Поверженный разум. Теория и практика глупости

 

Марии

 

Введение

 

 

Изучение человеческой глупости всегда меня привлекало. Возможно, из-за того волнения, которое иногда охватывает, когда я вспоминаю об Эразме Роттердамском. Нет, я не стал бы писать глупости похвалу, но трактата она заслуживает. Если существует научная теория разума, то и глупость заслуживает такого же научного изучения. Я даже полагаю, что если бы подобная наука о глупости преподавалась в школах и университетах, то это принесло бы огромную общественную пользу. Можно даже помечтать о том, как все мы получили бы с помощью этого метода прививку от тупости. А ведь тупость — болезнь нашего времени, и она чрезвычайно заразна. Если разум — наше спасение, то глупость представляет собой гигантскую угрозу. Именно поэтому она должна быть исследована не менее внимательно, чем, например, СПИД.

Описывая историю глупости, нам пришлось бы обратиться практически ко всем периодам истории человечества. Наш биологический вид имеет обыкновение наступать на одни и те же грабли не два, нет, — двести раз. Тут есть о чем задуматься. С упорством пророка Ницше предсказывал, что все человеческие ценности будут переоценены, так как законы морали постоянно ставят их с ног на голову. Лично мне же представляется, что нам необходимо произвести переоценку всей истории, потому что часть того, что служит предметом нашей гордости, на самом деле является постыдным. Борхес написал книгу под названием „Всеобщая история бесславья“. Вместе с Марией де ла Вальгома мы написали контркнигу — „Всеобщая история достоинства“, представляющую собой памятник той нелегкой победе, которой добился разум. Я надеюсь, что кто-нибудь когда-нибудь напишет историю глупости, которая поразит нас всех и заставит понять, прочувствовать, что мы были обманутыми и обманщиками одновременно. Роберт Музиль в своем сочинении „О глупости“ предупреждает об этой ловушке: „Если бы глупость не обладала некими свойствами, которые позволяют ей выдавать себя то за талант, то за прогресс, то за надежду или совершенствование, никто не стремился бы быть глупцом“[1].

Были авторы, которые попытались написать подобную историю человечества, но с иронией, юмором или вовсе в виде анекдотического повествования, то есть упрощая ее. Хотя есть и исключения. Доказательством служат такие труды, как „Парад безумия“ Барбары Тачмэн — история политической тупости или „О психологии военной некомпетентности“ Нормана Диксона. Но в целом ироничный подход к вопросу поставил под удар серьезность намерения. „Глупость“ не стала научным термином — слово чересчур часто превращается в оскорбление. Поэтому я тоже почти не буду употреблять его. Я предпочитаю говорить о „неудачах разума“, подчеркивая таким образом серьезность темы обсуждения. Я буду обращаться к литературе, исследующей брожения в умах и те действия, в которые они выливались, и опубликованной в последние годы (Аркес, Канеман, Тверски, Бэрон, Станович, Перкинс, Стернберг и некоторые другие).

Разум терпит неудачу тогда, когда ему не удается приспособиться к окружающей действительности, осознать, что происходит вокруг или что с нами происходит, и разрешить эмоциональные, социальные или политические проблемы. Когда он совершает систематические ошибки, ставит перед собой нелепые цели или упорствует в использовании методов, оказавшихся неэффективными. Когда он сознательно осложняет себе жизнь или выбирает пути жестокости и насилия. Итальянский историк Карло Чиполла, который описал законы глупости, выдвигает следующее определение: „Глупый человек — тот, кто причиняет вред другому человеку или группе людей, не получая при этом никакой пользы или даже нанося вред самому себе“. Мне оно кажется неполным. Все гораздо более серьезно. И я надеюсь это доказать. Нужно включить сюда и тех, кто причиняет вред исключительно самим себе, и тех, кто причиняет вред другим, получая от этого пользу для себя. Тяжелые ошибки совершает не только индивидуальный, но и коллективный разум. В этих случаях само взаимодействие людей между собой приводит к abaissement du niveau mental — снижению уровня умственного развития. Каждый член семьи, партии, представитель предприятия или целой нации может обладать выдающимся умом, быть живым и проницательным — когда он один — и погружаться в болото безумия заодно с остальными. Существуют экспансивная и депрессивная динамики развития группы. Общества бывают умными или безумными в зависимости от образа жизни, признаваемых ценностей, существующих институтов или поставленных целей.

Чем были нацистский режим и советский тоталитаризм? Разве не страшной глупостью являлись эти тысячи помпезных парадов? А восхваление своей расы, своей нации, своей партии? А жажда власти, коллективное помрачение рассудка, жизнь в страхе, глубокомысленное резонерство, с которым подобные явления преподносились? Все это должно рассматриваться как ошибки разума. Нам нужен современный Пастер для того, чтобы изобрести вакцину против этого всепобеждающего бешенства. Нам нужна особая педагогика, которая научила бы наш разум бороться с убийственной слепотой или хотя бы не восхвалять ее. Это нелегко, потому как безумие рядится в разные одежды. Музиль, например, утверждает, что „жестокость есть одно из практических проявлений глупости“. И он прав, но он втихую примешивает в свое утверждение элементы морали. Наполеон считал: нужно применять силу, для того чтобы управлять нацией, потому что сила — единственный язык, который понимают животные, а „мы окружены животными“. Его метод был весьма успешен, и для огромного количества людей Наполеон — один из величайших умов в истории. Кто же прав, Музиль или почитатели Наполеона?

В этой книге я свергаю разум с его платонического трона, восседая на котором он был поглощен лишь самим собою, математическими построениями или плетением затейливого кружева картезианских рассуждений. Я низвергаю его в пучину обыденности, заставляю пуститься в путешествие по лабиринту человеческого сердца и заняться решением практических задач. Ведь великая цель разума — это то, что мы называет счастьем, а раз так, то любая его неудача ведет к страданию. Печально и трагично сознавать, что часто обстоятельства, жизненный опыт ограничивают ресурсы разума, его способность противостоять жизненным трудностям. Тогда можно говорить об объективном поражении, а его жертвой, конечно, является тот, кто за него не ответствен. Ребенок, который с детства впитал в себя ненависть, будет всю жизнь страдать от внутреннего разлада. Это поврежденный разум.

Часто бывает сложно разделить поврежденный разум и разум, совершивший ошибку, потому что и тот и другой приводят к одинаково печальным результатам. Речь идет о сложных явлениях, которым трудно дать определение. Возьмем пример Франца Кафки. Он всегда считал себя несчастным, потерпевшим жизненное поражение, но не из-за отсутствия литературного признания, а от того, насколько трудно ему было жить. Иногда он пишет об этом поражении как о „судьбе“, а иногда — как о „преднамеренной цели“. „Я стремился к тому, чтобы продолжать свое существование, не испытывая дискомфорта“. Он был жертвой своей невероятной уязвимости, которая заставила его написать: „На трости Бальзака было начертано: „Я ломаю все преграды“. На моей: „Все преграды ломают меня“. Откуда эта хрупкость? Можно ли было избежать ее? Нужно ли было избегать ее? Задам более каверзный вопрос: а мы хотели бы, чтобы он от нее не страдал?

Признаюсь, я не люблю поражений. Я считаю, что увлечение метафизикой разрушения, провала, несчастья было одной из болезней периода постромантизма. Увлечение созерцанием неудач разума, которые по возможности должны происходить не в моей голове, — вершина лицемерия. Фантазии де Сада очень увлекательны, если их читать, но не проживать. Превращение таких явлений, как деградация, разрушение, ужас, жестокость, абсурд в объекты эстетики неизбежно, но приводит к подмене понятий. Это отдаляет искусство от жизни. Скандал поднялся вокруг утверждения Джорджа Стайнера[2] о том, что культура не делает людей лучше, потому что оно правдиво. Очень жаль.

Приняться за изучение такой сложной темы меня сподвигнул мой оптимизм педагога. Я считаю, что разум может одержать победу, и было бы очень хорошо, если бы это произошло. По моему мнению, у нас нет другого выхода. Цель этой книги — помочь борьбе с человеческой уязвимостью.

 

I. Злоключения разума

 

 

Эта история потрясла юридическое сообщество Соединенных Штатов. Сол Уочтер, верховный судья штата Нью-Йорк и председатель апелляционной комиссии, весьма уважаемый коллегами за разумность своих решений по вопросам, связанным со свободой слова, гражданскими правами или случаями эвтаназии, был признан виновным в тяжком преступлении и заключен в федеральную тюрьму. А оказался он там вот почему. Любовница покинула его, и судья Уочтер в течение тринадцати месяцев атаковал женщину бранными письмами и телефонными звонками, в которых непристойные оскорбления перемежались угрозами похитить ее дочь. Мы сталкиваемся с примером жизненного парадокса: умный человек перечеркивает всю свою достойную жизнь совершенно нелепым поведением.

Расскажу вам нечто более близкое к нашей с вами повседневной жизни, а именно историю одного из моих учеников, молодого человека с очень высоким коэффициентом интеллекта, которого погубили собственные блестящие способности. В период душевных метаний, через который проходят все подростки, он, внезапно осознав свои возможности, решил воспользоваться ими, но весьма своеобразно. Его товарищи казались ему туповатыми, а учителя — недалекими. В итоге он стал предводителем шайки малолетней шпаны; он наслаждался, досаждая окружающим, и в итоге превратился в банального квартального наполеончика. Юноша подстрекал своих „подданных“ к мелкому воровству. Ему понравилось всегда иметь деньги в кармане, и он связался с торговлей наркотиками; затем бросил учебу, потому что „только на улице и есть жизнь“, по его словам. Так он казался себе взрослее. Когда ему исполнилось двадцать, он попал в тюрьму. Был ли умен этот парень настолько, насколько демонстрировали результаты пройденных им тестов? Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется написать целую книгу.

Дабы нам не потерять нить рассуждений, а также потому, что наука требует точности, я начну с нескольких концептуальных определений. Прежде всего я скажу о том, что, с моей точки зрения, есть разум.

 

Я называю разумом способность человека управлять своим поведением, используя информацию — воспринятую, усвоенную в процессе обучения, переработанную или созданную им самим.

 

Таким образом, разум может потерпеть неудачу, если не будет способен управлять поведением, если не будет воспринимать или запоминать информацию или не сумеет найти применение тому, что им усвоено. Может быть, в некоторых источниках вы прочтете, что „разум — это способность к управлению“. Я вспоминаю, как мой учитель Роджер Сперри, лауреат Нобелевской премии в области медицины, один из великих неврологов прошлого века, говорил, что главная функция мозга — не познавать, а управлять поведением человека и что сугубо ошибочной и идеалистической является точка зрения, будто желудок работает на мозг, потому что в действительности все происходит наоборот: как раз мозг и работает на желудок. В течение последних двух столетий человеческий разум оценивался по его базовым когнитивным способностям — воспринимать, устанавливать связи, обучаться, аргументировать, то есть как раз по тем признакам, которые обыкновенно измеряются тестами на уровень интеллекта. Эта ограниченность исключительно областью когнитивного представляется мне заблуждением.

Наивысшее достижение разума состоит в хорошем управлении поведением. Я понимаю, что употребление в данном случае слова „хорошее“, столь сомнительного прилагательного, неизбежно вызовет негодование пуриста. Но ведь в нем нет ничего из ряда вон выходящего. Классическое определение разума, принимаемое всеми сторонами дискуссии, гласит, что это способность к решению новых задач и разрешению новых проблем. Следовательно, разум хорошо выполняет свою управленческую функцию в тех случаях, когда его деятельность позволяет разрешать конфликтные ситуации, в противном же случае он плохо справляется со своей задачей. Главная функция разума состоит в умении с честью выходить из затруднительных положений, в которых мы можем оказаться. Если речь идет о научной деятельности, то здесь функция разума будет состоять в организации и производстве хороших, качественных исследований; если имеется в виду литература — в создании блестящих произведений; если мы говорим об экономике — в получении дохода и прибыли; если же дело касается области эмоциональных переживаний — в обретении счастья.

Подчас разум не вполне справляется с исполнением своей основной функции. В одних случаях проблема существует с самого начала: речь идет о тяжелых ментальных патологиях, проистекающих либо из глубоких врожденных отклонений, либо из тяжелых младенческих или детских травм. Тогда речь идет о помрачениях рассудка, и мы попадаем в область патологии; это глубокая тема, которую мне хотелось бы обсудить тогда, когда у меня будет что на сей счет сказать. В иных же случаях проблема возникает как итог. Это и есть история разума, потерпевшего поражение, и именно ей посвящено настоящее исследование. То есть мы говорим о ситуациях, когда отсутствуют врожденные патологии, но человек, к примеру, выбирает неверный путь, или утрачивает ориентиры, или же плывет по течению. События могли бы развиваться совершенно иначе, так что именно неиспользованная возможность иного развития придает трагический оттенок описываемому феномену.

Каждому любителю психологии известно, что американский психолог Роберт Дж. Стернберг является создателем весьма уважаемой в академических кругах теории разума. Кроме того, он очень проницательный человек, обладающий талантом видеть то, что сокрыто от большинства. Не так давно он опубликовал книгу под названием „Почему умным людям часто не везет“, которая предупреждает о некоем парадоксе человеческой натуры. Достаточно легко проиллюстрировать примерами верность его утверждений. Начну с самого себя. Мои результаты тестирования уровня интеллектуального коэффициента всегда были высоки, и тем не менее на протяжении последних пяти лет у меня негодно работает пульт управления телевизором, что превращает любую попытку просмотра передач в трудновыполнимую задачу, это меня злит и приводит к потере времени. Что бы ни показывало тестирование, мое поведение в данном случае абсолютно глупо.

Дайана Ф. Халперн, одна из соавторов книги Стернберга, приводит в качестве примера глупости связь Клинтона с практиканткой. Бывший президент Соединенных Штатов представляется мне чрезвычайно умным человеком. Зачем же, почему он совершил столь глупый поступок? Ответ „в порыве страсти“ представляется малоинтересным объяснением. Сам Клинтон — уже много позже — дал лучшее толкование. „Я сделал это потому, что мог это сделать“, — сказал он, скорее удивляясь, чем упиваясь своим былым могуществом. В том-то и дело — ему было легко, ничего не стоило просто плыть по течению, наслаждаясь стремительным скольжением вниз по крутой ледяной горке, когда уже ничто, кроме этого упоительного скольжения и скорости, не имеет значения. Весьма часто властитель не осознает в достаточной мере цену и значение своих поступков, потому что обстоятельства или люди не противятся ему. Дать человеку погрузиться в такую злокозненную бессознательность — жестокая ошибка разума, и, несомненно, это крайне опасная штука. „Чудесно обладать силой гиганта, — писал Шекспир, — но ужасно пользоваться ею как гигант“.

Если мы хотим трезво смотреть на вещи, то должны признать, что у нашего разума есть как будто бы два слоя — можно назвать его „разум-дуплекс“. Нижний слой — наши интеллектуальные способности, верхний слой — то, как мы используем эти способности. Умный человек может глупо использовать свой разум. Это есть суть неудачи, великий парадокс разума, который, как и все парадоксы, чреват крупными неприятностями. Различие между „быть умным“ и „умно себя вести“ подсказывает нам, что между двумя слоями есть некоторое пространство, где действуют мало изученные и плохо описанные силы; таким образом, здесь открывается поле для интересных и весьма насущных исследований.

Альваро Помбо[3] в своем замечательном рассказе под названием „Длинная ложь“ повествует о ярком случае ошибки разума. Молодой человек лжет своей невесте и ее родителям, говоря им о том, что уже стал дипломированным архитектором, в то время как на самом деле он еще должен пройти пару курсов. Это банальная, ненужная ложь, которая используется только для того, чтобы произвести хорошее впечатление; своего рода светская любезность, позволяющая избежать огорчительных разговоров в добром семейном кругу. Будущий тесть, архитектор, предлагает юноше работу. И с этой минуты вся жизнь главного героя будет отравлена ложью, в которой он не осмеливается признаться. Обман как будто овладевает всей его жизнью. Не лгать трудно, но жить, запутавшись в постоянной лжи, просто невыносимо. Кьеркегор был прав, когда написал: „Тому, у кого есть тайна, лучше не жениться“. Тайна, как, впрочем, и любая ложь, разрастается сама по себе и душит своего создателя. Необходимость постоянно изобретать несуществующую действительность давит на плечи тяжелым грузом. Невозможность сказать простую правду, всего лишь признаться, что осталось проучиться еще два курса, приводит к драматическим последствиям. Как герой рассказа мог не отдавать себе отчета в своих действиях и их последствиях? Сартр вспоминает в „Дневниках странной войны“ случай императора Вильгельма II: после атрофии мышц руки он в течение всей жизни мучил себя бесполезными упражнениями, стремясь вернуть руке подвижность только потому, что император-воитель не может признаться в физическом несовершенстве. Этот и подобные ему случаи я имею в виду, когда говорю об ошибках разума.

Попытаемся составить первую картограмму разума. Мы должны выделить в ней два уровня:

1) структурный разум: базовые способности, которые, как мы понимаем, измеряются тестами, определяющими уровень интеллектуального коэффициента. Для того чтобы подчеркнуть операционный характер данного уровня, определим его как вычислительный разум;

2) использование разума: это разум в действии или, иначе говоря, то, что человек делает со своими способностями. На сегодняшний день не существует способа измерить его.

И между этими двумя уровнями мы должны поместить некий фактор искажения, определенные эпистемологические, аффективные и оперативные деформаторы. Я настаиваю на принятии следующего допущения: то, что я назвал структурным разумом, состоит из ряда механизмов, способностей, способов реагирования, действующих на подсознательном уровне. Нам неизвестно, как именно они действуют, мы видим лишь некоторые результаты этой активности. В нашем сознании всплывают мысли, образы, желания, слова, и мы не отдаем себе отчета в том, почему так происходит.

Я не знаю, откуда берутся эти строки. Я сел перед компьютером, послал некий смутный сигнал моему вычислительному разуму — „я должен писать книгу“ — и ждал. Самое большее, что мне пришлось сделать, — отобрать нужные из внезапно посетивших меня мыслей или использовать некоторые из них для разъяснений или внесения изменений в содержание. Анри Пуанкаре, великий математик, пришел к выводу о том, что все математические доказательства были выработаны неким чрезвычайно способным „подсознательным математиком“. Прав был Э.М. Форстер[4], говоря: „Как я могу знать, что я думаю, если я этого еще не сказал?“ То есть мой вычислительный разум уже знает содержание этой книги, то содержание, с которым я знакомлюсь лишь по мере того, как пишу. И поэтому я иду от открытия к открытию.

Представляется, что механизмы разума формировались в процессе длительной биологической эволюции, причем часто случайным образом. Они работают как некие модули с определенной степенью взаимной независимости. Механизмы зрения не зависят от механизмов волевого контроля, ибо в противном случае мы видели бы то, что нам хотелось бы видеть, например — море вместо кастильских суходолов, и это было бы крайне непрактично, так как мы бы занялись рыбной ловлей, вместо того чтобы выращивать томаты. Мы не можем полностью избежать иллюзий восприятия, хотя осознаем, что это именно иллюзии. Также нам довольно трудно избежать заблуждений в оценках. Тот, кто однажды пожертвовал чем-либо (деньгами, временем, усилиями) ради того, чтобы чего-то добиться, продолжает приносить жертвы и в дальнейшем, несмотря на то что это сулит больше потерь, чем приобретений. Почти все мы хотя бы раз в жизни платили деньги за то, чтобы посмотреть фильм, оказавшийся в итоге плохим. Любопытно, как часто мы отказываемся встать и уйти. Нам кажется, что, оставшись, мы сможем как-то оправдать трату наших денег, хотя нам до тошноты скучно. Эта ошибка, называемая „упрямство инвестора“, — к ней я обращусь чуть позже, — объясняет, в частности, сохранение многих браков. „Я столько вложила в него, что должна и дальше нести это бремя только ради того, чтобы оправдать прежние вложения“. Подобная модель поведения приводит к краху многих биржевых игроков.

Автономные модули предлагают очень конкретные решения очень конкретных задач. Страх — прекрасный тому пример. В животном мире опасность в зависимости от своей природы влечет за собой одну из трех возможных реакций: бегство, оцепенение и атаку. Это модель взведенного курка, когда выстрел производится, едва лишь появляется повод. Но человеческий разум упорно стремится соединить этот набор запрограммированных с доисторических времен модулей для того, чтобы приспособить их к более сложным задачам. В случае страха мы создали новый сценарий: не дать страху включить программу автоматической реакции. Теперь нам нужно не бегство, оцепенение или нападение, а анализ того, реальна ли опасность, стоит ли встретить ее лицом к лицу или надо постараться избежать столкновения. У этого сценария есть свои достоинства и свои недостатки.

Можно легко доказать, что существуют убеждения, обычаи, поступки, которые представляются упрятанными в броню и находятся вне сферы нашего контроля. Простой пример: страх полета. Тот, кто испытывает его, знает, что доводы разума в данном случае бесполезны. Ознакомление с убедительными доводами статистики в пользу безопасности полетов не сделает путешествие более спокойным. Приведу другой набивший оскомину пример. Отношения между полами управляются древней системой эмоциональных проявлений, которая плохо сочетается с современными обстоятельствами. Изначальная ситуация состояла в том, что женщина, будучи физически более слабой и чрезвычайно уязвимой (частые беременности, выкармливание младенцев и так далее), нуждалась в защите со стороны мужчины. Мужчина, таким образом, играл роль отца, защитника и судьи. Женщина искала гарантий на будущее для себя и своих детей и поэтому так старалась установить с ним эмоциональную связь. Сейчас же, когда женщина стремится к независимости и утверждению своей самодостаточности, этот тип эмоционального поведения, созданный для иного образа жизни, может превратиться в огромное препятствие — прежде всего потому, что архаичные эволюционные механизмы очень трудно изжить.

Эмоциональные модули могут вступать в противоречия друг с другом. Человек одновременно является эгоистом и альтруистом, независимым и социальным, пылким и рациональным. Для того чтобы облегчить нам задачу выживания, эволюция произвела некое организующее воздействие на этот хаос разрозненных механизмов. Появляются большие объединяющие системы: речь, рассудок, способность планировать и принимать решения. Но эти надстроечные структуры чрезвычайно молоды и должны взаимодействовать с древними модулями, которые остаются в неизменном состоянии. Так зарождается процесс согласования, перекомпоновки, который и определяет в конечном счете разумное поведение. Он может достигать своих целей — и тогда побеждает, или не достигать их — и тогда терпит поражение. Из всего этого рождается то, что я называю исполнительным разумом, задача которого — осуществлять запуск, управление и контроль в том, что касается действий вычислительного разума. Приведу пример: я уже говорил, что механизмы зрения являются автоматическими. Я стою лицом к своему огороду и вижу то, что вижу. Но, не меняя фокуса зрения, я могу поставить перед собой поэтические цели, которые позволяют мне увидеть все это иначе. Я ищу и нахожу сходства. Артишок превращается в воина в доспехах, а кочаны капусты начинают примерять юбки. Исполнительный разум управляет выдумками вычислительного разума, задав ему цель. Сказанное позволяет сделать промежуточный вывод:

 

Причина ошибки разума — вмешательство не подходящего к ситуации модуля, который приобрел чрезмерное влияние из-за сбоя в работе исполнительного разума.

 

Вот очень простой случай. Ярость — эмоциональный модуль, который приводит к агрессии. Я только что прочел в газете, что в приступе гнева мужчина плеснул в свою жену кипящим маслом из сковороды, а затем, испугавшись, бросился вниз с балкона. Во всех случаях ошибок разума, которые я намерен проанализировать и которые отличаются большим или меньшим драматизмом, присутствует один из следующих элементов. Речь может идти либо о неадекватности модуля, возникающей по причине упрямства, устаревших привычек, отрицания опыта, нежелания продолжать жить, либо о недостаточной эффективности исполнительного „я“, связанной с излишним автоматизмом его работы или чрезмерным эмоциональным возбуждением. Мы никуда не денемся от Сартра, который в своей крайне сложной, но и обязательной для чтения книге „Идиот в семье“ утверждает, что глупость — это мысль, превращенная в безжизненную материю, мышление, превращенное в механизм. Его соотечественник Пьер Жане, великий психиатр, который, к сожалению, оказался в тени своего слишком знаменитого современника Фрейда, говорил, что причина всех аномальных видов поведения кроется в разрыве связей, обеспечивающих гармоничное взаимодействие различных ментальных модулей. Он назвал это психастенией[5].

Существуют, таким образом, разум торжествующий и разум поверженный. Достаточно ли разуму достичь своих целей, чтобы мы сказали, что он преуспел? В теории так оно и есть. Много лет тому назад меня удивило утверждение американца Герберта Саймона, лауреата Нобелевской премии в области экономики и отца искусственного разума, человека, которым я искренне восхищаюсь. Он говорил в своей книге „Природа и предел человеческого разума“, что „человеческий разум не только инструмент для моделирования мироустройства в его целостном единстве, для создания всеобщей модели, принимающей во внимание все варианты, но прежде всего инструмент разрешения проблем и удовлетворения нужд, частичных и специфических“. Достаточно скромная функция. Он добавлял: „Разум исключительно инструментален. Он не может выбрать наши конечные цели. Он не может указать нам, куда идти, в лучшем случае он может показать нам, как туда добраться“. Это здравое утверждение — минное поле. Мы можем взлететь на воздух, если вторгнемся в данную область. Эффективность превращается в основной критерий. Верно использовать разум означало бы использовать его эффективно. Этот критерий правилен, но недостаточен. При германских княжеских дворах в XVII веке использовался педагогический прием, неэффективность которого не нуждается в доказательствах. Наказания, заслуженные монаршими детьми, несли вместо последних дворянские дети из их свиты, называвшиеся мальчиками для битья. Разумеется, наказания „за того парня“ не могли привести ни к чему хорошему. Когда этот метод попытались применить во Франции, Генрих IV отказался утвердить его. В письме, датированном 14 ноября 1607 года, он пишет: „Повелеваю, чтобы дофин всегда наказывался за совершение дурных поступков или плохое поведение; я на собственном опыте знаю, что ничто так не идет на пользу ребенку, как хорошая взбучка“. Нельзя отрицать: совершать очевидно бесполезные поступки глупо, но и высокая эффективность каких-либо действий не является критерием их разумности. В своей книге „Теория созидательного разума“ я уже критиковал то определение разума, которое используют информатики, возглавляемые Алленом Ньюэллом, коллегой Саймона; для них разум — это информационное приложение к достижению целей. Мне представлялось ошибочным исключение выбора целей из сферы разума. Изобретать цель — одно из главных свойств человеческого разума. И если он путается в целях, то он путается во всем остальном. Разум служит не столько для разрешения проблем, сколько для их постановки. Дискуссия о том, какого пола ангелы, не позволяет в полной мере проявить блестящие интеллектуальные способности, она скорее является образцом риторического искусства или силлогистического фехтования. Смутная или ошибочная цель сама искажает и разрушает все построения, ведущие к ней. Здесь мы сталкиваемся с принципом, речь о котором пойдет в этой книге далее. Провозглашать принципы — великое искушение для каждого философа, это известный факт. С большим удовольствием я предлагаю вашему вниманию звучный „принцип иерархии уровней (или рамок)“:

 

Размышления или действия, являющиеся сами по себе разумными, могут оказаться глупыми, если глупы обстоятельства, в рамках которых они применяются.

 

Некоторое время назад в одной немецкой газете было напечатано жалобное письмо некоего инженера, который разрабатывал печи крематориев для нацистских лагерей смерти. Он жаловался на то, что никто так и не оценил техническое качество его разработок. Ведь уничтожить быстро и эффективно миллион или несколько миллионов человеческих тел не так уж легко. Процесс уничтожения человеческих останков должен был быть непрерывным, быстрым и дешевым. Как вам нравятся претензии немецкого инженера? Не стоит преждевременно негодовать, потому что мы все часто используем сходный критерий. Военные технологии, например, прекрасны. Я как страстный поклонник авиации не могу удержаться от восхищения, глядя на то, как истребитель — само совершенство, — словно металлический дельфин, стремительно пронзает бесконечную синь небес. Но гонка вооружений находится в области иррационального. Эта красота предназначена только для того, чтобы убивать. Во время холодной войны в ядерных арсеналах сторон имелись бомбы, способные уничтожить планету сотни раз. То есть девяносто девять процентов бомб были не нужны. Несомненно, такое наращивание арсеналов было результатом рациональных решений, но сами эти решения принимались в рамках абсурда. Развитые страны должны сократить производство продовольствия или уничтожить часть урожая для того, чтобы не обрушить рынок. Деньги платятся фермерам за то, чтобы у них не было урожая. Это верное решение с точки зрения экономики. Но ведь миллионы людей умирают от голода, стало быть, такое решение, адекватное в рамках одной сферы, становится преступным в более широком смысле. Согласно данным ООН, в мире насчитывается более 1 миллиона 200 тысяч человек, живущих на один доллар в день и менее, однако мы в Европейском союзе платим каждой корове субсидию в размере двух долларов ежедневно. Я понимаю, эта помощь направлена на развитие скотоводства в наших странах, но простое сравнение цифр по меньшей мере внушает тревогу.

Принцип иерархии уровней представляется мне просто необходимым для того, чтобы понять человеческое поведение и справедливо оценивать его. Он обязывает нас к вынесению различных суждений на различных уровнях. То, что приемлемо на одном уровне, выглядит иначе, если неприемлем весь уровень в целом. Приведу два примера прекрасных поступков и чрезвычайно храброго поведения при совершенно неприемлемых обстоятельствах. Первый пример — это легендарная атака английской бригады легкой кавалерии при Балаклаве во время Крымской войны. Главнокомандующий лорд Реглан приказал кавалерии стремительно атаковать русские позиции, чтобы успеть предотвратить перегруппировку артиллерии противника. Атака мыслилась кавалькадой, вытянутой в линию. Реглан не учел того, что на русских флангах было сгруппировано большое количество артиллерии и стрелковых подразделений, которые могли расстреливать атакующих как мишени на ярмарке. Кавалерия геройски выполнила глупый приказ, но меня не удивляет комментарий британской газеты „Обозреватель“: „Крымская война продемонстрировала высочайшие достижения человеческой глупости“. Из семисот кавалеристов, принявших участие в атаке, вернулись живыми менее двухсот. Они вели себя мужественно. Однако их храбрость оказалась бессмысленной. В эпитафии павшим надо было бы написать: „Погиб как герой, выполняя абсурдный приказ“. Но в итоге появилось стихотворение Теннисона[6], от красоты которого мне становится не по себе:

 

 

Лишь сабельный лязг приказавшему вторил.

Приказа и бровью никто не оспорил.

Где честь, там отвага и долг.

Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен.

По первому знаку на пушки в атаку

Уходит неистовый полк.

 

 

Второй пример связан с терроризмом. Передо мной фотографии молодых студенток-мусульманок с горящими как уголья глазами, они красивы, в их лицах сквозит серьезность детей, которым пришлось преждевременно погрузиться во взрослые заботы. Они должны были стать ходячими бомбами и умереть, нанеся урон врагу. Их самопожертвование — образец храбрости, но сам террор, в рамках которого нужна такая храбрость, является аморальным и бессовестно использует этих девушек. Ребенок, идущий в школу, женщина, думающая о том, как свести концы с концами, мужчина, радующийся тому, что внес последний платеж по ипотечному кредиту, — все они погибают из-за чего-то, о чем порой даже не имеют представления. Что общего было у жертв взрыва на вокзале Аточа с войной в Ираке? Для терроризма человеческая жизнь — средство добиться выполнения неких политических требований. Двойственность уровней становится очевидной. Можно воздать должное патриотизму террориста и в следующий же миг бросить его в тюрьму за убийство.

Интеллектуальная оценка нашего поведения напоминает матрешку. Матрешки, находящиеся внутри, сами по себе могут быть разумнейшими, но это ничего не стоит, если матрешка-мать глупа. Из всего сказанного выше я вывожу другой принцип:

 

Для того чтобы оценить разумность поведения, мы должны прежде всего убедиться в разумности иерархии уровней или рамок, которую мы устанавливаем для того, чтобы оценка производилась с верхнего уровня.

 

Человеку, не способному справляться с проблемами, избавляться от тоски, переносить скуку, может представляться разумным употребление наркотиков. В этом случае цель ясна: ему нужно выйти из затруднительного положения, для чего существует эффективный способ — доза героина. Есть, однако, одно „но“. Для того чтобы подобное решение было по-настоящему эффективным, оно должно в ту же секунду привести человека к смерти, то есть преодоление трудностей должно стать наивысшим из всех уровней. В противном случае продолжение жизни с усугубившимися проблемами превращает прием дозы героина в неразумный шаг. Продление времени — уровень намного более высокий, чем преодоление мгновения (это, конечно, верно лишь для того, кто хочет жить дальше).

Выводя принцип за принципом, я осмеливаюсь провозгласить еще один, третий. Прозорливый Пирс, американский философ и психолог, уже отмечал любопытную склонность философов группировать свои мысли в триады.

 

Разум терпит поражение в тех случаях, когда ошибается в выборе уровня. Наивысшим в иерархии уровней для индивида является его счастье. Ошибкой разума надо считать то, что отделяет человека от его счастья или мешает обрести его.

 

Я прекрасно понимаю, что это крайне расплывчатая формулировка. И обещаю разъяснить ее. Обратимся к Кафке. В его „Письмах к Фелице“ описана идеальная, с его точки зрения, модель жизни. „Оказаться вместе с моими письменными принадлежностями и лампой в самом потайном углу глухого, герметично запертого подземелья. Мне приносили бы еду, оставляя ее при этом всегда как можно дальше от моего убежища, у внешней двери в подземелье. Единственным предназначением моей прогулки — всегда в плаще с капюшоном, скрывающим лицо, — по всем подземным галереям был бы путь за едой“. Мне подобный образ жизни не представляется разумным, но, несомненно, случай Кафки отличается от моего. 22 января 1922 года он отмечает в своем дневнике: „С тем, чтобы спасти себя от того, что называют нервами, я начал понемногу писать“. Так как он испытывал потребность жить в укрытии, литература была, несомненно, его наиболее надежным убежищем. Но посмотрим шире. Откуда взялась эта непреходящая потребность скрываться? Об этом рассказывается Милене в потрясающей притче о лесном звере:

 

Отвечу примерно так: я, зверь лесной, был тогда едва ли даже и в лесу, лежал где-то в грязной берлоге (грязной только из-за моего присутствия, разумеется) — и вдруг увидел тебя там, на просторе, чудо из всех чудес, виданных мною, и все забыл, себя самого забыл, поднялся, подошел ближе, — еще робея этой новой, но и такой родной свободы, я все же подошел, приблизился вплотную к тебе, а ты была так добра, и я съежился перед тобой в комочек, будто мне это дозволено, уткнулся лицом в твои ладони и был так счастлив, так горд, так свободен, так могуч, будто обрел наконец дом — неотступна эта мысль: обрел дом, — но по сути я оставался зверем, чей дом — лес, и только лес, а на этом просторе я жил одной лишь милостью твоей, читал, сам того не осознавая (ведь я все забыл), свою судьбу в твоих глазах. Долго продолжаться это не могло. Даже если ты и гладила меня нежнейшей из нежнейших рукой, ты не могла не углядеть странностей, указывавших на лес, на эту мою колыбель, мою истинную родину, и начались неизбежные, неизбежно повторявшиеся разговоры о „страхе“, они терзали мне (и тебе, но тебе незаслуженно) душу, каждый мой обнаженный нерв, и мне становилось все ясней, какой нечистой мукой, какой вездесущей помехой я был для тебя, — отсюда пошло недоразумение с Максом, а в Гмюнде все стало уже совершенно ясно, потом явились Ярмилино сочувствие и недопонимание и, наконец, эта смесь глупости, грубости и равнодушия у В., а вперемежку еще множество мелочей. И я вспомнил о том, кто я есть, я читал в твоих глазах, что ты во мне уже не обманываешься, и свой кошмарный сон (о человеке, оказавшемся не на месте, но распоясавшемся так, будто он у себя дома), этот кошмар я переживал в реальности, я чувствовал, что надо мне уползти назад, в мою тьму, я не выносил света солнца, я был в отчаянии, как заблудившийся зверь, и я помчался что было сил, и эта неотступная мысль: „Взять бы ее с собой!“ — и мысль прямо противоположная: „Да разве будет тьма там, где она?“

Ты спрашиваешь, как я живу; вот так и живу[7].

 

В страшном „Письме к отцу“ Кафка отчасти разъясняет свое положение:

 

Я все время испытывал стыд: мне было стыдно и тогда, когда я выполнял Твои приказы, ибо они касались только меня; мне было стыдно и тогда, когда я упрямился — ибо как смел я упрямиться по отношению к Тебе! — или был не в состоянии выполнить их, потому что не обладал, например, ни Твоей силой, ни Твоим аппетитом, ни Твоей ловкостью, а Ты требовал всего этого от меня как чего-то само собой разумеющегося. Это, конечно, вызывало у меня наибольший стыд. Так складывались не мысли, но чувства ребенка[8].

 

В конце письма Кафка предоставляет слово своему отцу, который ставит своему сыну жестокий диагноз: „Ты не жизнеспособен“. Вероятно, разум Кафки был поврежден.

Вскоре после публикации „Лабиринта чувств“, в котором я не раз цитировал этот фрагмент из писем к Милене, я получил патетическое письмо, где объяснялось, до какой степени талант Кафки универсален, ибо Кафка описывает не столько свой собственный случай, сколько выражает некие общие чувства. Автор письма рассказывал мне в драматическом, возвышенном стиле, что он воспринимает себя так же, как кафкианский лесной зверь, и это не позволило ему стать счастливым. Он любил женщину, которая отвечала ему взаимностью. Но, по его признанию, раздеться перед ней ему было невыносимо стыдно, и он сбежал. Не знаю, в чем была его проблема, предполагаю, что она была связана с пенисом, но меня удручила эта история не меньше, чем история Кафки. Прав Стюарт Сазерленд, когда в книге „Иррациональность. Внутренний враг“ утверждает: „Стыд лежит в основе значительной части человеческой иррациональности“. Он действует как могущественный и неуязвимый модуль, становясь непреодолимым препятствием на пути к счастью. Поэтому, когда стыд преодолевает отведенные ему границы и начинает управлять внутренним миром человека, это можно определить как ошибку разума.

Я уже раскрыл три возможные причины глупости. Это вмешательство неадекватных ментальных модулей, неэффективность исполнительного разума и неверная иерархия уровней.

Есть множество способов потерпеть поражение, так же как и множество способов одержать победу. В „Теории созидательного разума“ я показываю их, изучая созидательное преобразование каждой из базовых функций. Воспользуюсь этим же опытом, составляя перечень разрушений. Испанское слово fracaso („поражение“) имеет интересную этимологию. Оно происходит от французского casser, что означает „разрушать“. Поражения всегда оставляют за собой разрушения.

Исследование будет состоять из четырех больших разделов:

1) когнитивные ошибки;

2) аффективные ошибки;

3) ошибки коммуникации;

4) поверженная воля.

Когда мы дойдем до последнего пункта, будет ясно, нужно ли добавлять еще одну главу.

 

II. Когнитивные ошибки

 

 

Совершая ошибку, разум терпит поражение. Но трудности даются нам для того, чтобы, преодолев их, открыть истину, и поэтому я предположу, что опыт ошибки — это часть естественного хода событий. Все мы переживали подобный опыт, когда то, что нам казалось очевидным, внезапно опровергается иной, куда более яркой очевидностью. Я полагал, что выключил свет в помещении, но выясняется, что это не так. Я доверял одному человеку, но его поступки показывают мне, что я заблуждался. Я был уверен в том, что Солнце движется вокруг Земли, но астрономия учит, что, напротив, Земля движется вокруг Солнца. В опыте ошибки всегда присутствует прогресс знания. Признать ошибку и суметь воспользоваться осознанием этой ошибки — признак гениальности. Великий французский математик Жак Адамар остроумно говорил: „В доказательствах я совершаю приблизительно те же ошибки, что и мои ученики. Единственное мое преимущество перед ними состоит в том, что я отдаю себе в этом отчет немного раньше, чем они“. В книгах, посвященных технологическим изобретениям, упоминается случай внедрения клейких листков для заметок Post It. Технологи компании „3М“ пытались создать высокостойкий клей. Они потерпели неудачу, потому что получался только слабоустойчивый, „вялый“, материал, и на него махнули рукой — пока кто-то не додумался, что и слабая устойчивость может быть полезной. Так появились многоразовые наклейки для заметок. Технологи сумели использовать свою ошибку. Разум терпит поражение, когда мы упорствуем в отрицании очевидности, когда убежденность слепа, то есть не внемлет доводам критики или реальным фактам, когда опыт ничему не учит. Психиатрам известно, что для многих патологий характерна подобная навязчивость. Помрачение рассудка — хорошо изученная вещь. Пациент слышит то, что слышит, и никто не может убедить его в том, что его личный опыт не имеет ничего общего с действительностью.

В состоянии нормальности наблюдается похожий тип поведения, и это явные просчеты разума. Я займусь исследованием трех подтипов: предубеждений, суеверий, догматизма, а также опасной смеси всех трех — фанатизма.

Предубеждение. Как объяснял американский психолог Гордон Оллпорт, быть предубежденным означает „быть абсолютно уверенным в чем-то непознанном“. Это состояние характеризуется таким способом отбора информации, когда из общего потока вычленяются только те сведения, которые подкрепляют существующее предубеждение. Расист выберет из газеты новость об убийстве, совершенном черным, но оставит вне поля своего внимания такие же случаи, где убийство — дело рук белых. Таким способом он себя обезопасит от любой возможной критики. Слово „предубеждение“ буквально означает „вынесение суждения о чем-либо заранее“, то есть до того, как что-либо имело место быть, и до того, как что-либо стало достоверно известно о случившемся. Предвзятые суждения наблюдаются во всех социальных группах, включая и те, в которых люди в силу своего призвания и по требованию профессионального долга должны быть непредвзятыми. Некоторое время назад два психолога, Питерс и Чечи, провели скандальный эксперимент. Они отобрали двенадцать статей, опубликованных в двенадцати журналах по психологии и написанных исследователями, работающими в десяти самых престижных исследовательских центрах США. Они заменили имена авторов на вымышленные, „устроили“ их на работу в столь же вымышленные заведения, вроде Центра исследований человеческого потенциала в Трех Долинах и ему подобных, и отослали статьи в те же самые издания, которые их уже публиковали. Только в трех тексты были приняты к рассмотрению. Хуже того, восемь из девяти оставшихся статей были отвергнуты теми же самыми журналами, которые опубликовали их ранее. Редакторы и издатели, прочитавшие присланные статьи, сообщили, что они не обладают достаточными достоинствами, необходимыми для публикации (Peters, D.R. у Ceci, S. J.: Peer-review practices of learned journals: the fate of published articles submitted again, Behavioral and Brain Science, 5,1982). Это наглядно демонстрирует, что такие факторы, как авторство работы, а также название университета, в котором трудятся исследователи, априори определяют ее оценку, и с этим часто сталкиваются ученые из университетов, расположенных за пределами англоязычного мира.

Подчас предубеждения опасны. Достаточно много говорилось уже о побоищах, спровоцированных расистскими предубеждениями. Как и все ошибки разума, предубеждения неизбежно приносят вред. Тимоти Бенеке в своей книге „Мужчины об изнасиловании“ перечисляет некоторые из высказанных насильниками мыслей о своих жертвах.

 

Всем женщинам нравится быть изнасилованными.

Невозможно изнасиловать женщину против ее желания.

Женщинам нельзя верить.

Когда женщина говорит „нет“, на самом деле это означает „да“.

Женщины плачут крокодиловыми слезами.

Они напрашиваются на насилие.

У женщин семь пятниц на неделе, этим они разрушают надежды и разбивают сердца.

Женщины постоянно рисуются и этим обретают власть над мужчинами.

Они провоцируют и напрашиваются.

Они смеются над мужчинами, чтобы их унизить.

 

Такие взгляды на женщин обычно тесно связаны со следующими взглядами на мужчин:

 

Общественное мнение видит настоящего мужчину самцом, который постоянно хочет секса, при этом он должен быть агрессивен и груб с женщинами.

Никто не станет насиловать женщину, если его не спровоцировали.

Насилие — это месть женщинам, которые ведут себя двусмысленно и противоречиво.

Мужчина испытывает сильный сексуальный импульс и готов насиловать.

 

Суеверие. Испанское слово supersticion (суеверие) этимологически восходит к латинскому superstitio, а от него к superstare (пережить). То есть это мертвые, недоказуемые верования, которые, тем не менее, сохраняют влияние на человека, и он подчас стремится обосновать если не сами верования, то как минимум следование им. Суеверие обычно не содержит в себе дискриминирующего начала, присущего предубеждению, но обнаруживает сходство с ним в неоправданной убежденности, нечувствительной к опровергающей ее очевидности. Во многих гостиницах нет тринадцатого этажа. Не то чтобы владельцы гостиниц верили в магическое значение этого числа, просто-напросто они думают, что было бы разумно его „убрать“ на тот случай, если в него верят клиенты. Но даже те клиенты, которые не подвержены данному суеверию, могут решить, что на всякий случай стоило бы поверить в магию числа тринадцать, раз уж таково мнение цеха отельеров, и при удобном случае отказаться разместиться на тринадцатом этаже, что, в свою очередь, лишь побудит убрать несчастливый номер и тех владельцев отелей, кто сам не верит в подобные вещи. Вера растет как снежный ком. Читаю французскую статистику. Во Франции насчитывается десять тысяч астрологов, более сорока астрологических журналов, и десять процентов французов признаются в том, что часто обращались за советами в кабинеты предсказателей будущего. И еще вот такие данные: сорок семь процентов женщин больше надеются на свой гороскоп, чем на любимого. Политики, похоже, также проявляют заметный интерес к астрологии. Жорж Минуа, автор книги „История будущего“ (2000), пишет, что многие политики — от Никсона до Хасана II, от Венсана Ориоля до Антуана Пине — интересовались звездными картами. Уильям Маккензи Кинг, три раза занимавший пост премьер-министра Канады, глубоко увлекся спиритизмом и консультировался со знаменитейшими европейскими медиумами. В ходе своей поездки в Европу Кинг встретился с Гитлером и дал ему несколько дельных советов; также они обменялись впечатлениями о мире духов, и Кинг пришел к выводу, что Гитлер был очень привязан к своей матери, которая управляла им из загробного мира. Нэнси Рейган распахнула перед астрологами двери Белого дома. Миттеран консультировался с Элизабет Тессье о войне в Заливе и референдуме по Маастрихтскому договору. Астролог Морис Вассе был, возможно, советником де Голля. Некоторые консалтинговые компании используют гороскопы в процессе подбора персонала. Полиция Нью-Йорка часто обращается за консультациями к ясновидцам, хотя признает, что не может утверждать, что хотя бы однажды это помогло решить проблему. В 1993 году французская инспекция по труду выразила мнение, что нельзя уволить человека с работы из-за того, что он родился под знаком Козерога. Уже неплохо.

Догматизм. Догматизм очень близок и к предубеждению и к суеверию. Он возникает тогда, когда предвидение опровергается реальностью, при этом ошибка не только не признается, но, напротив, изобретаются соответствующие объяснения, для того чтобы поддержать изначальную убежденность. Догматическое отношение, таким образом, неуязвимо для критики. Под неуязвимостью я имею в виду внедрение механизмов защиты от очевидности или любых аргументов против. Один пример: американские адвентистские церкви предсказали, что Христос спустится на Землю 22 октября 1844 года. Этого не произошло, и уже свидетели Иеговы предсказали, что это случится в 1941 году. Ничего подобного также не произошло, но реальность никак не поколебала их веры; предсказатели Второго Пришествия всего лишь перенесли событие на 1975 год. По их словам, предсказанное наконец все же случилось, просто мы, профаны, не отдаем себе в этом отчета.

Фантастическая приспосабливаемость и гибкость предубеждений, догматизма и суеверий даруют им, словно кошкам, семь жизней. Приведу здесь разговор двух людей, назовем их Икс и Игрек, в качестве примера одного из механизмов адаптации указанных явлений.

 

Икс. Один из главных пороков евреев состоит в том, что они озабочены судьбами только своих соплеменников.

Игрек. Но итоги кампании, проведенной Фондом помощи городу, показывают, что евреи гораздо щедрее, чем неевреи.

Икс. Это лишь демонстрирует, что они всегда покупают признательность людей и постоянно вмешиваются в дела христиан. Они не думают ни о чем, кроме как о деньгах, поэтому среди банкиров так много евреев.

Игрек. Но последнее исследование показывает, что процентная доля евреев, занятых в банковском бизнесе, крайне невелика и во много раз меньше доли неевреев.

Икс. Ну конечно! Ведь они конспирируются. Они всегда действуют в тени, под прикрытием подставных лиц.

 

И так далее, и так далее… Этот процесс рационализации — стремление во что бы то ни стало обосновать свои позиции — чрезвычайно близок к патологическому типу поведения. Предубеждение запускает механизм обоснований, который на самом деле лишь укрепляет человека в его изначальном убеждении и не допускает возникновения диссонанса между ним и новой информацией. Все это движется по замкнутому кругу, и такое движение самодостаточно. Никто и ничто не может поколебать подобные заблуждения. Все происходит как в анекдоте: человек рассказывает своим приятелям о том, что его приходский священник — святой, потому что ежедневно и ежечасно разговаривает с Богом. Приятели-скептики спрашивают: „А ты-то откуда знаешь?“ — „Он сам мне это сказал“. — „А с чего ты взял, что он тебе не врет?“ — „Да разве станет врать человек, который все время разговаривает с Богом!“

Фанатизм. Фанатизм объединяет в себе все когнитивные ошибки, но добавляет к ним два крайне опасных элемента: претензию на владение абсолютной истиной и призыв к действию. Базовый принцип фанатизма — положение, которое трудно оспорить: правда заслуживает особого статуса относительно всех ложных учений. Беда в том, что принцип этот не подкреплен полноценным обоснованием такой правды. Никто всерьез не сомневается в том, что физика достойна куда большего доверия, чем астрология, ввиду скрупулезной систематической работы над доказательствами, постоянно обогащающими и развивающими научное знание. Плохо, когда мнение, никак не обоснованное эмпирически, заранее считается абсолютно истинным. Абсолютная истина должна исповедоваться безоговорочно и внушать столь же безоговорочное уважение к себе. Так в концепции Истины начинает преобладать деспотическое начало. Воин, который поджег Александрийскую библиотеку, ясно представлял себе это: „Либо книги, находящиеся здесь, говорят то же самое, что и Коран, — и тогда они бесполезны; либо же они противоречат Корану, и тогда они богохульны. И в том и в другом случае они должны быть уничтожены“. Мудрый Джон Локк так охарактеризовал порочный круг, в который попадают фанатики: „Они твердо убеждены в провидческом характере доктрины, потому что твердо верят в нее; они твердо верят в нее, потому что это провидение“.

А теперь о второй опасной стороне фанатизма: готовности и стремлении к действию. Вольтер однажды дал фанатизму такое определение: „Это слепое и страстное рвение, возникающее из суеверий и порождающее нелепые, жестокие и несправедливые деяния, совершающиеся не только безо всякого стыда и угрызений совести, но, напротив, с радостью и утешением. Фанатизм есть не что иное, как суеверие, введенное в повседневную практику“. Кальвин — яркий тому пример, когда в „Защите истинной веры“ он пишет: „Каждый, кто станет защищать мнение, что наказания еретиков и богохульников могут быть несправедливыми, точно так же виновен в ереси и богохульстве. Земные власти не смеют возразить — властью Бога утверждаю это, и пусть будет всем совершенно ясно, что так Господь спасает Человека в теле своей Церкви для Страшного суда“.

Во всех этих случаях появляется тот же самый фактор искажения: ограждение себя от очевидности или от противоречащих убеждениям аргументов, которое препятствует нормальному развитию процесса познания. Дэниел Деннет, яркий американский философ, писал: „Свобода человека состоит в использовании приобретенного опыта для управления поведением“. Фанатизм берет разум в плен, потому что мешает ему учиться.

Эта неспособность учиться на опыте, конечно же, весьма распространенное зло. Согласно Генри Киссинджеру[9], который, несомненно, говорил об этом со знанием дела, политики, приходя к власти, не способны усвоить ничего из того, что противоречит их убеждениям. „Их убеждения — тот интеллектуальный капитал, который они потратят в течение своего срока пребывания у власти“ (The White House Years, Little, Brown, Boston, 1979).

Замкнутый на себя самого модуль приобретает значимость, которой он не заслуживает. Предпосылки для такого хода вещей могут быть различными. Иногда это просто привычка, воспитанная средой, иногда — рефлексивная защита от чего-либо непонятного, странного, а очень часто — неспособность переживать сложные или неясные ситуации. В 1944 году Американский еврейский комитет спонсировал широкомасштабное исследование, целью которого было понять, что же произошло в нацистской Германии, и вскрыть механизмы предубеждений. В исследовании приняли участие Адор-о, Хоркхаймер, Аккерман, Ягода и другие известные ученые. Они пришли к такому выводу: предубеждения — феномен, в котором задействована вся личность целиком. Они внедрили новый термин, чересчур категоричный, на мой взгляд, для того чтобы описать личность, склонную к предубеждениям: „личность, нуждающаяся в авторитарном управлении“, личность, которой необходимо чувствовать себя в подчинении строгой и непререкаемой власти. Я упоминаю об этом эпизоде потому, что он лишь подкрепляет убеждение, которое я с некоторых пор разделяю: более, чем о разуме, мы должны говорить о разумных личностях. И о неразумных, конечно, тоже. У каждого из нас могут быть различные ментальные „новообразования“, например мании, и важно не дать этим „новообразованиям“ проникнуть в жизненно важные центры, не позволить распространять ментальные „метастазы“, нужно изолировать их. Важно не дать им обрести власть над человеком.

Почему эти феномены являются ошибками разума? Потому что блокируют одну из важнейших функций разума — познание действительности. Познание — не привилегия, а жизненно необходимая функция. Мне необходимо знать, ядовит этот гриб или нет. Если бы мы могли жить в мире фантазий, все было бы прекрасно, но это невозможно. Я могу вообразить, что я Супермен, но иллюзия просуществует ровно до тех пор, пока я не брошусь с крыши с намерением полететь. Стоит только это сделать, и реальность вернется в то же мгновение, когда я разобью себе голову об асфальт.

Для того чтобы проиллюстрировать опасные последствия тех ошибок разума, которые привели к Инквизиции, Крестовым походам, религиозным войнам, газовым камерам, исламскому джихаду, приведу совсем недавний пример: светская идеология против женщины. Святой Фома Аквинский изрек: „Женщине нужен мужчина не только для того, чтобы она могла зачать, но и для того, чтобы ею можно было управлять: ведь разум мужчины куда более совершенен и потому он гораздо более добродетелен“ („Summa contra gentiles“, III, 123). Плохо, что так можно было сказать в XII веке, но тот факт, что нечто подобное продолжают говорить и в веке XX, заставляет поистине воззвать к небесам — хотя, разумеется, и не к томистским небесам. До 1975 года статья 57 Гражданского кодекса Испании гласила: „Муж должен заботиться о жене, и жена должна быть послушной мужу“. В преамбуле закона, которым провозглашались эти установления, содержание данной статьи оправдывается одним крайне показательным параграфом: „Право на власть, которое природой, религией и историей предоставлено мужу и осуществляется в точном соответствии с католической традицией, которая всегда вдохновляла и впредь будет вдохновлять отношения между супругами“.

Упорство в дискриминации вело к сохранению определенных взглядов на роль и место женщины — взглядов, которые легко было бы развенчать одним лишь обращением к фактам. Это типично для догматизма, суеверий и предубеждений. История взглядов на менструацию, например, похожа на хронику коллективного психоза. В Библии, или в индийских трактатах, или в христианских ептимиях менструация рассматривалась в категориях чистого и нечистого. Она была естественным явлением, но нечистым. Имеются в виду отчасти религиозные суеверия, отчасти гигиенические. Но меня сильнее всего шокируют предрассудки, которые ссылаются на реальные факты и вместе с тем не имеют никакой связи с действительностью. Плиний Старший говорит в своей „Естественной истории“: „Менструирующая женщина губит урожай, разоряет сады, уничтожает семена; из-за нее опадают плоды, она убивает пчел, и если прикасается к вину, то вино превращается в уксус; молоко скисает“. Еще в 1878 году член Британской медицинской ассоциации направил сообщение в „Британский медицинский журнал“, в котором провозглашал: „Несомненно, что мясо гниет, когда к нему прикасаются женщины во время месячных“. Симона де Бовуар очень остроумно рассказывает в своей книге „Второй пол“, до какой степени эти убеждения доходили во французской деревне:

 

Любая хозяйка знает, что у нее ни за что не получится майонез во время женского недомогания или в присутствии женщины, у которой в этот момент месячные. В Анжу недавно один старый садовник, поставив в погребе сок из годового урожая яблок, писал хозяину дома: „Надо попросить живущих в доме и приглашенных молодых дам не заходить в погреб в определенные дни месяца, а то сидр не будет бродить“. Кухарка, узнав об этом письме, пожала плечами. „Это никогда не мешало сидру бродить, — сказала она, — это только для сала плохо: нельзя солить сало перед женщиной, у которой эти дела, а то оно стухнет“[10].

 

Предрассудки, догматизм и суеверия являются ложными, но, по крайней мере, сознательными убеждениями. Есть, однако, и другие убеждения, неявные, не сформулированные, которые представляются опасными прежде всего из-за их бессознательности. Мы могли бы сказать, что они бессознательны, хотя это выражение не совсем точно. Эти убеждения воздействуют на наши отношения, чувства, решения, но воздействуют скрытно. Ортега[11] с великой прозорливостью провел грань между мыслями и верованиями. Идеи человек обретает, верования и убеждения ему присущи.

Рассмотрим чувство стыда. Суть этого понятия отточена обычаями и временем. Не удержусь от цитирования определения, данного Домингесом[12] в его „Словаре“ (1848): „Стыд. Вид целомудренной сдержанности, робкого и скромного смущения, как бы потревоженной невинности. Чистая, застенчивая и непритворная скромность, осторожность, порядочность, особенно у женщины; держащийся, однако, на очень тонкой нити, с высокой степенью угрозы разрыва ее и наступления непоправимых последствий“. Разумеется, Домингес не прав. Физический стыд бывает мужским и женским, детским и взрослым. Он основан, вероятнее всего, на неких анатомических представлениях, происхождение которых нам неизвестно и которые меняются по мере развития человека от эпохи к эпохе, от одной формы общества к другой; поэтому я и завел о нем разговор. Стыд связан с понятием pudendus[13], с тем, что нельзя показывать, но это не объективная категория, а скорее культурная. Женщины племени яномами ходят полностью обнаженными, они только и носят что шнурок на талии, без него они бы чувствовали себя непристойно. Плиний утверждал, что женщины могли бы находиться обнаженными на стадионе, как и мужчины, но при этом они выглядели бы нелепо. Плиний приводит удивительный аргумент, подводя основу под свое утверждение о естественной природе женского стыда: тело утопленницы плавает лицом вниз, с тем чтобы скрыть ее половые органы, в то время как тело утопленника всегда плавает лицом вверх. Этот аргумент повторялся неоднократно вплоть до XVII века.

Некоторые верования оказывают мощное воздействие на формирование личности. В особенности те, что относятся к нам самим. Ребенок создает собственный образ, утверждая свое „я“. В пятнадцать месяцев он узнает себя в зеркале. Вероятно, что его собственная деятельность, чувство, что его собственные поступки оказывают влияние на действительность, служат основанием для его субъективного самоосознания. В два с половиной года дети — уже разумные существа, и, возможно, к четырем годам у них складывается представление о том, как функционирует разум. Ребенок начинает осознавать свое „я“, вырабатывать серию представлений о себе самом, которые со временем подвергаются пересмотру. Эти представления о себе включают оценку, положительную или отрицательную, уважение или неуважение к себе самому, которое вкупе с представлением о своей способности справляться с проблемами будет определять в значительной степени эмоциональную сторону его жизни.

Среди этих могущественных убеждений мы находим также социальные роли, то есть модели поведения, которые соответствуют, например, женщинам или мужчинам; своего рода сценарии, которым мы следуем в жизни. Мы держим в голове модель мира, и она нужна нам для того, чтобы переосмысливать информацию и оценивать то, что с нами происходит. На этом основываются наши чувства и наши ожидания. Американский антрополог Маргарет Мид описала две разные мыслительные модели. Одна относится к племени арапеш, вторая — к племени мунгудумор. Великая цель арапешей состояла в том, чтобы ямс и дети росли хорошо. Вся их социальная организация была подчинена достижению этих целей. Они считали, что мир должен быть радушным. Мунгудумор думали иначе. Мир — это опасное место, в котором можно выжить, только находясь в состоянии постоянной тревоги, будучи готовым отразить нападение. В детях воспит