Глава 4. Тростниковая хижина

Это уже было со мной: хижина, крытая тростником, одиночество, безвременье. Жизнь очертила огромный круг, вернув меня к началу начал. Но я-то уже был иным. Уединение стало лекарством, а не досадной задержкой на пути к мечте.

Мысль о ненужности всех жертв и усилий обесценивала сокровищницу опыта. Братство перестало существовать. Умения и навыки, открытия и прозрения потеряли цель и смысл. Осталась только хижина, крытая пальмовыми листьями, — мой старый понятный осязаемый мир.

В ашраме Красной горы я обрел способность ощущать душу в каждом живом существе, слышать волю богов в шуме ветра и сиянии радуги. Но потом эта наивная вера была отобрана у меня в горном храме на севере. Я расстался с ней, как с детскими снами и заглянул в сияющую бездну Ат-мана. Настала пора обретать мудрость. Но принесла ли она счастье? Я так и не научился молиться Абсолюту, безличной, безусловной первопричине всего сущего. Да и не было на Курукшетре времени молиться.

Теперь же настала пора молитв. Счастливое время сосредоточения на Высшей сущности. После того, как явлено было мне прозрение, я вновь ощущал ПРИСУТСТВИЕ БОГА во всяком проявлении майи. И это были крупицы Атмана, не оскверненные, ибо все в мире есть его проявление. Так я примирил в себе путь богов с путем предков и жил, как и подобает риши, не оскверняя чистоту действия целью или желанием.

Бог Савитар, радеющий о благе всего живого, прилежно обходил бескрайние земли с востока на запад. Тот же путь неизменно проходил со звездами властитель Сома, всякий раз деля лунный месяц на светлую и темную половины. Жаркий сезон сменялся дождливым. Моя жизнь текла спокойно, как река по равнине. Лес изобиловал сочными фруктами и съедобными кореньями. Крестьяне из близлежащих деревень приносили провизию в обмен на лекарственные снадобья. Я не расспрашивал их о новостях с севера, не позволяя себе думать о делах царей и богов. Разум сбросил бремя ответственности за прошлое, наслаждаясь свободой созерцания простой неспешной жизни. Так шли мои дни.

А потом на тропинке появился всадник. Я узнал его сразу, как только увидел крепкую фигуру, с показной небрежностью покачивающуюся в седле. Меч в простых кожаных ножнах терся о его левое бедро. Дорожная пыль не могла скрыть насмешливой улыбки, с которой взирал на изменчивую и бескрайнюю реку жизни Митра.

Рядом с ним, держась левой рукой за стремя, спешил не известный мне человек в наброшенной на плечи шкуре черной антилопы. Эта, подобающая отшельнику, одежда никак не вязалась с мелкой семенящей походкой и с тем подобострастием, с которым пеший время от времени поглядывал на конного. Лишь когда они были в двух шагах от меня, я разглядел изящный гриф вины — извечного атрибута бродячих певцов — чаранов.

Эти наблюдения текли где-то по боковому руслу моего сознания, в то время как спокойный яркий свет давно не испытываемой радости озарял мое сердце.

Ни слова не говоря, Митра спрыгнул с коня и, бросив поводья чарану, рванулся мне навстречу. Мы обнялись. В тот момент нам не требовалось слов, ибо каждый и так понимал, какую радость испытывают две половины существа, соединяющиеся в одно целое.

— Ну вот, наконец я разыскал тебя, — смеясь сказал Митра, оглядывая меня с головы до ног. — Смиренный аскет вновь вернулся в свою хижину. Все так, как я и представлял еще в те незабывае мы дни, когда слушал твои рассуждения в ашра ме Красной горы. Я и тогда чувствовал, что хи жина вновь притянет тебя. Кстати, где тот куст жасмина?

— Он не цветет, — просто ответил я. Митра посерьезнел и понимающе сказал:

— Лата осталась в Хастинапуре, верная долгу и дому Пандавов.

Я пожал плечами. Утверждать, что мне это безразлично, было просто глупо. Митра всегда обладал способностью понимать меня и без помощи брахмы.

Что в Хастинапуре? — спросил я.

Я давно там не был. (Увидев мои удивленно поднятые брови, он пояснил) Конечно, я был с войском до конца, хоть и не сражался. Зато въехал в столицу в первых рядах победоносной армии. Потом было много торжественных речей и еще больше безутешных рыданий. Юдхиштхи-ра взошел на высокий трон и объявил, что прошло время сражений и наступила пора покаяния и всепрощения. Правда, еще несколько месяцев потребовалось для того, чтобы умиротворить бывших союзников Дурьодханы. Пандавы все-таки совершили жертвоприношение коня, и Арджуна с войском, следуя за свободно скачущим черным жеребцом, вместе с отрядом отборных кшатриев, принудил и тригартов, и мадров к подчинению. Впрочем, я в этом походе уже участия не принимал. Юдхиштхира собрал всех оставшихся в живых дваждырожденных и сказал нам, что мы с честью выполнили свой долг и теперь свободны от всех обязательств перед братством, которое перестало существовать.

Говоря это, Митра проворно распаковывал седельные мешки, извлекая кожаный бурдюк вина, лепешки и узелок еще теплого пахучего риса, пахнущего богатыми специями Хастинапура.

— Вот, — как бы извиняясь сказал он, — при обрел по случаю в деревне. А приправы вез с се вера. Дай, думаю, скрашу аскетический быт дру га, оставившего мирские соблазны.

Я вынес из хижины гроздь бананов и кувшин с прозрачнейшей родниковой водой, еще хранящей аромат лесных трав и древесных корней.

Митра продолжал весело рассказывать:

— Там же, в деревне, я встретил этого певца, добывающего хлеб насущный рассказами о вели кой битве на Курукшетре.

Митра довольно небрежно кивнул в сторону неприметного смуглого человека, терпеливо держащего уздечку боевого коня. Глаза вдохновенного певца вперились в рассыпчатую горку риса на широком банановом листе.

— Ну иди, чаран, садись с нами за трапезу. Когда насытишься, споешь нам о последних днях великой битвы, — весьма легкомысленно предло жил Митра.

Певец не заставил себя долго упрашивать и начал есть поспешно, хватая рис, лепешки и лесные плоды, как будто они могли в любой момент разбежаться. Зато он не мешал нашей неторопливой беседе, вернее, воспоминаниям, которым мы с Митрой предавались с неменьшей жадностью, чем он — насыщению желудка.

Поев, чаран вспомнил о своем долге и потянул через плечо изящную вину с тонкими, как солнечные лучи, струнами.

Я напомнил Митре, что был в Хастинапуре до самого конца битвы, поэтому знаю все о судьбах Карны, Шальи и о бегстве войска Кауравов.

Надеюсь, Пандавы не сочли мой уход предательством? Ведь я покинул цитадель, только когда убедился, что ничего не стоит между Юдхишт-хирой и троном Хастинапура.

Но Санджая ушел раньше, и тебе неоткуда было узнать, какой страшный узел кармы завязался в первую ночь после битвы. Мне не хочется самому говорить об этом, так послушай, что поют теперь чараны, — сказал мой друг, кивком головы разрешив певцу начинать.

И чаран запел о том, как пятеро Пандавов и Кришна, оставив войско, бросились преследовать Дурьодхану. Благодаря своим удивительным способностям они отыскали след его колесницы у озера. Но самого полководца, лишенного армии, найти не смогли, ибо он погрузился в озеро, сковав его воды чудодейственной силой своей иллюзии.

Ничтожны силы человека, если созрели плоды его кармы. Какие-то охотники видели Дурьодхану и предупредили Пандавов. Юдхиштхира, побуждаемый Кришной, тогда обратился к своему врагу.

— Зачем скрываешся ты во чреве вод, о вели кий царь? Какой прок спасать собственную жизнь, после того как ты привел к гибели своих кшатри ев и допустил уничтожение собственного рода? Где твоя гордость кшатрия и честь дваждырож– денного? Ты хотел повелевать миром, а по безрас судству своему не смог постичь даже собствен ной натуры. Неужели ракшасы страха и отчаяния лишили тебя последних добродетелей?

И тогда раскрылись воды, и Дурьодхана вышел из озера. Он нес на плече огромную палицу и распространял вокруг сияние, подобно пылающему солнцу.

— Страх не проник в мое сердце, — сказал бывший повелитель Хастинапура. — Я нашел отдых в этих водах, но теперь готов сразиться с вами. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Лишившись друзей и родных, какой царь захотел бы управлять этой землей? Слишком высокую цену заплатил я за путь, который всем сердцем считал истинным. Услаждайся же теперь ты, о царь, этой землей. Что до меня, то облаченный в пару антилоповых шкур я удалюсь в лес, чтобы искупить все содеянное жестоким покаянием.

Но нахмурились братья Пандавы на эти слова, а Юдхиштхира ответил:

— Как же ты, не будучи больше властителем, хочешь отдать в дар эту землю? Закон запрещает кшатрию принимать такие дары. Пусть сильней ший владеет всем. Сразись с любым из нас и докажи свою доблесть.

Так пел чаран, и я слушал его со все возрастающим недоверием. Конечно, пламенная мощь Дурьодханы могла сковать воду и окружить его золотым сиянием доспеха брахмы перед последним боем. Но разве я мог поверить, что Юдхиштхира под конец возжаждал крови врага, готового уйти в лесные отшельники? Нет, этого просто не могло быть. Конечно, по дхарме кшатрия Дурьодхана имел право на честный поединок. Это знали чараны и предложили самую яркую, страшную развязку этой многолетней борьбе. Вот и наш певец, закатив глаза, вдохновенно врал о том, как Юдхиштхира предложил Дурьодхане самому выбрать оружие. Вождь Кауравов выбрал палицу, во владении которой не имел равных. Видя это, Кришна укорил Юдхиштхиру за поспешную снисходительность к врагу.

Дурьодхана, несомненно, убил бы и Юдхиштхиру, и близнецов. Но сражаться с ним вызвался Бхимасена. Два героя, горя ненавистью друг к другу, встали на ровной площадке, подняв дубины с медными набалдашниками. Вспомнил ли кто-нибудь из них о том первом, прерванном поединке, когда, будучи учениками Дроны, они пробовали свои силы, не подозревая, что обратятся в смертельных врагов? Тогда перед лицом своего наставника они показали одинаковое искусство. Теперь, казалось бы, Дурьодхана, лишенный войска и надежды, не мог долго противостоять самому сильному из Пандавов. Но Кришна не зря укорял Юдхиштхиру за поспешность. Дурьодхана был спокоен и сосредоточен. Все страсти и желания в его сердце обратились в пепел, оставив лишь одно стремление — отомстить.

Бхимасена, превосходивший всех своей силой, не отличался особым хитроумием. Его сияющая медью палица с устрашающей монотонностью обрушивалась на голову, украшенную диадемой Хасти-напура. Но более ловкий Дурьодхана отражал все удары или отскакивал в сторону. И тогда опять вмешался Кришна, подсказав Арджуне, как помочь брату одолеть Дурьодхану. Все усилия Бхимасены оставались тщетными, пока Арджуна, поймав разъяренный взгляд брата, не похлопал себя ладонью по бедру. Бхимасена сделал вид, что утомился и не может быстро воздеть палицу для очередного удара. Тогда Дурьодхана решил, что настал его черед и с криком, подняв палицу, обрушил ее на голову врага. Но за мгновение до этого оружие Бхимасены прочертило страшный круг низко над землей, дробя его бедра. Этот удар был запрещен законами честного поединка, и Дурьодхана просто не успел его отразить. С перебитыми ногами он пал на землю. Бхимасена в пылу боя еще пытался добить его и уже поставил ногу на голову царя Хас-тинапура. Но тут вмешался Юдхиштхира, призвав не глумиться над поверженным врагом и предоставить его собственной карме. Пандавы вместе с царем ядавов оставили врага в луже крови и двинулись назад. Но непроглядная ночь пала на землю, заставив измученных царей искать ночлег неподалеку. А тем временем могучерукий Ашваттха-ман, стойкий в обетах Крипа и бык-воин Крита-варман отыскали своего предводителя.

— Поистине, нет ничего постоянного в жизни людей, — воскликнул сын Дроны при виде Дурь– одханы, — если я вижу тебя, плавающего в луже крови. Тот, кто повелевал народами, теперь слом лен, как стебель травинки.

И так ответил ему умирающий Дурьодхана:

— Благо мне! Какие бы беды ни одолевали меня, я не отвратился от битвы. Меня сразили ко варством. Благо мне! Я вижу вас троих, избежав ших смерти. Не печальтесь обо мне. Смерть при ходит ко всем живым существам.

Они погребли Дурьодхану и, томимые скорбью, остались на ночлег в лесной чаще. Сын Дроны, попав во власть гнева и жажды мести, не мог заснуть. Вдруг он увидел, как среди спящих на древе ворон бесшумно опустилась сова. Могучим клювом она стала убивать ослепленных тьмой птиц.

"Мне той совой пример показан, — подумал сын Дроны. — Гибель одинокого воина, соблюдающего все правила битвы, несомненна. Надо напасть на лагерь спящих Пандавов".

Чаран пел плохо. Он с трудом подбирал слова. Звуки, срывающиеся со струн, резали мне слух. Но я уже не обращал внимания на исполнение, поглощенный страшной картиной, открывающейся мне за словами.

Ашваттхаман, если верить чарану, смог побудить Крипу и Критавармана напасть на лагерь Пандавов. Это деяние было настолько чудовищным и бессмысленным, что я отказывался верить в него. Ашваттхаман, конечно, помнил, что Пандавы сами прибегли к обману, обрекая на смерть его отца. Но в одиночку напасть на акшаукини врагов? И никогда ничто не заставит меня поверить в участие Крипы.

Чаран не знал законов дваждырожденных, поэтому он и не сомневался в правдивости своего рассказа.

— …Этой же ночью Ашваттхаман проник в лагерь победителей и убил Дхриштадьюмну пря мо в его походном шатре. Дхриштадьюмна молил его: "О сын наставника, убей меня мечом, как по добает кшатрию". На что сын Дроны, наступив ногой ему на шею, прорычал: "Убийца наставни ка не достоин смерти от меча." От предсмертного крика своего предводителя проснулась стража. Но никто не мог противостоять Ашваттхаману. Шик– хандини, пытавшуюся прийти на помощь брату, он мечом рассек надвое, обратив в бегство осталь ных. Критаварман и Крипа стояли у входа в лагерь, убивая бегущих. Так погибло все войско Пандавов, и на их трупах пировали десятки тысяч ракшасов…

Тут я не выдержал:

— Но это ложь! Каким бы злодеем ни был Кри таварман, он, как все ядавы, привержен дхарме. Крипа всегда призывал прекратить смертоубий ство. К тому же если все войско Пандавов погибло, то кто вместе с Арджуной приводил к покорности мадров и тригартов во время жертвоп риношения коня?

Митра грустно улыбнулся:

— Но именно так рассказывают об избиении спящих сотни чаранов, идущих от деревни к де ревне по всей земле. Значит, именно так будут ду мать простые люди. Конечно, Крипа не участво вал в ночном нападении. Критаварман же вернул ся в Двараку и принес покаяние Кришне. На ка кое прощение мог бы он рассчитывать, если бы запятнал себя таким страшным преступлением? Да и войск у Пандавов осталось достаточно для объединения всей империи. Значит, ночного ис требления не было. Ужасная правда заключается в том, что Ашваттхаман действительно убил Дхриштадьюмну и Шикхандини, проникнув ночью в их шатер. Он считал, что они нарушили закон дхармы, убив его отца и Бхишму.

Но ведь перед этим Дрона отправил в царство Ямы Друпаду — отца Дхриштадьюмны… — возразил я.

Как определить праведные границы убийства, если обе стороны стремятся к победе любой ценой, — грустно сказал Митра. — Думаю, что это понимали Юдхиштхира и Арджуна…

А что они могли сделать? Если бы Арджуна уклонился от боя, то враги, далекие от его высоких прозрений, перебили бы нас.

И это говоришь ты, Муни? А кто порицал меня за пристрастие к дхарме кшатрия? — невесело усмехнулся Митра.

Я сейчас как никогда ненавижу кровопролитие, — возразил я, — но ведь была же у меня способность воплощаться в тех, кто нес бремя власти. Я понимаю Юдхиштхиру. Каким бы великим ни был человек, он бессилен против потока помыслов, устремлений и низменных желаний тех, кто окружает его. Благие намерения Юдхиштхи-ры щадить врагов разбились о законы войны, повелевающие убивать или быть убитым.

Митра кивнул:

Удивительно, но именно это сказал нам Юдхиштхира сразу после победы. Ты, конечно, знаешь, что Карна оказался его старшим братом? Похоже, Пандавы скорбели о нем ничуть не меньше, чем об Абхиманью или Гхатоткаче. А как они проклинали себя за то, что, лишив жизни Дурьодха-ну, не вернулись тотчас к своему войску.

А как же Ашваттхаман?

Никто из Пандавов не рассказывал о том, что было дальше. Мы знаем об этом только по песням чаранов, но можно ли им верить?

Прости меня, доблестный кшатрий, но все, что я говорю, — святая истина, — со смиренным упорством вмешался чаран. Митра с удивлением воззрился на него, высоко подняв брови. Потом грустно рассмеялся:

Вот видишь, Муни, новое время — новые чараны. Он пребывает в майе, но готов вызвать мой гнев, отстаивая то, во что верит. В Хастинапуре уже рассказывают о битве такие небылицы, что можно подумать, она произошла во времена прадедов. Скоро скажут, что не люди, а небожители скрестили там свои всепожирающие лучи.

— Да, да, — серьезно подтвердил чаран, — дивное оружие было пущено в ход. Я спою вам о поединке Арджуны и Ашваттхамана, чтобы у вас не осталось сомнений. Узнав об избиении спящих, примчалась к Юдхиштхире гневная Кришна Драупади. Трепеща, как былинка, треплемая вет ром, крикнула она Пандавам: "Горе жжет меня.

Если вы не отомстите, я буду сидеть неподвижно, умирая от голода. У сына Дроны есть самоцвет на голове, что защищает его от смерти и болезней. Принесите мне эту драгоценность, чтобы узнала я о гибели злодея". Воспылал гневом могучий Бхи-масена. Взошел он на колесницу, сделав возничим Накулу, и умчался за Ашваттхаманом. Следом бросились царь ядавов Кришна и Арджуна. Они отыскали сына Дроны в обители мудрых риши в далеком лесу. Был он в мочальном платье, с волосами, заплетенными на затылке. Ярко сиял на его челе обруч с дивным самоцветом. Увидев Пандавов, пылающих местью, выпустил он оружие Брахма-ширас. Его огонь способен поглотить три мира в последний час Калиюги. Тогда Кришна крикнул Арджуне: "Спасай себя и братьев. Выпусти то оружие, что в сердце твоем пребывает". И заблестело многолучистое пламя, направляемое Гандивой. И в ореоле лучей вспыхнуло в ответ острожгучее оружие сына Дроны. Но явились средь огня два великих риши. Носители жизни, мудрые, сами блистали они, подобно огням. Риши сказали: "Никогда это оружие против людей не пускайте". Погасил свое пламя Арджуна. Но не смог вобрать обратно пламенную мощь своего оружия сын Дроны. Сказали тогда великие риши: "Где оружие Брахмаширас побивается другим оружием, в той стране двенадцать лет не выпадает дождь. Останови действие твоего пламени, о Ашваттхаман, и верни драгоценность, что находится у тебя на голове". "Вот драгоценность, а вот я, — но устоит оружие. Зародышей в женах Пандавов оно убьет".

Чаран замолчал, чтобы перевести дух. Я потрясенно смотрел на Митру.

— Да, да, Муни, схватка между Ашваттхаманом и Пандавами действительно была. В тот день, когда Пандавы умчались за сыном Дроны, мы сами видели страшное знамение. Казалось, что пламя снисходит с небес, а звезды падают серебряным дождем. В тот день мы и без пророчеств чувствовали, что будущее Хастинапура колеблется на весах кармы. На другой день вернулись Кришна с Арджуной и какими-то неизвестными мне риши. Они раздавали снадобья всем, кто оказался рядом, но особым уходом окружили Уттаару. Она ждала ребенка от павшего Абхиманью. Я видел, что Пандавы близки к отчаянию. Ведь если что-нибудь случится с внуком Арджуны, то славный род Панду прервется. Все потомки царя Шантану — прародителя Дхритараштры, Панду и Видуры — погибли в битве. Истаяла многоводная река Лунной династии, бравшая начало от прародителя Бхара-ты. Но царь Кришна утешил Уттаару: "Было предсказано, что в роду Бхараты родится сын, который переживет смерть в утробе матери. Но мудрость риши возродит его к жизни. Пусть же он будет назван Парикшитом, что означает "восстановитель рода". И еще Кришна сказал, что сам Крипа будет учителем Парикшита. Под державным зонтом внука Арджуны земля Хастинапура обретет еще шестьдесят лет процветания.

Ох, уж мне эти пророчества, — безрадостно отозвался я, — сколько было пророчеств и мудрых предсказаний! Что ж Юдхиштхира не предусмотрел истребление дваждырожденных?

Трудно судить, что предусмотрел добродетельный Сын Дхармы. — ответил Митра. — В те дни мы кожей ощущали движение великих сил. Взять того же Ашваттхамана. Откуда у него талисман, оберегающий от гибели? Не человеческими руками создаются такие вещи. Страшная кара грозит тому, кто использует высшую мудрость во вред людям. Чараны утверждают, что самого Ашваттхамана небожители обрекли на три тысячи лет скитаний по безлюдным землям. Помнишь, как мы встретились с ним в Хастина-пуре? Поистине, даже великих сердцем героев не бережет карма от падения в бездну.

Да, тяжела кара, — тихо сказал я, — не слишком ли много жестокости снизошло с позволения богов на нашу землю?

Это божья кара, — вдруг подал голос смуглый чаран, о котором мы уже успели забыть, — дваждырожденные возжаждали стать равными богам. Гордыня погубила их. Лишь вера и молитвы могут вернуть на нашу землю благоденствие Сатьяюги.

А знаешь, Муни, — зло рассмеялся Митра, — он по-своему прав. Вспомни пророчества Маркандеи о том, что брахманов будут убивать как диких зверей. Этим людям не нужны наши знания. В наших храмах уже творят обряды и поют мантры новые жрецы. Они уверяют простецов, что брахманом может стать только человек, рожденный в варне брахманов. Знаком второго рождения у них служит не прозревшее сердце, а шнурок, перевязанный через плечо. Спасибо тебе, чаран, что напомнил о пути нового мира. Теперь мы с другом предадимся покаянию во искупление грехов. Ты же иди своей дорогой.

Поклонившись со смиренным достоинством, чаран покинул нас.

Может быть, это и была самая страшная ошибка дваждырожденных — пытаться сделать мудрость всеобщей, — вздохнул Митра. — Вместив в себя судьбу диких народов, патриархи приняли и карму этого мира.

Куда ты теперь?

Я буду неподалеку, — спокойно сказал мой друг, — ашрам Красной горы не должен оставаться пустым. Бесхитростная жизнь крестьянина не для меня, а во дворцах мне тесно. Ничто не закончилось. Каждому из нас еще предстоит разобраться в себе, чтобы найти продолжение пути. Не думаю, что твое отшельничество в хижине продлится долго.

На что ты надеешься? Мы уступаем нашим учителям во всем. И сердца наши ослепли.

Я не пытаюсь говорить, что мы сильнее. Мы просто другие. Мы остались погруженными в майю обыденной жизни, но зато выжили. Истинным дваждырожденным нет места в этом мире. Какой раджа потерпит слугу, наделенного способностью читать мысли и прозревать будущее? Склонит ли властелин свой слух к советам риши, если они противоречат его представлениям о собственном благополучии? Но дваждырожденные живы!

Где они?

Посмотрись в бронзовое зеркало. — почти зло воскликнул Митра. — Подумай, зачем Юдхиштхира собирал нас в Кампилье? Думаешь, рвы копать? Он готовил нас для перехода в будущее. В нас пробуждали знания и стремление к свободе. Нас учили жить вне общины. Братство распалось. Мы лишились обрядов и общих традиций. Все это залог нашей безопасности. Мы не носим тайных знаков, не одеваем священного шнура. Можно выкрасть амулеты, перенять условные знаки. Непосвященный не разглядит нас в толпе. Знаком принадлежности к тайному братству дваждырожденных останется свобода разума и огонь устремления. В любом обличий наши братья будут узнавать друг друга, в любом времени и народе. И, может быть, когда-нибудь под иными именами явится нашим потомкам творящая сила, вновь соединяющая зерно духа с Негасимым Сердцем Вселенной.

Потом мы с Митрой поудобнее устроились у огня и в безмолвии смотрели, как нежные сумерки нисходят на землю. В наших сердцах не было горечи. Все страшное, что могло случиться, уже случилось.

Наутро Митра начал собираться в путь. Я долго стоял на холме среди могучих деревьев, наблюдая, как конь и всадник растворяются в размытых красках зари. Потом я вернулся в хижину. У меня все еще не было ни сил, ни желания переступать невидимую черту, отделяющую лесное убежище от бескрайнего и по-прежнему непостижимого мира.

* * *

Шли дни. Густая тягучая жара уступила место сезону дождей. Я всегда любил это грозное и счастливое время омовения усталого лика земли.

Гремящие черные тучи заволокли весь небосвод и стороны света. Вода затопила все так, что было не разобрать, где ровное место, а где реки и холмы. Ревущие, шипящие, как змеи, потоки беспокойной воды украсили леса. На опушках кричали на разные голоса вепри, олени и птицы, в радостном опьянении метались павлины, самцы кукушки и толстые лягушки. Долгими ночами, когда ливень хлестал по сухим пальмовым листьям, я подолгу сидел у очага, любуясь танцем огненного дракона, не вспоминая о прошлом, не рисуя картины будущего.

За дождями в обилии новых оттенков пришло прохладное время, усыпавшее звездами чистое небо. Бесчисленные ночные светила изливали благодатный свет на отстоявшиеся воды лесных водоемов. Казалось, каждая капля лунной сомы, падая на черную гладь воды, утром прорастала белой лилией или благоуханным лотосом. Доброе время забвения и накопления новых сил.

Со времен ученичества в ашраме Красной горы я познал много упражнений и специальных поз, необходимых для сосредоточения и возжигания брахмы. Всем дваждырожденным предписывался некий ежедневный ритуал, укрепляющий душу и тело, дабы огонь Высоких полей не разрушил слабую плоть. Теперь я перестал в нем нуждаться. Любое действие — сбор дров или лекарственных трав, возжигание огня, как и приготовление еды — стало йогой. Сознание, обретающее новую ясность и глубину, перестало ограждать зерно духа от животворных потоков мира. Там, где скапливались корни всех чувств, мыслей и духовных стремлений, сияла собственным светом сбросившая ненужные оболочки, открывшаяся миру истинная сущность моего "я". Бесчисленные повторения побед и поражений оказались лишь майей, мешавшей моему внутреннему взору разглядеть истину.

— Почему я не помню опыта прошлых вопло щений? — спросил я самого себя.

И некто мудрый и отрешенный, с некоторых пор поселившийся во мне, ответил:

— Потому что великий Установитель милосер ден к нам. Много времени понадобилось тебе, чтобы расстаться с переживаниями о событиях, поглотивших тебя в минувшие годы. Даже вели кие свершения, открытия и переживания стали препятствием на Пути. А что было бы с тобой, если к ним добавить знания и чувственный опыт прошлых воплощений? Вспомни, что мешало тво им воинам постигать новое? Именно знания и опыт, обретенные ранее. Знай они больше, и ты не смог бы повести их за собой. Так увещевания патриархов не смогли достичь сердца мудрого Дхритараштры. И что бы случилось с твоим "я", если б сошлись в одном теле забитый раб, крово жадный разбойник, жрица какого-нибудь неведо мого нам божества и жаждущий знаний дважды– рожденный? Они принесли бы в новую жизнь тщетный опыт переживаний, разбитые надежды и, может быть, представление о счастье, не совместимое с ценностями и устремлениями лю дей, наполняющих твой мир. Раб в твоей душе по нуждал бы набивать закрома зерном, как это сде лал Аджа, жрица подарила бы тоску о потерянной чистоте и величии, а разбойник наделил бы неподъемным грузом искуплений. Счастье, что мы пришли в этот мир невинными детьми.

Внутренним взором я окинул прожитую жизнь, опаленную блеском побед и ужасом потерь, разворошив угли прошедших месяцев, уже подернувшихся пеплом забвения. И все это: дорогое, трогательное, дарившее счастье и страдания, вдруг уместилось в одной-единственной капле истинного знания, упавшей на зерно духа. Только эту каплю и сохранит Чаша для будущих воплощений. Но именно она даст силы ростку, который пробьется сквозь мрак небытия, пронеся мою сущность и память в будущее рождение.

Как легко писать об этом сейчас и как трудно совместить это в душе с воспоминаниями моего героя Муни, деловито готовящегося отдать жизнь в битве ради возрождения сообщества совершенных людей, обладающих огненной силой брахмы.

Но звучит во мне голос древней памяти. Он бесплотен и едва уловим. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин Чаши, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Среди могучих царей и героев на далеком конце натянутой струны воплощений еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни.

Невольно спрашиваю себя, а смог бы я в нынешнем воплощении действовать и чувствовать, как он. Нет, иные идеалы и жизненные цели рождают во мне творческую энергию. Так что же передается через тьму развоплощений? Могу ли я считать Муни самим собой? Было ли у него предчувствие моего воплощения? Может, и было. Иногда мне кажется, что будущее, скроенное кое-как нашей необузданной фантазией, способно менять настоящее. Луч надежды и веры, устремленный вперед к непрожитым годам и жизням, открывает плотины, рождая приток новых сил, достаточных для продолжения пути к идеалу. Ведь сказано в Махабхарате: "Не было времени, когда бы ни ты, ни я не существовали". Значит, и в прошлом, и в будущем я уже был, есть и буду. И нет смысла беспокоиться о той части моего "я", что до сих пор рубится на Курукшетре с расширенными от ужаса глазами в пыли и кровавом поту. Прошлое сражается за то, чтобы будущее состоялось. Это — ступень постижения мира. А страдания и трудности — лишь необходимый способ обретения опыта. Может, благодаря им и прибывают силы в зерно духа, не позволяя ему кануть втуне, сгнить, раствориться в могиле забвения.

При этой мысли я радостно хлопнул в ладоши и воскликнул: "Свасти!" Так делают брахманы, получившие знак, что их жертва угодна богам. Я прозрел, избавившись от скорби по деяниям, казавшимся бесплодными и жестокими. Если бы Бхишма, Дрона и Крипа оказались сейчас рядом со мной, то они могли бы приветствовать собрата, вступившего в третий ашрам. Только приветствовать, ибо никто во всем мире не мог теперь ни остановить, ни ускорить моего восхождения. Я обрел свободу и желание продолжать путь, не зависящий больше от ашрамов, обрядов, воплощенных Учителей и даже самой смерти. Только так я смогу постичь тайну прорастания зерна духа — единственную сокровенную истину человеческой жизни.

Надо только уметь ждать, ибо всему свой срок. И пришла весна.

* * *

Однажды утром я вышел из хижины, чтобы встретить зарю. И увидел в чистоте цвета и кипении форм снежно-белый клубящийся, как облако, озаренное солнцем, жасминовый куст. Казалось, вся майя мира сгустилась предо мной в магический знак, яркий и неоспоримый, как память юности. Почему я заметил его только сегодня? Почему только сейчас моего слуха достигло тягучее гудение пчел, опьяненных сладкой амритой? Я стоял, наполненный восторгом, чувствуя, как медленно, почти неощутимо, падают на алтарь сердца золотые капли мгновений.

Из состояния радостного остолбенения меня вывел короткий, неуверенный смех. Рядом с белым кустом лежал сухой ствол дерева, поваленного еще в сезон дождей. На скрещении черных ветвей я увидел женщину, сидящую в непринужденной позе небесной танцовщицы. Она слегка откинулась, расправив плечи и свесив стройные ноги к самой траве, словно готовая к бегу, танцу, полету. Я так давно не видел женщин, что фигура на том конце поляны показалась мне сотканной, подобно Тилоттаме, из осколков драгоценных камней. Образы Нанди, Прийи, Латы, как тени облаков, прошли по моему сердцу. Не знаю почему, но именно Лату я меньше всего надеялся увидеть рядом со своей хижиной. Кармическое кольцо вернуло мою жизнь к ее началу. Для юноши, некогда жившего в этой хижине, апсара была отдаленным будущим.

Я стоял и смотрел, боясь подойти. Слишком уж много в Сокровенных сказаниях было рассказов о подвижниках, попавших в плен иллюзии, сотканной ракшасами.

Женщина, как видно, поняла мои колебания и легко спрыгнула с черного ствола на изумрудный ковер травы. С грациозной непринужденностью она поправила светлую ткань, обтекавшую ее бедра и плечи, и двинулась ко мне. Лунный блик в трепетной тени леса. Запах жасмина, звездное сияние в глазах, чуть похудевшее, заострившееся лицо… Это была Лата.

Как ты сюда попала? — спросил я, что на самом деле надо было понимать: "ты не порождение майи?"

Не бойся. Ты видишь телесное воплощение своей жены, — сказала Лата, и я почувствовал, каких трудов ей стоила эта попытка пошутить. — Я не разучилась путешествовать с тех пор, как мы пересекли с тобой долину Ганги.

Удивительно, что, несмотря на долгий путь, ее лицо оставалось чистым и безмятежным, а дыхание — спокойным и благоухающим. В таких обликах являлись простым смертным небожители.

— Но как ты узнала, где я?

В Хастинапуре по-прежнему знают немало.

Брахма вернулась?

В мире много других способов получить известие. Митра сообщил нам, — потом, помолчав, добавила. — Мы были поглощены делами империи. Потом я пустилась в путь. Но тебя действительно нелегко отыскать в этих лесах.

Лата говорила нарочито безразличным тоном, но не было покоя в ее душе. Под гладкой кожей округлой шеи билась, пульсировала синяя жилка.

Странным узором ведет тебя карма, — сказала Лата, удивленно оглядывая хижину.

Пусть будет вечно неведом мой путь, — ответил я, так как надо же было что-то ответить. Время для настоящих разговоров еще не пришло.

По обычаю отшельников я поднес ей кокосовую скорлупу с ключевой водой и лесные фрукты. Мы сели в тени хижины, ведя неспешную, осторожную беседу.

Как течет жизнь в Хастинапуре? — осведомился я. — По-прежнему ли Юдхиштхира и его братья восседают на высоких тронах?

Я рада, что эти имена еще что-то значат для тебя, — отозвалась Лата. — Ты только уехал, а войска Пандавов вошли в город. Их было так мало, что любое празднование казалось святотатством. Юдхиштхира сразу приказал устроить пышные похороны всех павших в битве. Слуги и горожане помогали нам готовить погребальные костры на Курукшетре. Юдхиштхира сказал, что отрекается от царства и уходит в леса для покаяния. Но Бхи-масена с Арджуной воспротивились. "Достойно ли теперь обращаться к бездействию? Если бы отречение имело смысл, то неподвижные горы и деревья были бы первыми во всем", — сказали они. И патриарх Вьяса убеждал Юдхиштхиру: "Не отрекайся от царства. Никакое покаяние не облегчит твоей кармы. Все, что тебе осталось — это пытаться прожить как можно дольше, чтобы благими делами искупить содеянное".

Так Юдхиштхира одел диадему царей Хасти-напура. В тот же день нас покинул Кришна. Он вернулся в Двараку вместе с Субхадрой, оплакивающей Абхиманью. Но перед этим царь ядавов предсказал, что сын Абхиманью и Уттаары будет править страной, когда придет его срок. Кришна непостижим. Даже Арджуна оказывал ему почести, как живому воплощению бога. А ведь до битвы они были просто друзьями. Так или иначе, Кришна покинул нас, и что-то говорит мне, что навсегда. Вслед за Дхритараштрой и его супругой ушли в лесную хижину его брат Видура и Кун-ти. Я часто думаю, что если бы Кунти открыла тайну рождения Карны Юдхиштхире, то битва могла не состояться. Юдхиштхира уступил бы трон старшему брату.

Какой смысл гадать, — вздохнул я. — Дурьодхана все равно бы не смирился. Битва была неизбежна так же, как беды, которые еще ждут царство Хастинапура.

О да, — с горечью сказала Лата, — в этом мы убедились в последующие годы. Юдхиштхира пытался утвердить закон дхармы на всех подвластных землях. Думаю, он имел планы вновь устремить сердца лучших к Высоким полям. Но потери нашего братства оказались невосполнимыми. Тысячи внешних обстоятельств постоянно размывали тонкие нити связи: кшатрии ждали наград, мелкие раджи утаивали дань. Я была в свите Юдхиштхиры и восхищалась тем упорством, с каким он пытался утвердить новый порядок. Сын Дхармы не уставал наставлять и вразумлять тех, от кого зависели покой и благоденствие всей страны. Ему внимали с почтением, молились как на бога. Враги трепетали перед его братьями. Но кроме горстки дваждырожденных, никто не был в силах вместить мечту властелина Хастинапура. Применять силу Пандавы не хотели. Даже неистовый Бхимасена не мог поднять руку на тех, кто ничтожен и неспособен к сопротивлению. Арджуна почти не покидал своих покоев. Смерть Абхиманью и убийство Карны тяжелым бременем легли на его сердце. Накула и Сахадева неизменно выполняли все приказы старшего брата, но их тяготило безнадежное величие его замыслов. Только тогда я по-настоящему поняла, о каком искуплении говорил Вьяса, убеждая Юдхнштхиру принять трон Хастинапура.

Потом царь собрал всех дваждырожденных, что оставались подле него, и снял оковы долга. Поэтому я здесь.

Лата замолчала и опустила голову. Апсары не плачут. Доспехи их духа неодолимы для тоски и отчаяния. Впрочем, в чем можно быть уверенным, лишившись способности читать мысли любимого человека, сидящего на расстоянии вытянутой руки?

* * *

Так я на время вернулся в ашрам домохозяина. Пусть лесная хижина мало походила на дом, подаренный мне в Кампилье, зато не маячил передо мной черный призрак неизбежной войны. Нас окружали не грозные властелины и смиренные слуги, а разноцветные попугаи и любопытные обезьяны. Бремя долга больше не отягощало наши мысли.

Но тягуче-сладостному потоку безвременья пришел конец. Присутствие Латы волей-неволей выводило меня из состояния отрешенности, не принося радости и удовлетворения.

Лата вела себя скромно и скованно. После нашего первого разговора, мы больше не возвращались к событиям в Хастинапуре. Отбросив мысли о прошлом, я против своей воли отрекся от всего, что связывало меня с Латой.

Прорубаясь сквозь ряды врагов к Хастинапу-ру, я думал, что открываю дорогу к Лате. Но достиг иного. Эти ничтожные восемнадцать дней наделили меня новым знанием, заставили прозреть. Прорвавшись сквозь мрак ненависти и ужаса, я вынырнул на новом плане бытия иобнару-жил, что незримая пропасть отделяет меня от любимой. Мы не поняли друг друга в Хастинапуре. Мы боялись говорить об этом сейчас, ибо слова бессильны перекинуть мост через пропасть жизненного опыта. Раньше благодаря искусству воплощения мы легко принимали открытия и прозрения друг друга. Но именно этой способности и лишили нас боги, погасив поток брахмы.

Понимать — для дваждырожденного означало вмещать. Без этого разум отказывался искать истину в словах и внешнем облике людей. Только теперь я понял, насколько слепо и глухо отдельное "я" непробудившегося человека.

Невещественная пелена майи мешала мне приблизиться к подруге, а нежные слова и прикосновения казались пустым ритуалом, доставшимся в наследство от иной жизни. Ее сущность пребывала в оболочке прошлых страданий, открытых без меня истин, не ясных мне угрызений совести и чуждых стремлений.

Время от времени я ловил на себе внимательный, напряженный взгляд апсары. Казалось, она силится понять, что скрывается за моими словами и жестами, но опасается сделать ошибку или испытать боль. Прежняя улыбка больше не озаряла бледное лицо той, кого я привык почитать как воплощение лунной богини. Мои слова, вопросы часто встречали ответное молчание.

Мне начинало казаться, что мы просто мучаем друг друга. Однако воспитание дваждырожденных помогало нам оставаться в строгих рамках, хотя бы внешне не нарушать гармонию друг друга. Мы много медитировали и редко разговаривали.

К исходу второго месяца я почувствовал неодолимое желание побыть подольше в одиночестве, а заодно и пополнить запасы провизии.

— Я должен оставить тебя на некоторое вре мя для того, чтобы спуститься в деревню. Там я достану сыр и лепешки, а, возможно, и что-нибудь более достойное прекрасной гостьи из Хастина– пура, — сказал я Лате, — сам я привык доволь ствоваться малым, но долг главы семьи велит мне позаботиться о тебе.

Утро было солнечным и тихим. Трели птиц возносились торжественным гимном. Я говорил радостно и беззаботно, наслаждаясь одновременно и своим внутренним состоянием, и красотой весеннего мира. Молчание подруги заставило меня опустить взор с неба на ее лицо. Глаза, подобные лотосам, изучали меня с немым укором. Радостно приподнятое настроение, только что изливавшееся из меня на весь мир, испарилось, как влага на раскаленном песке.

Что ты молчишь? — спросил я.

Я потеряла смысл вопроса, пытаясь понять, что скрывается за учтивыми словами, — весьма холодно ответила Лата.

— Ничего, кроме искренней заботы о твоем благополучии, — все еще весело проговорил я, но теперь это чувство было показным. Горячий су хой песок поглощал капли радости. — Я не пони маю, что тебе не понравилось в моих словах.

Лата передернула прямыми плечами, словно сбрасывая мои руки:

— А я не понимаю, почему эти два месяца ты связан со мной только долгом и жалостью. Только что ты назвал меня гостьей из Хастинапура, кото рая к тому же нуждается в особой еде. Апсара не принадлежит никакому городу и нуждается в осо бых яствах не более, чем ты сам. Все, что ты ска зал, способно только унизить меня.

Так мы с Латой не разговаривали никогда. Откуда мне было знать, что мой легкомысленный тон, незначащие слова могут быть понятыми так превратно. Раньше мы обходились почти без слов и только теперь я остро ощутил нехватку привычного простым людям ритуала разговора. И все-таки что-то в словах Латы было истиной. Я не знал, как себя вести с ней, ибо не понимал степень обиды, оставшейся в ее сердце после моего ухода из Хастинапура. Сомнений в собственной правоте у меня не было. Но признала ли это Лата? Может быть, в глубине сердца она все еще осуждает меня за "предательство" Пандавов. Я так привык считать ее своей неотъемлемой частью, что одна лишь возможность потери таила угрозу моей сущности. Чувство в сотни раз более острое, чем ревность к сопернику, когтистой лапой ракшаса скребло мое сердце. Какой теперь была моя Лата? Той, что оставила меня в Хастинапуре ради не понятного мне теперь долга? Может, она уже забыла то время, когда признала меня Учителем и защитником?

Да, апсара держалась с безупречным смирением, уходя в глубокое сосредоточение от прямого разговора о том, что казалось мне самым главным. Можно ли заставить ее говорить против воли? Какой истины и какой гармонии можно достичь принуждением? Но что же тогда поможет остановить разрушительный внутренний диалог, который разрывал мое сердце на части?

Лата по-прежнему держала молчание как щит, поднятый перед своим настороженным взором.

— Так или иначе, мне надо в деревню. Приду вечером, — сказал я, вновь проклиная темноту, окутавшую наши сердца, — нам надо узнать, что произошло с нашими властелинами за минувшие месяцы.

Лата грустно опустила голову:

— Что ожидаешь ты услышать о Пандавах? Когда я покидала Хастинапур, Юдхиштхира выг лядел не лучше, чем Бхишма в дни битвы. Бхима– сена и Арджуна по-прежнему верны старшему брату, но в их глазах я не видела ни уверенности ни покоя. Вечно радостные близнецы теперь ста ли деловиты до ожесточения. Чего стоили все по беды, если они сковали дваждырожденных новы ми цепями долга и покаяния? Для этого прозре ния понадобился только один день, когда женщи ны омывали тела погибших на Курукшетре. Я не хотела будоражить твою память картинами кош мара и безумия. Но если ты хочешь, то представь из моих слов долгое шествие рыдающих матерей и жен к проклятому полю, потом поиски убитых. Изнеженные кшатрийские девы, подобно просто людинкам, бродили босиком по земле, вязкой от крови. Одни захлебывались в исступленных ры даниях, другие пытались разговаривать с мертвы ми. Шакалы выходили из леса прямо днем. Стер вятники выклевывали мертвые глаза, не обращая внимания на тех, кто пытался помешать этому страшному пиршеству. Я сама видела, как люди страны Синдху отыскали останки царя Джаядрат– хи, убитого Арджуной. Его тело было лишено го ловы, и жена, стоя на коленях, не знала, как убе диться в правильности своей находки. В роскош ном шатре прекрасная Уттаара не могла отойти от смертного ложа Абхиманью. Она припала к телу, освобожденному от доспехов и покрытого бальзамами, пытаясь, подобно апсарам древнос ти, вернуть его к жизни. Но всей брахмы остав шихся не хватило, чтобы вернуть жизнь хотя бы одному погибшему. Тогда я с ужасом подумала, что могла бы отыскать и твое обезглавленное тело среди горы трупов. И какое значение имело бы для меня имя победителя? Думаю, я бы взошла вмес те с тобой на погребальный костер, как делают иногда обезумевшие кшатрийские жены. Сам Юд хиштхира умолял тогда женщин остаться верными долгу перед детьми погибших. Кто, как не они, мог возродить силу и славу ушедших героев…

Я попытался остановить Лату, ибо видел, как страшные воспоминания рождают слезы в ее глазах.

Но она ответила:

— Я должна передать тебе то, что пережила. Ведь до этого я оставалась в Хастинапуре, не видя всего ужаса, что выпал на твою долю. Твое отвра щение ко всему случившемуся я понимала как проявление слабости. Ночь плача на Курукшетре подарила мне прозрение.

— Почему же ты не последовала за мной? Лата вскинула голову, стремясь встретиться со

мной взглядом. Прозрачная, ускользающая быстротечность окружающего мира отражалась на влажной поверхности ее огромных глаз, как радуга, стоящая в облаке брызг на перекатах.

— Прошлое принадлежало Пандавам, — ска зала она глубоким, чуть хриплым голосом, — они создали меня такой, какая я есть. Надо было от дать долг до конца… Собрать плоды кармы и ос вободиться... Как только это стало возможным, я начала искать твой путь… но, кажется, слишком поздно… Я медитирую, советуюсь с богами… Но ты все равно отдаляешься… А теперь ступай в свою деревню. Мне тоже надо побыть одной.

Я ушел. Смятение, поселившееся в сердце два месяца назад, постепенно улеглось. Взор прояснился. Мир вновь заговорил со мной, меняя знаки на священной мандале небес. Дивные краски восхода казались золотой сетью майи, которую слой за слоем отдергивает нетерпеливая рука бога. Я шел не торопясь среди пробуждающегося леса.

Потом показались хижины и поля. Крестьяне доброжелательно приветствовали меня. Среди них мне было легко и спокойно оставаться безмятежным созерцателем. Я переходил из хижины в хижину, чувствуя аромат чужой жизни и теплый поток не касающихся меня чувств. Знакомые мужчины приглашали странствующего риши к себе, угощали молоком и лепешками, охотно делились крупицами новостей, которые долетали до деревни из внешнего мира. Глядя на простые открытые лица деревенских девушек, ощущая на себе их взоры, полные теплого любопытства, я невольно сравнивал их с Латой. (Поистине привязанности рождают страдания.) Насколько проще было бы взять за руку какую-нибудь из смуг-лотелых деревенских красавиц с глазами газели, увлечь ее в хижину, открыв живой родник чувств, незамутненный воспоминаниями и чрезмерной требовательностью.

Впрочем, я отбросил все размышления о девушках, когда мои глаза вдруг заметили усталого человека, бредущего мимо домов с каким-то струнным инструментом в руках. Оказывается, жажда услышать о том, что сейчас происходит в Хастинапуре, подспудно жила во мне все эти дни. Я поспешил к незнакомцу и вежливо осведомился, откуда он идет и что знает о происходящем на севере.

В этот раз боги были милостивы ко мне и утолили вожделение моего сердца. Человек оказался чараном, бредущим на юг прямо из Хастинапура. Пообещав вознаградить его (разумеется, за счет деревни), я повел певца в тень одного из домов. Он послушно повиновался мне. Я уже не удивлялся этому. Привычка повелевать безотчетно проявлялась сквозь облик смиренного риши, придавая властную убедительность моим словам и поступкам.

Чаран начал свое распевное повествование, и я сразу забыл об окружающей меня деревне, томящейся в неизвестности Лате, обо всех последних месяцах покоя и благоденствия. Мысленно я вернулся в Хастинапур, впустив в себя почти обузданные чувства ярости, гнева, горчайшей печали. Страшную картину рисовал заунывный речитатив певца.

На дальнем западе в землях ядавов мой друг Сатьяки в порыве гнева убил Критавармана, которому не простил измены. Их поединок произошел во время особенно буйного пира после чрезмерных возлияний суры. Огонь смертельной обиды, едва тлевший после Курукшетры среди победителей и побежденных, вдруг воспылал ярким пламенем, пожравшим многих бходжей и анартов. Содрогнулась от ненависти земля и бог Варуна обрушил на Двараку океанские воды. Великий город навеки скрылся под водой, гася огонь вражды вместе с человеческими жизнями. Арджуна, узнав о несчастье, помчался на колеснице в Двараку, чтобы собрать тех, кто уцелел. Он не застал уже ни Кришны, ни Баладевы. Оба царя ядавов, если верить чаранам, оставили свое земное воплощение и вернулись в мир небожителей.

Арджуна забрал их родственников и многочисленных жен Кришны для того, чтобы предоставить им приют в Хастинапуре. Но он сам был внезапно атакован отрядом разбойников. В последующей стычке, наверное, ничтожнейшей из всех пережитых Носящим диадему, величайший лучник потерпел поражение. Гандива сломался в его руках. Беззащитные женщины и родственники Кришны попали в рабство к разбойникам. Сам Арджуна все-таки сумел отбиться и вернулся на океанский берег. Здесь после долгих молитв и размышлений он бросил Гандиву в море, возвращая дивное оружие его первоначальному владыке. Почти в то же время приняли смерть Дхритараштра, Гандхари и мать Пандавов Кун-ти. Говорят, что лесная обитель сгорела в лесном пожаре, который начался от огня, сошедшего с их алтаря. Так Кунти и Гандхари все-таки совершили обряд самосожжения, от которого их отговорил на Курукшетре Юдхиштхира.

Теперь Царя справедливости ничего не связывало. Пандавы покинули Хастинапур. Сын Дхармы оставил трон внуку Арджуны Парикшиту. Так сбылось предсказание Кришны. О последних днях Юдхиштхиры, его братьев и Драупади достоверно не знал никто из смертных. Но чараны пели, что их путь вновь пролег к северным горам. На подъеме к сияющей вершине Кришна Драупади не вынесла тягот пути и пала на землю без стона и жалоб. Когда Сахадева подбежал к ней, то обнаружил, что сердце прекраснейшей из женщин уже не бьется. Вслед за ней прекратили свое земное восхождение Сахадева и Накула, Арджуна и Бхи-масена. Один Юдхиштхира, преодолевая страдания, продолжал путь на вершину. Чараны уверяют, что Хранители мира, потрясенные его самоотречением и упорством, позволили ему взойти на небо в телесном облике. Там он и встретился вновь со своими братьями и верной супругой, обретя обитель немеркнущего света.

Это было все, что знал чаран. Действительные события уже отлились в твердую форму волшебного сказания. Что из услышанного было правдой, что дивным вымыслом? Признаться, для меня это не имело значения. Пандавы ушли. С этой мыслью мне еще предстояло свыкнуться. Передав певца на попечение двух-трех крестьян, охочих до новостей, я отправился на поиски уединения. Голова кружилась, сердце разрывало грудную клетку. Надо было восстановить утерянную ясность разума и обуздать смятенные чувства. Только тогда все услышанное могло быть вмещено моей сущностью, обрести непреложность пережитой истины.

Я побродил среди зеленеющих полей, оберегаемых замшелыми камнями с изображением трезубца Шивы. Постоял над мутным потоком оросительного канала и, не найдя забвения, зашел в деревенский храм. Знакомый жрец принял меня учтиво и отстраненно, как гостя из иной, не связанной со всем происходящим, жизни. В храме сладко пахло благовониями и маслом. У каменного идола, изображавшего невесть какого бога — покровителя деревни, — лежала пригоршня цветов и несколько бананов — скромное подношение не знакомого мне крестьянина, простертого здесь же на земляном полу в страстной молитве.

Пока мы беседовали со жрецом, я с любопытством рассматривал лежащее на земле темное тело в короткой замызганной юбке и пытался угадать, о чем молит божество этот человек, оторвавшийся от привычной работы на поле. Лица, опущенного на землю, я не мог разглядеть. Черная шапка свалявшихся волос, бугорки выступающего позвоночника, худые узловатые руки, брошенные ладонями на пол. Поза полного самоотречения и страстной мольбы. Что знал этот человек о пылающем сердце Вселенной, о безличном Атмане — источнике всех законов, предопределивших его скудную, замкнутую, как гончарный круг, жизнь? А можно ли молиться безличному океану, небу, потоку брахмы?

Я вдруг перестал слышать почтительный шепот жреца, пропали стены храма, земляной пол, запах благовоний. Сквозь оболочку простертого тела на меня плеснуло бестелесным, но таким ярким, узнаваемым светом Высшего присутствия! Этот человек, лежащий во прахе, познал Бога. Он видел его живой образ в холодном камне, наделив творение весьма посредственного ваятеля неземным обликом и силой. Этому личному богу можно было принести свои мольбы, можно было возопить о помощи. Словно сквозь туман майи, воплотившись в чувства крестьянина, я увидел сияющий серебряный луч, протянувшийся к Высоким полям. Он брал начало здесь, связуя простое, непрозревшее сердце с каменным изваянием, и уходил от него к Негасимому Сердцу Вселенной, которое еще мгновение до этого казалось мне утерянным навсегда. И вдруг оказалось так просто вновь вместить в себя (а значит, полюбить) и этого крестьянина, и жреца, со всеми созданными ими богами, эту деревню с каменными идолами — хранителями полей, с суеверным ужасом перед духами предков. Это была майя, за которой вновь ясно грозно и милосердно проглянули очи ЕДИНОГО БОГА.

Я вновь прозрел. Сердце трепетно и властно забилось в груди. Значит, я не потерял ничего из прошлых обретений. Божественная сила осталась со мной. Надо только вспомнить… Понять… Научиться тому, что было дано от рождения этому неведомому крестьянину, озарившему светом чистой любви присутствие Бога.

Почему же мы утеряли эту благодать? Сколько раз говорил Арджуна, что не поднимет оружия против наставников? Куда делась способность Бхимасены обуздывать свои чувства, когда он упивался убийством своих врагов? Возможно ли, что все слова о брахме и дхарме стали для дважды-рожденных пустым звуком, и превратились они в слепые орудия убийства, отдающие отчет в своих поступках не более, чем игральные кости? Почему же моя память окутывает прозрачные, ускользающие облики Пандавов сияющей аурой мудрости и сострадания? Они, как и их враги, были бессильны противостоять потоку времени. Но до самого конца ярко пылал в их сердцах огонь божественного предназначения и человеческой отваги. Ни судить, ни даже понять их деяний мы не сможем, если не воплотимся полностью в глубину их страданий, принесенных в жертвенный огонь непознаваемой жизни.

Была ли битва на Курукшетре? Она точно была в моем сердце, где вновь и вновь, нахлестывая коней чувств, проносятся темноликий непознанный Кришна и сияющий, пронзительно ясный, преданный долгу и доблести Арджуна.

И тут я словно наяву услышал голос Кришны: "Познавшие Поле не скорбят ни о живых, ни об ушедших. Ибо Я был всегда, также и ты, и эти владыки народов. И впредь все мы пребудем вовеки. Как в этом теле сменится детство на юность, зрелость и старость, так воплощенный сменяет тела. Мудрец не смущается этим. Как обветшалые сбросив одежды, новые муж надевает, так обветшавшие сбросив тела, в новые входит носитель тела. Вездесущий, Он пребывает, стойкий, недвижный, вечный. Не проявлены существа в начале, проявлены в середине, не проявлены также в исходе. Какая в этом печаль?"

Луч из прошлого в будущее… Золотая струна, звучащая под невесомым прикосновением светлого блика. Разве не о моей жизни говорил Кришна?

Новая сила жгучей пронзительной струей вошла в мое тело. Словно повинуясь высшей воле, мои губы начали шептать слова Сокровенных сказаний: "Безначален, запределен Брахма. Ни как Сущее, ни как Не Сущее, его не определяют. Качествами всех чувств сверкая, ото всех чувств свободен. Он далеко и близко. Он — свет светов, он именуется запредельным мраку. Он — знание, предмет и цель познавания. В сердце каждого Он пребывает. Он именуется Атман, Познавший Поле. Постигший это риши в Его Бытие вступает".

Так или почти так гласили Сокровенные сказания, которые слушал я многие месяцы ученичества. Но лишь теперь их темный, непроявленный смысл засиял сладостным светом открытия. Что же там говорилось еще? Надо вспомнить, отбросить последнюю преграду, отделяющую меня от прозрения.

"Становятся причастными Брахме те подвижники, кто отрешился от желаний и вожделений, кто расторг двойственность, радуясь общему благу".

Двойственность порочна? Что это значит? Царство форм и движений предстает прозревшим лишь проявлением одного единственного начала — Пуруши, Атмана, Негасимого Сердца Вселенной, Установителя. Мир Брахмы вмещает все проявленное и непроявленное в этой Вселенной. Разве не эту мысль постиг потрясенный Арджуна, узрев среди битвы бесчисленные проявления божественных форм Кришны?

Как преодолеть двойственность? "Сосредоточением иные Атмана сами в себе созерцают, другие — усилием мысли, иные — усилием действий". Все пути ведут к единой цели, ибо все и есть Он. И еще я вспомнил, как Кришна говорил Арджуне: "Так же, как мой слуга не может жить без меня, его высшей цели, так и Я не могу жить без него. Значит поистине Он есть Я".

Значит, и моя сущность тождественна Богу — искра проявленная, луч, истекающий из Центра. Часть не может постичь целого, породившего ее. Человеку не вместить Абсолюта. Но стоит осознать свое нерасторжимое единство со всем проявленным во Вселенной, как отпадает двойственность, разрушается иллюзия отверженности собственного "я" от Бога. Капля возвращается в океан. Поле охватывает все сущее, все царство форм, действий, времен и пространств.

Его непроявленный лик я видел теперь сквозь смертную вражду Пандавов и Кауравов, во всех побежденных и победителях, в проклинающих и проклятых, в тысячеокой безгласой толпе крестьян и в гордых раджах. Все рождающееся и погибающее в этом мире предстало бесчисленными формами Его проявлений. Это Его творческой силе поклонялись под именем Шакти и Пракрити, Кали и Калы. Он был и в майе — в каждой частице ослепительной иллюзии.

А значит, оставалось только возлюбить в себе эту непостижимую глубину, где на черных водах непроявленного качается белый лотос, неуничтожимое сокровище, зерно духа. Любить Бога в себе и означает подняться до осознания своей связи с Высшим. Ты есть Он, и они есть Он. Познать — означает вместить все Поле в свои разум и чувства, претворить в себе Бога, воплотить в себе его Бытие, стать тем, что познаешь.

Не знаю, сколь долго пребывал я в оцепенении, погрузившись взором в созерцание божественных видений. Потом я покинул храм. Прохладный ночной ветер заставил меня вернуться в оболочку собственного отдельного "я". Но свет прозрения еще жил во мне, открывая путь к новым свершениям и надеждам. То, что раньше казалось майей, досадной преградой на пути к отождествлению с Высшим, теперь предстало неизбежным, ясным, сладостным потоком жизни.

Благословенная минута! Я ощутил, как расширилось мое сердце, разом вмещая и объятое закатом небо и туманные луга, испускавшие непередаваемый аромат цветов и трав, и темно-синие горы на горизонте. На миг мне показалось, что я вижу телесными очами, как с небес, с полей Брахмы на наши поля изливаются струи прозрачного дыхания жизни. Единый поток пронизывал все, связывая мою сущность с каждым листиком в лесу, с каждой травинкой, тянущейся в небо. В недвижном времени творилось великое колдовство слияния неба и земли, человеческой сущности и великого Атмана. Без надрывных усилий мое сердце вновь ощутило поток и растворилось в нем на несколько мгновений осуществленного слияния с абсолютной силой вселенского закона.

Я шел медленно, наслаждаясь тягучими мгновениями пути домой, полный предчувствий и новой, пронзительной ясности. Скоро пальцы бога разожмут тетиву, и стрела жизни прочертит радостный точный путь к еще неосознанной, но уже готовой раскрыться цели. Будущее уже начинало осуществляться. "Как странно погибли Пандавы,

— думал я без грусти, — даже боги не могли от нять у них жизнь, пока Кришна Драупади питала их огнем любви".

И тут я с мучительным нетерпением захотел увидеть Лату. То, что разделяло нас в последние дни, было нелепым, ничтожным по сравнению с великим потоком любви, истекающим на землю с небес. Я явственно увидел перед собой напряженное, тревожно-ожидающее лицо жены и до дрожи в руках захотел заключить ее в свои объятия, наполнить своим дыханием ее рот, воплотиться, войти во все ее мысли и порывы. Разрушив все преграды, мы должны вновь ощутить единство, которое, как ни называй его — любовь или обладание,

— способно вернуть нам полноту собственного воплощения.

Но как я сообщу ей о страшных известиях? Могучее течение времени уносило прошлое в жадную пасть Калы. Я невольно содрогнулся, представив себе, что Лата, еще растворенная в минувших событиях, будет подхвачена потоком, исчезнет, истает, как последний луч брахмы, подобно Пандавам, Кришне, Сатьяки.

— Не было такого времени, когда бы ни ты, ни я не существовали, — громко сказал я, обращаясь к моей подруге. Наверное, только в этот момент я подумал о Лате как о неотделимой части моей сущности. Значит, мы неисчерпаемы друг для друга, и наша любовь, как и жизнь, будет продолжаться вечно.

Я ступил в лес, полный теней, шорохов и шелеста. Среди высоких стволов, уже превратившихся в черные контуры, в последний раз проблеснула пурпурная полоса заката. Я ускорил шаги, спеша выйти на поляну.

* # #

В дверном проеме хижины стоял мягкий теплый свет очага. Только тут я с запоздалым раскаянием вспомнил, что, погруженный в свои мысли, забыл захватить из деревни съестные припасы. Но войдя в дверь, я ощутил аппетитный запах горячих лепешек. На широких банановых листьях лежала нехитрая крестьянская еда и стоял старый глиняный кувшин с цветущей веткой жасмина. Ло-тосоокая женщина сидела на охапке мягкой травы, скрестив босые ноги и улыбалась спокойной, ожидающей улыбкой.

О боги! Ты научилась жарить лепешки, — только и нашелся, что сказать я.

Мы будем говорить о лепешках? — с легким вызовом спросила Лата.

Мы будем говорить обо всем. Мы будем заново учиться понимать мир и друг друга, — со спокойной уверенностью сказал я. Мне еще предстояло рассказать ей о судьбе, постигшей Панда-вов, найти слова, чтобы передать сияющую радость постигнутых мною истин, поделиться открытием, что нам давно пора в путь.

* * *

Этот сон я уже где-то видел: низкий деревянный потолок, солнечные блики на вощеных досках. В открытое окно вливается ветер, несущий аромат луговых трав и ледников. Звенит ручей. Смеются дети. Сейчас я встану, пройду босыми ногами по мягким шкурам и выйду взглянуть на зеленый холм, увенчанный каменным островерхим ларцом. Голоса иного мира еще так недавно звучали под его сводами, воплощаясь в пророчества апсары горного храма. Теперь там живет тишина. Впрочем, это не так важно. Пророчества сбылись. БОГ еще придет на Землю в зримом, понятном всем образе, но будет это в другие времена в иных землях. Нам же в этой жизни больше не надо ни кармических повторов пути, ни мудрых наставлений, чтобы лучше затвердить открытые и пережитые истины.

Эпилог

По вечерам, когда солнце уходит за горные отроги и с ледников веет свежей прохладой, по узкой тропе, змеящейся меж сосен и огромных валунов, идет путник. На нем накидка, кожаные штаны и мягкие сапоги, принятые у жителей этих мест. На поясе висит длинный меч, но никто никогда не видел его вытащенным из ножен.

Он спешит в заповедную долину, чуть посмеиваясь над благоговейным страхом и восторгом, которыми окружили это место обитатели близлежащих селений. Там живут двое людей, которых он привык любить и почитать со всем жаром прозревшего сердца. Один из них — риши, несмотря на молодость уже причастный высокой доле просветленного, а с ним ясноликая, озаренная внутренним светом радости женщина.

Апсарой горного храма и Учителем прозвали их люди, не знающие, откуда пришли и когда уйдут эти двое.

Но Мурти, которого они научили слагать гимны, лечить людей и мыслить, верит, что это — Хранители мира и пребудут с ним вечно.

Словарь

Акшаукини — армия, состоящая из четырех родов войск: слонов, колесниц, коней и пехотинцев. Согласно некоторым указаниям Махабхараты, каждая акшаукини насчитывает около 200 тыс. человек.

Арджуна — "светозарный", третий из братьев Пандавов, частичное воплощение Индры. Он отождествляется с Кришной, "черным". Арджуна — белая, проявленная сущность. Им руководит Кришна из глубины непроявленного. Кришна руководит, но не принимает участия в битве, выступая пассивным началом в процессе миропрояв-ления. Арджуна — активная сила — шакти. Носящий диадему — эпитет Арджуны.

Атман — в философии веданты — верховная субстанция вселенной, истинное "я", непознаваемая органами чувств верховная сущность. Отдельно употребляютс