по научному изучению детского возраста», деятельность которого, по замыслу организаторов, должна была базироваться на психоаналитических концепциях [72. C.144]. В мае 1922 года «дом-лаборатория» получает название «Институт-лаборатория “Международная солидарность”». Статус “Института” был присвоен детскому дому во многом благодаря активной деятельности А.Н. Бернштейна, в то время заместителя заведующего Главнаукой. Возможно, стань этот человек лидером отечественного психоанализа, и судьба последнего сложилась бы иначе. Но Бернштейн умер в мае 1922 года, немного не дожив до выхода в свет первого номера учрежденного им «Журнала психологии, неврологии и психиатрии».

Работа, однако, продолжалась, теперь уже под непосредственным руководством И.Д. Ермакова. Его стараниями Институт-лаборатория «Международная солидарность» в 1923 году преобразуется в Государственный Психоаналитический институт, в структуре которого функционирует 5 подразделений: Детский Дом-лаборатория, амбулатория, клиника, психологическая лаборатория и библиотека. Первостепенное внимание психоаналитики уделяют в эти годы проблемам раннего детства; первая после войны профессиональная публикация на эту тему — по-видимому, работа В.Н. Рыжкова 1922 года под названием «Психоанализ как система воспитания» [117]. После смерти А.Н. Бернштейна, однако, руководство Психоневрологического института начинает активно открещиваться от причастности к работе Института-лаборатории. В 1922 г. на коллегии Психоневрологического института принимается решение не считать «дом-лабораторию» состоящим при институте и исключить его из числа вспомогательных научных учреждений последнего [9. C.14]. О дальнейшей работе Института-лаборатории «Международная Солидарность» довольно подробно рассказана в ряде публикаций, например, в [9. C.14-24] и других.

А.И. Белкин сообщает о рукописи И.Д. Ермакова «Психоаналитический Институт-лаборатория “Международная солидарность”», хранящейся у дочери пгоследнего М.И. Давыдовой [9. C.16]. В рукописи Ермаков излагает принципы, положенные в основу работы лаборатории. Главная ее цель определена как «выработка методов изучения и воспитания полноценных в социальном смысле детей». Предполагалось, что искать новые формы воспитания наиболее целесообразно в условиях коллектива. Путь социального развития ребенка должен был следовать схеме: любовь к матери — любовь к воспитателю — любовь к другим людям, то есть, по сути, предлагалось манипулятивное развитие трансфера и построение отношений на его основе. Социальный рост ребенка, как его видел Ермаков, должен был стимулироваться путем ограничения принципа удовольствия через принцип реальности; но это ограничение, по замыслу Ермакова, должно осуществляться самим ребенком — только тогда оно ведет его не к чувству слабости, а к чувству овладения, сознательного достижения. Через перенос родительских образов на воспитательниц, говорил Ермаков, ребенок получает опыт связи с реальностью. Воспитательницы лаборатории постоянно вели дневники наблюдений за детьми, число которых здесь колебалось от 8 до 11 человек.

Пока в высших инстанциях шли теоретические дебаты о соединении фрейдизма с марксизмом и рефлексологией, в практической деятельности психоаналитиков проблематика детства оттесняла иные вопросы на второй и даже третий план. Направления работы, не связанные непосредственно с социальным заказом на модель воспитания «нового человека», не получая поддержки властей, быстро угасали — как это произошло с «научным обществом для исследования явлений психизма» [77. C.35]. Пожалуй, единственной «посторонней» темой наряду с темой детства, активно разрабатываемой в РПО по инициативе Ермакова, был анализ художественного творчества. «Культурный фронт» психоанализа сохранял приоритетность и наибольшую напряженность, оставаясь в целом объектом наивысшей бдительности. (Примечательно, что и в 30-е годы, после распада РПО, тема детства не была оставлена бывшими и настоящими аналитиками. Вопросы педагогики пребывали по-прежнему в центре научных дискуссий; А.Б. Залкинд и С.Н. Шпильрейн занимались педологией. Последняя аналитическая публикация Сабины Шпильрейн в «Имаго» (1931 г.) посвящалась детским рисункам, выполненным с закрытыми и открытыми глазами [79. C.67].

Судьба Государственного психоаналитического института и Детского дома-лаборатории достаточно известна и подробно описана ([9], [77], [78], [147] и др.). Остановлюсь лишь вкратце на основных событиях 1923–1925 годов. На судьбу этих учреждений повлияли две главные проблемы: первая состояла в том, что, как отмечалось выше, сотрудники и воспитатели, работавшие в них, не проходили собственного анализа, и только М.В. Вульф и С.Н. Шпильрейн могли бы претендовать на статус, говоря современным языком, сертифицированного специалиста [112. C.220]. Соответственно трансферные и контртрансферные реакции неконтролируемо развивались в их отношениях с подопечными детьми и с собственным руководством, создавая крайне тяжелую эмоциональную атмосферу. Хотя Ермаков и предполагал необходимость такого анализа для сотрудников, но, с одной стороны, это было практически нереально в связи с недостатком квалифицированных аналитиков, с другой — как видно, применение психоанализа по своему прямому назначению вообще сталкивалось с сопротивлением тех, кто им занимался. Вторая проблема состояла в отсутствии быстрых результатов работы Детского дома, каковые ожидались лицами, курировавшими психоанализ. Следствием было обилие критики и претензий со стороны вышестоящих инстанций — Наркомпроса и Главнауки. Здесь сказалась уже упоминавшаяся особенность научного подхода: мысль ценна, если она способна найти быструю практическую реализацию. Наука при большевиках была как никогда требовательна к практической отдаче от исследований — в противном случае последние подлежали девальвации (как писал А.Б. Залкинд, «для ленинизма всякая теория есть лишь путь к практике» [42. C.180]. Серия проверок показала непропорциональность достигнутого затраченному; так, в постановлении заседания Президиума научно-педагогической секции Государственного ученого совета от 26 апреля 1923 года было сказано: «исследовательская работа... поглощает непроизводительно большое количество государственных средств по сравнению с даваемыми ею результатами... Нет оснований рассчитывать, что деятельность психоаналитической лаборатории Международная солидарность” возможно использовать для непосредственных задач, стоящих перед Государственным Ученым советом» [95].

Позиции Ермакова пытались отстоять В.Н. Яковлева, в то время заместитель наркома просвещения: «Записи наблюдений, бюллетени, анализ детских рисунков, живописи, построек, вырезания, импровизации... имеют несомненную научную ценность. В качестве самостоятельных вопросов для изучения ставятся такие, как детские страхи, положение ребенка во сне и прочее» [33]. Позднее, в 1925 г., защищать интересы Дома-лаборатории продолжала В.Ф. Шмидт в докладной записке: «Метод лечения психоанализом является единственным методом не только облегчить страдания больного или устранить тот или иной симптом, но и сделать больного действительно работоспособным членом общества... Психоанализ всегда... старался помочь раскрыть совершенно новые области в вопросе изучения ребенка и педагогическом подходе к нему...» [32]. Но уже давно было ясно, что психоаналитики не оправдывали возлагавшихся на них надежд. С 1924 года все чаще можно было услышать, что соединение психоанализа с новой наукой о переделке человека заманчиво, но практически нереально. В ноябре 1924 г. Дом-лаборатория и Государственный психоаналитический институт были административно разделены, в О.Ю. Шмидт снял с себя ответственность за дальнейшую работу Дома-лаборатории [9. C.21]; тогда же М.В. Вульф сменил Ермакова на посту президента Русского психоаналитического общества. Наконец, 14 августа 1925 г. Совет народных комиссаров принял резолюцию о ликвидации Института и Дома-лаборатории [9. C.22].

Психоаналитики продолжали работать до начала 30-х годов. Основная их деятельность по-прежнему была сосредоточена в Москве; работа велась отдельными лицами в Ленинграде, Одессе, Киеве, Ростове-на-Дону. Клинические исследования этого периода все так же редки и разрозненны. М.В. Вульф изучает детские фантазии и их отношение с реальностью (М.В. Вульф. Фантазия и реальность в психике ребенка. — Одесса, 1926. с. 48). Он же в ноябре 1925 года на методическом совещании в научном отделе Главнауки читает доклад о планах психоаналитической секции, где основной акцент делается на исследованиях в области педагогики [9. C.23]; в 1927 году пишет свою знаменитую статью о психопатологиях, обнаруживаемых у водителей московского уличного транспорта [18]. Довольно активно публикуется в ленинградских изданиях с 1926 по 1928 г. Илья Перепель, постепенно склоняющийся, однако, в научных интересах к физиологии и неврологии ([53], [89], [90]). Перечень работ 1926–1930 гг., посвященных теории и практике культурологического психоанализа, приводится по данным [53] и [139]:

1926: Я.М. Коган. Отождествление и его роль в художественном творчестве;

А.М. Халецкий. Психоанализ личности и творчества Тараса Шевченко;

Ф. Шиллер. Марксизм, психоанализ и искусство.

1927: Д. Балик. Аналитические и синтетические методы изучения читательства;

И.А. Перепель. Анализ одного убийства из ревности: научно-популярный криминологический этюд.

1928: Ф.Ф. Бережков. Достоевский на Западе.

П.С. Попов. «Я» и «Оно» в творчестве Достоевского.

1929: публикаций нет.

1930: В.Н. Майский. Фрейдизм и религия.

 

Возможно, часть трудов ускользнула от внимания библиографов, однако и этот перечень демонстрирует снижение исследовательской активности ученых по мере наступления нового политического климата. Показательно, что большинство работ второй половины 20-х годов — пять из восьми — посвящено теме художественного творчества как наиболее безопасной в силу наименьшей злободневности. Всего же с 1926 по 1930 гг. опубликовано (по данным тех же источников) 41 исследование; из них 14 затрагивают тему связей психоанализа с философией и марксизмом; 10 посвящены критике психоанализа; 6 — связям психоанализа с гипнозом и рефлексологией; 5 — приложению психоанализа к искусству. Остальные 6 исследований относятся к различным областям; в качестве клинического среди них можно с большой натяжкой назвать лишь одно: «криминологический этюд» И.А. Перепеля «Анализ одного убийства из ревности» [89].

В сентябре 1927 года на конгрессе в Инсбруке Русское психоаналитическое общество принято в ряды мирового психоаналитического движения. Но именно с этого времени — времени обретения власти сталинской бюрократией и начала гонений на троцкизм — активность его работы особенно снижается. И.Д. Ермаков какое-то время пытается упрочить позиции РПО в научном мире, консолидировав усилия с гипнологами: в 1926 г. в Москве проходят два заседания аналитиков с участием Гипнологической ассоциации [66. C.46]. В 1927 г. М.В. Вульф эмигрирует из России, вероятно, предвидя перемены; на посту президента РПО его отныне замещает Ю.В. Каннабих, но он уже не в силах вернуть деятельности общества былую интенсивность: утрачена поддержка властей, да и на личности Вульфа держалось слишком многое [73. C.140]; [75. C.91]. Почти одновременно с этим А.Р. Лурия оставляет должность секретаря РПО и уходит из психоанализа, отныне отдав себя прикладной психологии. Многие психоаналитически ориентированные ученые стали склоняться на сторону И.П. Павлова, который в эти годы пользовался поддержкой государства (примечательно, что и гипнологи начали перемещаться на физиологические позиции). К физиологии и рефлексологии обращается (окончательно — год спустя) И.А. Перепель. Наконец, в 1928 году прекращен выпуск книг серии «Психологическая и психоаналитическая библиотека». 27 июля 1930 года принято постановление о ликвидации Русского психоаналитического общества [92].

И.Д. Ермаков с этого времени посвящает себя главным образом любимому делу — анализу литературных произведений, который с годами, однако, все больше теряет у него психоаналитическую направленность. В 1941 г. он арестован органами НКВД Москвы по обвинению в «принадлежности к контрреволюционной организации и антисоветской агитации»; 31 марта того же года умирает в Саратовской тюрьме. Посмертно реабилитирован Ермаков был 2 марта 1959 года [103. C. 189].

Неформальные гонения на психоанализ начались с 1930 года, когда на Всесоюзном совещании по проблемам поведения человека и психоанализ, и фрейдо-марксизм были раскритикованы за идеологически неправильный подход к личности [36. C.338]. Немногие психоаналитики продолжали в 30-е годы прежнюю работу — нелегально или полулегально, на свой страх и риск: С. Шпильрейн в Ростове-на-Дону, И. Марголис — в Ленинграде. Об их деятельности сохранились легенды и полулегенды (см., например, [147. C.258-260]. Известно, что до середины 30-х годов некоторые врачи использовали комбинированный гипноаналитический метод, как в начале столетия — анализируя бессознательное пациента и затем применяя мотивированное внушение. Этим занимались, например, Г.Б. Геренштейн, С.Я. Лифшиц, В.Н. Файбушевич [36. C.335]. Кроме этого, в других научных областях оставались специалисты, ориентированные на психоанализ и косвенно пропагандировавшие его: Л.С. Выготский, В.Н. Мясищев и др. Иногда критика психоаналитических идей была для них единственным способом довести последние до слушателя или читателя. Возможность ознакомиться с трудами Фрейда сохранялась еще и благодаря тому, что книги его не уничтожались, как в национал-социалистической Германии, а передавались в «спецхраны» [103. C.18]. М.М. Решетников отмечает, что с 1930 года психоанализ не исчез из России, но перешел на подпольное положение: психологи и врачи тайно читали Фрейда, проводили дискуссии и даже вели кое-где аналитическую практику [102. C.14]. Имя К.Г. Юнга поначалу не подвергалось особым гонениям — до поры, когда уже все связанное с психоанализом стало восприниматься как враждебное советскому научному мышлению [57. C.51]. Юнга стали особо яростно критиковать в 30-е годы за «пособничество нацизму» — как ставшего «видным ученым в окружении Гитлера» и «антисемита» (не в последнюю очередь из-за отношений с Фрейдом).

Резкий скачок критики психоанализа в России пришелся на конец 40-х — начало 50-х годов. Синтез аминазина в середине 50-х гг. окончательно подорвал доверие к психотерапии в психиатрии и стимулировал рост веры в «чудо фармакологии». «Реализм» 60-х годов шел на смену «идеализму» 40-х [65. C.25]. Основным направлением психиатрии на ближайшее десятилетие было провозглашено учение И.П. Павлова. С этого времени советская психиатрия отсекла себя от психотерапии. До конца 80-х годов психоанализ в России существовал лишь «маргинально», обнаруживая свои элементы в отдельных школах, лекциях, программах обучения [36. C.341-344].

 

Примечание

В рамках рассказа о ревизиях и метаморфозах, которым подвергался психоанализ в 20-е годы, трудно найти подходящее место, чтобы упомянуть о невинных искусствоведческих исследованиях И.Д. Ермакова — но, с другой стороны, без этого и обзор будет неполон. Эти исследования не раз вызывали недоумение и резкую критику даже в психоаналитической среде. В чем-то Ермаков, если можно так выразиться, оказывался большим фрейдистом, чем сам Фрейд. Вот как отозвался о нем (не без определенных оснований) А.Б. Залкинд: «И.Д. Ермаков, официальный редактор нашей крупнейшей психологической библиотеки, поющий в своих предисловиях стопроцентные дифирамбы всему Фрейду, принимающий на веру... все его субъективизированные понятия» [42. C.164]. Многих возмущало, что чуть ли не каждый художественный образ в интерпретациях Ермакова оказывается сексуально символичен: в шинели гоголевского Башмачкина он угадывает женский половой орган; в нестреляющем ружье («Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем») — бездействующий фаллос; название пушкинской поэмы «Домик в Коломне» читает как «домик колом мне» и т.д. [37], [39]. И. Григорьев, критикующий литературоведов, с его точки зрения, «зацикленных на понятии эдипова комплекса» (в том числе и Иолана Нейфельда с его работой о Достоевском), писал о Ермакове: «...ценные крупицы его исследования облеплены... таким количеством горького теста сексуальной безвкусицы, что, прежде чем доберешься до этих крупиц, совершенно расстраиваешь восприятие неудобоваримым тестом». Трудно спорить с Григорьевым, когда он утверждает: «При известной установке ожидания... какой же предмет или действие не может как-нибудь отдаленно напомнить либо половые органы, либо половой акт?... Если быть наперед уверенным, что всякое литературное произведение лишь сублимация эдипова комплекса, то при беспредельной гибкости этого построения... можно без всяких усилий в любом произведении в два приема обнаружить наличие эдипова комплекса» [25. C.254, 261].

При непосредственном знакомстве с трудами Ермакова, впрочем, оказывается, что он вовсе не был таким плоским пансексуалистом, каким его изображала критика. Многие его исследования довольно глубоки и оригинальны — как, например, сравнительный анализ отображения психических конфликтов личности у Гоголя и Достоевского (расположение динамических центров противоборства по вертикали — высшее и низшее — у первого, и по горизонтали — феномен зеркального двойника — у второго) [38]. Анализ «феномена двойника» в романах Достоевского, проведенный Ермаковым, достаточно интересен, на мой взгляд, и для современных психоаналитиков и литературоведов. Сам подход Ермакова к произведению искусства далеко не столь примитивен, как его рисует И. Григорьев. Вот что пишет Ермаков: «На творчество писателя нельзя смотреть только с точки зрения возможности что-либо узнать и чему-либо научиться, или как на разрешение конфликтов или катарсис для самого писателя... Каждый читатель усматривает, понимает и любит в данном произведении не всегда то же самое, что и другой. И чем большее число читателей находит в произведении выход своим подавленным аффектам... чем лучше может читатель почувствовать и оформить свои требования, тем больше дает писатель, заинтересованный в том, чтобы чистое переживание заковать в определенный ритм и форму и, выведя его за границы личного переживания, связать целым рядом нитей с различными областями психической деятельности» [38. C.154].

И. Григорьев, полемизируя с Ермаковым, в цитировавшейся выше работе [25], определяет задачи, стоящие перед психоанализом в области искусствоведения. Творческий акт, пишет он, есть акт поведенческий: художник выражает свое восприятие жизни, транспонируя его в художественные знаки — образы, символы. Психоанализ может вносить ясность в вопросы психологии творчества в последовательности: личность художника — произведение искусства «само в себе» — восприятие, эмоциональный отклик. Произведение следует расшифровывать в совокупности всех наших знаний о художнике и его творчестве, психоанализ же носит здесь лишь некоторые черты сходства с психоанализом как лечебным методом, но ни в коем случае не должен его дублировать. Главное для Григорьева — открытие поведения и идеологии художника за системой художественных знаков.

Можно было бы поспорить с подходом И. Григорьева, задав вопрос: в какой мере произведение искусства вообще способно раскрыть личность художника (недаром Фрейд по сути отказался от психоаналитического толкования произведений искусства, заявив, что сущность прекрасного недоступна психоанализу). Главное заключается не в этом. Литературоведческие изыскания Ермакова превратились со временем в теоретизирование, в значительной степени оторванное от реальности. Он скорее приводил произведение литературы в соответствие с фрейдовскими теоретическими схемами, чем обогащал теорию, рассматривая произведение непредвзято; прислушивался более к голосу Фрейда, чем Достоевского и Гоголя. Как и в начале 10-х годов, исследование здесь «догоняло» теорию, вместо того, чтобы несколько опережать ее. С этой точки зрения постепенный отход Ермакова от психоаналитических позиций в литературоведении в 30-е годы может быть рассмотрен как попытка возврата к реальности живого искусства. С другой стороны, его «сексуальный» подход по тем временам и не мог подвергаться в любом случае уничтожающей критике — сообразно с отношением к проблемам сексуальности, которое доминировало в советской России с начала 20-х годов.

 

 

Подводя итоги десятым и двадцатым годам, М.В. Вульф, находившийся в эмиграции, в 1930 г. так отозвался о печальном опыте российских аналитиков: «...в России могло бы развиваться сильное и плодотворное психоаналитическое движение, если бы против него не велась такая энергичная война со стороны официальных сил» [152]. Этому созвучно и большинство современных оценок причин распада российского психоанализа; так Д. Ранкур-Лаферьер пишет в статье «Фрейд возвращается в Россию»: «Опасные и в то же время сами трусливые сталинисты контролировали все сферы советской жизни, и было очевидно, что они не потерпят существования науки, где доминировали независимо мыслящие интеллектуалы-евреи» (цит. по: [48. C.163]. К нему отчасти присоединяется Элизабет Руденеску с публикацией «Фрейд в Советском Союзе» («Монд», 1989): «Попав в тиски противоречащих друг другу сил, это движение вначале чахнет, а затем гибнет. Первую силу представляет политика, проводимая Международной Психоаналитической Ассоциацией, которая под руководством Э. Джонса все ставит на карту примитивного антимарксизма и узколобого медицинского консерватизма... Вторая является следствием... сталинизма, который губит психоанализ в ходе многочисленных дискуссий, где фрейдизм подается под этикетками “идеалистический” и “опасный”...» (цит. по: [48. C.164]. Впрочем, авторы работы [48] замечают по поводу процитированного: «...это лишь констатация факта. Глубокое социально-психологическое исследование этого вопроса еще предстоит, и, как нам кажется, оно может стать отправной точкой для формирования российского психоанализа, призванного иметь дело со специфической ментальностью людей, сформировавшихся в атмосфере несвободы и двойного сознания» [48].

Действительно, в наши дни популярна точка зрения, согласно которой едва ли не главной причиной угасания российского психоанализа были обрушившиеся на него репрессии. Но только ли репрессии тому виной, да и были ли это подлинные репрессии — такие, как, например, в командирском составе Красной Армии? Психоанализ не попадал под официальный запрет: запреты на него существовали негласно. И.Д. Ермаков, чья смерть в тюрьме обычно используется как свидетельство преследований, был арестован НКВД не за психоаналитическую деятельность, а по обвинению в «антисоветской агитации». Большинство же бывших аналитиков попросту сменило в 30-е годы профессию, переквалифицировавшись в педологов, физиологов, психологов. Безусловно, неприятие психоанализа со стороны властных и научных кругов возымело место — но это было следствием не политических конфронтаций, как, например, борьба Сталина с Троцким или предание анафеме западных научных концепций. Скорее стоит говорить о том что для тоталитарного общества свойственно отрицать сам факт наличия у индивида субъективного, сложно организованного, зачастую иррационального внутреннего мира. Психоанализ делал человека личностью, рефлексология — организмом, марксизм и ленинизм — винтиком. Личность же в СССР была востребована только на верхних уровнях общества.